355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Соловьев » Император Александр I. Политика, дипломатия » Текст книги (страница 30)
Император Александр I. Политика, дипломатия
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 01:21

Текст книги "Император Александр I. Политика, дипломатия"


Автор книги: Сергей Соловьев


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 44 страниц)

Поццо после совещания с графом Каподистриа и герцогом Ришелье предложил королю и графу Артуа приласкать Веллингтона. Граф Артуа поехал к нему, и герцог остался доволен посещением и разговором наследника престола. Спустя несколько времени герцог поехал к королю и был обласкан; при прощании король подал ему руку; герцог нагнулся было, чтобы ее поцеловать, но король сказал ему: «Позвольте мне поступить по французскому обычаю» – и поцеловал его. На другой день Ришелье имел разговор с Веллингтоном и остался очень доволен; когда он намекнул, что заговорщики в своих движениях против Бурбонов рассчитывают на его равнодушие, то Веллингтон сказал: «Пусть попробуют: узнают меня!» Между тем пруссаки предложили Ришелье, что в случае новых волнений прусская нижнерейнская армия будет готова вступить во Францию. Но король не хотел принимать никаких предложений ни от кого без ведома русского императора. По мнению Поццо, французское правительство должно было гнать о т себя мысль об иностранной помощи или вмешательстве; если Франция, к своему несчастью, снова принуждена будет просить помощи у иностранцев, то погибель ее будет неминуема; ее внутреннее спокойствие должно поддерживаться собственными средствами, и Поццо изъявлял полную уверенность, что эти средства можно найти.

Средства действительно были, опасности для Бурбонов сильно преувеличивались. Главная опасность заключалась в них самих, в слабости короля, который не умел сдержать своих, который дал приверженцам Бурбонов разделиться на две партии – ультрароялистов и приверженцев конституционной монархии; позволил им вступить в ожесточенную борьбу друг с другом, благодаря которой противные партии поднялись и окрепли. Представители иностранных держав, видя, что ультрароялистская партия не имеет глубоких корней во французской почве, боясь новых переворотов, какие могли произойти от неблагоразумных ее стремлений, внушали королю и его министерству, чтобы они не следовали увлечениям графа Артуа и окружающих его, соблюдали умеренность, давали своему правлению либеральное направление и таким образом привлекали к себе сочувствие большинства. Но советовать слабому умеренность и либеральность – значит побуждать его к послаблению и либеральничанью, точно так как советовать ему твердость – значит побуждать его к жестокости и к задерживанию живых сил народа, к погашению в обществе света, необходимого для правильной его деятельности.

Осенью 1815 года бурбонская реакция была в полном ходу и отразилась на выборах в новую палату депутатов (chambre introuvable, по выражению Людовика XVIII); надежды ультрароялистов сначала были возбуждены и тем, что министерство было Очищено от людей, представляющих новую Францию, Талейрана и Фуше; члены палаты пэров Полиньяк и Лабурдоннэ прямо отказались присягать в соблюдении хартии. В палате депутатов прошли строгие законы против лиц, которые бы вздумали устно или письменно возбуждать народ против правительства, хотя бы их поступки не имели следствий и не были связаны ни с каким заговором; учрежден был в каждом департаменте превотальный (военный) суд; в палате слышались слова: «Время положить конец милосердию». Между ультрароялистскими депутатами обозначился человек, которому суждено было играть важную роль в истории реставрации: то был Виллель. Обиженный природой, которая дала ему вовсе не видную наружность и неприятное произношение, Виллель привлекал внимание верностью, практичностью своих замечаний. Его административная деятельность началась далеко, на острове Бурбоне, где он укрылся от революционных бурь; во время империи он возвратился во Францию, купил землю подле Тулузы и занимался сельским хозяйством. При отправлении административных должностей в провинции он выказал те же способности, как и на острове Бурбоне, и теперь принес в палату свой здравый смысл, свой практический, но часто узкий взгляд, следствие прежней узкой сферы деятельности и недостатка научного образования. Сочинение его, написанное против конституционного правления, определяло его место и значение в палате.

В то время, когда в палате строгими мерами хотели сдержать всякое публичное выражение несочувствия к бурбонскому правительству, хотели также очистить администрацию от людей, заявлявших прежде каким бы то ни было образом свое несочувствие к нему, и здесь не ограничились людьми, занимавшими важные должности, но коснулись людей самых мелких, отыскивая в прежнем их поведении, в увлечениях молодости во время революции причины к удалению. Все эти люди, которые при сильном правительстве, умеющем дать направление деятельности своих служителей, спокойно подчинились бы этому направлению и остались полезными работниками, теперь, удаленные и лишенные средств к жизни, явились в первых рядах недовольных. Но этим очищением администрации дело не ограничивалось: по поводу правительственного предложения об амнистии в палате был составлен проект закона, который грозил смертью, тюремным заключением, изгнанием огромному числу лиц (не менее тысячи). Страстные крики членов господствующей партии в палате и в салонах напоминали страстные крики революционеров девяностых годов, и теперь, как тогда, женщины превосходили мужчин. «Неужели думают, – говорила одна знатная дама, – что мы удовольствуемся двумя головами (Нея и Лабедуайера) за 20-е марта?»

Между господствующей партией и министерством произошел явный разрыв, потому что министерство не разделяло крайних стремлений партий. Против министерства была господствующая партия, с одной стороны, с другой – работал против него Талейран, окруженный интриганами всякого рода. Не имея возможности действовать в Париже, они перенесли свою сцену действия в Лондон, установили политическую корреспонденцию, которую публиковали посредством журналов. Здесь король и королевская фамилия подвергались постоянным нападкам; Талейран представлялся гонимым мудрецом, удаление которого из министерства было причиной всей смуты; подкапывались под русское влияние, порицая зависимость королевского правительства от с. – петербургского двора. Герцог Орлеанский, находившийся в Англии, под рукою ободрял эту тактику, и его сторонники в Париже приняли в ней участие. Английский посланник в Париже Стюарт, человек ограниченный и мелочный, раздраженный тем, что не мог играть при французском дворе первенствующей роли, поддерживал интригу покровительством, какое оказывал корреспонденции, зная очень хорошо ее содержание.

Подвергаясь нападениям с разных сторон, министерство Ришелье не находило подпоры в короле, слабость которого оказывалась для всех самым очевидным образом, ибо направление господствующего движения перешло к графу Артуа, к партии павильона Марсан, как тогда выражались (потому что граф Артуа жил в части Тюльерийского дворца, носившей это название). Слабость короля послужила предлогом новой интриги, направленной против министерства Ришелье. Партия павильона Марсан и партия Талейрана подали друг другу руку; с обеих сторон пошло предложение возвратить бывшего любимца Блака; на конференцию представителей иностранных держав действовали тем, что призвание Блака есть единственное средство вывести короля из бездейственного положения. Сопротивление Ришелье, поддержанного Поццо, расстроило интригу.

Так кончился 1815 год. 1 января 1816 года депутация второй палаты обратилась к королю с такою краткою речью: «Государь! Ваши верноподданные палаты депутатов желают и приготовляют вам более счастливый год!» На другой же день в палате начались жаркие прения об амнистии. Послышались речи против «новой филантропии, этой революционной выдумки, которая покрыла Европу преступлениями, кровью и слезами»; послышались горькие упреки нерешительному поведению министров, которые хотят возобновить слабую политику 1814 года, рискуя навлечь на Францию те же самые бедствия. Главные ораторы умеренной партии – Роайе-Коллар, Пакье, де-Серр произнесли также сильные речи в пользу амнистии как акта политической необходимости. Большинство палаты отвергло ту обширную проскрипцию, на которой настаивали ультрароялисты; но приняло исключение из амнистии для людей, участвовавших в осуждении Людовика XVI: им определено изгнание, и король согласился с решением палаты.

В провинциях перестала литься кровь; но сцены насилия и грабежа продолжались по деревням. Во многих местах протестантское богослужение было прервано; администраторы и суды или по духу партии, или по слабости, из страха пред мятежными толпами, не могли обеспечить полного правосудия протестантам и людям, считавшимся бонапартистами. Большая часть людей, виновных в убийствах, оставались нетронутыми; те из них, которых притягивали к суду, были торжественно оправдываемы, потому что никто не смел против них свидетельствовать. В Тарасконе, в департаменте Устьев-Роны, два человека были отданы под суд за участие в народных волнениях: мятежная толпа освободила их из тюрьмы с криками: «Долой бонапартистов! Долой богачей!» – и принудила суд произнести приговор об освобождении обвиненных. В палате, если кто-нибудь из депутатов был так смел, что указывал на такие явления, то голос его был заглушаем. Очищения администрации продолжались; очищено было и учебное ведомство, или так называемый Университет: больше трети ректоров академий и целая толпа инспекторов, профессоров и учителей были отставлены; вакантные кафедры были замещены духовными лицами; многие высшие школы были закрыты из экономии. Закрыта была и Политехническая школа, подозрительная по своему духу; но обратили внимание на первоначальное народное обучение: первоначальные школы были вверены надзору комитетов, учрежденных в каждом кантоне под председательством священника. Верховная комиссия народного просвещения должна была постановить правила и указать методы преподавания; ежегодно назначалось 50.000 франков на издание нужных книг, на учреждение образцовых школ и на награды отличным учителям. Религиозные и благотворительные общества были допущены к учреждению и ведению школ с условием, чтобы их правила и методы были одобрены комиссией народного просвещения и чтобы школы их подвергались общему установленному надзору. Епископы, объезжая епархии, имели право осведомляться о преподавании Закона Божия в школах; префекты, супрефекты и мэры сохраняли свой прежний административный надзор. Этим регламентом и некоторыми другими постановлениями, благоприятными для народного образования, Франция была преимущественно обязана деятельности председателя верховной комиссии народного просвещения Роайе-Коллару.

Роайе-Коллар принадлежал к небольшому кружку людей, которые в палате выставляли открытое сопротивление «крайним». Эта борьба между двумя роялистскими партиями – крайней и умеренной – очень важна, потому что объясняет многое в положении Франции. «Крайние» стремились к восстановлению старого порядка вещей, как было до революции; но, видя министерство против себя и в то же время видя свое выгодное положение в палате, пользовались парламентскою формою для достижения своих целей и временно стояли за эту реформу, прикрывались ею; уважение к конституции было у них условною фразою; но иногда они проговаривались не в палате, а в салонах; так, однажды один из «крайних», Бувилль, сказал: «Говорят, что я не люблю хартии; я на ней сижу верхом, но стану гнать лошадь до тех пор, пока она издохнет». Монморанси сказал одному из политических противников: «Да, вы любите короля точно так же, как мы любим хартию». В палате они стояли горой за конституцию; а умеренные, или приверженцы конституционной монархии, наоборот, настаивали на усилении королевской власти, королевского значения; утверждали, что французская конституция не должна быть совершенно похожа на английскую.

Во время сильных прений по вопросу, должна ли палата возобновляться по частям, как постановлено было в хартии, или всецело, как хотели «крайние», Роайе-Коллар говорил: «В Англии инициатива, высшая администрация и большая часть правительства находятся у палаты общин; у нас правительство всецело находится в руках короля, который нуждается в содействии палаты, только когда надобен новый закон и для бюджета. Как только правительство перейдет к большинству палаты, как скоро палата получит возможность низвергать министров короля и навязывать ему других, так будет покончено не только с хартией, но и с независимою королевскою властью – у нас будет республика. Если вместо французской хартии вы дадите нам британское правление, то дайте нам все физические и нравственные условия Англии; сделайте, чтоб английская история была нашею; дайте нам сильную аристократию, неразрывно связанную с короною; сделайте еще более: вместе с теориею, на которой зиждется ее политическая система, дайте нам злоупотребления Англии, злоупотребления столь могущественные, что самая теория находится под их охраною. У нас нет еще аристократии, мы должны получить ее с течением времени. Аристократия, созданная хартиею, есть еще только фикция; она получит действительное существование только тогда, когда будет верным выражением превосходства, действительно существующего и всеми признанного. До тех пор не думайте, что если королевская власть будет ослаблена, то палата пэров будет в состоянии прийти к ней на помощь и поднять ее. Раз униженная, королевская власть поднимается только посредством революции и бурь. Учение о представительстве страны есть предрассудок, и депутаты вовсе не уполномоченные народа. Палата у нас есть власть, а не представительство; она существует только благодаря хартии; она выражает только собственное свое мнение, а не мнение народа. Где существует народное представительство, там в нем сосредоточены все силы: перед ним остаются только власти подчиненные или враждебные, осужденные повиноваться или исчезнуть. Революция есть не иное что, как учение о народном представительстве, приведенное в действие». «Англия не монархия, – говорил де-Серр. – Хартия французская не похожа на хартию британскую; в Англии существуют партии, давно образовавшиеся, тесно связанные с конституцией), следовательно, не опасные; король обязан избирать министров между их вождями; присоединяя к их влиянию влияние двора, он легко получает перевес и овладевает на факте, хотя не прямо, инициативою в законодательстве. Во Франции, наоборот, не должно быть партий, и, если они есть, король должен возвышаться над всеми; королевская власть во Франции не должна быть бездейственною, неподвижною, но деятельною; ей не следует скрываться под покрывалом, но являться постоянно, сиять пред глазами всех».

В прениях о бюджете «крайние» обнаружили ясно свое намерение низвергнуть министерство Ришелье. Посланники четырех союзных держав пришли в сильное волнение: если министерство будет свергнуто, то произойдет страшная смута. Представителей Англии, Австрии и Пруссии особенно беспокоило то, что во время этой смуты нельзя будет получить с Франции денег, которые она обязалась платить по последнему договору. Посланники пригласили в конференцию герцога Веллингтона и упросили его написать письмо к королю, представить печальное положение дел и выразить надежду, что его величество побудит свой двор содействовать интересам правительства. Веллингтон написал письмо: «Вашему величеству известны начала, на которых союзные державы основали систему временного занятия части ваших владений, инструкции, ими мне данные, и ответственность, ими на меня возложенную. Хотя я смотрю на это занятие как на средство для поддержания мира, однако я могу быть принужден опять поставить всю Европу под ружье; моя обязанность предуведомить ваше величество, когда обстоятельства будут клониться к такому кризису. Известно, что фамилия вашего величества, лица, принадлежащие к вашему двору и к двору принцев, действуют в палате наперекор министрам. В настоящее время необходимость требует, чтоб ваше величество высказались с твердостию и поддержали свое министерство всем влиянием двора, который до сих пор имел только вредное влияние на дело».

Отославши письмо к королю, Веллингтон спустя несколько времени отправился к графу Артуа с теми же представлениями – переменить вредное влияние на полезное. Артуа отвечал, что ни он, ни сыновья его не вмешиваются ни во что и не имеют никакого влияния на дела: а между тем в павильоне Марсан было положено отправить Полиньяка к Веллингтону выведать, как союзные державы примут низвержение министерства Ришелье. Веллингтон отвечал ему, что примут очень дурно.

Посланники дожидались, какое впечатление произведет на короля письмо Веллингтона. Впечатление было неблагоприятное: король рассердился; ему не понравилось, что его хотели учить. Но резко высказать свой гнев было нельзя, чрез несколько недель он сказал герцогу: «Действия правительства должны были вам показать, что на ваши советы обращено внимание». Герцог и тут опять повторил свои советы. Поццо-ди-Борго со своей стороны сделал подобные же представления, и ему отвечали также уклончиво, а граф Артуа решился сказать, что император Александр получил неверные известия о положении дел во Франции, тогда как эти известия мог сообщить ему не кто другой, как Поццо. С посланником императора Александра стали обходиться с холодною учтивостью при дворе; но против герцога Веллингтона и англичан вообще ожесточение «крайних» дошло до высшей степени; уже начали поговаривать, что Бурбоны могут сделаться популярны только посредством войны.

Заседания палаты прекратились. Депутаты, наиболее потрудившиеся в деле реакции, были с торжеством приняты в своих провинциях; в Тулузе в честь Виллеля устроили триумфальную арку; народ отпряг его карету и повез ее на себе; вечером город был освещен; в театрах пели куплеты в честь ему. По-видимому, торжество «крайних» было полное: такое сочувствие народа! Хотели пользоваться своим временем, упрочить торжество:15 депутатов большинства, жившие в Париже, образовали под покровительством графа Артуа комитет, который сносился с депутатами, жившими в департаментах, передавал им, как нужно действовать. Неудовлетворительное состояние здоровья Людовика XVIII, ожидание скорой перемены на престоле усиливали также партию «крайних», в челе которых находился наследник престола: честолюбцы со всех сторон примыкали к партии, за которой было скорое будущее. Но для людей, смотревших беспристрастно на состояние Франции, все более и более оказывалось ясным, что «крайние» составляют незначительное меньшинство; что большинство раздражено и волнуется, волнуется бессильно, потому что нет пока вождей и знамен, но в некоторых местах прорываются восстания, рассчитанные на сильное раздражение в народе.

Видя, что во Франции играют в опасную игру, император Александр не хотел оставаться спокойным зрителем этой игры. В июне месяце Поццо-ди-Борго по приказанию императора прочел Людовику XVIII мемуар, в котором указывалось несоответствие действий французского правительства видам союзных держав, какие они имели при восстановлении Бурбонов, несоответствие поступков французского правительства советам императора Александра. Король оправдывался как мог. И другие союзные державы, как их ни тяготило то, что Россия делает первый шаг в этом деле, должны были признать необходимость поддерживать представления русского правительства. Но одних представлений было мало: надобно было указать средства, как унять «крайних». Необходимое следствие слабости – употребление сильных крайних средств. Король, по слабости своей, не умел взять в руки своих ярых приверженцев, сдержать и направить их деятельность; позволил брату стать в их челе. Они наделали вреда своею ревностью не по разуму; король, потеряв над ними всякую власть, не был в состоянии их остановить, и потому нужно было прибегнуть к крайним средствам, к распущению палаты, которую король называл «бесподобною» (introuvable), которая состояла из его ревностных приверженцев!

Бессмыслица, и бессмыслица страшно вредная по своим последствиям; но другого средства нельзя было придумать. Поццо начал настаивать на распущении палаты и на избрании новой порядком, определенным в хартии. Чтобы побудить короля к принятию этой меры, он представил ему, что император Александр очень желает уменьшить тягость военного занятия французских областей; но что помощь, которую император может оказать в этом случае, зависит совершенно от мудрости и твердости королевского правления. Король отвечал: «Уверьте императора, что я останусь конституционным государем». Но Поццо-ди-Борго, зная, что здесь надежда на будущую свою твердость только прикрывает настоящую слабость, начал представлять, что его величество, желая теперь пощадить себя от тяжелого усилия воли, увидит себя принужденным сделать еще большее усилие впоследствии, среди смятения и скандала прений, придворных интриг и шума парижских салонов. Король отвечал, что министры занимаются этим вопросом в Совете; что он сам думает о нем беспрестанно и подвергнет его обсуждению после самого серьезного исследования.

Ришелье был совершенно согласен с Поццо, что против «крайних» нет другого средства, кроме распущения палаты. Но ни Поццо, ни Ришелье не могли бы достигнуть своей цели без помощи любимца королевского, министра полиции Деказа, который мало-помалу умел привести Людовика XVIII к убеждению в необходимости распустить палату. Он представлял ему донесения главных полицейских агентов о состоянии страны; а в донесениях ярко изображалось всеобщее неудовольствие в стране на «крайних», ужас от их речей и предложений во время заседаний палаты. Когда король подчинился влиянию этих донесений, то Деказ поставил вопрос: хочет ли он быть королем партии или королем Франции? Было употреблено и другое сильное средство: донесено, как оскорбительно отзываются «крайние» о короле; какую радость изъявляют они каждый раз, как пойдут слухи о плохом состоянии его здоровья. Надобно распустить палату – и страшно: как распустить? Король колеблется, и Ришелье колеблется; Деказ настаивает: надобно уничтожить палату, которая постоянно мешает правительству, ослабляет его авторитет, похищает его власть, стремится унизить его, поднимаясь выше трона, ставя свою волю выше воли королевской, приучая народ к мысли, что настоящая верховная власть находится у собрания депутатов, им избранных. Надобно уничтожить палату, которая обнаружила свою несовместимость со всякой мыслью о примирении; которая оскорбляла и раздражала армию, оскорбляла народ во всех его чувствах; тревожила все интересы, подрывала публичный кредит и, поддерживая беспокойство и неудовольствие в народе, отнимала у правительства возможность установить спокойствие внутреннее и приобрести независимость внешнюю. Бюджет невозможен с палатою, которая ввела в честь банкротство; которая объявила войну всякому, кто даст правительству деньги взаймы; которая не побоялась возвести в принцип, что никакой контракт не обязателен для казны, если депутатам угодно освободить ее от него. Идея о чем-нибудь прочном не может укорениться в делах народа, когда члены большинства палаты при каждом удобном случае обнаруживают свою ненависть к хартии и надежду на восстановление старого порядка.

5 сентября (н. ст.) 1816 года подписан был знаменитый ордонанс о распущении бесподобной (introuvable) палаты, подписан был тайком от графа Артуа. Поведение Людовика XVIII в этом случае всего лучше показывает характер его. Считали неприличным не уведомить наследника престола об ордонансе прежде, чем узнает о нем публика, и в то же время король хотел избежать сцены с братом. Для этого он велел Ришелье в двенадцатом часу ночи уведомить графа Артуа об ордонансе, в то время как сам уже заперся в спальне, чтобы лечь в постель. Артуа, узнавши от Ришелье, в чем дело, закричал, что это невозможно и что он сейчас же пойдет уговаривать короля переменить решение; но Ришелье, хотя с трудом, удержал его, уверивши, что король уже лег и не велел никого впускать к себе. Видя, что делать нечего, Артуа ничего не говорил потом брату; но герцогиня Ангулемская не выдержала; не выдержал и король, которого ничем нельзя было так раздражить, как знаками внешнего неуважения и неповиновения. «Если бы вы не были дочерью Людовика XVI, – сказал он племяннице, – то не испытали бы крайнего снисхождения, с каким я на этот раз обхожусь с вами». Раздражение «крайних» не знало пределов; в салонах С.-Жерменского предместья гремели проклятья Деказу, которого считали главным виновником ордонанса 5 сентября; не щадили и короля; рассказывали, что одна знатная дама велела вынести бюст Людовика XVIII на чердак. Огорчению «крайних» соответствовала радость в других кружках: целовались на улицах, рассказывая друг другу радостную весть, и превозносили до небес Деказа. Толпу ликующих, разумеется, увеличивали и некоторые из тех, которые недавно готовы были впрягаться в карету Виллеля: ветер переменился, сила оказалась на другой стороне. Перемену ветра на хорошую погоду показывало то, что биржевой барометр поднялся сильно.

Барометр говорил правду только на завтрашний день, а в отдалении собиралась буря. Распущение «бесподобной» палаты было событием, показывавшим лучше всего ложное положение правительства: самые ревностные приверженцы династии становились самыми злыми врагами правительства, которое поэтому необходимо отталкивалось в противоположную сторону. Как далеко оно могло пойти в этом направлении – определить было нельзя. Разумеется, сначала хотели опереться на умеренных роялистов, в которых видели большинство; но переход от умеренных роялистов к разным либеральным и нелиберальным партиям был незаметен, потому что их связывала приверженность к интересам новой Франции и вражда к старой; переход был незаметен и потому, что вначале члены разных партий, чтобы подняться на ноги, являлись умеренными роялистами. Если б правительство было сильно и имело за себя будущность, то и члены разных партий легко бы сделались умеренными роялистами, то есть искренними приверженцами правительства. Но какое обеспечение мог представить им трон, занимаемый слабым, болезненным стариком, которого смерть была недалеко, а после него вступит на престол предводитель «крайних», предводитель приверженцев старой Франции!

Понятно, что члены партий воспользовались только ссорою правительства с «крайними», чтобы подняться на ноги и поднять свои знамена; понятно, что и умеренные роялисты, не видя никакого ручательства за свое будущее в старшей линии Бурбонов, имели побуждение переходить под эти знамена, и именно под ближайшее – Орлеанское. Сначала и «крайние», и правительство, сдерживаясь страхом пред враждебными династии партиями, хотели действовать осторожно; но с течением времени вражда между ними разгорелась до такой степени, что «крайние» не стали разбирать средств, лишь бы только повредить ненавистному министерству. В их глазах члены враждебных династии партий были предпочтительнее членов партии министерской: такое поведение «крайних» заставляло и министерство все более и более сближаться с либеральными людьми разных оттенков, заискивать в них, делать свою программу все либеральнее и таким образом содействовать оживлению и усилению врагов династии.

Наступали выборы в новую палату депутатов: кто придет? – вопрос первой важности для министерства. Ришелье писал Деказу: «Употребите все усилия, чтобы между депутатами не было настоящих якобинцев; крайние роялисты все лучше революционеров; так называемые либералы, умеренные „Ста дней“ – якобинцы; нам нужны умеренные, но чистые, ни ultra, ни citra». Комиссары правительства разъезжали по департаментам, чтобы делать внушения относительно выборов; агенты партии графа Артуа разъезжали также с этими целями; а в то же время между обеими сторонами происходила печатная борьба: Шатобриан издал сочинение «Конституционная монархия» (La monarchic selon la Charte), где требовал для палаты депутатов всех прав английской палаты общин; требовал, чтобы министерство исходило из большинства палаты, разделяло его мнения; в то же самое время требовал, чтобы церковь содержалась доходами со своей собственности, а не была на жалованье у правительства; чтобы церкви были возвращены ее судебные привилегии, чтобы ей принадлежало направление народного просвещения. Признавая, что надобно уважать материальные интересы революции, Шатобриан утверждал, что не должно давать никакой пощады ее нравственным интересам. Самое сильное раздражение высказывалось в сочинении против Деказа, ведомство которого называлось министерством, рожденным в революционной грязи от сочетания деспотизма с анархией.

Кроме министерских журналов Шатобриану отвечал Гизо в особом сочинении: «О представительном правлении и настоящем состоянии Франции». Гизо повторил утверждение умеренных роялистов, что нельзя вдруг перенести английские учреждения на французскую почву: для этого нужна привычка к авторитету и восстановление крепких нравственных верований. Гизо отверг различие, сделанное Шатобрианом между материальными и нравственными интересами революции, утверждая, что хартия считалась одинаково с обоими. Шатобриан требовал английской конституции; но были другие сочинения членов «крайней» партии, которые подбрасывались тайком; в них требовалось, чтобы французы взяли пример с испанцев и уничтожением хартии завоевали себе короля.

«Крайние» были побеждены на выборах: правительство получило большинство. Хотя Виллель и человека четыре главных ораторов ультрароялистской партии и были избраны вновь, однако много других имен рьяных членов этой партии недосчитывалось в списках, недосчитывалось много людей древних фамилий, придворных, провинциальных дворян, которые составляли основу большинства в «бесподобной» палате; вместо них теперь явились в новую палату купцы и чиновники. Иностранные дипломаты, желавшие перемены 5 сентября и содействовавшие ей, поздравляли себя с успехом: они с удовольствием указывали, что ревностные роялисты прежней палаты сделались демагогами, называли их придворными якобинцами за то, что в своей ярости против министерства они поддерживали принцип неограниченной свободы печати; с удовольствием указывали они на то, что люди, упрекаемые прежде в якобинстве, явившись теперь в большинстве, обнаруживают умеренность, уважение к желаниям короля и к предложениям министров. Вследствие этого число иностранного войска, находившегося во Франции, было уменьшено на 30.000.

Это облегчение, разумеется, было очень выгодно для министерства, ибо и здесь главную роль играла Россия, поддерживавшая герцога Ришелье. С другой стороны, французские изгнанники, столпившиеся преимущественно в Нидерландах, обманулись в своих надеждах относительно России. Интригуя против Бурбонов, они обратились к наследному принцу Нидерландскому, женившемуся на сестре русского императора, открывая ему виды на французскую корону. «Нация не хочет Бурбонов, – говорили они ему, – и потому ей остается на выбор: или взять герцога Орлеанского, покровительствуемого Англиею, или маленького Наполеона, поддерживаемого Австрией, или ваше высочество, на стороне которого будет наиболее голосов, ибо Орлеанский не любим старыми военными, которые думают, что в нем нет мужества, что он слишком обленился, а остальные французы будут недовольны, видя, что его поддерживают англичане, ненавидимые больше всех иностранцев. Маленький Наполеон, если б имел 20 лет вместо 5-ти, имел бы за себя большинство; но он мал, и потому боятся долгого регентства и влияния Австрии. К вашему же высочеству все партии будут расположены одинаково хорошо, как к иностранцу; кроме того, вы принесете союз с Россиею, самый желанный для французов, ибо самый естественный для Франции. Старики военные склонны к вам; тотчас после отречения Наполеона в армии уже говорили, что надобно завести сношения с вами; ваша религия не может служить препятствием, напротив – представляет ручательство для протестантов, угнетаемых правительством, да и католики будут рады, потому что они освободятся от пагубного влияния своих попов».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю