Текст книги "Император Александр I. Политика, дипломатия"

Автор книги: Сергей Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

III. ВТОРАЯ РЕСТАВРАЦИЯ ДО АХЕНСКОГО КОНГРЕССА

Великий полководец поставил на одну битву всю свою будущность – и битва была проиграна. В Лане остановился на несколько часов побежденный император, чтобы хотя сколько-нибудь собраться с силами и с мыслями. Зашумели мнения: надобно возвратиться в Париж немедленно, обратиться к палатам за помощью, ободрить патриотов своим присутствием, напугать противные партии. Въехать императору в Париж в настоящую минуту – значит погубить себя, говорили другие; палаты, не видя его более в челе армии, пожертвуют им для своего спасения. Наполеон хотел было сначала предпочесть второе мнение, засесть в Лане и собирать остатки разбитой армии; но огромное большинство было против этого решения, а Наполеон уже потерял веру в самого себя и привычку брать все на свою ответственность: в таком положении голос большинства дает человеку ту опору, которую он потерял внутри самого себя, хотя ум и протестует против этого голоса. «Я уверен, – говорил Наполеон, садясь в карету, – что меня заставляют сделать глупость: мое настоящее место здесь».

Возвратиться в Париж без победы, без мира, требовать крайних усилий у людей истощенных, жаждущих покоя! Наполеон и окружавшие его должны были помнить, в каком положении они оставили Париж: глубокое молчание царствовало повсюду, печаль была написана на всех лицах; знакомые избегали встречи друг с другом, боялись промолвить слово, потому что везде сновали шпионы; места публичных прогулок, сам Палерояль, превратились в пустыню; торговля остановилась; купцы, издерживавшие по 50 и 60 франков в день, не продавали и на 6 франков в неделю. Только мир мог прекратить это невыносимое положение, а Наполеон шел в Париж предлагать ожесточенную войну.

Ночью с 20 на 21 июня сильное движение в Елисейском дворце: приехал император. Задыхающимся от усталости и волнения голосом, в отрывочных фразах рассказывал Наполеон Коленкуру о страшном поражении, складывая вину на панический страх, овладевший войском, на маршала Нея. «А что палаты?» «Плохо, – отвечал Коленкур. – Желают отречения, у всех дурное расположение духа». «Я это предвидел, – говорит Наполеон. – Я был уверен, что будет разделение и потеряют последние средства, которые у нас еще остаются. Бедствие велико, но в соединении мы могли бы поправиться, разделенные – мы добыча иностранцев». На другой день братья Наполеона и министры собрались во дворец для совещания: надобно принять решительные меры, объявить отечество в опасности, призвать всех к оружию, защищаться до последней крайности; но это все пустые слова без решения главного вопроса: что палаты? Одни говорят, что на них нельзя положиться; другие утверждают противное; одни говорят, что если палата депутатов откажется помогать императору, то он должен распустить ее и овладеть диктатурой для спасения страны; другие предлагают, что не нужно распускать палату, а только прекратить на время ее заседания.

В Елисейском дворце рассуждали о том, что сделать с палатою; в палате рассуждали о том, что делать с Наполеоном. Если во дворце естественно и необходимо рождался вопрос об отстранении палаты, о диктатуре, то между членами палаты естественно и необходимо являлась прежде всего мысль, что во дворце будет поставлен вопрос об ее отстранении, а натура Наполеона, его положение заставляли думать, что вопрос будет решен не в пользу палаты. Фуше и тут действует на первом плане, пользуется своим временем. Дом горит, надобно из него бежать, надобно как можно скорее отделаться от Наполеона для собственной безопасности; Фуше уже прежде пугал членов палаты: «Он возвратился как бешеный, предложит чрезвычайные меры, и если вы не согласитесь, то распустит палаты».

Когда он возвратился, то Фуше прямо давал знать, что в Елисейском дворце уже решено распущенно палаты. И палата действует по инстинкту самосохранения, спешит отстоять себя, причем, разумеется, действует под влиянием сильного раздражения, видит в Наполеоне врага своего, которого существование несовместимо с ее существованием. Но кто же первый начнет действовать в палате, кто первый подаст голос? Подает его человек, передовой в революции, имевший право некоторое время считать себя главной силой во Франции, забытый потом, но теперь дождавшийся своего времени. В палате говорит Лафайет: «В первый раз после двадцати пяти лет я поднимаю голос, который, конечно, узнают старые друзья свободы: я чувствую призвание говорить вам об опасностях отечества, которое вы одни теперь можете спасти. Зловещие слухи, к несчастию, подтвердились. Наступило время собраться около старого трехцветного знамени, знамени 89 года, – знамени свободы, равенства и общественного порядка; это знамя мы должны теперь защищать против иностранных притязаний и против внутренних попыток сломить его. Позвольте ветерану этого священного дела, всегда чуждому духа партий, сделать вам несколько предложений». Предложения состояли в следующем: «Палата объявляет, что независимость нации в опасности. Палата объявляет себя постоянною; всякая попытка распустить ее есть измена; виновный в подобной попытке будет провозглашен изменником отечества и немедленно судим как таковой. Министры военный, иностранных дел, полиции и внутренних дел приглашаются немедленно явиться в палату».

Не было толков о том, что эти предложения были революционные, не конституционные; что палата незаконно захватывала в свои руки всю власть, незаконно отнимала у власти исполнительной право распускать палату, грозя этой исполнительной власти обвинением в измене отечеству. Палата по призыву знаменитого революционера открыто устремилась по революционной дороге, действуя по инстинкту самосохранения, поставившипрямо вопрос: или я, или он? Предложения Лафайета были приняты с восторгом; когда один из депутатов спросил Лафайета, можно ли надеяться без Наполеона сладить с врагами внутренними и внешними, тот отвечал ему: «Будьте покойны; когда мы избавимся от него, то все уладится». Палата пэров последовала примеру палаты депутатов.

В Елисейском дворце тотчас же узнали о решениях палат, и началась агония власти: то вдруг выскажется чувство своей силы, память о прошлом значении; то вдруг ясный ум представит все трудности положения, отсутствие средств к борьбе, и наступает убеждение в необходимости прекратить борьбу, отказаться от деятельности: «Перед 500.000 врагов я все, другие ничто; пошлю отряд гвардии и разгоню дерзкую палату: армия будет в восторге, народ не тронется; приму диктатуру и спасу Францию!» Но где эта армия, которая будет в восторге; где средства спасти Францию? Одного человека недостаточно, хотя бы этот человек и назывался Наполеоном; притом же очарование имени исчезло, ибо к нему нельзя было больше прибавить эпитет «непобедимый». «Если Франция во мне больше не нуждается, то я отрекусь». Потом опять гнев и угроза бросить в Сену депутатов. С императором брат его Луциан, человек смелый, решительный, но без средств распознавать знамения времени; Луциан не мог понять различия 1815 года от 1799-го, когда он помог низвергнуть директорию. «Смелей, смелей!» – говорит он теперь Наполеону. «Увы! – отвечал тот. – Я был слишком смел. Я разгоню депутатов, но они поднимут против меня провинции, и я останусь императором якобинцев».

В палате продолжается волнение. Фуше лжет, но Наполеон лишил себя права жаловаться на ложь, солгавши сам: когда он явился во Францию с Эльбы, то обманул народ ложью, что Австрия за него; теперь Фуше выдает за верное, что Наполеон – единственное препятствие к миру; что коалиция согласна дать Франции Наполеона II. Как не верить Фуше? Он знает все! Люди, враждебные Бурбонам, спокойны насчет будущего и с нетерпением ждут второго отречения. Министры повинуются решению палаты, несут ей свои отчеты, с ними идет и Луциан Бонапарт как комиссар императора; Луциан еще надеется убедить палату в необходимости удержать Наполеона на престоле: он представляет возможность борьбы, стыд для Франции – принять Наполеона как освободителя и через 25 дней, испугавшись одной потерянной битвы, угрозы иностранцев, объявлять того же Наполеона причиною всех зол, гнать его с престола: какое непостоянство!

Но Лафайет спешит изгладить впечатление, произведенное словами Луциана. «Князь! – говорит он. – Вы клевещете на народ; потомство обвинит Францию не за то, что она покинула вашего брата, но за то, что слишком долго за ним следовала – в Италию, в Египет, в Испанию, в Германию, в Россию; 600.000 французов полегло на берегах Эбро и Таго; можете вы счесть, сколько лежит на Дунае, на Эльбе, Немане и Москве? Если бы Франция не была так постоянна, то она сохранила бы 2.000.000 своих сынов, избавила бы вашего брата, вашу фамилию, нас всех от той пропасти, в какую мы теперь ввергаемся». Луциан был уничтожен этими громовыми словами, и не один Луциан: палата решает отправить к союзным государям депутацию для переговоров, не от имени Наполеона, но от имени палат. Наполеон отрекся от престола в пользу сына. Биржевой барометр поднялся еще выше, но, чтобы не дать ему упасть, нужно было отстранить признание Наполеона II императором, что и было сделано.

Образовалось временное правительство (исполнительная комиссия) из пяти членов: троих – Карно, Фуше и Гренье – выбрала палата депутатов, двоих – Коленкура и Кинетта – назначила палата пэров. Всеобщее расслабление, желание выхода из тяжкого, неутешительного положения какими бы то ни было средствами, жажда покоя заставили отдать судьбу Франции в нечистые руки Фуше, который стал президентом исполнительной комиссии. Без соблюдения народного достоинства отступились от Людовика XVIII и приняли Наполеона; без соблюдения народного достоинства отступились от побежденного Наполеона, не чувствовали в себе сил с честью выйти из критического положения, видели впереди унижение и пошли к нему навстречу под предводительством Фуше, который был преклоненным знаменем побежденной Франции, побежденной материально и нравственно. Были суеверные люди, которые думали, что Фуше свергнул Наполеона; что Фуше может отдать корону Франции кому хочет; что могущественный волшебник может заклясть бурю. Волшебник сам этого не думал; он старался только угадать, на чьей стороне сила, чтобы предложить этой стороне свои услуги, а между тем с каждым держал особую речь: революционерам он говорил, что в настоящем положении дел, кроме Бурбонов, не должно исключать никого решительно; что неблагоразумно связывать себя в каком бы то ни было смысле, пусть идет свободно вопрос о Наполеоне II, герцоге Орлеанском, о каком-нибудь иностранном принце, даже о республике; что, оставаясь в нерешительном положении, можно содействовать разделению в коалиции. Людям робким он говорил: зачем высказываться заранее, даже против Бурбонов? Не должно лишать себя возможности трактовать и с ними в случае, если неодолимая сила снова введет их во Францию. Бонапартистам Фуше обещал, что вместе с Меттернихом устроит регентство для Наполеона II.

Но для Фуше было ясно, что у Франции нет возможности решить вопрос своими внутренними средствами, независимо от постороннего вмешательства; как в прошлом году, так и теперь иностранцы должны были дать Франции правительство, несмотря на то что, по-видимому, союзные государи отклоняли от себя это дело. На ком же остановится их выбор? Еще в апреле месяце отправленный императором Александром в Гёнт, Поццо-ди-Борго писал лорду Касльри: «Несмотря на таланты и бешенство людей, овладевших властию во Франции, народ находится еще в состоянии нерешительности и волнения: если мы пойдем сплоченными рядами, то проникнем повсюду. В этом случае переход французов на нашу сторону очень вероятен, особенно если мы выставим французский интерес, к которому можно будет примкнуть. Я не перестаю думать, что единственный человек, которого мы должны призвать и выставить вперед, – это король Людовик XVIII; если мы отступим от этого правила, то не будем знать, где остановиться. Всякое другое правительство, даже из Бурбонской династии, будет договором с якобинцами, и новый государь, каков бы ни был его титул, будет только орудием в их руках. Неполитично давать повод думать, что мы можем легко склониться к подобной мере; если мы можем толькоодного короля Людовика XVIII представить Франции как средство установить прочно наши отношения к ней, то было бы крайне неблагоразумно уменьшать интерес, который он может внушить нации, равнодушием, какое мы будем ему оказывать совершенно некстати. Я знаю, что его обвиняют в неуменье управлять; он сделал большую ошибку тем, что не имел инициативы; но отдельные акты его администрации вообще безукоризненны, и не должно забывать, что еще никогда человек не находился в таком трудном положении. Мы его поставили лицом к лицу со всеми демонами революции, мы сложили на его плечи все ошибки, его и свои. Тут является Бонапарт; войско низвергает трон, который оно было обязано поддерживать; народ остается изумленным и бессмысленным зрителем; он больше будет аплодировать пьесе противоположной, когда мы, как надеюсь, дадим ему этот праздник; но мы не должны удовольствоваться комплиментами, нас ожидающими. Если мы хотим спокойствия, то надобно дать королю Людовику XVIII средства распустить старое французское войско, создать новое и очистить Францию от пятидесяти великих преступников, которых существование несовместимо с миром. Французы должны взять на себя исполнение, а союзники должны дать им возможность это сделать. Мы обязаны своим спасением единству; но единство наше есть преимущественно следствие счастливых обстоятельств, которые нелегко возобновляются».

Таким образом, еще в апреле была начертана программа будущего поведения союзников относительно французского правительства и вместе программа действий этого правительства. Англия была совершенно согласна с программой; другие союзники согласны или равнодушны; но они не были равнодушны к другому вопросу: что сделать с Францией, оставить ли ее в прежних границах или раздробить, урезать, чтобы отнять у страшного народа средства беспокоить Европу на будущее время? Мы видели, как в Германии обнаружилось сильное движение в пользу второго решения вопроса. Самые видные государственные люди этой страны, печать были за него; за него был и знаменитейший из полководцев германских – Блюхер, получивший вместе с герцогом Веллингтоном особенное значение по событиям последней кампании и могущий скорее всех быть с войском у Парижа.

После победы оба полководца сильно порознились в своих взглядах относительно судьбы побежденного. Временное французское правительство послало к Веллингтону генерала Номмелэна ходатайствовать, чтобы отрекшемуся императору позволено было отправиться в Америку. Веллингтон отвечал, что он не имеет никакого права ни позволять, ни не позволять этого. Но иначе смотрел на дело Блюхер: он дал знать Веллингтону, что намерен захватить Наполеона и убить его. Веллингтон отвечал, что он никак не может согласиться на это; что судьба Наполеона должна быть решена по общему соглашению всех союзных правительств и во всяком случае если государи пожелают казнить Наполеона, то пусть назначат палача, а он, Веллингтон, этим палачом не будет. Временное правительство прислало также к Веллингтону пятерых депутатов просить о прекращении военных действий, потому что человек, против которого вооружилась Европа, не был уже более императором французов. На это герцог отвечал, что отречение Наполеона не представляет еще для союзников такого ручательства, которое могло бы побудить его к немедленному прекращению военных действий; он сделает это в том случае, когда Наполеон будет выдан союзным государям; когда авангарды союзных войск вступят в Париж и когда во Франции установится правительство, которое будет пользоваться доверием не только Франции, но и всей Европы. Депутаты спросили герцога, что он хочет сказать последними словами. Веллингтон отвечал, что он не имеет пра, ва распространяться об этом; но если они хотят знать его мнение как частного человека, то он думает, что Франция должна призвать Людовика XVIII без всяких условий; что честь Франции требует сделать это как можно скорее, прежде чем могло бы явиться предположение, что король возвращен по настоянию союзников. Депутаты согласились с мнением герцога и хотя объявили, что в конституции должны быть сделаны некоторые изменения, однако признали за лучшее не делать этой перемены условием королевского возвращения.

Итак, Людовик XVIII должен был возвратиться, Франция примет его без условий, но что такое Франция? Где слышится ееголос? Все молчит, все недвижимо. Наполеон уехал из Парижа; он живет в Мальмезоне вместе с падчерицей своей, бывшей голландскою королевой Гортензией; он не идет к западным берегам Франции, чтобы оттуда отправиться в Америку; он все еще чего-то ждет, нетерпеливо прислушивается, не раздастся ли где голос, призывающий его остаться; новсе тихо. Вместо Наполеона во главе французского правительства Фуше; но и Фуше нечего делать при этом всеобщем бездействии; если не с кем бороться, нечего улаживать, ему остается одно – обманывать людей, которые незнакомы с положением дел во Франции и которые, видя Фуше наверху, думают, что он силен, может все сделать. И Фуше обманывает Людовика XVIII, всю Европу; король думает, что если Франция примет его, и примет хорошо, то по милости Фуше; колдуну отлично удался обман: бури вовсе нет и не от чего ей быть, а все думают, что она заклята чародейною силой. Фуше – сила, с которой надобно считаться: он держит в своих руках корону.

Но есть еще другая сила вне Франции: это Талейран. Фуше уверяет, что он возвращает Бурбонов и должен удержать за это при них первенствующее значение. Талейран также хочет иметь первенствующее значение: он в прошлом году настоял на возвращении Бурбонов; он в Вене поднял значение Франции, без него Людовик XVIII со своим любимцем Блака, со своими эмигрантами наделал множество ошибок и потерял престол; он, Талейран, устроил новую коалицию против Наполеона, он поддерживал Бурбонов; Людовик XVIII возвратится теперь снова по его милости и, чтобы удержаться на престоле, должен подчиниться вполне его руководству, чтобы не было при дворе никакого другого влияния. На другой день после Ватерлооской битвы Талейран приехал в Брюссель, возвращаясь из Вены; он остановился здесь, не поехал к королю в Гёнт, явился особою, самостоятельной силой, с которой Людовик XVIII должен был договариваться. Талейран сейчас же стал разглашать условия договора: катастрофа 20 марта была прямым результатом ошибок некоторых министров, особенно Блака, прямым результатом действия эмигрантов, которыми окружил себя граф Артуа; Блака должен быть удален; министры должны действовать заодно и отвечать друг за друга; должно быть провозглашено всепрощение; людям и интересам революции должна быть дана полная безопасность. Талейран говорил, что королю нельзя возвратиться в Париж прямой дорогой чрез северные департаменты, вслед за иностранными войсками; что ему надобно явиться в южных областях, где народонаселение более предано Бурбонам, здесь окружить себя французами и, таким образом, заставить иностранцев уважать в себе независимую силу.

Но Веллингтон дал знать королю, что ему выгодно приблизиться к северной французской границе, 22-го июня Людовик XVIII оставил Тент и приехал в Монц в одно время с Талейраном; но последний и тут не поспешил представиться королю, занял дом на противоположном конце города, начал принимать посетителей и говорить с ними без всякой сдержанности о текущих событиях. Король не приглашал Талейрана, а между тем главное условие его было исполнено: Блака удален, потому что против любимца были и либералы, и эмигранты; первые требовали удаления человека, который, по их мнению, оттягивал короля к старой Франции; эмигрантам Блака мешал своей самостоятельностью: они надеялись без него совершенно овладеть слабым королем; со всех сторон кричали, что Блака страшно непопулярен во Франции; что с ним нельзя возвратиться. Блака подал в отставку и назначен был посланником в Неаполь. Людовик XVIII плакал на расставании со своим другом, который очень хорошо понимал старика. «Первые дни, – говорил Блака, – он обо мне потоскует, но скоро привыкнет без меня обходиться, скоро привыкнет к другому».

У Людовика XVIII недостало твердости удержать Блака; но у него достало твердости не послать за Талейраном, а Талейран не знал, в чем король слаб и в чем тверд. Составлялось новое министерство, а за Талейраном не посылали. Поццо-ди-Борго, Шатобриан и другие, считавшие в это время нужным иметь Талейрана в министерстве и его влиянием уравновешивать влияние графа Артуа с эмигрантами, уговаривали Талейрана ехать к королю: «Если вы не поедете, то он не станет вас дожидаться, уедет из Монса». Талейран улыбался. Это было вечером, а ночью ему дают знать, что король велел приготовить лошадей к четырем часам утра. Тут лицо знаменитого дипломата приняло другое выражение, улыбка исчезла; Талейран спешит одеться и скорее к королю. Тот принял его как победитель, и, быть может, ни один полководец так не торжествовал своей победы, решавшей судьбу царств, как Людовик XVIII торжествовал победу над Талейраном; он дал вполне почувствовать побежденному всю тяжесть поражения. Чтобы поправиться, сломить гордость победителя, Талейран грозит покинуть службу, просит позволения ехать в Карлсбад. «Карлсбадские воды превосходны, – отвечает король, – они вам очень помогут, до свидания!» Король уехал.

Выдержал, а Талейран все же остался министром, остался точно таким же образом, как Блака был удален: и свои, а главное, чужие, Поццо-ди-Борго, Веллингтон, представили необходимость удержать Талейрана, который и получил приказание вместе с другими министрами, остававшимися в Монсе, приехать к королю. Письмо от Веллингтона: советует ехать; и Талейран едет, в Камбрэ представляется королю и принимается благосклонно; ни слова о том, что было в Монсе. Но теперь пришла очередь Талейрану трубить победу: он убеждает министров, что королю при вступлении во Францию необходимо издать прокламацию, где он должен сознаться в своих ошибках и дать обещание исправиться. Прокламация написана; ее читают в Совете, где присутствуют принцы. Граф Артуа жалуется на унижение, которому хотят подвергнуть короля, заставляя его просить прощения в прошлых ошибках и обещать, что впредь не повторит их.

В прокламации говорится, что король был увлечен своими привязанностями. «Не хотят ли здесь указать на меня?» – спрашивает граф Артуа. «Да, – отвечает Талейран. – Вы сделали много зла». «Князь Талейран забывается», – говорит граф Артуа. «Быть может, я и забываюсь, но правда выше всего», – отвечает Талейран. «Только присутствие короля меня сдерживает, – кричит герцог Беррийский. – Иначе я не позволил бы никому так обращаться с моим отцом». Король спешит утишить бурю: объявляет, что ему одному принадлежит право судить о том, что говорится в его присутствии; что он не может одобрить ни прокламации, ни спора, который произошел по ее поводу; что надобно изменить ее. Составили новую прокламацию, которую король одобрил; но и в ней король признавал, что, может быть, сделаны ошибки, потому что бывают трудные времена, когда самые чистые намерения не могут направить на путь истинный; один опыт может научить, и он не будет потерян.

Король обещал, что отныне министры будут действовать заодно; уверял владельцев национальных имуществ (прежних церковных и эмигрантских), что приобретенная ими собственность неприкосновенна; обещал прощение тем французам, которые были увлечены другими к измене, но исключал из прощения главных виновников преступления. Партия графа Артуа была недовольна прокламацией: программа Талейрана была в ней слишком явна; не были довольны и те, которых именно хотелось удовольствовать, не были довольны исключениями из амнистии. Не прокламация прокладывала дорогу Бурбонам ко вторичному возвращению: как в прошлом году, так и теперь прокладывали им дорогу иностранные войска, которых государи считали возвращение Бурбонов простейшим разрешением трудного вопроса; и чем далее входили иностранные войска во внутренность Франции, тем биржевой барометр поднимался все более и более, и Париж оживился по-прежнему – самый верный знак, что Людовик XVIII поселится опять в Тюльери. Остатки императорских войск пошумели было против Бурбонов, представив на вид палатам, что войско было оскорблено Бурбонами, что ему нельзя с ними ужиться. На это не палаты, а само войско должно было отвечать, отвечать не словом, а делом, должно было победить иностранные армии; но так как никто не мог надеяться на эту победу, то обращение войска к палатам с просьбой о защите от Бурбонов было странно и бесплодно.

Исход дела был ясен для Фуше, и он завел сношения с Людовиком XVIII; роялисты ободрились и с разных сторон начали приезжать к королю. Но до какой степени господствовала смута, до какой степени все ходили в потемках, не могли различать предметов и создавали себе небывалые страхи, – доказательством служит то, что роялисты, приезжавшие к королю, говорили о могуществе Фуше, без которого ничего нельзя сделать; настаивали, что королю надобно сблизиться с ним во что бы то ни стало; граф Артуа со своими настаивал на то же самое; необходимость сближения с Фуше выставлял и Веллингтон. Впоследствии Шатобриан верно представил этот хаос, благодаря которому Фуше получил такое значение, верно представил, как все противоположное перемешалось, соединилось, чтобы превознести могущество колдуна, «религия и нечестие, добродетель и порок, роялист и революционер, иностранец и француз»; 6 июля Людовик XVIII, находившийся в С.-Дени, дал знать Веллингтону и Талейрану, что готов принять Фуше и назначить его министром полиции. На другой день Талейран ввел с торжеством Фуше в кабинет королевский: Бурбоны преклонились пред революцией, цареубийца сделался министром брата Людовика XVI. «Я знаю услуги, вами мне оказанные, – сказал король Фуше. – Герцог Веллингтон уведомил меня о них. Я назначил вас министром полиции; надеюсь, что в этом звании вы мне окажете новые услуги». Когда новый министр откланялся, король сказал: «Нынче я потерял свое девство».

На другой день, 7 июля, пруссаки и англичане вошли в Париж и расставили пушки на всех мостах; прусский офицер вошел в залу, где заседала исполнительная комиссия, и положил на бюро бумагу, подписанную Блюхером: в бумаге требовалось 100 миллионов военной контрибуции. Члены комиссии исчезли при виде магической бумаги, оставив ее в наследство Людовику XVIII; палаты разошлись; вместо трехцветного знамени на Тюльери поднялось белое, и 8 июля Людовик XVIII вторично вступил в Париж. Вечером Веллингтон и Касльри были приглашены в Тюльери и нашли короля в сильном волнении и восторге от приема, сделанного ему парижанами; по его мнению, он был принят еще радушнее, чем в прошлом году. И теперь, вечером, почти невозможно было разговаривать с королем: так оглушительны были крики народа, наполнявшего Тюльерийский сад, несмотря на темноту. На расставании король подвел Веллингтона и Касльри к открытому окну; свечи были поданы и дали возможность народу видеть короля вместе с герцогом; народ сбежался на это зрелище со всех концов сада, образовал огромную, густую массу и наполнил воздух восклицаниями.

Веллингтон ввел короля в Париж; но что скажут соседние государи? Зачем до них и без них произведена была втораяреставрация? Разумеется, всего опаснее могло быть неудовольствие русского императора; поэтому Касльри и Веллингтон почли за нужное отправить Поццо-ди-Борго навстречу к императору Александру с объяснением, почему надобно было спешить со второй реставрацией. Другой, большей заботой Веллингтона и Касльри было сдерживание Блюхера и его пруссаков: кроме огромной контрибуции, наложенной ими на Париж, они обнаружили твердое намерение взорвать Иенский мост, чтобы не было в Париже ненавистного памятника их бесславия. Веллингтон требовал, чтобы они удержались по крайней мере до приезда государей. Государи приехали 10 июля; Людовик XVIII бросился к императору Александру с мольбою о защите – и Блюхер был сдержан: контрибуция уменьшена до 8 миллионов и мост Иенский спасен от разрушения. Обнаружилось ясно могущество русского императора; ясно было, что при решении вопроса о будущем положении Франции относительно соседей в нем одном Франция могла найти защитника. За это ручался характер императора, известная его любовь к французскому народу и, наконец, расчет политический: Франция была опасна России менее, чем какой-нибудь другой державе европейской; для России выгодно было сблизиться с Францией и уничтожить возможность возобновления талейрановского тройного союза между Францией, Англией и Австрией против России и Пруссии; союз Англии и Австрии не был опасен для тройного союза России, Франции и Пруссии.

Если в 1814 году, во время Венского конгресса, Талейран хлопотал о союзе бурбонской Франции с Англией и Австрией против России и Пруссии, то после 20 марта приверженцы Наполеона хлопотали о подобном же союзе бонапартовской Франции с Англией и Австрией против России и Пруссии, старались отвести Англию от союза с Россией, возбуждая опасение англичан насчет могущества императора Александра. Знаменитая Стааль, сделавшаяся из непримиримого врага Наполеона его защитницей, когда он стал играть в конституцию и сблизился с ее приятелем Бенжамен-Констаном, – Стааль писала в Англию в апреле 1815 года: «О, да будет принц-регент велик, великодушен! Пусть он станет посредником; пусть скажет народам: я хочу мира, и вы останетесь в мире! Чрез это Англия может быть владычицею мира, тогда как во время войны она будет только частью целого, уже разделенного. Принц-регент не может начальствовать английскими войсками; он может владычествовать народами, только предписывая им всем мир. Если они устремятся на войну, то владыкою их станет император русский, Агамемнон, царь царей! Принцу-регенту дается на выбор: или быть богом мира, или позволить русскому императору стать царем этой войны».

В Англии и без внушений Стааль очень хорошо понимали, что русский император будет снова Агамемноном союза, и очень хорошо понимали также, что с русским императором возможен мир, а с Наполеоном он не возможен, и потому прежде всего хотели покончить с бонапартовской Францией, для чего общее действие с Россией было необходимо. Император Александр со своей стороны делал все возможное, чтобы не возбуждать подозрительности и зависти Англии, сохранить с нею доброе согласие. В мае 1815-го в Вене, разговаривая с лордом Каткартом о движениях русских войск, он сказал: «Надеюсь, пришло время, когда увидят, что могущество России может быть только полезно для Европы, а не опасно для нее». Теперь в Париже император выразил лорду Касльри свое желание действовать сообща с принцем-регентом для упрочения европейского мира и спросил его прямо, не питает ли принц-регент какого-нибудь неудовольствия против него за его поведение в Лондоне в прошлом году [15]15
  Здесь разумеется сближение императора с некоторыми членами оппозиции.


[Закрыть]. Сообщая об этом вопросе лорду Ливерпулю, Касльри прибавил, что император Александр оказывает необыкновенное внимание герцогу Веллингтону и английскому войску. Чрез несколько дней Касльри получил ответ: принц-регент поручал ему передать русскому императору, что он совершенно удовлетворен заявлением, что, если что-нибудь было, то было совершенно ненамеренно и что он, принц, не может питать к его императорскому величеству других чувств, кроме чувства искренней дружбы.