Текст книги "Спасите наши души!"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

ТЕТРАДЬ СОМНЕНИЙ

Павел старался представить себе, что ответит Ася на его письмо. Он начал думать об этом, как только опустил конверт в ящик. Павел мысленно говорил с Асей, объяснял, убеждал, оправдывался. Разговор про себя, когда не слышишь ответов, а только стараешься их угадать, может длиться долго; Павлу он стоил сил, наверное, не меньше действительного разговора. Ответа не было. А что она может ему ответить?

Ведь он столько вопросов ей задал! И почему она должна ломать себе голову над божьим промыслом, который для нее вовсе и не существует? Не нужно ему, чтобы она об этом писала. Другое ему нужно: пусть просто ответит, чтобы ясно стало, как будет с ними дальше. Ведь он ничего не знает...

А ответа все не было.

Павел уже два раза съездил на ближнюю станцию, куда ждал от Аси письма до востребования.

Первый раз он утешил себя, что Ася могла не успеть, и выждал ровно неделю. На почте стояла очередь: пришлось ждать. Это было не скучно: и голоса и лица были не похожи на лица и голоса, которые он видел и слышал в лавре. Здесь стояли люди из того мира, в котором жила Ася и откуда он ждал письма. И он вглядывался в них так, будто сам никогда не принадлежал к этому миру.

Шумно распахнулась и громко захлопнулась дверь.

В тесную комнату почты вошла молодая решительная женщина. Еще с порога она крикнула веселым голосом:

– Эй, голуби почтовые! Газеты, журналы для моих отдыхающих есть? Кто тут крайний, кто тут последний?

Она стала в очередь, но видно было, что она не может стоять без дела, ждать молча.

– Как жизнь, Мария? – спросила она у девушки, которая выдавала почту, и, не дождавшись ответа, вдруг удивленно повела носом: – Что это у вас сегодня не сургучом, а ладаном пахнет?

Тут она вдруг заметила черный форменный костюм Павла. Румянец залил ее лицо, полную белую шею, даже уши вспыхнули. И она смущенно проговорила, – уж лучше бы молчала:

– Извините, молодой человек...

«Она извинилась так, как извинилась бы, толкнув нечаянно инвалида», – подумал Павел и выскочил из комнаты.

Его десятка уже несколько дней несет клиросное послушание в семинарской церкви. Первое время Павел и сам замечал, что, когда прислуживаешь в алтаре, костюм и особенно волосы надолго сохраняют запах ладана. Потом привык, перестал замечать, но, оказывается, запах ладана пристал к нему. Неужели и Ася это тоже чувствовала?!

Он долго ходил по улице, дожидаясь, покуда уйдут все, кто там был и слышал слова молодой женщины. Только что ему все нравилось на почте, а теперь не хотелось входить внутрь. Но не уезжать же, не узнав, нет ли письма! Он заставил себя войти и спросить.

– Пишут! – ответила девушка, как всегда отвечают в окошечке «до востребования», когда видят, как огорчен тот, кто ждет письма.

Но Павлу в ее голосе послышалось обидное. «Не приду сюда больше», – подумал он. Он не придет, письмо будет лежать, потом вернется к Асе, и между ними оборвется эта последняя тоненькая ниточка?

Пусть на него смотрят на этой почте как угодно. Ему все равно! Только одно ему не все равно: почему не отвечает Ася?

Может, обиделась, что он снова дал ей адрес «до востребования»? Может, ей не понравилось, что он боится исключения? А может, все куда проще?

В самом деле, зачем он ей? Зачем ей о нем думать, переживать из-за него, когда у нее в жизни до него все было так ясно, так хорошо, так просто?

Ася рассказывала ему о заводе, о бригаде, о подругах и товарищах. Рассказывала о делах и называла имена так, будто Павел ясно представляет себе и этих людей и эти дела. Он уже начал понимать, чем отличается операция, которую Ася выполняет сейчас, от той, с которой она начала свою работу на конвейере, и знал, почему будильники, которые испытывают, заводят так, чтобы они звонили во время обеденного перерыва, – а то с ума можно будет сойти от их звона! – и твердо помнил, что, когда Ася говорит о платине, это не металл, а название важной части будильника.

Асиных знакомых он тоже стал различать по ее рассказам. Он уже знал и модницу Марину, и ревнивого лейтенанта Петю, и знаменитого бригадира электриков Сергея Савиных, и самого умного из Асиных знакомых, студента-историка Вадима, и веселого техника Геннадия.

Павел представлял себе, как Ася беззаботно выходит после работы из проходной, встряхивает рыжими волосами, с которых только что сняла марлевую косынку, надетую на время работы, улыбается, а ее уже ждут у дверей товарищи: все сразу или кто-нибудь один. Если один, это еще хуже.

Товарищи подхватывают Асю под руки и уводят по тенистой аллее бульвара. Им не надо спешить: они живут в Москве и никому не обязаны отчетом. В любой день недели они могут пойти с ней в любое кино. И в клуб. И в театр. И на танцы. Нет для них запретов, которыми, как решеткой, со всех сторон обставлена его жизнь. Им не надо ничего объяснять Асе о себе, она о них все знает!

Конечно, ей лучше с этими людьми, чем с ним. Ради чего ей мучиться? Потому она и не отвечает на его письмо. Ее молчание – это ведь тоже ответ...

С тех пор как Павел отправил Асе свое длинное письмо, ему чего-то не хватает. Мысли, которые его мучали, когда он писал письмо, сделались яснее, словно вопрос, если его написать на бумаге, уже немного сам становится ответом.

У Павла была черная клеенчатая тетрадь. Он всегда носил ее при себе, перегнув пополам. И он начал записывать в эту тетрадь то, чего не написал Асе.

Стояли жаркие дни. Жара была не по-июньски душной. Грозы проходили стороной, без дождя и облегчения не приносили. Все время пересыхало в горле, стучало в висках. Днем казалось, что церковные купола плавятся на солнце. Ночью под низкими сводами общежития было тяжко спать. В старинные узенькие окна воздух вроде совсем не проходил.

Все были измучены жарой и многочасовыми службами. Вспыхивали дикие бессмысленные ссоры. В спальне снова, как в первой год, начались бурсацкие забавы. Когда Павел тряс за шиворот Здорова – тот положил ему под простыню сапожную щетку, – Мишенька Доронин тоненько посмеивался из угла:

– Сердится-то как! Как сердится!

Мишенька Доронин был единственным, кто в эти душные дни все время радовался. «Чем труднее, тем лучше!» – говорил он умильным голоском и преданно заглядывал в глаза собеседнику, наклоняя свое бледное личико. Он все чаще замирал перед иконой в неурочное время.

Казак, поглядев однажды на его молитву, озабоченно сказал:

– Приглядывайте за Дорониным. Уж очень в ревность ударился, не выкинул бы чего-нибудь повселюдно во время службы. – И он покрутил пальцем около виска.

В один из этих невыносимо жарких дней Павел едва дождался свободного часа. А когда свободный час начался, ему показалось, что он тянется так же томительно, как все длинные тягучие дни. Чтобы не сорваться снова на соседнюю станцию за письмом, чтобы не думать больше об Асе, Павел перешел через двор, залитый солнцем, полный сытых голубей, распаренных туристов, исходящих благоговением и потом богомольцев, и вошел в музей.

Раньше его влекли сюда пронзительно умные глаза ликов, написанных Андреем Рублевым и Симоном Ушаковым; хотелось понять, как и о чем думали люди, которые были изображены на бесценных потемневших досках; хотелось догадаться, о чем думали художники, изобразившие их; хотелось разобраться, как он сам, Павел, смотрит на это: волнует  его картина или святыня?

В музее у входа был маленький киоск. Здесь продавались деревянные резные игрушки, путеводители и книги. Книги были разложены на прилавке и на столе, и их можно было подолгу перелистывать.

Продавщица, занятая с туристами, почти не обращала внимания на длинного худого парня, который уже не первый раз просматривал книги, ничего не покупая. Правда, сегодня она хотела сказать: «Здесь все-таки, молодой человек, не читальня!» – но вдруг заметила, что у парня заблестели глаза.

Он поймал на себе ее вначале недовольный, потом удивленный взгляд и аккуратно положил книгу на место, но не смог сразу закрыть ее и продолжал вчитываться в какую-то страницу.

– Спасибо большое! – сказал он тихим вежливым голосом и ушел.

Продавщица, показывая на него туристам, придала своему лицу выражение, которое должно было говорить: «Каких тут только у нас людей не бывает!» А когда они ни о чем ее не спросили, сама сказала многозначительно:

– Сосед наш, видно... Из семинарии...

И туристы заогорчались, что не разглядели его как следует.

– Тоже экспонат своего рода! – сказал один из туристов, и в группе немедленно начался спор, кто в наше время идет в семинарию.

А «экспонат своего рода» почти бежал по дорожке. Он искал места, где сможет спокойно обдумать слова, на которые наткнулся в книге «Древние о религии». Обдумать? Прежде всего он должен их запомнить. Он не купит эту книгу: все равно ему негде ее хранить. Он лучше еще раз попросит у продавщицы разрешение почитать ее на месте. Заучит эти слова, а потом запишет их.

...Прошло несколько дней, и Павел смог, наконец, записать поразившие его слова. Теперь они в его тетради, всегда с ним, всегда, когда он захочет, перед его глазами.

«Бог или хочет удалить зло из мира и не может, или может и не хочет, или, наконец, и может и хочет.

Если он хочет и не может, то он не всемогущ, что противно природе бога. Если он может и не хочет, то это свидетельство злой воли, что противно природе бога.

Если он может и хочет, то почему же на земле существует зло?»

На эти вопросы, конечно, не сможет ответить ни один из его наставников. Подумать только! Это сказано так давно – христианской религии и в помине не было. Да и при чем тут она! Сама мысль о боге, о всяком боге рушится, если задать эти вопросы!

Павел сидит на скамейке бульвара, который тянется вдоль крепостной стены лавры. Он выбрал это место, потому что здесь к нему нельзя неожиданно подойти. Он в последние дни все чаще чувствует на себе внимательные взгляды окружающих. Но сейчас он один, и он вписывает в свою клеенчатую тетрадь слова древнего мудреца. А еще год назад он на первой странице этой же тетради старательно выписал совсем другие слова. Вот они: «Верующий должен помнить, что всякий догмат потому и составляет предмет веры, а не знания, что не все в догмате доступно нашему человеческому пониманию. Если можно было бы научно объяснить чудеса, то ничего чудесного не осталось бы... Поэтому и верим, что чудесное не подлежит анализу и объяснению».

Целый год Павел перечитывал эти строки, как заклятие, которое должно было ему помочь, когда он не понимал того, чему его учили. И они ему помогали! Теперь не помогают. Он вырвет их из тетради. Зачем же? Пусть останутся на память! И Павел крупными буквами написал над рассуждением о догмате: «Заповедь для труса!» Какое облегчение, что можно подумать и написать так! Но кому этот вызов? Для кого эта смелость? Что будет с ним дальше?

Скоро шесть. Звонят колокола лавры: сейчас начало службы. Десятка Павла входит в семинарскую церковь. Жарко. Так жарко, что почти все сегодня без курток: в теннисках и рубашках. Регентом к десятке, как старшеклассник, приставлен Добровольский. Он поднимается на хоры, по случаю жары тоже не в черной форме, но в хорошо сшитом костюме, который он называет «летним концертным» и который куплен в комиссионном магазине.

Десятка проходит к лестнице, ведущей на хоры, сквозь толпу, собравшуюся в церкви. Здоровые парни. Среди них только Мишенька Доронин кажется слабеньким и хилым. На него обращают в зале внимание: перед тем как подняться на хоры, он успевает приложиться к нескольким иконам. Все остальные идут не задерживаясь.

Они уже научились проходить сквозь толпу, собравшуюся в церкви, слегка склонив голову и потупив глаза, но у большинства еще широкие размашистые шаги, которые плохо согласуются с маской отрешенности на лицах.

Семинаристы поднимаются на хоры, раскладывают ноты на пюпитрах, поглядывают сверху в зал: сейчас, когда занятия кончились, в семинарской церкви особенно часто появляются девушки в шарфиках, накинутых на головы, как платочки. Иногда их сопровождают мамаши. Девушек, которые приехали сюда искать женихов, легко отличить: они крестятся, кланяются, ставят свечки с неумелой истовостью. Иногда они быстро оборачиваются и углом глаз косятся на хоры.

Молодой сдобнолицый священник и совсем юный, еще безбородый дьякон из новорукоположенных, шурша дорогими облачениями, ведут длинную службу. Очередной семинарист, спустившись с хоров и надев поверх тенниски серый стихарь, вычитывает у аналоя на церковнославянском, как лестница сама вознеслась в небо. Потом из-за дверей, в иконостасе, доносится басовое: «Премудрость! Вонмем!»

Семинаристы, обливаясь потом, красиво и слаженно поют, что люди – рабы господни. Кто-нибудь из стоящих в зале – не молящихся, а любознательных – непременно поворачивается от царских врат, смотрит на хоры. Он глядит на семинаристов и старается понять: что это за люди? А перед ним на хорах Павел и его сверстники: десять человек – десять загадок.

Самый старший из семинаристов – регент – в минуты, когда не нужно управлять хором, озабоченно вспоминает свой разговор с отцом Феодором. «Как я держался? – думает он. – Не сказал ли лишнего? Нет, кажется, все было в норме».

– Я хочу, чтобы вы мне, наконец, ответили ясно: что происходит с вашей находкой? Вы его привели сюда, вы за него отвечаете, – сказал отец Феодор.

И Добровольский заверил отца Феодора, что Павел в последнее время образумился, перестал задавать ненужные вопросы, скромен, прилежен и тих. А в действительности Добровольский чувствует, что это не совсем так, и вот сейчас размышляет, как бы повернее узнать, о чем думает и что пишет в свою тетрадку его подопечный. Свои мысли и у Мишеньки Доронина. Он радуется, что впереди еще и пение псалмов и чтение кафизм, и всматривается до мерцания в глазах в сверкающий иконостас, в разноцветные огоньки лампад, в синий дымок, поднимающийся из кадила. Никто не знает его тайны, но сегодня снова ему, невидимо для всех, с иконы одобрительно кивнул преподобный. И он тихонечко смеется от радости, тихонечко, потому что, если он рассмеется громче, его опять уведут отсюда. Он не слышит, как Добровольский командует:

– Заслоните от зала тронутого, сейчас он тут устроит представление!

Потом Добровольский злым шепотом говорит Павлу:

– Петь, петь надо тут, а не мечтать!

И Павел привычно вступает в пение, а сам напряженно думает: «Что со мной будет дальше? Пора решать!»

ВНАЧАЛЕ БЫЛО ДЕЛО!

Письмо Павлу, много раз начатое, перечеркнутое, все еще не было отправлено. А он не приезжал и не звонил: видно, ждал ответа. А может, ему некогда было: то ли домой уехал, то ли экзамены у него шли.

В эту неделю Ася работала во вторую смену. Перед работой она пришла в комитет комсомола – попросить Катю Волохину еще раз позвонить в исполком насчет Миши Сотичева. Они быстро обо всем договорились, но Ася задержалась. Пришел Сергей Савиных. Он, наконец, написал басню про бесчувственную машинку и теперь искал слушателей. Послушали его сочинение, посмеялись, похвалили его. Потом они вместе с Сергеем вышли из комитета. Катя внимательно посмотрела им вслед и сказала:

– Заходи, Конькова, если что, советуйся.

– Вот я и хочу посоветоваться, – неожиданно для себя самой выговорила Ася, когда проходили по двору.

– Со мной? – удивился Савиных. – Со мной больше ребята советуются. Ну, коли со мной, давай сядем. На ходу я стих могу сочинить, советовать я на ходу не умею.

Они сели на скамейку возле молодых топольков, которые осенью сажали вместе во время субботника.

– Не знаю далее, с чего начать, – сказала Ася.

– Попробуй начать сначала, – ответил Савиных.

...Слушая Асю, он хмурился, ерошил волосы. Ей казалось, что он не то недоволен тем, что она рассказывает, не то ему трудно слушать, но, когда она замолкала, Савиных смотрел на нее внимательными глазами. Видно было: ждет продолжения.

Ася кончила говорить. Он встал во весь свой рост, молча прошелся вдоль скамейки – Ася поворачивала вслед за ним голову, – затем сел рядом с ней и сказал решительно:

– Ясно!

– Ясно? – удивилась Ася.

– Не то ясно, какое письмо ему писать. Ты почему раньше всего не рассказала, вот что мне ясно. Приходишь ты к нам в комитет и рассказываешь свою историю. Договорить еще не успела, что хочешь этому парню, который в семинарии, помочь, а мы решаем, что помогать нужно не ему, а тебе, что ты попала под его влияние и надо тебя от него избавить. А что? Вроде все правильно. Павел этот для нас никто, человек посторонний. За него мы не отвечаем. За тебя отвечаем. Не читала недавно в «Комсомолке» статью? Полюбила девушка одного бывшего уголовника – ты, конечно, не думай, я не сравниваю... Он уже на ноги становился. Решила она замуж за него выходить. А ее в комитет комсомола вызвали и отсоветовали. Считали, что чуткость проявили, позаботились о человеке. Я это, знаешь, когда понял? Когда решили мы бороться за звание коммунистической бригады и было предложение: двух парней – да ты их знаешь! – вывести из нашей бригады, потому что с ними нам до этого звания никогда не дотянуться. А потом подумали, подумали: нет, что-то не то. – Он помолчал соображая: – Так что с тобой тоже так бы решать не стали. А на письмо как ответить? Слушай, – сказал Савиных таким голосом, будто он все сразу понял. – Сколько места занимают книги, которые тебе историк твой знакомый прочесть посоветовал, если поставить их рядом? Наверное, полку. Это самое малое. Разве их в одно письмо упишешь? Нет, ты не думай, что я против его совета. Он тебе хорошо посоветовал. Ты меня с этим историком познакомь. У нас в части, где я служил, парень был. Представляешь, молодой, моего года, но из сектантов. Такая меня брала досада! Как заведусь с ним спорить, понимаю, что во всем прав, а чего-то мне для спора с ним не хватает. Чтобы не вообще говорить, а в самую точку. Так что это он тебе верно посоветовал. Но и неверно тоже. Ты сама говоришь: запутался твой друг. А запутался потому, что испугался. И ты решила теперь его путаницу распутать. Словами? Одних разговоров, чтобы он все это понял, мало. Даже самых умных. «Вначале было дело!» Слыхала такое изречение?

– Это чье же? – спросила Ася.

– Философское, – веско сказал Савиных, – но я с ним согласен. Он тебе кричит: «SOS!» А ты ему собираешься на это отвечать в письменном виде. Бюрократизм какой-то получается! Идем к Катерине. Она, конечно, разволнуется, что ты ей сразу всего не сказала. Но мы ей все объясним: ты ему принципов не уступала, душой не кривила, а вот отрекаться от него не хочешь и, просто говоря, забыть не можешь. По-моему, все в порядке: и личное и общественное. Видишь, как я все точно разложил! Ну, идем к Катерине. Будем держать совет: не что писать, а что делать...

Знала бы Ася, что в это время происходит с Павлом!

– Ты что-то избегаешь меня, отче Павел, – добродушно сказал Добровольский, подсаживаясь к нему в саду. Павел промолчал. – А ведь я все вижу, все понимаю. Тоскуешь? Зачем же от меня тоску свою скрывать? Я тебе друг. Ну, а что на хорах прикрикнул – дружба дружбой, а служба службой. С меня тоже спрашивают. Думаешь, мне самому тут тошно не бывает?

Григорий говорил просто, без своих любимых старокнижных выражений, усталым голосом; говорил словно сам с собой, будто вслух размышляет, действительно огорченный отчуждением друга.

«А ведь он сложнее, чем я о нем рассказал Асе, – подумал Павел. – Во всяком случае, умнее. А сейчас, кажется, даже искренне говорит...»

– Все равно ты мне помочь не можешь, – сказал Павел.

– Я рад, – неожиданно ответил Добровольский. – Не тому рад, что не могу тебе помочь. Если бы такое чувство во мне возникло, я бы не признался в нем. – Он замолчал. Непонятно было, то ли слова подбирает, то ли на самом деле взволнован разговором. – Я рад тому, – сказал Добровольский, – что ты хоть подумал так: «А может ли мне помочь Григорий?» Значит, дружбе еще не конец. А ведь, наверное, могу. Советом хотя бы.

Добровольский держал в руках прут и аккуратно счищал с него ножиком тонкую кору.

И Павел вдруг ясно представил себе, как пойдет разговор дальше. Сейчас Григорий скажет: «Чтобы советовать другу, нужно знать, что происходит с другом». Потом он сделает внимательное лицо и будет сосредоточенно слушать, потом проговорит проникновенно: «Все это очень трудно!» И окажется, что Павел ему все рассказал, а посоветовать ему... «Кто же тут возьмется советовать!» – скажет Добровольский. «Ну, нет, этого не будет, – твердо решил Павел. – Нечего с меня кору сдирать». Но Добровольский сказал совсем иначе:

– А что толку в советах? Помочь нужно делом. Если мы уже здесь оказались, нужно быть первыми, не последними!

Добровольский доверительно улыбнулся.

– Учащие нас, – он голосом обозначил иронию, – за которых мы денно и нощно возносим молитвы, тобою не очень довольны. Это было нелегко, но я постарался: тебе поручено прочитать учебную проповедь.

– В церкви? – спросил Павел, даже задохнувшись от мгновенно промелькнувшей у него мысли.

– Обрадовался? – Добровольский стегнул очищенным прутом по воздуху и прислушался, как он свистит. – Нет, покуда не в церкви. Всего лишь в классе. Рассматривай как репетицию. Слушать будут наши же, кто не разъехался, да с краткосрочных курсов кто-нибудь зайдет. Словом, аудитория будет. Тебе об этом сообщат официально. Я же по-дружески предвосхищаю событие. Тем более, что несколько к нему причастен. Покажи, на что ты способен, – это и мой совет и моя помощь.

– Я подумаю об этом, – сказал Павел.

– И есть над чем! Очень есть! – внушительно произнес Добровольский и встал. Он аккуратно стряхнул с колен ленточки коры, еще раз взмахнул белым гибким прутиком и с сожалением отбросил его.

– Как отнесся Милованов к тому, что вы ему сказали? – спросил отец Феодор Добровольского, когда тот пришел за распоряжениями   на   следующий день.

– С радостным трепетанием! – ответил Добровольский: не мог удержаться от соблазна позлить наставника своим лексиконом, хотя тут же обозначил легкой улыбкой, что употребляет его несколько иронически.

– С трепетанием, говорите? Интересно! А не разведет он в своей проповеди такого...

– А хотя бы и развел! – впервые без всякой почтительности горячо перебил Добровольский, увлеченный мыслью, которая внезапно пришла ему в голову. – Скажет все, как подобает, – хорошо. Скажет что-нибудь, что не подобает, – тоже неплохо. Во-первых, это значит, что он, наконец, раскололся, виноват, раскрыл свою сущность, выяснение которой вы, отец Феодор, поручили мне. А во-вторых, нет для церкви опасности большей, чем отсутствие противников в ее собственном лоне.

– Неглупо, – сказал отец Феодор, – хотя и не свое. Увлекаетесь Лойолой? Милованов – семинарист-еретик, смешно!

– Не так уж смешно, если, обличая его, можно преподать урок смирения всем остальным. А если он еще и сам покается!

– Важен не масштаб, а направление мыслей, – сказал отец Феодор. – А направление у вас... – он помолчал, – любопытное... Надеюсь все же, что Милованов не обманет наших первоначальных надежд.

– Если позволите, я передам ему о вашем уповании, – сказал Добровольский, снова почтительный ученик с простодушием на лице и в голосе...

Чтобы успеть разыскать Павла в лавре и вернуться в город, не опоздав на работу, нужно было либо с вечера выехать из Москвы, но тогда неизвестно, где провести ночь, либо с утра торопиться на самую первую электричку. Но после того как она долго откладывала ответ, Ася решила ехать завтра же. Когда они остались вдвоем, она попросила мать:

– Мама, ты без будильника просыпаться умеешь. Разбуди меня завтра тихонечко в полпятого утра, а?

– Куда в такую рань? – удивилась Анна Алексеевна. – И когда ты объяснишь, что с тобой творится?

– Ничего плохого, кроме хорошего, – весело сказала Ася и закружила мать по кухне. – Вначале было дело!

В тот ранний час, когда она собиралась выехать, метро еще закрыто. Идти пешком через весь город? Ну, нет! Ася с вечера позвонила Генке:

– Слушай, Генка, – лукаво пропела она, – что-то ты давно не катал меня на мотороллере.

Генка обрадовался, но тут же удивился:

– Насколько мне известно, ты эту неделю работаешь вечером. А какие катания по утрам?

– А мне как раз рано утром нужно. На вокзал, к поезду. Отвезешь?

– Куда это ты собралась? – спросил Генка, удивившись еще больше. А когда Ася объяснила, куда едет, мрачно предложил: – Давай я тебе лучше вызову, знаешь, такое с шашечками, называется такси. Ты, наверно, не заметила, что на мотороллере нет багажника для вещичек.

– Для каких вещичек? – возмутилась Ася. – И с какой стати такси? Скажи просто, что не хочешь.

– А кто вас знает, может, ты его агитировала, агитировала, а сагитировалась сама? Бывает! Ну ладно, отвезу. Заметано!

...Когда они проезжали по пустынному проспекту, только что политому и чуть дымящемуся утренним паром, и остановились перед светофором, Ася сказала:

– Все-таки ты очень хороший, Генка!

– Это я и сам знаю, что хороший, – убежденно ответил тот, – а толку что? Ты-то не меня едешь ни свет ни заря разыскивать. Но подожди. Вот не перейдет твой кандидат в попы обратно в люди, тогда мы это переиграем!

– А если перейдет? – с вызовом спросила Ася.

– Тогда тем более. Тогда мы с ним будем на равных. А так сейчас я вроде буду стараться отбить тебя у калеки, извини, пожалуйста. Ты, может, думаешь, я сдался? В журнале бы так написали: «Отвечаем на вопрос Геннадия Никонова: «Как поступить, если я люблю девушку, а она меня не любит?» – «За свою любовь надо воевать!» Ответ чересчур правильный, но, между прочим, правильный. Мы еще повоюем! А сейчас поехали спасать заблудшую душу!..

Они приехали на вокзал слишком рано.

– Не присмотрите ли за машиной? – спросил Генка у девушки в форменной фуражке, которая выстраивала в длинную очередь такси, прибывшие к первому дальнему поезду.

– А где же машина? – пренебрежительно фыркнула она, глядя на кремовую «Вятку».

Генка тут же с ходу сказал ей замысловатый комплимент, и она согласилась.

– Тактика! – скромно объяснил он Асе. – Тебя оставил в сторонке, а то прогнала бы она нас с этой стоянки. Ты сегодня завтракала? Я, например, нет. У нас дома среди ночи не кормят. Пошли побросаем чего-нибудь в рот?

– Какой сейчас здесь завтрак? – удивилась Ася.

– В этот час только на вокзалах и завтракать. Надо знать любимый город.

Он провел Асю в зал ожидания к тележке с кастрюльками и скомандовал:

– Пирожки четырежды и кофе по стакану.

– Очень вкусно! – похвалила Ася.

– Днем ты эти пирожки есть не стала бы, – заметил Генка. – Через два часа они превращаются в обыкновенную резину. А сейчас ничего. Мы, может, еще и газету успеем до твоего поезда купить. А то вдруг там написано, что бог есть, и ты зря едешь!

Газетный киоск был еще закрыт, и они пошли обратно. Ася заторопилась: до поезда оставалось мало времени. Вдруг она резко остановилась.

– Ты что?

– Кажется, мне действительно не нужно ехать, – сказала Ася. – Это он.

В зале ожидания на скамейке дремал Павел.

– Кто? – не понял Генка.

Наверно, потому не понял, что мысленно представлял себе Павла в рясе или, во всяком случае, чем-то отличающимся от обычных людей. А тут был просто очень длинный парень в самом обыкновенном плаще, и лицо такое, как у всякого человека, который провел ночь на вокзале, – заспанное и неумытое.

– Как ты не понимаешь? Павел!

– Он? – изумился Генка. – Интересно. Он, оказывается, вдобавок еще и бродяга. Ну что ж, подойди разбуди его. А я поеду. Я и в детстве не любил играть в «третий – лишний».

– Нет, постой, – попросила Ася, – не уходи.

Генка, подчеркивая свой нейтралитет, подошел к щиту со вчерашней газетой.

Ася тронула Павла за плечо. Он вздрогнул.

– Ася? Ты здесь? Почему?

– А ты почему? Я собиралась ехать к тебе. Что случилось? Ты ушел из семинарии?

Павел покачал головой:

– Нет. Пока не ушел.

– Тебя исключили?

– Нет, не исключили. Просто я вчера попросил разрешения поехать в город и паспорт свой попросил, он у них лежит в канцелярии. Сказал, что хочу в Москве записаться в библиотеку. Мне ответили: все, что вам нужно, есть в нашей библиотеке. Тогда я сказал, что мне все равно надо в город, у меня есть дела, знакомые есть. Мне ответили, что мои знакомые на меня, по всей видимости, дурно влияют и что я должен выбирать себе других знакомых. Тогда я сказал, что с разрешением или без разрешения, с паспортом или без паспорта, но сегодня я все равно уеду. Ты мне не ответила, и я больше не мог ждать. «И будете ночевать на вокзале?» – это с насмешкой такой мне сказали. А я ответил: «Да, на вокзале!» Вот и ночевал на вокзале, и, знаешь, ничего, неплохо. Утром собирался тебе звонить. А теперь и ты тут оказалась.

– Предопределение? – засмеялась Ася.

– Обыкновенная счастливая случайность, – ответил ей Павел.

Ася подозвала Геннадия, который церемонно представился:

– Геннадий Никонов!

Но когда она заставила Павла рассказать, как он хотел уехать и как его не пускали, Генка оживился.

– По-моему, – сказал он, – вы поезжайте к себе обратно, поскольку вещи у вас еще там остались, а я сегодня отпрошусь с работы пораньше и приеду за вами. Конечно, багажника у меня нет, но небольшой чемоданчик к мотороллеру присобачить можно. Представляете эффект: идут все эти ваши попы – извините, конечно, если я их не так назвал, – а тут я въезжаю в ворота, разворачиваюсь, хватаю вас с чемоданчиком и... пишите письма, шлите телеграммы!..

Ася перебила:

– Ну, это ты, Генка, кино насмотрелся. И, наверное, на детских сеансах. Что он, невеста, чтобы его похищать? Тут вопрос серьезный.

– Невеста действительно не он, – не удержался Генка. – Но главное, вы-то сами решили или не решили?

– Не знаю... – ответил Павел.

– Понимаю, – сказал Генка, – пока вы разочаровались в семинарии и начали сомневаться в самых несообразных религиозных догматах. Это немало, но это еще не все. Для последовательного атеизма больше требуется.

Павел с изумлением посмотрел на Генку. Он никак не ждал, что в зале московского вокзала, где он провел ночь, в пять часов утра ему придется встретить Асю с каким-то парнем, который изъявит немедленную готовность умыкнуть его на мотороллере прямо с семинарского двора и скажет такое про его сомнения в догматах и про непоследовательный атеизм.

– Ну, что мы тут стоим? У этого вопроса есть две стороны. Поговорим на улице, – предложил Геннадий. – Пошли.

– Так ты правда собиралась ко мне ехать? – спросил Павел, когда они оказались на площади.

– Совсем нет. Мы просто приехали выпить на вокзале свой утренний кофе! – ответил за Асю Генка. – Да! К вам она собиралась ехать! К вам! Неужели непонятно?

– Как же так? – растерянно сказал Павел. – Я думал, ты мне даже на письмо отвечать не хочешь, а ты...