Текст книги "Спасите наши души!"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Они и сейчас, конечно, еще не очень старые, а ее не понимают. Да и как понять? Она сама им не рассказывает ничего. А как это расскажешь? Никак не расскажешь. Никому. Ни отцу, ни матери, ни Марине, ни Генке. Может быть, только Вадиму. Об этом нужно подумать.

В обеденный перерыв Ася пошла в комитет комсомола – сдавать список желающих заниматься в университете культуры. Себя она тоже включила в этот список, хотя решительно не знала, где возьмет на это время.

Катя Волохина, освобожденный секретарь, озабоченно говорила по телефону:

– Да вы знаете, сколько у нас молодежи? А девушек сколько! Лекцию, которую вы предлагаете, мы с удовольствием возьмем, только зимой. А сейчас нам нужно обязательно о вкусах и о модах поговорить. Дело к лету, и у нас вокруг этого много споров. Неправильные настроения тоже есть.

Заместитель Волохиной – Сергей Савиных, знаменитый бригадир электриков, – одним пальцем печатал на машинке, сердился, поднимал брови, ерошил волосы и был совсем не похож на свой гладко причесанный и улыбающийся портрет, висевший около проходной.

– Ну и агрегат! – сказал он Асе, показывая на машинку. – Представляешь, ни восклицательного, ни вопросительного! Только параграф и еще процент. А я стих печатаю. Бесчувственная какая-то машинка! Где ты ее взяла, секретарь?

– И болтун же ты, Савиных! – сказала Катя. – Не успеешь свой стих за перерыв напечатать, а бюллетень давно вывешивать пора. От руки знаки проставишь. Еще лучше будет.

Но Савиных никак не мог успокоиться:

– Нет, совсем для чувств не приспособленная машинка. Ну хорошо еще машинка, а если человек такой? Хочет спросить, хочет крикнуть, выругаться хочет, а у него в голосе ни восклицательного, ни вопросительного, один параграф. Басню такую написать можно, я попробую.

– Ох, болтун! – еще раз сказала Волохина. – Может, скоро машину такую сконструируют: сама не то что печатать – стихи сочинять будет.

– Вполне возможно! – согласился Савиных. – Сейчас тоже такие стихи встречаются, будто их машина писала. Тогда уж сразу еще одну машину надо бы построить, которая эти стихи будет читать.

– Ну ладно! – перебила Волохина. – Ты потом эту машину сконструируешь. А сейчас стих кончай печатать. Тем более Конькова пришла, а нам с ней поговорить нужно.

– Садись, Конькова, – сказал Савиных, оторвавшись от машинки, и подмигнул Асе. – За стул держись, разговор с тобой будет серьезный.

– А что? – сказала Ася. – Списки я принесла, вот они. Задержала немного, но раньше никак не могла. Еще что-нибудь нужно?

Катя просмотрела список, а потом проговорила каким-то не своим голосом:

– Да понимаешь, ерунда какая-то... В общем такое дело... Даже не знаю, как сказать...

– Очень просто, – перебил Савиных, – сейчас я ей все сам скажу. Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. Ревизор к нам не едет, а на вас, гражданка Конькова, проживающая там-то и там-то, член ВЛКСМ, незамужняя, несудимая, – вы только не волнуйтесь! – на вас поступил донос.

– Ну, что ты такое говоришь? – вскинулась Катя Волохина. – Заявление нам прислали. За-яв-ле-ние! Дело серьезное, а ты все шутишь.

– Нет, я не шучу, – сказал серьезно Савиных. – Когда на бумаге стоит подпись, такую бумагу можно назвать заявлением, а когда на бумаге подписи нет, тогда, извини, получается, что я правильно сказал. Академика Крылова воспоминания не читала? – спросил он, поворачиваясь к Кате Волохиной.

– Ну при чем тут какой-то академик?

– Не какой-то, а знаменитый кораблестроитель. Ему однажды прислали на его подчиненного кляузу без подписи: «Расследовать!» А он на ней и написал:

«По закону Петра Великого, кто на кого напишет, а подписи своей не поставит, то такой бумаге ни веры, ни ходу в Российском государстве не давать, а сжечь ее на площади рукой палача». Цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь.

– Господи! – сказала Катя. – Как с тобой все-таки трудно! Ты же не академик и не Петр Великий!

– Но ведь я и не требую, чтобы ты разложила здесь костер. А анонимку обсуждать не хочу, – твердо сказал Савиных.

– А кто собирается обсуждать? – спросила Волохина. – У нас, по-моему, сейчас комитет не заседает, мы с тобой двое – это еще не кворум, но поскольку Конькова зашла и поскольку такое письмо у нас имеется, должны мы с ней поговорить или не должны? А по-твоему как?

– Может, вы мне все-таки скажете, в чем дело? – спросила Ася тревожно.

– Видишь ли... – осторожно начала Волохина. – Ты только не думай, что мы этому поверили, но понимаешь...

– Ну, чего ты темнишь? – решительно перебил Савиных. – Дай ты ей эту бумажку своими глазами прочесть. Документ яркий! Пусть сама прочтет, сама порвет, и все тут!

Катя Волохина протянула Асе тетрадный листок. На нем было написано незнакомым, почти печатным почерком без точек и запятых:

«Сигнал на гражданку Конькову

Поимейте в виду что Конькова Ася которая работает на вашем заводе и считается как будто она сознательная комсомолка ходит в церковь и была в прошлое воскресенье у обедни еще про нее во дворе знают что она гуляет сразу с тремя один техник ходит в узких брюках и модных туфлях настоящий стиляга с какими надо бороться как и призывает наша печать другой студент вместе с ней хулиганил перед церковью обижал ребенка калеку собралась толпа пришлось на эти их незаконные действия милицию вызывать а с третьим которого во дворе не знают откуда и кто он но все же видели что она целуется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно но только вы не пройдете мимо и выведете ее на чистую воду таких которые свои грехи ходят в церковь замаливать надо из комсомола гнать надеемся что вопрос этот не останется на мертвой точке зрения к сему подпись».

Но подписи к сему не было. Вместо нее стояла закорючка и жирное пятно от пальцев, исписавших этот лист.

В бесконечной фразе Ася услышала знакомый голос.

– Прочитала? – спросила Волохина. – Да ты не волнуйся, поговорим спокойно. Кто бы это мог написать, как ты думаешь?

– Понимаете, ребята, – растерянно сказала Ася, глядя на Катю и Сергея широко открытыми доверчивыми глазами, – все это, конечно, совсем не так, но здесь, написана правда.

– То есть как это правда? – вскинулся Савиных. – Чего ты на себя наговариваешь? Ты что, действительно ходишь в церковь?

– В прошлое воскресенье была.

Катя Волохина всплеснула руками.

– Ну, знаешь ли, – сказала она с отчаянием, – никак я этого от тебя, Конькова, не ожидала. Десятилетку кончила, старая комсомолка, цеховой культсектор, в университет культуры записалась...

– Да ты подожди, Катя, дай сказать человеку! – пробасил Савиных, стараясь, чтобы это прозвучало успокоительно. Но было видно, что он тоже встревожился.

– В церкви я была, – сказала Ася. – Это верно. Теперь тут про троих написано, что я с ними гуляю. Действительно гуляю. – Ася вскинула голову. – Только не так, как тут написано. С двумя я дружу! Один – Генка, радиотехник он. Брюки у него действительно узкие и рубашка с двумя пуговками под воротником, хотя тут про это ничего не написано. Только он никакой не стиляга. Сегодня меня до завода провожал. На прошлой неделе я его попросила, приезжал к нам в клуб, когда мне для концерта помощь нужна была. И Вадим не хулиган. Это даже смешно, чтобы такое про него выдумать! Мы с Вадимом дружим со школы. Он студент-историк, умный очень и много знает. А третий... Третий – другое дело. С ним я не просто дружу, ну, а мы... а он...

– Понятно, – сказал Савиных. – Это объяснять не обязательно. Что скажешь, секретарь?

Волохина помолчала, обдумывая ответ.

– Понимаете, все, что тут написано, все это было, и все-таки все это совсем, ну, совсем неправда... Что получилось? Мальчик учился в нашей школе Миша Сотичев. Сейчас ему лет тринадцать. Был у нас в пионерском лагере, когда я вожатой ездила, хромой он. А теперь он сидит в церкви, побирается! Мы с Вадимом хотели узнать, что с ним, а те, которые вышли из церкви, на нас накинулись. Женщина там есть одна такая. Ужасно она меня оскорбляла. Вот как в этом письме. Толпа действительно собралась. Действительно милиционер к нам подходил. А мальчик от нас ушел. Так я ничего и не узнала про него. Вот только теперь удалось узнать.

– Постой, постой, – сказала Волохина. – Это очень серьезно, про мальчика. Как бывшая пионервожатая говорю. Мальчик школьного возраста просит в церкви милостыню! А в школе об этом известно?

– Не знаю, – растерянно сказала Ася.

– Вот это и нужно было узнать в первую очередь! Как его фамилия, говоришь? А школа какого района, нашего?

– Теперь можешь быть спокойна за парня, – сказал Савиных. – Катя, она знает, что и как. Она этого так не оставит!

Катя действительно знала, что и как. Минут через десять Ася услышала, как освобожденный секретарь сердито говорит по телефону:

– Ах, вам ничего не известно про Сотичева?! А вот нам известно. Да уж так получилось, хотя мы комитет заводской и к школам отношения не имеем. А чего, собственно, ждать? Нет, извините, мы ждать не будем. Нет, все равно касается... У нас сейчас комсомольцы заповеди коммунистических бригад принимают. Там есть такая: «Если рядом с тобой обидели человека, ты тоже виноват...» Нет, это я не вам говорю. Это мы себе говорим. Мы сейчас же поручим нашей комсомолке побывать у этого мальчика дома... Да-да, будет нужно, поставим в известность райком... Хорошо, можем и вам позвонить... Вы тоже звоните, если что-нибудь узнаете. Волохина моя фамилия, из комитета комсомола... Да-да, Волохина, с часового.

– Очень удивились в роно, – сказала Волохина, положив трубку. – Обещали все выяснить. Но пока они будут выяснять, я думаю, мы решим так: записывать это тебе, Конькова, как особое поручение не стоит. Но раз начала, доведи до конца. Выясняй, что с этим парнем. Только без партизанщины: заходи, советуйся.

– Хорошо, – сказала Ася с облегчением. – Я обязательно буду советоваться. А сейчас мне нужно идти. Перерыв кончается.

Савиных тоже поднялся. Он был такой большой, что в комнате сразу стало тесно.

– Кто был прав? – спросил Савиных, кивнув на Асю, которая выходила из комнаты.

Катя Волохина еще раз прочитала тетрадный листок, озаглавленный «Сигнал на гражданку Конькову», потом аккуратно перегнула его пополам, потом еще раз пополам и порвала.

– А все-таки интересно знать, кто и зачем это написал? – сказала она.

– Действительно интересно, – сказал Савиных, – очень бы мне хотелось поговорить с тем человеком. Полезный бы для него разговор мог получиться. – Он заторопился в цех.

– А Катерина-то наша какова! – сказал он, догнав Асю на лестнице. – Машинку где-то добыла без восклицательных знаков, а сама на этих из роно налетела, хоть после каждого слова по три восклицательных ставь. Жаль, еще ты не видела, как она писульку эту порвала, – блеск! Нет, секретарь у нас ничего. Правильный секретарь! Серьезность только на себя напускает. Я уж ей говорил: ты бы хоть иногда улыбалась! Я бы и в Устав записал: комсомольский активист обязан работать с улыбкой, а когда помрачнеет, говорить начнет, что ничего не успевает, что у него в делах запарка, что он один, а работы вагон, – значит, все, кончился: переизбирать пора. Нет, ты не думай, к Катерине это не относится. Она сухарь не убежденный, а напускной. Это мы с нее сострогаем. Уже поддается помаленечку! Он весело захохотал.

Ася долго вспоминала у конвейера разговор в комитете комсомола. Вспоминала письмо, которое ей дали прочитать. Так было обидно! Заревела бы, если б не на работе. Она любит свой дом и свой двор. Когда-то она ходила по этому двору в школу, теперь – на работу. Ее многие знают во дворе. Иногда она слышит, как ей вслед говорят: «Рыженькая-то, Конькова дочка, выросла как!..» Люди, которых она привыкла встречать во дворе, то передают привет отцу, то справляются про мать, и, даже когда они проходят молча, Ася думает о них, как о друзьях. Так уж привыкла.

И ей было невыносимо представлять себе, что в ее доме, в доме, где она выросла, что на ее дворе, на котором она еще в классы играла, на нее смотрят не только дружеские глаза, но и злые. Эти злые глаза замечают все. И все толкуют по-своему. Хорошо, когда у тебя есть такие друзья, как Генка и Вадим, и ужасно прочитать об этом на листке, захватанном жирными пальцами: гражданка Конькова гуляет со стилягой и хулиганом.

Какой она была счастливой, как на сердце было тревожно и радостно, даже плакать хотелось, когда Павел поцеловал ее! Как ужасно знать, что кто-то подсмотрел их первый поцелуй, а потом ухмыльнулся и написал: «а с третьим она целуется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно...»

Какое подлое письмо! Да, подлое! Потому и подлое, что в нем все вроде как будто правда, только от тех слов, какими оно написано, все стало каким-то скользким, мутным, грязным.

Как правильно поняли всё ребята в комитете! Бумажку эту порвали, а вот Мишей Сотичевым заинтересовались. А она-то, она-то хороша! Так до сих пор про него ничего не узнала. Только и думает, что о Павле.

Асю вдруг обдало жаром. Ведь она им главного не сказала! Не сказала, почему пошла в церковь. Они не спросили, а она не сказала. Ничего не сказала про Павла. Наверно, ее бы тоже поняли, наверно, это тоже можно было бы постепенно объяснить. Но разговор как-то сразу остановился, не дошел до этого. Получается, что она промолчала, утаила, слукавила... Теперь объяснить все будет куда трудней.

Когда кончилась смена, она снова заторопилась в комитет комсомола. Ася еще не решила, что она скажет Кате и Сергею, но уйти домой просто так тоже не могла.

Комната комитета была закрыта. Плохо это или хорошо? Пожалуй, хорошо. Они, конечно, прекрасно все поняли и на письмо это внимания обращать не стали, но очень трудно рассказать о том, почему она попала в церковь. Очень ей трудно рассказать про Павла. Ну, как скажешь такое? Как вообще говорить в комитете комсомола о любви? До сих пор ей случалось приходить сюда совсем не за этим! И все-таки это плохо. Ответила, что в этом письме все не так, что настоящая правда – вот она: у нее есть двое товарищей и один человек, которого она любит. Этих слов, что любит, она прямо не выговорила, но они ее поняли так. Получилось гордо и смело. Катя и Сергей не захотели больше и говорить об этом ужасном письме. Но сама для себя она знает, что всей правды им не оказала. Так получилось. И это очень плохо. И то, что не смогла сказать, и то, что будет теперь бесконечно думать все о том же.

Ну, как это может быть: они с Павлом такие разные, и не просто потому, что она веселая, а он сумрачный, она быстрая, а он медлительный, – они по-разному думают об очень важном, и все-таки она его любит? И им было очень хорошо вместе, пока она не узнала, кто он. Неужели так может быть? А почему так не может быть? А если может быть, как нужно поступать в таких случаях? Нет, не вообще в таких случаях, такого, может, больше ни с кем и никогда не будет, – как поступить ей?

Нет, она никогда, она ни за что не согласится, чтобы он стал попом. Это решено. И на то, чтобы он продолжал верить во всякое такое, тоже не согласится. Но ведь ему не прикажешь: перестань думать, как думаешь ты, начни думать как думаю я! С ним нужно спорить. И она будет с ним спорить. Но для этого ей нужно его видеть. Пройдет еще немного времени, и ее обязательно спросят, дома спросят или товарищи спросят: этот твой Павел, он кто? Так что же ей, промолчать, сказать неправду? Так что же ей, бояться, что их увидят вместе, как он этого боялся? Но ведь это то самое, за что она его стыдила! Нет, ей нечего бояться. И она не станет ничего бояться. Но как все-таки трудно сказать друзьям: человек, о котором вы меня спрашиваете, верит в бога. Но это еще не все: он собирается стать потом. А я его люблю. И я его перевоспитаю! «Перевоспитаю» – страх какое слово! Как в статье какой-нибудь. Невозможно сказать вслух про себя самоё такое слово.

Как трудно это все обдумывать одной! Надо с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем? Может быть, все-таки с Вадимом?

Никак не могла Ася ожидать, что, когда она, не заходя домой, позвонит в квартиру Вадима, она встретит в его комнате Геннадия. А Геннадий, когда она вошла, резко оборвал то, что говорил, и вскочил с места. Вадим тоже почему-то растерялся.

– Асюта, ты чего? За книжкой, наверное? – спросил он.

– Просто так, – ответила она. – А я что, помешала? – И добавила удивленно: – А я и не знала, что вы дружите. Думала, так, знакомы.

– Подружились, – мрачно сказал Геннадий и заторопился: – Ну, я пошел.

– Почему это ты уходить собрался, как только я вошла? – возмутилась Ася. – И почему вы так накурили? – Ася приколола на место напоминание, написанное на перевернутой афише:

«1. Комнату можно и подметать!

2. У книг тоже бывает свое место.

3. За квартиру не мешает платить вовремя.

4. Ешь больше витаминов – лето бывает раз в году.

5. Не думай, что никотин – двигатель прогресса.

6. И ученый может ходить стриженым».

Это написала мама Вадима – пианист-аккомпаниатор, когда уезжала на гастроли, в назидание сыну. Она вернулась, и Вадим снял плакат. Но Ася повесила его снова. Потом Ася открыла форточку, собрала все окурки в одну пепельницу и понесла их выбрасывать. Геннадий напряженно глядел на то, как она хозяйничает, а Вадим, когда она вернулась, сказал недовольно:

– Ну, оставь, Асюта, войти не успела, а уже командуешь.

– Может, вы мне объясните, чего вы такие надутые, а то ведь я и уйти могу!

Чего там объяснять... – так же мрачно сказал Геннадий. – Все ясно. – И он в упор посмотрел на Вадима.

А Вадим, как всегда перед серьезным разговором, снял и протер свои сильные очки.

– Видишь ли, дружок, – сказал он, – все дело в том, что ты легка на помине. Мы говорили о тебе.

Геннадий рванулся с дивана, уронив стопку книг. Они в крошечной комнате Вадима громоздились повсюду. Генка начал громоздить их обратно, но книги не поддавались.

– Сядь,—сказал Вадим, – надо рассказать Асе.

– Чего рассказывать! Я говорю: все ясно, зря ты меня уговариваешь, – сказал Генка, ожесточенно складывая книги в штабель.

Те, которые не сразу влезали в стопку, он пинал кулаком, так что Ася даже спросила:

– А книги чем провинились?

А Вадим сказал:

– Я тебя не уговаривал. Я тебе ответил.

– Ответил. Да только неправду. Вот она спутала твой ответ: как домой к тебе в комнату вошла, сразу порядочек наводить начала.

Ася возмутилась. Они говорили так, будто ее нет в комнате, словно у них есть общий секрет, а ей они загадывают загадки.

– Ну, вот что, мальчики, – сказала она, – я ухожу. Я вижу, я тут лишняя.

– Я думаю, нам все-таки придется объяснить Асе, в чем дело, а то Кипяток что-то совсем не то вообразила, – сказал Вадим и пояснил Генке: – Это мы ее в школе так звали.

Геннадий пожал плечами:

– Говори.

– Так вот, – Вадим еще раз протер очки. – У нас сейчас состоялся разговор о тебе.

– Обо мне?

– Вот именно. Как бы это тебе объяснить... Вот он пришел и говорит: мне нужно с тобой поговорить, как мужчина с мужчиной, – сказал Вадим, и Генка приосанился. – А потом... Может, ты все-таки сам повторишь, что ты сказал?

Геннадий замотал головой.

– Ладно. «Я люблю Асю», – это он сказал. Я его слова передаю.

– Почему же это он вдруг тебе сказал? Странно все-таки! – рассердилась Ася.

– По-моему, тоже странно, – согласился Вадим. – Я так ему и ответил. Ответил я тебе так?

Геннадий кивнул.

– А, черт! Как все-таки трудно на такие темы разговаривать, – сказал Вадим. – Особенно втроем. Даже жарко стало. Он объяснил, что уже говорил это тебе, а ты его не захотела слушать. И так как он не видит других причин, – тут глаза Вадима засмеялись, – он, все обдумав, решил, что это из-за меня. Он сказал, что я ему мешаю. На это я возразил, что не могу ему мешать, так как ты меня не любишь и я тебя тоже не люблю. То есть я тебя очень люблю, ты не думай, но не в таком смысле.

Тут Вадим, который старался говорить так, будто это все не очень серьезно, вдруг смутился. А на Геннадия было просто жалко смотреть. Он опустил голову и опять весь как-то набычился.

Асе стало весело.

– А дальше что было? – спросила она с большим любопытством.

– А дальше он мне не поверил и предложил...

Но тут Геннадий перебил Вадима.

– Ладно, – сказал он. – Кончай доклад. Теперь я сам объясню. Я ему предложил: «Если ты настоящий парень, тогда давай по-честному. Ася сейчас придет с работы. Вызовем ее и спросим: вот я, вот он – выбирай». И чтобы дальше – как ты решишь. Так?

– Так, – сказал Вадим. – То есть не в том смысле, что я согласился тебя вызывать, но в том, что он это предложил. А вызывать я не согласился. Я ему стал объяснять...

– Мальчики, – звонко сказала Ася, – но ведь я уже выбрала!

– Я же говорил, – с отчаянием крикнул Генка, – а ты отпирался!

Вадим спросил растерянно:

– То есть как это выбрала?

– Выбрала, – сказала Ася, – только вы оба тут ни при чем.

– Вот видишь, – сказал Вадим почему-то без всякого облегчения.

– И это ты с ним, с тем, кого выбрала, пропадала все вчерашнее воскресенье? – недоверчиво спросил Геннадий. – Кто же это, интересно знать?

– Да, я была с ним, – сказала Ася и очень прямо посмотрела на Генку. – Вы оба его не знаете. Он не в Москве живет.

Геннадий отвел глаза.

– Тогда считай, что разговора не было, – сказал он Вадиму. – Ну, я пошел. Будь...

– Мальчики, – сказала Ася, – мне трудно. Мне трудно по-настоящему. А вы мои друзья. Почему вы не спросите, что со мной?..

...Уже несколько раз в комнате появлялась мать Вадима, ужасалась, что опять так накурено, грозно показывала на свой плакат, требовала, чтобы Вадим перевел гостей в столовую и напоил чаем. И уже выпит чай. И уже съедено все, что нашлось в холодильнике. И уже Ася звонила домой сказать, что задерживается, а Вадим ходил к соседям за сигаретами. А разговор все не кончен.

Генка слушал Асину историю, как репортаж с другой планеты, и был очень похож на себя, каким его нарисовал Андрей. Из всего, что Ася рассказывала, его больше всего задели лампы дневного света в семинарской библиотеке.

– Богу молятся, науку отрицают, а современной техникой, между прочим, пользуются!

– Ты только не упрощай, – сказал Вадим, – не отрицают они теперь ни науку, ни технику. Это все куда сложнее.

Он стал рассказывать, как современная церковь относится к новейшим достижениям науки, увлекся, и, когда помянул про кибернетические машины и  космические полеты, Генка почувствовал себя сразу увереннее. Историк-то он историк, а, оказывается, с ним тоже можно поговорить! Даже о технике! Только говорит он про нее как-то совсем по-другому. А уж про машину, играющую в шахматы, сказал такое, чего Генка и не знал вовсе.

Это нужно будет запомнить! И вдруг опять как-то так оказалось, что к этому разговору философия относится. А Генка привык от всего, что считал пустыми рассуждениями, отмахиваться: «Ну, это все ерунда, философия!»

Ребята не заметили, что уже давно ушли в разговоре от того, о чем рассказала Ася. Они то спорили, то соглашались друг с другом, то говорили каждый про свое. Ася молча слушала, старалась запомнить этот разговор, чтобы пересказать его когда-нибудь Павлу, сердилась на себя, что знает меньше мальчишек. Но когда Вадим сокрушенно признался, что сколько ни напрягает воображение, никак не может себе представить ускорение времени, о котором пишут в связи с фотонными ракетами будущего, при котором человек, улетевший с Земли, проведя в ракете несколько лет, вернется на Землю через несколько столетий, она перебила его:

– А как же мне все-таки быть, мальчики?

– Да, действительно, это тоже сложный вопрос, – сказал Вадим, – прямо не знаю, что тебе посоветовать.

– А я знаю! – в сердцах выпалил Генка. – Столько людей вокруг, а тут – поп. Плюнуть и забыть!

– Постой-ка, – сказал Вадим. – Уж очень ты сплеча! Я понимаю так: Ася его любит. Почему любит? Ей виднее. Ведь не потому, что он поп или собирается стать попом, это уж, во всяком случае, ясно. – Он повернулся к Асе. – Видишь ли, дружок, если разобраться, тут есть две стороны...

– Правильно, – перебил Генка, – две! Если уж так получилось, этому парню ты должна сказать: вот одна сторона, вот другая. Вот бог, вот я – выбирай! А так, чтобы вместе – и вашим и нашим, – этого не получится. Не бросишь свою охмуряловку, мы с тобой больше не знакомы.

Вадим улыбнулся. Геннадий сказал это точно так же, как недавно предлагал, чтобы они потребовали у Аси выбора между ними двумя.

– Аргументация сильная, – смеясь одними глазами, сказал он, – но уж очень личная. И даже если ее принять, по-моему, Асе будет не просто сказать этому человеку: бросай семинарию – или мы с тобой больше не знакомы. Что-то вроде этого она, как я понимаю, пробовала – не получилось! Так, Кипяток?

Ася молча кивнула головой. Говорить было трудно. На глаза навернулись слезы. Ребята сделали вид, что не замечают этого, но сами опять смутились.

– Тогда ты, по-моему, правильно решила, – сказал Вадим после паузы.

– Это что же, по-твоему, правильно?  Убеждать его, уговаривать? Много чести! – возмутился Геннадий.

– Но ведь она его любит.

– Тогда, конечно... Тогда другое дело. Только у меня как-то в голову это не влезает. Рыжик влюбилась в попа! Я с вами совсем запутался.

– Он еще не поп, – тихо сказала Ася.

– Ну, в кандидата на это почтенное звание. Это все равно! – сказал Генка, но, поглядев на Асю, замолчал.

– А вот убеждать его будет не просто, – озабоченно протянул Вадим. – Вы, братцы, извините, я не хочу, чтобы показалось, что я лекцию читаю, но ведь какой будет толк?. Он будет говорить: «Бог есть!» Кипяток будет говорить: «Бога нет!» Помните, как Остап Бендер спорил с ксендзами? Нет! Тебе придется с ним в самых основах мировоззрения разбираться. Конечно, если вы друг друга любите... – вдруг перебил он сам себя. – Нет, все равно. Это, может, еще труднее. Словом, тебе и самой для этого прочесть кое-что придется. Знаешь, я подумаю, составлю список.

Генка засмеялся.

– Удивительный вы народ, студенты! Выбросит тебя на необитаемый остров. Есть с тобой «Робинзон Крузо», хотя бы в конспекте, – ты спасен, нет ни книги, ни конспекта – пропал! Едет наш Рыжик на свидание, а перед свиданием сидит в читалке и в научные труды вгрызается. Порядок!

– Я понимаю, что это странно, – сказал Вадим, – но...

– Совсем это не странно,– перебила его Ася, – обязательно составь мне этот список. Обязательно! И ты, Генка, напрасно думаешь, что стоит сказать «порядок», и все решается. Ты как рассуждаешь? В радиоприемниках разбираюсь, в телевизоре тоже, так неужели я в человеке не разберусь? А человек все-таки посложнее телевизора, вот!

И Ася выбежала из комнаты.

– Обиделась, – встревожился Геннадий. – Чего-то я ляпнул.

– А может, я? – сказал Вадим.

Оба выскочили на лестницу.

Ася стремительно поднималась к себе.

– Асюта! – крикнул   Вадим.  Лестница  загудела. – Ну, куда ты, Кипяток?

А Генка, перепрыгивая через три ступеньки, догнал Асю на том самом этаже, где когда-то увидел ее первый раз, схватил ее за руку и сказал:

– Я болван! Не спорь, пожалуйста, – болван! С этим вопросом все! Ну, а как все-таки этот мальчишка, Сотичев, который в церкви? Про него ты забыла? Может, все-таки сходим к нему?

– Обязательно, – сквозь слезы сказала Ася. – Завтра же и пойдем.

– Заметано, – обрадовался Геннадий. – Раз уж так получилось, Рыжик, – он остановился, а потом мужественным голосом выговорил, – и ты меня не любишь, давай, что ли, действительно будем друзьями. Не оставлять же тебя одну на этого попа! А может быть, ты все-таки передумаешь и плюнешь на эту историю? Я опять, кажется, не то говорю. Не сердись на меня, пожалуйста.

– Я не сержусь, – и Ася протянула ему руку.

– Ну и дела! – сказал Геннадий Вадиму, спустившись вниз. – Запомни, при тебе говорю, при свидетеле: если этот папа римский ее обидит, я его из-под земли достану, я ему покажу, на чем свет стоит, от кого человек произошел и во что надо верить! Ну, будь...

Он ушел, а Вадим вернулся к себе, раскрыл книгу об альбигойцах, над которой его застал Генка, и попробовал читать дальше.

«Смешной парень! «Вот я, вот он – выбирай!» – «А я уже выбрала. Только вы, мальчики, тут ни при чем». Все правильно! Правильно, но обидно. Ах, Кипяток, Кипяток, как же это?..»