Текст книги "Спасите наши души!"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Поскольку вы Маркса не читали, – сказал Добровольский, – спорить вам со мной будет затруднительно. Может быть, хоть понаслышке знаете про стоимость, которая, согласно Марксу, представляет собой овеществленный в товаре труд? Возьмите эти вот ботинки, – и он указал на свои черные узконосые туфли. – Можете их разорвать, можете их разрезать, можете под микроскопом рассмотреть, химическому анализу подвергнуть – никак и никогда вы их стоимость не увидите, не обнаружите. А она есть. Она в эти ботинки заложена. О-бъ-е-к-т-и-в-н-о! И во все заложена. Это Маркс говорит. А религия говорит: вот так же и бог незримо овеществлен в окружающем мире...

Откуда было Павлу знать, что все рассуждения о зерне Добровольский заимствовал из текста проповеди «Наука и религия», которая вышла из стен духовной академии, и, перепечатанная на папиросной бумаге, раздавалась уезжающим на каникулы студентам и семинаристам? Откуда ему было знать, что Добровольский, отродясь не читавший Маркса, повторяет рассуждение молодого немецкого богослова, приезжавшего в семинарию и поделившегося со своими коллегами мыслями о применении современной терминологии в проповедях?

Так или иначе, но Добровольский своего добился: Павла заинтересовал. Они условились, что будут переписываться. И когда Добровольский уехал, от него стали приходить длинные рассуждения о нравственности, о бессилии нерелигиозной морали, об отличии христианской любви к ближнему от обычного гуманизма, о самопознании и смирении. Павел не догадывался, что они целыми страницами списаны с дореволюционного гимназического учебника протоиерея Чельцова «Православно-христианское вероучение» и что Добровольский осторожно останавливается в своем списывании там, где у Чельцова начинаются нападки на социализм и революцию.

Постепенно мысль о духовной семинарии, поначалу казавшаяся странной, стала привлекать Павла все больше.

Добровольский посоветовал Павлу до поры до времени никому в родном городе о своем решении не говорить, да и вообще по возможности готовиться к поступлению тайно.

Он прислал Павлу молитвослов, евангелие и анкету, объяснил, как составлять заявление. Заявление пришлось переписывать, потому что бумагу эту полагалось называть не «заявление», а «прошение». Павел не смог себя заставить начать эту бумагу словами «покорнейше прошу», а титул «Ваше Высокопреподобие» и вовсе показался ему невероятным. Он написал просто: «Прошу принять меня...» – выучил молитвы – начальные, утренние и вечерние, один тропарь, два псалма, символ веры. Отправил все бумаги и стал готовиться к вступительному сочинению. Добровольский предупредил Павла, что сочинение обычно пишется на неизменную тему «Как я провел лето» и что в нем следует проявить религиозное направление мыслей, рассказав о том, какую церковь посещал, какие чувства испытал, исповедуясь или слушая церковное пение, и даже прислал образчик.

В эти дни Павел все чаще вспоминал те детские годы, когда отец был в армии, а мать водила его в церковь, и ему начинало казаться, что он испытывал тогда мальчиком какое-то особое чувство, которого теперь ему не хватает в жизни.

И все-таки он долго не решался сказать матери о том, что решил. И сказал ей только тогда, когда получил вызов на экзамены. Думал, она обрадуется. Но та, хотя после смерти отца не только повесила в комнате икону, но все чаще стала похаживать в церковь, узнав, что задумал Павел, огорчилась:

– Для этого тебя учили? Отцу бы это узнать каково!

– Но ты же сама ходишь в церковь, мать. Значит, веришь?

– Я – другое дело. Я женщина, у меня горя много в жизни было. А у тебя жизнь впереди: тебе что там делать? Нет тебе моего согласия! – сказала мать. – Верить – верь, если к этому склоняешься, а учиться на священника – это тебе не подходит. Нестоящая это специальность в наше время.

Зато дядя Николай, Милованов-поросятник, специально приехал провожать Павла. От него попахивало водочкой, и он весело похохатывал:

– А я тебе еще советы давать собирался! Ты сам кому хочешь посоветуешь! Гляди-ка! Молчун, молчун, а умнее всех оказался.

– Чему вы радуетесь, дядя Коля? – удивился Павел.

– А ты не спорь, – сказал Поросятник. – Тебя еще в жизни мало били: еще первая голова на плечах и шкура неворочена. Помидор может в цене упасть, клубника тоже, с поросятами уже никакого расчета не стало дома возиться, а твой товар – он еще долгонько в цене будет. Бери! – Он сунул Павлу толстенькую пачку десяток. – Будешь архиереем, отдашь. Доживу – в экономы к тебе поступлю. И помяни меня в своих молитвах! – вдруг нараспев продекламировал он, но сам себя поправил: – Это из другой оперы...

Павел едва от него отбился. Но ему было все равно. И мать, которая горевала: «Что я людям скажу?» – и дядя Коля, который радовался, оставались позади. Впереди была другая жизнь, другие люди. От них он ждал ответа, которого не сумел найти в книгах.

«ДУХ СМИРЕННОМУДРИЯ ДАРУЙ МИ...»

Павел сумел так описать гибель отца, что у Аси даже слезы на глаза навернулись. И пока он объяснял, как ему тяжело было оставаться в родном городе, она тоже слушала его внимательно. Но о переписке с Добровольским он говорил сбивчиво, неохотно, и она перебила его:

– Он тебя затянул, а сам ни во что не верит, а ты поверил и теперь переживаешь, что он такой, – догадалась Ася.

– Разве в нем дело? – сказал   Павел. – Я   не могу не задавать вопросов, если чего не понимаю. Спрашиваю: как понять троичность бога? В катехизисе – есть у нас учебник такой – про это написано так: люди не могут понять, как бог-отец, бог-сын и бог-дух святой не три бога, а один бог. В это надо верить.

– Так и написано: понять этого нельзя, а нужно верить? – изумилась Ася.

– Так и написано, – сказал Павел.

– Я бы такой учебник ни за что дальше читать не стала, – сказала Ася. – Выбросила бы его, и все тут.

– Выбрасывать я не стал. Ну, думаю, учебник плохонький, старый, гимназический. На детей рассчитан. Но я же не ребенок! Попросил, чтобы мне объяснили. А мне ответили: премудрость божия в тайне сокровенна, тайна сия велика есть, смертному понять не дано. Тогда я сказал: «Как же так? В евангелии говорится: блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытится. Вот я такой, жаждущий. Так объясните мне!» Журнал у нас есть, мы между собой его называем «черным журналом», или, по-старинному, кондуитом. Там все провинности наши записываются. Ну, и записали вроде того, что воспитанник Милованов вступал в прерык с наставником и обнаружил нетвердость в вере.

– Да разве в том дело, сколько богов: один, три или тридцать три? – изумленно воскликнула Ася. – Вот уж нашел, над чем себе голову ломать!

– А в чем, по-твоему, дело? Может, ты мне объяснишь? Не трудно ли будет? – с вызовом сказал Павел.

И в первый раз за то время, что они были знакомы, он поглядел на нее с высоты своего роста – сверху вниз. Но Асю это не смутило.

– А все дело в том, – сказала она, – что ты испугался.

– Чего это я, по-твоему, испугался? – спросил Павел. Голос его прозвучал почти грубо. И это тоже было в первый раз.

– А ты потому и сердишься, что боишься: я понимаю и объясню, а тебе ответить нечего будет – вон у тебя у самого сколько вопросов.

– Извини, я тебя перебью, – сказал Павел, – нам пора.

– Конечно, пора, – ответила Ася смеющимся голосом. – Как можно опаздывать?.. Увидит бог, что ты опаздываешь, накажет. Интересно, как это он успевает за каждым из вас, верующих, приглядывать? Или, может, все-таки приставляет кого-нибудь?

– Ты надо мной смеешься?

– Нет, не смеюсь. Я тебя жалею.

– Почему это ты меня жалеешь?

– Потому что ты всего боишься. Боялся, что я узнаю правду, боялся сказать, кто ты, потом сказал, испугался, что я буду смеяться, теперь в семинарию боишься опоздать. Добровольского своего боишься. Ну, и, наверно, бога боишься.

– Нам действительно пора, – обиженно сказал Павел.

Они молча подошли к автобусной станции. Автобус должен был прийти через двадцать минут. Кассу еще не открывали. Все так же молча они стали ждать.

– Мы так и будем теперь всю дорогу молчать? – спросила Ася.

– Нет, почему же?.. Все-таки здесь очень красиво. Город красивый. Правда?

– Правда, – согласилась Ася. – И озеро тоже очень красивое. Значит, ты не жалеешь, что мы сюда приехали?

– Ну что ты! – сказал Павел.

...Темнеет. Дальний автобус зажег свои огни и, когда въезжает в лес, высвечивает дорогу фарами, трубит перед деревнями и поселками, рыча, но не сбавляя хода, берет подъемы.

Руки Павла и Аси лежат рядом на подлокотниках кресел. Радио, которое сегодня весь день провожало Асю, играет и в автобусе: передают из Москвы «Арагонскую хоту» Глинки. Удивительно звучит она среди вечернего леса. Можно говорить о чем угодно: их никто не слышит. Но все-таки они говорят почти шепотом: для того чтобы говорить шепотом, надо совсем сблизить головы. Тогда кажется, что больше никого в автобусе нет.

– Странно все-таки! – говорит Павел.

– Что?

– Да все это... Ведь не собирался же я тогда, когда увидел тебя первый раз перед цирком, идти в цирк. Нам вообще-то в цирк ходить не очень удобно. А в город приехал, потому что лекарство для матери нужно было достать и отправить. Купил лекарство, иду из аптеки, вдруг вижу – ты! Прошел, оглянулся – нет, чувствую, не могу уйти. Вот так все и началось...

– Что же ты замолчал? – с интересом спросила Ася. – Какой я тебе тогда показалась?

– Ты же знаешь! Этого я сказать не умею.

– Тогда не говори. Ты и так все сказал. А что было потом?

– А потом, когда мы познакомились и я понял, что ты... никогда... Но я все-таки надеялся. А теперь я знаю, это невозможно. Если бы ты знала, как мне трудно! – вздохнул он.

– А мне, ты думаешь, легко?

Павел вдруг улыбнулся:

– А знаешь, что сказал Добровольский, когда тебя увидел? Ты не обидишься? «Из этого рыжего чертенка ты собираешься сделать богоданную супругу отца Павла? Легче верблюду пройти в игольное ушко».

Ася весело рассмеялась:

– Очень лестно! Он, конечно, противный, но, оказывается, не дурак.

– Он-то? Нет, он совсем не дурак! Особенно когда перестает прикидываться праведником. А со мной не стесняется, хохочет: «Обращать ее на путь истинный и не пробуй, молись: и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

– Лукавый – это, значит, я? – восхитилась Ася. – Ну, а ты?

– Боролся, – безнадежно сказал   Павел. – Как видишь...

Как хорошо, когда он такой, когда шутит, когда смеется! Когда говорит вот так. Ехать бы так с ним и ехать, далеко, пока не останется позади город, где за крепостной стеной семинария, пока не останется позади то, что привело Павла в стены лавры.

Но вот и этот город. Пора выходить. Ася с сожалением смотрит на автобус и машет рукой шоферам:

– Спасибо, товарищи водители!

– Я тебя провожу к поезду, – предлагает Павел.

– Ты и так опоздал! Это я тебя провожу, – отвечает Ася, – если ты, конечно, не против.

В свете фонаря видно, как лукаво блестят ее глаза. Она берет Павла под руку.

– Пошли, товарищ семинарист! Смелее! Не съедят тебя там, помилуют.

И она звонко смеется. Но Павел опять не тот, каким был только что. Он вышагивает рядом с ней, сутулясь, напряженно и неловко. Его рука в черном кителе, под которую Ася просунула свою руку, висит беспомощно, как чужая. Потом он решается, неуверенно сгибает руку в локте, приноравливая свои шаги к Асиным.

– Если бы вырвал руку, ни за что бы тебе этого не простила, – сказала она. – Одного не пойму.  Мы такие разные, а относишься ты ко мне хорошо. Почему?

Павел вдруг рассмеялся.

– Я к тебе хорошо отношусь? – сказал он с удивлением. – И это, по-твоему, все? Я жить без тебя не могу.

Ася помолчала. Очень трудно, когда слышишь такое и знаешь, что это правда, и знаешь, что им ни помочь, ни посоветовать никто не может.

– Самое ужасное, – сказала она, – что я – тоже.

Они дошли до ворот лавры.

– До свидания, – торопливо выговорил Павел.

– Разве мне нельзя тебя проводить? До самого вашего дома? —спросила она.

Павел оглянулся.

– Отчего же? – неохотно сказал он. – Проводи.

На внутреннем дворе, освещенном фонарями, туристов уже нет. Только старые женщины, уставшие от долгой службы в соборе, дремлют на скамейках, видно, чего-то дожидаются. Из открытых дверей угловой церкви по-прежнему доносится заунывное пение, из окон жилого дома с лесом телевизионных антенн на крыше звучит мерная речь диктора. Когда диктор замолкает, становится слышно, как в кустах за железной оградой семинарии пробует свой голос какая-то весенняя птаха: начинает трель, обрывает, начинает ее снова.

Павел вдруг спрашивает:

– Скажи, ты ничего не почувствовала, когда входила сюда, в эти стены?

– Я волновалась очень, – признается Ася. – Как тебя разыщу? Что скажу тебе?..

Но Павел хотел услышать другое.

– Нет, ты не понимаешь: сами эти стены старинные, башни, купола – это ведь такая древность, красота такая!

– Почему это я не понимаю? – обиделась Ася. – Все очень красиво. Но ты представь себе: тебе бы нужно было поговорить о чем-нибудь очень важном, очень главном со мной, а я была бы, ну, в музее, например. Ты бы тоже, наверное, думал про разговор, а не про картины, хотя понимаешь в них больше, чем я.

– Значит, музей!.. А я по-другому это вижу.

И Павел попробовал объяснить, какое чувство испытал, когда, расставшись с ней, вошел во двор лавры. Ася внимательно слушала, а потом спросила:

– А может, ты просто устал, поволновался, приехал сюда, никуда больше не нужно спешить – вот и все?

– Не знаю... Не знаю... – задумчиво протянул Павел.

...Черная тень дежурного, не то того же самого, не то сменившегося, все так же бесшумно мелькает на фоне семинарской стены, то исчезая в темноте, то возникая в свете фонаря.

– Мне и в самом деле пора, – сказал он. – Отпусти меня, пожалуйста. Сейчас двери закроют.

– Да ты послушай лучше, как птица поет! Интересно, что это за птица? – ответила Ася. – Постоим немного. Вечер какой замечательный! Ну ладно, не мучайся! Ступай! – Она приподнялась на носки и поцеловала Павла в щеку. – Вот! Ничего не надо бояться, – сказала она и стремительно пошла к выходу.

Прямо напротив монастырских ворот – новостройка. Высоко в небе стрела крана подняла красные огоньки. Приятно смотреть на эти огоньки! Ася идет своим быстрым шагом на станцию электрички, потом глядит в окна поезда на проносящиеся фабричные строения, на перелески, на дачные поселки, потом выходит на площадку и стоит там, радуясь ветру, который пахнет уже совсем по-летнему.

И покуда ей навстречу, весь в вечерних огнях, в разноголосом шуме, летит огромный город, Павел стоит в церкви перед иконой, недавно подновленной и потому чистенько поблескивающей лаком.

Он вспоминает строгие слова своего исповедника: «Ты должен молиться, чтобы господь помог тебе погасить непокорствующий разум и разжечь веру». «Ася считает меня трусом, – думает он. – Но я не трус! Значит, я не должен бояться сказать себе главное: чтобы верить, понимать не нужно. Нужно просто верить!» Он отбивает поклоны, крестится и бессчетно повторяет твердо заученное: «Дух смиренномудрия даруй ми, рабу твоему, рабу твоему, рабу твоему...»

А в ушах у него все звенит и звенит Асин веселый и бесстрашный голос: «Не надо ничего бояться! Ничего!»

И вместе с ним звучит в его душе тревожный голос его собственных сомнений, который было совсем замолчал, а теперь проснулся и не оставляет в покое.

ПОНЕДЕЛЬНИК – ДЕНЬ ТЯЖЕЛЫЙ

Зазвонил будильник. Потянуло сквозняком. Раздались ровные вдохи и выдохи. Это встал Андрей. Делает зарядку около открытого окна.

Ася тоже проснулась. Но встать сразу ей трудно: все-таки вчера почти весь день провела на ногах и добралась домой очень поздно. Мать уже ушла – видно, за молоком. Отец еще не вставал: эту неделю он работает в вечернюю смену, а вчера дожидался Асю, и у них был разговор, о котором вспоминать не хотелось.

Первый раз она проснулась среди ночи. За стенкой говорили родители. Ася подошла к дверям, хотела спросить: может быть, что-нибудь нужно? В кухне помещалась домашняя аптечка. Когда ночью хлопала ее тугая дверца, это значило, что мать встала, чтобы дать отцу лекарство. Может, и сейчас так? Родители на кухне. Отец вечером нервничал, когда говорил с ней, все подливал и подливал себе свой чай, который всегда заваривал сам. Может, ему теперь плохо? Ася прислушалась. Нет, выходить не нужно. Среди ночи в пустой кухне родители говорят о ней.

Владимир Михайлович вчера, дождавшись Асю, стал выговаривать ей за позднее возвращение, за упрямство, за Павла, которого она раньше поминала после каждого слова, а потом вдруг совсем перестала о нем говорить, стоило отцу спросить, что он за человек. Анна Алексеевна молчала, вроде бы соглашалась с отцом. А теперь она с ним спорила.

– Странно ты рассуждаешь, Володя. Я ей разве не хочу посоветовать?.. Так она покуда совета не спрашивает. Насильно ей в душу лезть? Ну, а представь: добьемся – спросит совета, а потом не послушает? Тогда как?

– Как это не послушает? – возмутился Владимир Михайлович.

– А так, как мы не послушали! Забыл уже?

Анна Алексеевна помолчала. Ася напряглась: неужели мать больше ничего не скажет?

– Меня не послушает, – возразил отец, – тебя послушает.   Или ты не видишь,   мать,   какая   она стала?

– А какая? – ревниво и тревожно спросила Анна Алексеевна. – Девочка добрая, неизбалованная, скромная...

– Что ты мне ее хвалишь! Сам я этого разве не знаю? А вот того ты не видишь: то придет – глаза горят, смеется, вся светится, поет. «Чему радуешься?» – «Так...» А теперь у нее такое лицо иногда бывает, думаю: не заболела ли? Спросишь: «Что с тобой?» А в ответ все то же: «Так...» Вот и понимай как хочешь. Какую мы жизнь с тобой прошли, неужели ей не посоветуем!

Отец тяжело вздохнул, а мать ответила ему, улыбаясь. Ася не видела лица матери, но услышала ее улыбку.

– Молодость! Сегодня кажется: все, нашла, вот это мое счастье. Завтра – где же оно? Упустила! А было ли? Ты вот ребят учишь – Асю, Андрея: прежде чем дело какое-нибудь начинать, узнай, как его люди делают, не старайся сам до всего своим умом дойти, что без тебя придумали. Так?

– Так! – согласился Владимир Михайлович. – А чего тут плохого?

– Почему же сразу плохого? – сказала мать и – стало слышно – отодвинула от отца чайник. – От такого чая и у здорового сердце выпрыгнет, тем более среди ночи... Умный ты человек, Володя, а вот как до дочери доходит, тут твой ум кончается.

– Как это кончается?

– А так! Хочешь ты взять и ей на плечи наши головы переставить, да еще не одну, а две сразу. Мы когда-то разве не мучились, не ошибались? Или забыл? А она пусть нашим умом живет? И ей легче, и нам спокойнее? Зачем самой решать, если мы посоветовать можем?

– Вот ты как все поворачиваешь! – удивился Владимир Михайлович. – Значит, по-твоему, она пусть себе хоть голову сломает, только уж чтоб ломала самостоятельно, а я и беспокоиться не должен?

– А ты думаешь, я не беспокоюсь? – сказала мать, и теперь у нее был усталый голос. – Только не сломает она себе голову. Не такая! Иди... Спи... Ночь кончается...

Ася легла, хотела обдумать то, что услышала, но сразу уснула, как провалилась куда-то. Если бы не будильник, спала бы еще и спала.

Она вышла на кухню. Там сидел Андрей, ел холодную картошку со сковородки и косился в учебник. Он поглядел на Асю так, будто видит ее в первый раз, но ничего не сказал, а уткнулся в книгу.

– Чего ж картошку не разогрел? – спросила Ася. – И брось книгу. Сколько раз тебе отец говорил!

– Холодная вкуснее, – ответил Андрей. – А тебе отец тоже много чего говорил. Не очень слушаешься.

– Ах, Андрей, Андрей, ничего-то ты не понимаешь!

– Вот еще! Не понимаю! Генка вчера приходил: «Ася дома?» – Андрей карандашом нарисовал на полях газеты человечка с вопросительным выражением физиономии. – Говорим: «Нет ее». – Андрей что-то сделал с рисунком: физиономия вытянулась. – Спрашивает: «Когда будет?» Говорим: «Сами не знаем». – Он карандашом еще сильнее вытянул физиономию. – Вечером еще раз приходил. Сказали: «Еще не возвращалась». Ушел...

И он нарисовал нового человечка. Тот спускался по лестнице, горестно повесив голову, и ронял на ступеньки большие слезы.

Ася рассмеялась:

– Дай мне, я Генке покажу.

– Вот еще, – сказал Андрей. Но потом спросил самолюбиво: – А что, похоже?

– Не скажу. Ты и так зазнаешься.

Они вышли на лестницу вместе, но когда Ася стала звонить в дверь Марининой квартиры, Андрей крикнул:

– Привет! – Он пошел вниз, не дожидаясь Аси и независимо насвистывая, но остановился на следующей площадке.

– Наташка уже ушла, – сказала Марина. – Чего-то она сегодня торопилась. А я сейчас, только волосы заколю. Мыла вчера голову. Поглядишь, какой у меня теперь оттенок. Называется «Тициан». Очень модно!

– Андрей! – крикнула Ася в пролет лестницы. – Чего стоишь? Ушла уже Наталья, слышишь?

– А мне-то что?.. – громко буркнул Андрей.

Но когда Марина и Ася вышли из дому, они увидели, что он медленно идет к школе, а перед ним шагах в десяти так же медленно идет Наташка, не оглядываясь, но и не ускоряя шага.

Марина и Ася засмеялись.

– Ох, Аська, какие же мы с тобой старые! – протянула Марина, а потом спросила с любопытством: – Ты это где вчера пропадала до ночи? Неужели с Павлом была? Значит, у вас все в порядке? Отец твой сердился, мать волновалась, а я им сказала: «Владимир Михайлович, Анна Алексеевна, ваша Ася – вполне самостоятельный человек. У каждого самостоятельного человека может быть личная жизнь и личные переживания». Отец твой говорит: «Пусть дома переживает». Нет, родители этого не понимают. Мои тоже. Значит, у тебя с Павлом все в порядке? Я рада. Хотя он, по-моему, не очень интересный. Ну ладно, не сердись. А вот у меня, у меня-то... Мы чуть совсем не поссорились. И я уж к нему по-всякому: и на пяточках и на пальчиках. Помирились. Петя вчера заявляет...

Но Марина не успела сказать, что заявил Петя.

– Смотри-ка, на той стороне – сейчас умереть! – Геннадий стоит! Тебя дожидается. Ох, Аська, гляди у меня!

На той стороне действительно стоял Геннадий. Он держал в руках большой квадратный конверт.

Геннадий увидел Асю, постоял немного, сердито набычившись, посмотрел на нее через улицу, потом засунул руки в карманы и вразвалочку перешел через мостовую.

– Нашел я твоего попрошайку... Где живет и все такое...

– Что ж ты не здороваешься? – удивилась Ася.

– Ну, здравствуй, – хмуро ответил Геннадий.

– Приятно с самого утра встретить вежливого молодого человека, – сказала Марина. – Здравствуйте и до свидания. А ты, Ася, на работу не опоздай. – Она ушла, стрельнув в Геннадия глазами.

– Ты чего такой злющий? – спросила Ася.

– Ничего.

– Ну, если ничего, проводи меня до метро. По дороге все расскажешь.

– Ладно, – угрюмо согласился Геннадий, – провожу. Мальчонку этого зовут Мишкой, фамилия ему Сотичев.

– Верно, Сотичев, я теперь вспомнила, – обрадовалась Ася.

– Живет он в доме, где булочная. Отца нет. Мать работает лифтершей. Но сейчас она в больнице. А в церковь его тетка какая-то затащила. Не родная. Торгует тут рядом в овощной палатке. Вот его адрес, фамилия. Все, – сказал Геннадий.

Он не стал объяснять, сколько времени потратил, чтобы выполнить Асино поручение. Обещал – надо сделать! Даже если девушка, которой ты обещал и которая с тобой неделю назад ездила по городу, все следующее воскресенье неизвестно где пропадает, а возвращается домой в двенадцать ночи и не замечает, что ты как проклятый стоишь во дворе напротив ее подъезда и держишь в руках ни на что не похожий подарок.

– Я пошел, – сказал Геннадий.

– А ты еще меня проводи, – попросила Ася.

Они свернули за угол и шли теперь в толпе, спешившей к метро и становившейся чем ближе к вестибюлю, тем плотнее.

– А что у него с ногой? – спросила Ася.

– Не знаю. Я не с ним, а с ребятами с его двора разговаривал. Могу узнать, если надо, – вдруг предложил он, хотя утром твердо решил, что не будет больше встречаться с Асей. Расскажет ей, что узнал, отдаст подарок и баста, крест на этом.

– Вместе узнаем, – сказала Ася. – Ты ведь обещал мне помочь.

И вот, вместо того чтобы, отдав ей записку, раз и навсегда сказать «прощай» и уйти, не оглядываясь, как уходили герои любимых картин, Геннадий, которому на работу к десяти и в другой конец города, спускается с Асей вместе в метро. Он придерживает захлопывающуюся дверь переполненного вагона, чтобы Ася успела войти, а потом зачем-то сам втискивается в этот вагон, едет с ней и еще провожает ее до самой проходной и чувствует: хотел бы, но не может он на нее сердиться. А все потому, что поглядела на него своими ясными глазами и сказала своим голосом, всегда веселым, а сегодня вроде бы грустным, но доверчивым:

– Мне очень нужно, чтобы ты мне помог, Генка. Ну, что я одна буду с этим мальчиком делать?

Ася ушла. Генка стоит перед проходной, смотрит ей вслед и думает: что же это такое в конце концов с его стороны? Отсутствие воли? Ну, нет! Это «всепоглощающее чувство», вот что это такое! Теперь, когда он вспомнил, как называется то, что с ним происходит, он перестает на себя злиться. Конечно, если вдуматься, очень странно, что это происходит именно с ним. Ему всегда казалось, что чувства – это очень простая штука, тем более теперь, когда времени на технику и то не хватает: так быстро она развивается. Каждый день новое. А про переживания все давно известно. Тут нового ничего не изобретешь. Но уж раз оно так получилось и это обрушилось на него, придется себя вести сообразно с обстоятельствами. Геннадий любил делать все по-настоящему, как полагается...

Пожалуй, напрасно он не отдал ей конверт, который весь вечер держал наготове вчера и принес с собой с самого утра сегодня.

Генке давно хотелось рассказать Асе, как он ее увидел первый раз, как тогда утром на лестнице все слилось вместе: солнце, которое било в окно, вспышка ее волос в солнечном луче, ритм песенки, которую он насвистывал, а Ася подхватила перестуком каблучков по ступенькам.

Но как все это перескажешь словами? А ведь достаточно ему у себя дома включить магнитофон с пленкой, где записана эта песня, чтобы ясно увидеть все: и лестницу, и солнце, и Асю...

У Аси был простенький проигрыватель: Геннадий сам его не раз налаживал. И ему вдруг пришло в голову переписать песню, с которой все началось, с пленки на пластинку, подарить Асе эту пластинку, а уж заодно объяснить, в чем смысл этого подарка.

С самого утра в воскресенье Геннадий отправился на улицу Горького в ателье звукозаписи. Ему предложили подождать. Старик, который сидел в стеклянном ящике, выводил серебряной краской и затейливыми буквами надпись на огромной фарфоровой чашке: «Маленький подарок с большим чувством уважаемому...»

Генка фыркнул. Его смех подхватила толстая курносая девочка-школьница; она пришла вместе с матерью получать свой заказ. Пластинку, в середину которой была наклеена фотография курносой девочки, положили на диск проигрывателя. В репродукторе раздался ее напряженный голос: «Дорогой папа!! – выкрикнула она. – Мы с мамой поздравляем тебя с днем твоего рождения. Дорогой папа! У нас все хорошо! А сейчас я сыграю тебе то, что выучила в школе». И пластинка заиграла какую-то несложную фортепьянную пьеску.

Девочка и мама просияли. Геннадий тоже просиял.

– Я хочу записать в начале пластинки несколько слов, а потом музыку, – сказал он.

– На чем будете играть? – спросил его техник.

– У меня с собой пленка. С нее музыку запишете.

– Можно и с пленки. Входите в студию. Текст напишете? Или будете так говорить, из головы?

– Из головы! – уверенно сказал Генка.

«Скажу просто, – подумал он. – Сейчас ты услышишь песню, с нее все началось. Не понимаешь? Потом я тебе все объясню...»

Но тут перед ним на стене вспыхнул сигнал: «Запись!..» – и Генка крикнул не своим голосом:

– Дорогая Ася! Разреши подарить тебе в этот день...

«Что я такое говорю? – подумал он – И почему таким ужасным голосом?» Но он видел сквозь стекло аппаратной, как стремительно бежит лента записи. Остановиться было невозможно.

– ...этот маленький подарок с большим чувством! – прокричал Генка и остановился. Он увидел, как девочка, которая поздравляла своего папу и, оказывается, еще не ушла, смотрит на него сквозь стекло аппаратной, надувая толстые щеки: сейчас прыснет со смеху.

– Я не могу записываться, когда на меня смотрят! – крикнул Генка, довольный, что может прервать запись.

– Это была проба, – успокоил его техник. – Вам никто больше не будет мешать. Вы готовы?

Генка помолчал и, когда вспыхнул сигнал, вдруг снова продекламировал:

– Эту маленькую пластинку, дорогая Ася, с большим чувством я вручаю тебе в знак...

«Какой ужас!» – подумал он и остановился.

Но Генка не хотел отступать. Он добился своего. Через час работы у него была пластинка, на которой он тихим и спокойным голосом обещал, что когда-нибудь объяснит Асе, почему записал для нее именно эту песенку. Сфотографироваться и наклеить свою фотографию на пластинку он решительно отказался.

И вот эту-то пластинку в конверте он весь день таскал вчера, надеялся, что сможет отдать ее Асе, а принес сегодня с утра и уносит, не решившись отдать.

Не отдал, так отошлет. И Генка по дороге на работу забежал на почту. Пусть хоть завтра получит.

Пусть улыбнется. Все-таки она удивительно улыбается...

День у Аси начинался хорошо. В цехе в воскресенье вымыли окна, и теперь все было залито солнцем. Новенькая почти совсем приладилась и больше не задерживала Асю, и после одиннадцати часов, когда конвейер остановили для занятий производственной гимнастикой, а потом снова включили, Ася почувствовала, что она вошла в тот ровный ритм, в который важно попасть с начала недели. Тогда все будет ладиться. Можно будет и работать хорошо и думать о том, о чем она опять не может не думать.

Она не предложила вчера Павлу приехать и позвонить и не обещала, что приедет к нему еще раз сама.

«Это я правильно сделала, – думает она, – теперь пусть сам решает».

Самое главное она ему сказала. Поп? Ни за что на свете! А вообще-то он ей нравится. Непонятно только почему. Хотя почему непонятно? Как он вчера взял билеты хорошо и на озеро вместе с ней хорошо глядел, как они в автобусе ехали замечательно! Нравится? Нет, вчера они сказали об этом правильнее: они друг без друга жить не могут. Сказал это первый Павел, сказал-то хорошо, а вот что он будет делать после этих слов, неизвестно. Даже в общежитие опоздать побоялся: не великий подвиг для большой любви. Несмелый он – вот что плохо. И верит во что-то до того ненужное и нелепое, что и представить себе немыслимо. А может, и не верит? Сам себя уговаривает? Оттого так и нервничает, когда об этом заходит разговор. И все-таки семинарист! Но ведь могло быть так: полюбила человека, а с ним случилось несчастье. Заболел, например. Тогда как? Отец вот, когда за матерью ухаживал, заболел, серьезно заболел. В войну его даже в армию не взяли. Ведь не объявила ему мать: не знала я, что у тебя плохое здоровье, не нужен ты мне такой. Совсем по-другому она ему сказала. Вспоминали родители, как молодыми были, рассказали недавно ребятам.