Текст книги "Спасите наши души!"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

СПУСТЯ НЕДЕЛЮ

Неделя пролетела так, что Ася ее почти не заметила, только устала больше, чем всегда. Наверное, потому, что в эти дни к конвейеру на предшествующую операцию поставили новенькую. Новенькая должна была завести еще не до конца собранный механизм будущего будильника и положить его на ленту. Асе нравилось, что к ней в руки механизм приплывает уже ожившим, тикающим. Она брала его движением, которое стало привычным, выполняла свою операцию, почти не глядя и никогда не ошибаясь, и механизм уплывал дальше.

Но новенькая не могла попасть в ритм. Мимо Аси в нужный момент то тянулась пустая лента, то, когда к новенькой подходила инструкторша, чтобы помочь ей, под рукой сразу появлялись, наседая друг на друга, несколько заведенных механизмов, и привычную операцию приходилось делать вдвое быстрее. Эти перебои утомили Асю, и она всю неделю с нетерпением дожидалась перерывов – пятиминутных и обеденного. Один раз она даже накричала на свою соседку. Потом стало стыдно: в прошлом году сама была такой же растерянной и медлительной.

Подумать только! Меньше года прошло, а эта девочка из десятилетки глядит на Асю как на опытную сборщицу и даже пытается называть ее на «вы»!

А может, Ася потому так устала, что каждый день было много неотложных дел? Готовилось выступление цеховой самодеятельности в обеденный перерыв в столовой. У культсектора – Аси – с прошлой недели в блокноте велся аккуратный перечень всего, что нужно было сделать, чтобы «обеспечить мероприятие». Перечень выглядел так:

«1. Кубышкин Василий – мех. цех. Уговор.

2. Очки с кр. носом! Оч. важно.

3. Телефон (звонок – попр. Генку).

4. Объявление (Нина из чертежного)».

Означала эта запись следующее. Баянист, выступавший с самодеятельностью сборочного, заболел. Зато в механическом цехе появился ученик Кубышкин Василий, о котором стало известно, что он играет на баяне по нотам, может и аккомпанировать и даже исполнять такие вещи, как вальс Хачатуряна к   пьесе   «Маскарад»   и   «Полонез»   Огинского. Культсектор  механического ревниво скрывал свою находку для собственного концерта. А сам товарищ Кубышкин, паренек с пухлыми детскими губами, когда Ася стала его уговаривать, отчаянно смутился, начал говорить, что вообще совсем ничего не умеет. Два обеденных перерыва ушло на уговоры.

Исполнитель, игравший в скетче роль заведующего ателье, требовал, чтобы культсектор помог ему войти в образ, а для этого были необходимы очки и красный нос, вроде таких, какие в одной из сценок надевает Аркадий Райкин. Пришлось обеспечивать очки с носом. Телефон нужен был для того же скетча. А чтобы он звонил, когда это потребуется по ходу действия, Генке было велено приехать в клуб и сделать к телефону приспособление. Афишу о концерте написала Нина, чертежница.

Словом, все образовалось. Против всех пунктов перечня появились крестики, но сколько для этого пришлось побегать!

А на следующий день после концерта в комитете комсомола сказали, что нужно немедленно составить список желающих посещать университет культуры. В четверг состоялись занятия кружка по текущей политике. Мудрено было в эту неделю не устать!

А вернее всего, Ася устала потому, что все время, работала ли она в цехе, занималась ли общественными делами или домашними, она думала о том, как разыщет Павла, – то, что она будет его разыскивать, она решила твердо, – и что скажет ему при встрече. Она хорошо запомнила, чем кончился их разговор. Она спросила: «И ты в это веришь?» Павел оскорбился. Получается, что верит. Ох, нелегко ей будет с ним разговаривать!

Для Аси то, что ни она, ни ее родители не верят в бога, так же естественно, как то, что она дышит воздухом. Учила в школе про то, из чего состоит воздух и как устроены легкие, но дышит – и все тут, а объяснить, как, зачем и почему, не может. Вот так и в бога не верит, а словами объяснить ей это трудно. До сих пор не приходилось ей ни с кем говорить об этом. Да и зачем? А вот оказалось, что нужно.

Ася стала вспоминать, что узнала про церковь и про религию в школе. На ум пришли крестовые походы, которые расширили представления европейцев об Азии, и  крещение Руси, которое сыграло положительную роль в распространении грамотности. Потом вспомнился король Генрих, ходивший куда-то извиняться перед римским папой, и еще один Генрих, который сказал, что Париж стоит обедни.

Нет, она помнила немало, но, пожалуй, в разговope с Павлом ни крестовые походы, ни оба Генриха ей не пригодятся. Хорошо Вадиму: знает много и умеет как-то связывать одно с другим. Но ведь не поведет она Вадима с собой к Павлу. Шпаргалки тоже не возьмешь. Надеяться нужно только на себя.

Ася сделала то, к чему ее приучил отец. Владимиру Михайловичу сорок пять. Жизнь сложилась так, что учиться после семилетки ему не пришлось, а знать хотелось многое. И какое бы новое дело он ни начинал: переводил ли цех на новую марку графита, решал ли, что сажать на садовом участке или как самим оклеить квартиру обоями, – шел в библиотеку, приносил с собой книжки, читал их, что-то выписывал себе в тетрадочку. Он и от ребят требовал, чтобы они поступали так же.

– До всего своим умом доходить – никакой жизни не хватит, – говорил он сыну. – Собственный этюдник хочешь придумать – придумывай. Только погляди раньше, какие в книге нарисованы.

И он обязательно рассказывал вычитанную когда-то, но навсегда поразившую его воображение историю про человека, который, живя в глухой деревне, десятилетия подряд изобретал машину, чтобы ездить на ней, а когда добрался до города, оказалось, что изобрел давно уже изобретенный велосипед.

Ася не стала сама изобретать велосипед. Она пришла в библиотеку.

– Мне бы антирелигиозного чего-нибудь, – сказала она молоденькой библиотекарше и почему-то смутилась.

Библиотекарша просияла:

– Очень хорошо! А то слабо у нас читают эту литературу.

Она притащила Асе толстую книгу и радостно проставила в ведомости большую галочку.

Ася унесла с собой книгу и дома, почему-то таясь от домашних, начала ее читать. Книга начинала издалека: от раскаленных туманностей, из которых возникла солнечная система, и от стад питекантропов, от которых постепенно произошли люди. В некоторых фразах было всего два-три понятных слова, и то больше предлоги. К концу недели Ася добралась до превращения культа Озириса в культ Христа и до отражения в христианской религии представлений древних египтян о загробной жизни.

А ей хотелось найти для Павла что-нибудь такое, что поразило бы его так же, как ее поразил рассказ Вадима о коже, срезанной с пальцев Джордано Бруно, но только поближе к нашему времени. Толстая книга, которую она читала, была очень ученой и очень спокойной. И каждая ее страница словно говорила: «Стоит ли из-за этого так волноваться, девушка? Ведь это все дело прошлое, давнее». Ася поняла твердо: в разговоре с Павлом эта книга ей никак не поможет.

Может, отложить поездку? Нет, она и так упустила целую неделю.

И еще одного важного дела она не сделала. Несколько раз по вечерам звонил Геннадий, осведомлялся, не выйдет ли она погулять, но не очень настаивал: видно, чувствовал себя виноватым. До сих пор он не выполнил своего обещания – не разыскал мальчишку, который побирался в церкви. И Ася тоже ничего не успела сделать для мальчика, хотя все время помнила, что обязательно должна ему помочь. Она один раз даже к церкви подходила, дожидалась его, но не дождалась, а заходить внутрь ей больше не хотелось.

...Павел давно дал ей адрес «до «востребования», указав почтовое отделение на одной из станций пригородной железной дороги. Ася знала эту станцию. Там жила знакомая девочка, у которой она летом бывала в гостях. Никакой семинарии на этой станции не было, иначе бы она про нее слышала.

После работы Ася, поколебавшись, подошла к справочному бюро.

– В Москве духовной семинарии нет, – ответила строгая девушка, изумленно поглядев на Асю.

– Я знаю, что она не в Москве, а где-то за городом, – сказала Ася.

– По области справок не даем.

– Но мне нужно. Мне очень нужно! – решилась выговорить Ася, чувствуя, как неудержимо краснеет под взглядом девушки из справочного бюро, который из строгого стал любопытствующим и даже сожалеющим.

– Ну, уж если очень нужно... – смягчилась та и написала Асе адрес. – А вам все-таки зачем?

– Просто так, – сказала Ася. – Поступать туда собираюсь.

Обе девушки засмеялись. А потом та, за окошечком, похвалилась:

– Чего у нас только не спрашивают!

– Вот и я еще спрошу: сколько стоит билет туда и обратно?

– Десять пятьдесят. Поезд идет два часа.

Два часа! Значит, ехать нужно на целый день и взять с собой рублей пятнадцать, никак не меньше. Пожалуй, и пятнадцати не хватит: десять пятьдесят – билеты на электричку да рубль на метро, остается три с полтиной. А до получки еще четыре дня, и просто так потратить за одно воскресенье рублей двадцать Ася не могла. Просить у отца не хотелось. Дать бы он, наверное, дал, но непременно захотел бы узнать, зачем ей понадобились деньги.

«Не обязательно каждый день обедать, – подумала Ася. – Буду брать в столовой молоко с хлебом или кефир. Говорят, очень полезно».

...И вот она в городе, который ей назвали в справочном бюро. Спрашивать у прохожих, где духовная семинария, не хочется. Она идет наугад – мимо деревянных .домиков, мимо больших, почти как в Москве, каменных зданий, мимо книжного магазина и «Гастронома», мимо дома со сплошными фабричными окнами и вывеской «Институт». И вот площадь с городским сквером. Горком партии. Памятник Ленину. Вдоль площади тянется бульвар. За ним высокая, как бы крепостная, стена. На углу приземистая красная башня с зеленым шатром крыши. За стеной – башни церквей с синими маковками в желтых звездах. Тяжелые позолоченные купола.

Видно, ей сюда.

Ася нерешительно входит в глубокие ворота. На стенах ворот изображения святых. Под ними подписи – затейливые узорчатые буквы. Какая-то женщина, идя от изображения к изображению, списывает себе в тетрадочку этот текст, а списав, целует угол картины.

Ася проходит сквозь ворота и останавливается во дворе. Ничего не скажешь: здесь очень красиво! Почти как в Кремле, где она недавно была. Много церквей, видно, очень старых, таких, что на них ищешь глазами табличку «Памятник архитектуры». От церкви к церкви ходят туристы: наши – в тренировочных брюках и непромокаемых куртках – и иностранные – в ярких костюмах и коротких плащах.

Мимо туристов и экскурсантов, не обращая на них внимания, шествуют попы в развевающихся рясах – черные пятна среди солнечной сказочной пестроты этого двора. А может, это не попы, а те самые монахи, о которых говорил Павел?

Какие-то женщины подходят к этим людям в черных рясах, и те небрежно их благословляют.

Недалеко от входных ворот – белорозовый дом с вывеской на английском языке «Office» («Канцелярия», – вспоминает Ася, у которой по английскому была четверка). Перед этим домом стоит иностранная машина. Группа курчавых и темнолицых людей, вышедших из нее, фотографируется на фоне расписной деревянной беседки с крестом на крыше и фонтаном посредине.

А на ступеньках, которые ведут к боковому входу одной из церквей, длинная очередь. «Иконная лавка», – читает Ася надпись над дверями. Люди, которые выходят из этой лавки, разглядывают иконки – маленькие, пестрые, как игральные карты, а потом прячут их в карманы и сумки, вздыхая: «Дорого!»

На дорожках дети играют в песок, катаются на трехколесных велосипедах. На скамейках сидят женщины с узелками, чего-то дожидаясь, завтракают. Одна из них, в шляпке с черной вуалью и в облезшей лисьей горжетке, наливает себе кофе из термоса.

У всех в руках бидончики, кувшины, бутылки. Ася садится рядом с ними – отдохнуть после поездки собраться с мыслями. Одна из женщин с бидончиком в руках нараспев рассказывает:

– ...И стала она, милые вы мои, сохнуть... Ночь слезьми обливается, днем по докторам ходит... Денег пролечила – ужасное дело! Муж ее жалел, жалел а потом погуливать начал. Я и говорю: не с того конца начинаешь, бабонька, в церковь не ходишь, с мужиком своим невенчанная живешь... Если разобраться, он и не муж тебе, а так – сожитель! Грехи надо замаливать, а без того тебе никакие доктора не помогут.

– Чего сидите, женщины? Надкладезную открыли! – говорит, подходя к ожидающим, дворничиха.

И женщины, взяв свои кувшины и бидончики, торопливо выстраиваются в очередь к синей часовне. При этом они препираются. Дама в горжетке, поджимая губы, говорит женщине, которая прервала свой певучий рассказ:

– Вы здесь, гражданка, не стояли!

Та принимает вызов:

– Еще чего скажи, не стояла! Да меня тут каждый знает!.. И привела я ее, милые вы мои, сюда... И приложилась она к мощам... И попила водички...

Но дама в горжетке снова перебивает рассказ о чудесном исцелении. Она еще сильнее поджимает губы и цедит:

– Может, вы где, гражданка, и стояли, но только не передо мной.

– Ладно вам, женщины, – примирительно сказала дворничиха. – Воды, что ли, в водопроводе не хватит? А ты, рыженькая, чего очередь не занимаешь? – спросила она у Аси.

– А зачем? – удивилась Ася.

– А ты будто не знаешь? Святая вода, – объясняет дворничиха. – Посуда есть с собой? Нет? Сходи в лавку, купи пустую поллитру. Постой в очереди и набери. Домой свезешь, мать спасибо скажет.

И не поймешь, серьезно она говорит – или шутит.

– Вы смеетесь? – догадалась Ася.

Дворничиха в сердцах сказала:

– А что ж мне, плакать над вами, над дурами? Ты-то небось из Москвы сюда приехала. А зачем? Ну, они, понимаю, одна – темнота, другая – барыня, а ты здесь чего делаешь? Чему тебя только в школе учили, тьфу!

Ася хотела ей объяснить про себя, но потом безнадежно махнула рукой: «Не поверит!»

Экскурсанты спешат куда-то в глубину внутреннего двора. Может, ей тоже туда?

Нет, ей не туда. Там висит вывеска «Музей». В музей она не собирается. А рядом с музеем белая церковь. Сквозь приоткрытую дверь доносится заунывное пение хора.

Некто очень молодой, в длинной, до пят, черной одежде, с льняными волосами, падающими на плечи из-под бархатной шапочки, и смиренно опущенными глазами, похожий на отроков, которых Ася видела в Большом театре, когда была на «Борисе Годунове», медленно идет к церкви.

– Гляди-ка, – говорит турист. – Кто это? Девчонка?

– Да нет, вроде парень.

– Может, из семинаристов он? – догадывается дотошный турист. – Нет, те вроде пообыкновеннее будут.

О том, что интересует Асю, ей уж, во всяком случае, не у кого спрашивать. Ася идет дальше. В углу двора работает ленточный транспортер. Он подает кирпич на восстанавливаемую угловую башню. У транспортера – подсобницы в надетых для работы стареньких кофтах и лыжных брюках, которые видны из-под юбок. На лесах – парни в спецовках. У них, что ли, спросить, где тут семинария? Совестно, люди рабочие.

А может, тоже какие-нибудь монахи-каменщики?

Ася свернула направо. И вот перед ней, за железной решеткой ограды и аккуратным газоном, длинное здание. Большая часть его облицована пестрыми плитками, и от этого оно все какое-то пряничное. Другая, меньшая, сложена из красного кирпича. Напрягая глаза, Ася читает вывеску у дверей. Золотыми буквами написано: «Духовная семинария». Тут, значит, учится Павел.

Как все было бы просто, если это был бы обычный институт! Она вошла бы сейчас в эти двери, спросила: «Где у вас тут канцелярия?». Сказала бы в канцелярии: «Мне нужно найти студента Павла Милованова», – и все в порядке.

А тут хотя какие-то люди, и не только в рясах, а обыкновенные, входят и выходят сквозь эти двери, она понимает, что ни за что не перешагнет невидимую линию, которую Павел прочертил сам, когда сказал первый раз: «у нас» и «у вас». «Граница»,– думает она.

А вот и собака и часовой. В палисаднике стоит аккуратная собачья будка, и перед ней на длинной цепи взад и вперед бегает выхоленная черная овчарка. А чуть поближе к дому тоже взад и вперед ходит, бесшумно ступая, не то поп, не то монах в очках на деловитом лице, с длинными черными волосами, в длинной рясе. У него в руках раскрытая книга, и, похаживая, он поглядывает то в нее, то по сторонам.

«Дежурный, наверное», – думает Ася. Она садится на скамейку напротив ворот семинарии. Ждет. За оградой все прохаживается бесшумная черная тень на красном фоне стены да повизгивает овчарка, жалуясь на свою цепь.

Ася долго сидит на скамейке. И мимо нее, как в страшном сне, все время мелькают черные тени – попы, молодые и старые. Она никогда не видела столько попов сразу. Молодых больше. Некоторые, видно, возвращаются из города, несут чемоданчики, свертки, портфели. И другие люди прохаживаются тут: не в рясах, но с аккуратными бородами, в очках, профессорского вида. Рассуждают о вчерашнем заседании кафедры, о расписании занятий. И семинаристы тоже проходят. Они в черных кителях и черных брюках. Так бывал обычно одет и Павел. Но она не знала, что это форма. Когда идут мимо дежурного попа, семинаристы замедляют шаги и приглушают голоса; когда заворачивают за угол и видят Асю на скамейке, все, как по команде, поворачивают к ней головы, разглядывают.

Как все было бы просто, будь это какое-нибудь обычное место: фабрика, клуб, институт! Подошла бы к ним и сказала: «Здравствуйте, мальчики! Где тут Милованова найти, Павла?»

Нет, не подойдешь, не скажешь, хотя с виду они совсем обыкновенные и говорят об обыкновенном. Она поймала обрывок фразы о шахматном турнире.

Сколько ей тут сидеть? Может, Павел вовсе и не выйдет. Ася еще раз обошла весь внутренний двор. Народу около иконной лавки и около часовни со святой водой стало больше. Теперь богомольцы сидят не только на скамейках, но прямо на земле, и двор похож на зал ожидания вокзала: люди едят, переобуваются, спят. И еще больше стало во дворе старух в черных платках и стариков с палками и в каких-то картузах древнего образца.

Но если бы здесь были только старые люди! Нет, Ася увидела, как девочка в коричневом школьном платье, в белом фартуке, с капроновыми бантами в волосах встала на колени перед церковной дверью и на коленях поползла в церковь. И парня она увидела, вроде бы такого, как их заводские ребята. Она даже думала, что он турист. Но он вышел из часовни с бутылочкой воды, стал лить ее себе на руки, прикасаться мокрой рукой к лицу, что-то бормотать, и на лице у него появилась блаженная улыбка.

И группу приезжих увидела, чем-то похожую и чем-то не похожую на обычных экскурсантов. Ее вел по двору молодой поп с реденькой просвечивающей бородой. Он говорил, что сейчас отведет приехавших издалека братьев и сестер во Христе к чудотворным мощам основателя лавры.

– В бытность свою игуменом, – отчетливо и быстро говорил поп-экскурсовод, – преподобный подвижник особое внимание обращал на нестяжательность монастырской братии, опасаясь, как бы избыток не привел за собой нерадения и других пороков!

И приезжие согласно и умиленно кивали головами.

...Ася еще раз прошла по всему двору – мимо иконной лавки, которая торговала еще более бойко, мимо пестрой беседки, мимо синей часовни, мимо штабеля кирпичей и ленточного транспортера и опять повернула к пряничному дому семинарии, который притягивал ее.

И тут она увидела Павла.

Павел шел в группе семинаристов и так же, как они, замедлил шаг, проходя мимо чернорясного дежурного, а потом снова пошел быстрее.

– Павел! – крикнула Ася.

Он резко повернул голову и переменился в лице. Обрадовался? Испугался? Этого она не поняла. И все, кто шел вместе с ним, оглянулись на Асю.

– Подождите меня, – сказал Павел, не останавливаясь около нее, не называя ее по имени и обращаясь на «вы». – Около музея подождите.

Он, видно, заметил, как обидело Асю, что он говорит вот так, на ходу, и, словно бы решившись, остановился на миг и сказал:

– Обязательно подожди меня, Ася.

Ася ждала. Ждала долго. Так долго, что даже подумала: «Не нужно было мне сюда приезжать». Она собралась уходить, но ее вдруг окликнули. Ася оглянулась. Только это был не Павел. Это был его бледный толстощекий знакомый, с которым она встретила однажды Павла на Арбате. Добровольский, кажется.

Добровольский подошел к Асе. Он двигался совсем не так, как в Москве, а заложив руки за спину, медленно, плавно, размеренно, не глядя ни по сторонам, ни на Асю. И одет он был иначе, чем в Москве: такая же, как у Павла, черная куртка, застегнутая до самого горла, и черные брюки. Куда только девались желтые перчатки, желтые туфли, желтый портфель! Желтыми остались только волосы, но и они были причесаны по-другому – на две стороны, с пробором посредине.

Добровольский остановился, не доходя двух шагов до Аси, и сказал негромко:

– Неосторожно поступаете. Не спросясь, на свидание приехать... В такой день! И смешно и грешно.

– Это Павел вас просил передать или вы от себя говорите? – спросила Ася.

– Не могу одобрить, – продолжал Добровольский, не давая себя перебить.

– А вы здесь кто? – спросила Ася. – И почему вмешиваетесь?

– Благодарить меня следовало бы, не гневаться, – сказал Добровольский, то сильно налегая на «о», то забываясь и выговаривая слова по-обычному. – Вмешиваюсь по праву дружбы, единственно. Павлу Милованову я друг. – Он помолчал и добавил: – Так-то, искренняя моя.

– Почему это я вдруг ваша и какая у меня к вам может быть искренность?

– Обращение есть такое: старинное, почтенное, молитвенное, – смиренно сказал Добровольский.

– Молитвенное! Еще чего не хватало! – снова вспыхнула Ася и дернула плечом.

– А вы привыкайте, деточка, – снисходительно сказал Добровольский, – раз уж к Павлу интерес имеете. Как я понимаю, вы сюда не в музей приехали, а, как говорится, с серьезными намерениями.

– Почему вы меня допрашиваете?

– Кто я такой, чтобы допрашивать? Советую, искренняя моя, советую. На Милованова Павла в этих стенах большие надежды возлагаются. У него впереди стезя широкая. Пройдет время, неизвестно, к своей ручке допустит ли приложиться. Но сейчас по причине безмерного мудрствования стал задавать ненужные вопросы... Впрочем, этого вам не понять. Словом, вот что... Ссориться не будем. Сейчас вы отсюда ступайте и ждите его часика через два в здешнем славном граде. Знаете где? У входа на курсы киномехаников. Есть тут такое заведение. Придет. Помолится и придет. Только особенно на виду с ним не расхаживайте и не задерживайте его долго, – строго, словно бы имея на это право, сказал Добровольский. Потом он пошел от нее, медленно переступая с одной плиты панели на другую и все так же глядя себе под ноги, но вдруг остановился. – Пожелаю счастья, искренняя моя, – сказал он, и его светлые глазки скользнули по Асе. – Простить воспитанника Милованова нельзя, но понять можно. Как друг говорю. Как будущий друг дома.

И Ася вдруг поняла, как он на нее смотрит: так же, как смотрел на часы и на телевизоры на Арбате.

– Я не хочу с вами разговаривать! – резко сказала она. – Идите!

– Следовало бы добавить «с миром», – усмехнулся Добровольский и ушел.

Ну и друг у Павла!

Ее окликнула женщина с бидоном:

– Эй, девушка, семинарист тебе твой не сказал, поют они сегодня или нет?

– Ничего я тут не знаю, ничего, – почти крикнула Ася и стремительно пошла прочь.

Скорее отсюда! На воздух! На воздух! Она и была все время на воздухе, но в этих стенах ей было трудно дышать, может быть, потому, что все время сильно билось сердце.

Как хорошо было очутиться на обыкновенной улице обыкновенного маленького города! Передвижной театр музыкальной комедии оповещал о предстоящих гастролях. Громыхали телеги по мостовой. Визжали поросята, которых везли с рынка. Радио передавало репортаж о футбольном матче. Горком комсомола объявлением, написанным от руки, извещал, что производится запись молодежи, желающей ехать на новостройки Сибири. Большой фанерный щит напоминал, что вечером в клубе состоится лекция «Сон и сновидения», после которой будут танцы под духовой оркестр.

Ася прочитала все объявления и афиши подряд, купила в булочной, из которой вкусно пахло свежим хлебом, два пирожка и запила их стаканом воды с сиропом.

Потом она отправилась разыскивать курсы киномехаников. Около входа в здание курсов стояли принаряженные, пахнущие одеколоном парни в начищенных сапогах: будущие киномеханики собирались в город. Остановились, чтобы послушать репортаж о футбольном матче. Киномеханики поглядывали на Асю, заговаривали с ней. Один даже пожелал узнать, кого именно она ждет, и взялся его вызвать.

Ася отшучивалась, а сама думала, насколько было бы лучше, если бы Павел учился на каких-нибудь курсах вроде этих.

На стадионе в Тбилиси хозяева поля уже забили гостям два гола, а Павел все не шел. Когда он, наконец, появился и Ася быстро пошла ему навстречу, один из будущих киномехаников, который так и не отходил от нее, сказал:

– Дождалась все-таки.

А другой, поглядев на Павла, присвистнул:

– Попова невеста, оказывается! Ну что ж, доходней оно и прелестней.

Ася не оглянулась и ничего не ответила. Оглядываться было не к чему. Отвечать было нечего.

– Приехала, значит, – сказал Павел.

Нельзя было понять, звучит его голос радостно или тревожно.

– Как видишь! – с вызовом сказала Ася. – Приехала. И уже долго жду. И уже выслушала от твоего дружка, что приезжать было не нужно, а задерживать тебя нельзя. А ты мне что скажешь?

– Хорошо, что приехала. Я сам не свой. Места себе не нахожу.

– Что ж, мы так и будем тут разговаривать? Пойдем куда-нибудь отсюда.

– Пойдем, – согласился  Павел. – Только куда?

– А уж этого я не знаю. Тебе виднее.

Они пошли по шоссе и скоро оказались на привокзальной площади. Около автобусной станции нетерпеливая толпа усаживалась в голубые и красные автобусы, перекрикивалась с водителями, лузгала семечки, покупала мороженое, пела. И только Павел был напряжен и молчалив.

На площадь стремительно выкатил и остановился огромный серебряный автобус с красными полосами вдоль бортов, с занавесками на окнах, с высокими спинками мягких кресел, которые были видны сквозь толстые стекла.

– Дальний, – догадалась Ася. – Красивый какой! Вот бы на таком поехать! Тебе бы хотелось?

– С тобой? Очень, – сказал Павел. И вдруг предложил: – Давай поедем! Прямо сейчас. Недалеко. До следующего города.

– Ты это серьезно?

Но Павел, ничего не отвечая, убежал к кассе и вернулся с билетами.

– Ох, Павлик, какой ты молодец! – радостно сказала Ася.

– Автобус отправляется! – крикнул водитель.

Ну могла ли она подумать, что после иконной лавки, после очереди за святой водой, после завитых отроков, после девочки, упавшей на колени, после парня с блаженным лицом слабоумного она вдруг очутится в мягком кресле дальнего автобуса, который будет мчаться по шоссе в неизвестный ей и, наверное, прекрасный город!

– Как мне автобус нравится! – сказала она. – Смотри, сетки какие удобные. Жаль, положить нечего. А кресла! В них, наверное, спать можно. И радио работает. А что это за ручка?

– А вы нажмите. Смелее! – сказал помощник, который сидел на низенькой скамеечке рядом с водителем.

Ася нажала на ручку, и спинка кресла откинулась назад. Теперь можно было сидеть полулежа.

– Как интересно! – восхитилась Ася. – Жаль, что выходить скоро. Или мы еще немножечко проедем?

– Мы еще проедем, – ответил Павел. – А когда-нибудь можем с тобой и подальше поехать.

Как только город, где помещалась семинария, остался позади, с Павла спала напряженность мешавшая ему говорить с Асей.

Он сказал:

– Я нехорошо ушел тогда. Я об этом всю неделю потом думал. И знаешь, что я решил?

– Погляди в окно, – перебила его Ася, – лес какой! Уже зеленеет. Смотри, смотри!

Шоссе то плавно опускалось в ложбину, то плавно поднималось на холм, то тянулось перед глазами прямой узкой лентой, то мягким полукружием огибало прозрачные рощи.

И каждый километр пути, каждая новая перемена дороги, каждая новая картина в окне приводили Асю в восторг. Не может человек непрерывно много дней кряду думать только об одном и том же, тяжелом и неприятном. Вот так и она в автобусе забыла о том, что ее мучило. Она повернулась к Павлу – хотелось увидеть, как ему нравится дорога: она ведь умела читать по его переменчивому лицу. Напряженной неловкости в нем больше не было, но радости не было тоже. Он не в окно глядел, он глядел прямо перед собой, и губы у него были сжаты: думал, готовился к разговору. И она сразу все вспомнила. Да и как она могла забыть то, из-за чего сюда приехала?!

Автобус остановился на городской площади, и шофер объявил название города. Оно звучало былинной древностью. Вместе с ними вышла компания студентов: ребята с тощими рюкзаками, девушки с фотоаппаратами, все в спортивных костюмах и тяжелых походных ботинках. Последние километры пути они весело спорили о дальнейшем маршруте, стукаясь головами над помятой картой, а как только автобус остановился, стремительно зашагали по шоссе, затянув песню: «В первые минуты бог создал институты, и Адам студентом первым был...»

Ася поглядела им вслед, и так же, как у входа в школу киномехаников, ей захотелось, чтобы Павел был одним из этих парней в распахнутой куртке и яркой ковбойке, с походным мешком за плечами, – честное слово, ему бы все это очень пошло! – с картой в руках и чтобы бог существовал для него только в шуточной песне. «Павел – студент, – сказала бы она дома, – и в воскресенье я с ним и его товарищами отправляюсь в поход».

– Куда мы тут? – спросила Ася. Почему, в самом деле, она должна решать все за него? В Москве она всегда говорила, куда идти, что смотреть. В Москве она была главной, а сюда ее привез Павел. Она даже не ожидала от него такой решительности. Оказывается, он может быть и таким. Очень хорошо. Пусть теперь сам говорит, куда идти, что делать.

– Все равно куда, – сказал Павел. – Главное, что здесь мы одни. Можем спокойно поговорить. Здесь нам не помешают.

– А чего ты боишься? – спросила она. – Не здесь, а там, у себя.

– Я ничего не боюсь, – ответил он неуверенно. – Но есть люди, с которыми мне бы не хотелось встречаться, когда мы с тобой.

– Я и говорю: боишься. Ну, не обижайся, не буду больше. Давай походим, поговорим. Город этот посмотрим.

– Обязательно посмотрим, – сказал Павел. – Вот погляжу только, когда обратный автобус, и можем пойти, куда хочешь.

Вернулся он от кассы встревоженный. Обратный автобус должен прийти только к вечеру.

– Опоздаю я! – испуганно сказал он. – Не рассчитал! Как же это?.. – Он поглядел на Асю. У нее на лице, когда Павел заговорил испуганным голосом, вспыхнул румянец. И Павел ответил, подбадривая сам себя: – Ну и опоздаю, ну и подумаешь!

– Я же говорю, что боишься, – сказала она. – Всего боишься. В кино со мной пойти боишься: вдруг увидят? По городу своему пройти боишься. Теперь опоздать боишься. Может, лучше мне остаться, одной тут погулять, а тебе уехать на попутной машине, а?