Текст книги "Спасите наши души!"

Автор книги: Сергей Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Откуда-то сбоку появился старый поп (видно, не тот, о котором говорила Степановна) со строгим лицом. Он был в длинной черной рясе, и, когда проходил по церкви, верующие останавливали его, он что-то им сурово говорил, а они целовали ему руку, которую он совал им, не глядя.

Слева, на возвышении, похожем на маленькую низкую сцену и огороженном блестящими медными перилами, собралось несколько женщин, также в темных платьях и платках, надвинутых на глаза. Среди них странно выглядели рослая полногрудая девушка в красном свитере и мальчишка вроде Андрея.

Вдруг ярко вспыхнула люстра под потолком. Из боковых дверей, прорезанных в перегородке, сплошь увешанной иконами, вышел молодой священник. Священник был очень румяный, с вьющейся бородой, с длинными, хорошо уложенными волосами, в светло-серой шуршащей накидке, которая была завязана на боках.

Ни с кем не здороваясь, никому-ничего не говоря, он повернулся спиною к людям, собравшимся в церкви, и стал что-то быстро шептать, поглядывая в маленькую книжечку, похожую на записную. У него на плечах лежала жесткая светло-серая, хорошо выглаженная полоса материи вроде широкого шарфа с вышитым на ней знаком, похожим на туза треф, только с еще одной, четвертой ножкой, – видно, изображение креста.

Священник («А может, это дьякон? – подумала Ася. – Кто его знает!») открыл перед собой красивые резные двери, зашел внутрь за перегородку, прикрыл за собой двери и что-то наполовину сказал, наполовину спел приятным баритоном.

Потом он снова вышел из-за дверей и начал размахивать в разные стороны железной вазочкой на длинной цепочке. «Кадилом», – догадалась Ася. Собравшиеся в церкви кланялись и крестились, кадило позвякивало, а у прилавка с надписью «Соблюдайте благоговейную тишину» все время шуршали деньги: там стояла очередь за свечами.

Молодой священник снова ушел за перегородку, но оставил двери открытыми, и стало видно, что там внутри стоит еще один поп, постарше, с квадратным вышитым платком, пришпиленным к боку.

Поп, который был постарше, поднял над головой книгу в бархатном переплете и передал ее попу помоложе. Тот, стоя в открытых дверях, опустил и снова поднял книгу, а потом опять запел.

Женщины в платочках и полногрудая девушка в красном свитере и мальчик, похожий на Андрея, ответили ему. Оказалось, что это хор.

В это время в церковь торопливо вошел и стал протискиваться вперед мужчина в коротком пальто нараспашку, с неопределенно вежливой улыбкой на губах.

– Виноват, задержался, – тихо сказал он даме у прилавка, – концерт утренний, бисировать заставили.

Раскланиваясь, как в гостях, с людьми, которые пропускали его вперед, он прошел к хору и с ходу вступил в пение хорошо поставленным тенорам. Потом он вернулся обратно на середину церкви, к наклонному столику, на котором лежала толстая книга, и стал, заглядывая в нее, частить, сладко гнусавя. Потом они спели что-то дуэтом вместе с молодым попом, вступая попеременно, а когда замолчали, снова запел хор. Хор пел красиво и слаженно.. Его слова стали подхватывать те, кто был в зале. Это продолжалось очень долго.

Ася уловила обрывки непонятных фраз; «...яко мы оставляем...», «владыко человеколюбче...», «...сокровище благих и жизнеподателю...», «святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас...» И невидимый голос повторил много-много раз кряду: «Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй...» И все, кто был в церкви, кроме Аси, опустились на колени, а многие женщины и вовсе встали вроде на четвереньки, склонив головы к самому полу. Ася стояла во весь рост, смотрела, сжав зубы, на тех, кто упал на колени, чувствовала, как у нее горит лицо и колотится сердце, и думала: «Вот, значит, что будет делать Павел. Он будет говорить непонятные слова не своим голосом, махать железной вазочкой на цепочке и заставлять людей вставать на колени. Как же ему не стыдно!»

Кто-то дернул ее за рукав. Она оглянулась. Сквозь толпу проходила женщина с начищенным подносом, к которому был приклеен плакатик: «На елей». На подносе лежали смятые рублевки, трехрублевки, пятерки и горка мелочи.

Женщина потрясла подносом перед Асиными глазами. Ася отрицательно покачала головой.

– Креститься не крестишься, на колени не встаешь, на храм не жертвуешь? – спросила та тихим шепотом. – Зачем пришла?..

А потом вместе со всеми подхватила слово, которое в этот момент затянул хор: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя...»

Ася стремительно пошла к выходу, но остановилась: увидела, что в правой части церкви перед такими же резными дверями, но поменьше появился тот старый поп со строгим лицом, одетый во все черное, который первым проходил по залу. Вокруг него собралось человек десять, и он начал им что-то говорить. «Проповедь!» – догадалась Ася и подошла поближе. И пока перед иконостасом в центре зала махали кадилом, пели и говорили непонятные слова, а за прилавком ссыпали в плетеную корзинку собранные деньги, старый поп в боковой части церкви говорил о внезапных болезнях и неожиданных несчастьях, о крушении поездов и землетрясениях и, строго воздевая руку, требовал, чтобы те, кто его слушает, ни в одном своем деле не загадывали далеко вперед, не строили планов, не обольщались надеждами, а смиренно просили по утрам у бога благополучия всего на один ближайший день.

Он привел пословицы: «Без бога не до порога», «Человек предполагает, а бог располагает», – потом рассказал случай с инженером, который написал жене, что приезжает с курорта в воскресенье, но не добавил «если богу будет угодно».

– И пришлось супруге увидеть мужа не здоровым на вокзале, а мертвым во гробе... А все потому, что человек этот в своей гордыне вообразил, что сам себе хозяин.

«Ну что он такое говорит! – так и хотелось крикнуть Асе. – Зачем он пугает тех, кто его слушает? И неужели кого-нибудь можно этим напугать? И почему нужно верить в бога, такого дотошного, мелочного и мстительного, что он убивает человека, не согласовавшего с ним срок приезда домой? Ну как вы можете все это слушать всерьез?..»

Но люди слушали попа. И женщины всхлипывали. Одна даже громко заплакала, запричитала. А голос попа, то строгий, то вкрадчивый, все шелестел и шелестел, пугая людей пословицами, житейскими случаями, евангельскими притчами. И все слова о смертях и о скорбях, о муках и болезнях вели к одному – к упрекам тем, кто посещает церковь от случая к случаю, а надо бы бывать в ней каждый день или хотя бы по воскресеньям...

И пока в одной части зала продолжали петь, креститься, вставать и снова бухаться на колени, а в другой слушать проповедь, Ася стояла у стены с высоко поднятой головой, чувствуя, что у нее на глазах появляются слезы стыда и гнева.

Значит, Павел будет не только махать кадилом и петь непонятные слова, он будет пугать людей бедами, смертями и несчастьями, чтобы заставить их ходить в церковь!

Ну нет, этого она ему не позволит!

Она здесь какой-нибудь час, а сколько раз уже вокруг нее спели и сказали, что люди должны вести тихое и безмолвное житие, пребывать в страхе и трепете! Бояться, бояться, бояться...

Хватит с нее! Этого она не желает больше слушать!

Ася пошла к выходу. За прилавком, над которым висел телефон, пересчитывала деньги дама в черной шляпке, с лицом старой жабы. Денег было много.

Зазвонил  телефон.  Дама  за прилавком  взяла трубку.

– Храм слушает, – ответила дама. – Нет, батюшка ждать не станет. Что значит нет машины? Хотите, чтобы приехал причащать, найдете машину» – властно сказала она. – У меня все. – Она положила трубку.

В первом маленьком зале на полу по-прежнему сидели старухи и среди них мальчик с парализованной ногой. Когда ему подавали милостыню, он кланялся и говорил:

– Дай вам бог! – и целовал монетку.

И Ася вдруг его узнала. Когда она в последний раз была в школьном пионерском лагере – ездила уже вожатой, – этот мальчик тоже был в лагере в отряде малышей.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Ася, наклонившись к нему. – Почему ты просишь милостыню? Что с тобой?

Мальчик ничего не ответил. Нищенки зашипели на Асю и, плотно сдвинувшись, заслонили от нее мальчика.

– Пойдем со мной на улицу, – сказала Ася. – Там ты мне все объяснишь. – Она потянулась было к мальчику, чтобы взять его за руку и увести с собой, но он весь сжался.

– Тебе-то что?– сказал он и забился в угол.– Хочу и сижу.

На беду Ася никак не могла вспомнить, как его зовут.

– Что тут происходит? – спросил человек в длинной одежде вроде ночной рубахи, только из плотного материала. Из-под одежды внизу виднелись ботинки на толстой подошве, а сверху, у шеи, – грязноватая зефировая сорочка с вязаным галстуком.

Во время службы этот человек помогал попу, потом пел с хором, потом что-то говорил даме за прилавком, пересчитывая вместе с ней деньги.

– Что у вас делает этот мальчик? – спросила Ася. – Он школьник, нельзя ему тут сидеть, не может он быть нищим, – быстро и горячо сказала она. – Я хочу увести его отсюда к нему домой.

– Блаженны нищие, плачущие, кроткие, – ответил человек в одежде, похожей на ночную рубаху. – А вы, барышня, ступайте-ка, у нас здесь свои порядки.

– Отстань от меня! – крикнул мальчик. – Что она ко мне привязалась? – Его худая спина затряслась от плача.

– А вот мы сейчас батюшку позовем, – сказали старухи, – он тебе покажет, как в храме непорядок устраивать.

Ася растерянно вышла на улицу.

Она ведь хотела сделать как лучше. Но на паперти (Ася вдруг вспомнила, как называются ступеньки церкви) она остановилась. Уйти, оставив тут мальчика, который вместе с ней был в пионерском лагере, вместе с ней выходил по утрам на линейку, вместе с ней в день открытия лагеря сидел у пионерского костра? Но как снова войти внутрь? Что сказать мальчику? Как увести его оттуда?

Ася постояла на паперти в нерешительности. Нет, так сразу она ничего для мальчика сделать не сможет. Нужно с кем-нибудь посоветоваться. Ну, например, с Вадимом.

Ася быстро сбежала вниз. по ступеням и, не оглядываясь, пошла к воротам своей стремительной походкой и вдруг прямо перед собой увидела лицо Геннадия с высоко поднятыми изумленными бровями и приоткрытым ртом. Он словно бы хотел ее окликнуть, но на полуслове остановился.

Геннадий сидел в будочке чистильщика сапог прямо против ворот церкви и, пока чистильщик наводил блеск на его парадные туфли, объяснял ему принцип, на котором основана солнечная батарея спутника. И в это время он увидел, как из церкви выходит Ася.

Может, ему померещилось? Нет, не померещилось. Он хотел было крикнуть Асе: «Привет, Рыжик! Как помолилась?» – но промолчал, сам удивляясь своей выдержке. Вот, значит, почему она сказала, что будет занята утром! В церкви была! Геннадий присвистнул. Это открытие было посерьезнее, чем историк Вадим, от которого – Генка в этом был уверен – он Асю все равно, рано или поздно, уведет. А эту неожиданность надо было, обдумать по-настоящему.

– Вот, в общих чертах все, – сказал он чистильщику, прерывая на середине свои объяснения об устройстве солнечной батареи и расплачиваясь.

Он хотел было догнать Асю, но раздумал. Вечером они все равно увидятся, а сейчас он еще не готов к серьезному разговору. Подумать только, такой девчонке задурили голову, в церковь ее затянули!

Чего доброго, вечером, вместо того чтобы повести ее на улицу Горького есть мороженое и пить воду с сиропом или просто погулять с ней по городу и постараться при этом спросить: «Как ты ко мне в данный момент, Рыжик, относишься?» – придется ей объяснять, что бога нет.

Уж он-то, Геннадий, работающий в области телевидения и электронной техники, может чем угодно поручиться, что все божественное – полнейшая ерунда и что, с точки зрения физики, для бога просто не остается в природе места. Во всяком случае, это такая чепуха, на которую и десяти минут жаль, а не то что целого воскресного утра, которое так хорошо можно было провести   вместе   и   которое   теперь безвозвратно потеряно у него на шатание по улицам, а у нее – на какие-то дурацкие процедуры в церкви.

«В музей сходить и то лучше было бы», – подумал Геннадий, который терпеть не мог музеев. Но он подозревал, что Вадим, наверное, таскает Асю по музеям: с него станется. Правда, у Вадима еще первая категория по шахматам, но ведь не шахматами же он в конце концов Асю заинтересовал. «А впрочем, чего гадать? Вечером увидимся, там и поговорим», – решил Геннадий.

Он не любил ломать себе голову над непонятным за исключением того, что могло быть выражено в виде радиосхемы. Занимаясь сложными схемами, он забывал про все. Только про Асю не забывал. Чем решительней она отвечала ему по телефону, что занята, чем небрежнее говорила с ним, тем больше он о ней думал. Геннадий злился на себя, но ничего не мог с собой поделать.

Вот и сейчас удивился, что она вышла из церкви, хотел подшутить над ней – не решился, подумал, что надо поговорить серьезно, – отложил серьезный разговор на вечер, а мысли сами вернулись к тому дню, когда он увидел Асю в первый раз.

...Геннадий устанавливал на лестничной площадке третьего этажа распределительный щиток для телевизионной антенны. Работа была легкая, бездумная. Руки сами присоединяли клеммы, а губы насвистывали песенку, которую он накануне удачно записал на магнитофон, когда передавали концерт эстрадного оркестра из Будапешта.

Вдруг Геннадий услышал быстрый перестук каблуков. Он обернулся. С четвертого этажа сбегала по ступенькам легконогая девчонка. Геннадий стоял на стремянке, и, когда он повернулся, на короткий миг их лица оказались на одном уровне, одно против другого. Мелькнули веселые глаза, вспыхнули в солнечном свете рыжие волосы. Девушка пробежала мимо, не задержавшись, не оглянувшись, но ее каблучки застучали по ступеням нижних этажей в ритме песни, которую он насвистывал.

С тех пор прошел год. Они уже давно познакомились, а Геннадий все еще, когда думает об Асе, вспоминает, как сбежала она тогда по лестнице...

Вот и сегодня Ася бежала так же, как тогда, когда он ее увидел в первый раз. Только бежала она из церковных ворот. «Нет, все это очень сложно», – с огорчением подумал Геннадий.

– Не может патруль туда войти, – снова повторил Вадим, – не может. Не полагается.

Ася разыскала его в красном уголке жилищной конторы, где помещался штаб комсомольских патрулей.

– Значит, пусть мальчик так там и останется, да? А вы нацепите красные повязки и пойдете на улицу делать замечания тем, кто бросает окурки мимо урны и переходит мостовую не там, где нужно? – вспыхнула Ася. – И будете думать, что учитесь жить по-коммунистически? А мальчик будет покуда сидеть на каменном полу и просить милостыню? Это, по-твоему, полагается?

– С мальчиком действительно нужно что-то сделать, – как всегда рассудительно, сказал Вадим. – Только в церковь мы за ним не пойдем. Давай походим около метро – все равно мне там дежурить – и подождем. Может, он тем временем сам появится.

Они вышли на улицу. Вадим взял Асю под руку, посмотрел на нее и добродушно рассмеялся:

– Ну что, Кипяток, остыла?

Ася кивнула головой. Ася-Кипяток было ее школьное прозвище. Ей было приятно, что Вадим называет ее так.

– А тебя чего в церковь понесло? – спросил Вадим. Ася не ответила. Но он, не дожидаясь ответа, сказал сам: – Из любознательности. Понимаю. Мало мы об этом знаем. Совсем не интересуемся, а потом ушами хлопаем: как так, где? В Москве? Когда? На пороге шестидесятых годов двадцатого века очередь выстраивается за святой водой. Очередь длиной в три квартала. Такая, знаешь, обыкновенная очередь: «Кто последний? Я за вами...» И бидончики в руках тоже самые обыкновенные – молоко в них обычно носят. Старые и молодые, взрослые и дети. Хуже всего, когда дети! Стоят и ждут обыкновенной воды из московского водопровода, над которой что-то попели, пошептали. Скажешь: старые, темные. Во-первых, не одни только старые... Мало там разве молодежи? У нас в университете парень с юридического факультета вдруг оказался стихарником, попросту сказать, служкой в церкви. И где? У старообрядцев. Это как? Уж он-то не темный. Двадцать лет парню.

– Двадцать лет? – переспросила Ася и подумала: «Вот и Павлу столько же».

– Но все-таки ты сама чего поутру отправилась в церковь? – сказал Вадим и внимательно посмотрел на Асю.

Ася помолчала, подбирая слова. Второй день подряд приходится говорить о трудном.

– Слушай, Вадим! Как ты... Ну, вообще как ты относишься к религии?

Вадим остановился.

– Ого! – сказал он. – Откуда такой вопрос? Что с тобой случилось, Асюта?

– Почему, если я об этом спрашиваю, значит со мной что-то должно было случиться? Тебя могут интересовать разные вопросы. Меня они тоже интересуют. Особенно с некоторых пор...

Да, сегодняшний день – день больших неожиданностей для Геннадия. Чистил ботинки на углу – увидел, как Ася из церкви выходит. Пошатался немного по улицам, повернул к дому и снова встретил Асю – ну, конечно, с Вадимом. Они прохаживались по тротуару напротив церковной ограды. Вадим что-то горячо говорил, Ася внимательно слушала. Для всего у нее было время с утра, только не для него, не для Геннадия. Но на этот раз он не станет делать вид, что не заметил ее.

Геннадий решительно пошел им навстречу.

– Привет историку! – сказал он и слегка дотронулся до полей шляпы жестом, который подсмотрел в картине «Разбитые мечты».

– Здравствуй, – сказала Ася.

Вадим ответил дружелюбно:

– Здравствуйте. Геннадий, кажется?

Но Геннадий был настроен задиристо.

– Вам правильно кажется, – сказал он. – Как поживают полусредние века? Впрочем, века – средние, а полусредний – это мой вес. Между прочим, в боксе.

Вадим улыбнулся:

– Да? А я, признаться, подумал, у вас вес петуха.

Геннадий возразил серьезно:

– Сразу видно, что историки не интересуются спортом. Вес петуха – устаревшее обозначение.

– Не сказал бы! – тут же ответил Вадим и внимательно поглядел на Генку.

Ася рассмеялась:

– Ноль – один, – сказала она.

– Гуляете? – спросил Геннадий и «побагровел: вопрос был идиотским. И, кажется, не он один это заметил.

– Разговариваем, – ответила Ася.

Все трое постояли молча, не зная, что говорить дальше.

– Ты извини. Мы пойдем, – сказала Ася. – Нам посоветоваться нужно.

– Не смею задерживать, – сказал Геннадий и приосанился: обрадовался, что такие язвительные слова нашел.

Он снова небрежно приложил руку к шляпе (законченность жеста требовала, чтобы пальцы как бы оттолкнулись от полей, едва прикоснувшись к ним) и не просто ушел, а удалился. Но Геннадий удалился не очень далеко. Он опять догнал Асю и Вадима.

– Виноват, – сказал он, – еще раз помешаю. Нарушу ваш тет-а-тет. Ненадолго. Я только хотел узнать: ты не забыла? Мы условились на вечер.

Геннадий значительно «посмотрел на Вадима.

– Нет, что ты, я не забыла! – весело ответила Ася. – В восемь у книжного, – сказала она. А потом, блеснув на него озорными глазами, добавила: – Как всегда.

– Порядок! – сказал Геннадий. – Буду без опозданий.

И ушел, очень довольный собою, не оглядываясь на Вадима, чтобы не подчеркивать своей победы.

«Как всегда», – сказала Ася. Все сразу стало на свое место. Понятно, что им теперь нужно поговорить. Объяснение перед решительным разрывом! И он, Геннадий, тому причиной. Ему даже стало жаль Вадима, но он решил не поддаваться порыву великодушия.

Как удивился бы он, если бы знал, о чем разговаривают Ася и Вадим и почему они все время ходят по одному и тому же отрезку тротуара, от одного угла церковной ограды до другого!

– Ты меня спросила, как я отношусь к религии, – сказал Вадим. – Я удивился, что ты спросила об этом. Но ты не удивляйся, что я удивился. Ух, какая нескладная фраза! Видишь ли, я об этом много думал. Сейчас объясню почему. Прошлым летом мы ходили в туристский поход. В одном селе зашли в чайную пообедать. Между прочим, замечательно пообедали... И тут подсел к нашему столику какой-то старик. Вначале приглядывался, прислушивался. Потом спросил: кто мы, откуда? Когда сказали, что студенты-историки из Москвы, он говорит: «Тут у нас озеро неподалеку имеется. Светлояр по названию. Непременно туда сходите». Лицо у этого старика – лоб, глаза, борода – как на старой иконе. Решили, сейчас он нам будет про чудеса рассказывать.

«А чем оно интересно, это озеро?» – спрашиваем. «Сами увидите, – говорит. – Мне бы ваши годы и ваше образование, я бы на все лето у этого озера поселился, стал бы при дороге и каждому идущему говорил: «Люди, что вы делаете?!» А больше я вам ничего не скажу. Ежели вы историки и по своей земле решили походить, должно у вас быть любопытство к жизни. А нету любопытства, тогда нам и говорить не о чем».

Про Светлояр-озеро мы уже кое-что слышали. Но он заинтересовал нас. Спрашиваем: «А что мы там увидим – хорошее или плохое?»

Рассердился: «А вам, молодые люди, только на хорошее смотреть желательно? Природу, – говорит,– увидите замечательную, а вот что из нее там сделали!.. Я когда сам первый раз это увидел, меня затрясло всего... Вам сейчас лет по двадцать? А мне двадцать было в одна тысяча девятьсот семнадцатом. В двадцатом я в этом селе первым избачом стал, газету народу читал. «Беднота» называлась газета. Спектакли устраивал. Общество безбожников организовал. Для меня на Светлояр-озере хорошего нету и быть не может».

Словом, с комсомольским прошлым папаша. Послушали мы его и пошли на это озеро.

Вадим помолчал.

– Никогда не забуду того, что я там увидел! – сказал он. – Никогда! День был замечательный. Солнечно, ясно. Вода в озере синяя-синяя. Покос идет. Сеном пахнет. Лес шумит. Хорошо! А по берегу ползут мужчины, женщины, дети.

Особенно много детей.

Ползут, где по скошенной траве, где по песку, где по гальке. Кожу стирают до мяса. Поют молитвы, стонут, головами бьются о землю...

– И их там много? – спросила Ася.

Она представила себе стертые в кровь колени и передернулась.

– То-то и оно, что много, – ответил Вадим. – А мы, студенты – историки, комсомольцы, москвичи, – стоим смотрим на этот ужас и не знаем, что делать. Знаешь, как я себя тогда почувствовал? Как мешок, набитый знаниями. Все знаю – ничего не могу. Стою – смотрю. И мимо нас на коленях ползут люди. Будто время остановилось. Нет! Не остановилось, повернулось назад! А кругом все как везде. За лесочком стучит трактор. И самолет над нами пролетает. Тянет в небе серебряный след. А они ползут... Вот это и есть религия. Это она их поставила на колени. Она приказала: хочешь счастья – ползи червем по земле, унижайся, кланяйся, молись.

– Понимаю, – сказала Ася. – Только это ведь ужасно. Как же можно, чтобы это было?!

– Вот и я об этом стал думать, – сказал Вадим. – Что делать, чтобы не было этого?

Улица вокруг них жила обычной жизнью, но Вадим, и не закрывая глаз, сквозь воскресную сутолоку города видел поразившее его Светлояр-озеро. А Асе представлялось и это озеро, о котором рассказал Вадим, и мальчик, которого она только что встретила. Светлояр-озеро и эта вот церковь были как-то связаны одно с другим. Это она понимала. И ей было нестерпимо думать, что Павел собирается быть не с тем стариком, который хотел бы стать при дороге к Светлояр-озеру и говорить: «Что вы делаете, люди?» – а попом, которого она только что слышала и который требовал от людей постоянного страха.

– Вернулись мы в Москву. Занятия... кружки... семинары...    собрания... – продолжал    Вадим. – А у меня все не идет из головы это озеро и женщины, которые ползут вокруг него на коленях и детей за собой тащат. Даже по ночам снятся... А тут еще на семинаре взялся я доклад про Джордано Бруно сделать. Он с детства мой самый любимый герой. Ты в школе про него учила, знаешь, как попы его мучили. Чего от него хотели? Чтобы он стал на колени и сказал: «Виноват, что осмелился думать сам. Отрекаюсь, повинуюсь, буду повторять то, что велено». Он не захотел. Тогда его сожгли. Это ты все, конечно, знаешь. Но вот чего ты не знаешь, я тоже не знал, пока не стал специально для доклада его биографию изучать, – сохранился такой документ: расписка  на  деньги.   Подписал  этот  документ один итальянский епископ. А деньги он получил за то, что за несколько дней перед сожжением Бруно специальными ножницами срезал кожу с его пальцев.

– Это зачем? – спросила Ася, чувствуя, как у нее по спине побежали ледяные мурашки озноба.

– Обычай был такой. Бруно когда-то был монахом.  Попы срезали с пальцев  кожу,  которой  он касался елея, в знак того, что лишают его церковной благодати. А еще я прочитал, что, когда повели Бруно на костер, ему зажали губы в тиски, чтобы он не смог крикнуть, что он не отрекся от своих взглядов. И когда он стоял около столба, палач ударил его сзади по голове, чтобы он ткнулся губами в распятие: пусть толпа думает, что Бруно смирился и поцеловал крест.

Это ведь неважно, что с тех пор прошло триста пятьдесят девять лет. Такого нельзя ни забывать, ни прощать даже через тысячу. Ни епископа, который сдирал кожу с пальцев живого Бруно, ни попов, которые звонили в колокола, когда вешали декабристов, ни того современного проповедника (а ведь он где-то есть), который заставляет людей на коленях ползать вокруг Светлояр-озера.

Вадим говорил, как всегда. Спокойно, умно, рассудительно. Но Асе показалось, что у него в горле стоит ком. Она испугалась. Павел никого не будет отправлять на костер: попы теперь вроде какие-то другие, незаметные, тихие, безвредные. Но слова Вадима связывали одно с другим. И она чувствовала, что ей теперь будет трудно рассказать Вадиму про человека, которого она любит и который готовится стать попом. А не рассказать тоже нельзя. Трудно одной все обдумать. Конечно, Вадим говорит про далекие времена, о которых пишут в учебниках. Может, это к Павлу никакого отношения не имеет? Но ведь видела же она сама в церкви, только что видела, как людей пугают несчастьями и ставят на колени. И во всем том, что она там увидела, это было для нее самым невыносимым. А Павел будет делать именно это!

– Ну, а теперь все-таки расскажи, Кипяток, чего тебя в церковь занесло? – спросил Вадим. – А то я вот в какие материи забрался: лекцию прочитал!

– Я сейчас все расскажу, – сказала Ася. – Вот дойдем до угла, повернем обратно, и я тебе все расскажу.

Но рассказать она не успела. Люди стали выходить из церкви. Служба, видно, кончилась. Появился человек в модном пальто, который пел тенором в хоре. Его провожали женщины. Они говорили ему что-то приятное. Он кутал горло шарфом, наклонял голову то в одну, то в другую сторону, кланялся, улыбался. Потом сел в такси, которое уже ждало его, и уехал: верно, торопился выступать в другом месте.

Ася фыркнула. Ей представилось, как этот тенор выйдет через полчаса в дневном концерте на сцене какого-нибудь клуба и вместо арии «Сердце красавицы» (ей почему-то подумалось, что он непременно должен петь это или что-нибудь похожее) затянет то, что пел в церкви.

Потом вышел поп, который вел службу в центральной части церкви. Он был в пальто, из-под которого виднелась ряса, и в шляпе и что-то начальственно объяснял человеку в одежде вроде ночной рубахи; тот слушал, согласно кивая головой, а потом ловко открыл дверцу машины. Поп сел в машину рядом с шофером и уехал.

Наконец вышли старухи, а с ними мальчик, которого ждали Вадим и Ася. Мальчик шел, сильно хромая и опустив голову. «В лагере он тоже хромал, – вспомнила Ася, – а в остальном был как все ребята».

– Вот он, – тихо сказала Ася.

– Вижу. Ты не знаешь, как его зовут?

Ася покачала головой.

Старухи плотной черной группой повернули к кладбищу, а мальчик задержался на углу.

– Я только повязку сниму, чтобы его не пугать, – шепнул Вадим и подошел к мальчику.

– Слушай, – сказал он, – мы хотим с тобой поговорить. Пойдем-ка, брат, с нами. Сядем в саду на скамейку и поговорим.

Мальчик втянул голову в плечи и посмотрел на Вадима снизу коротким недоверчивым взглядом.

– Не, – сказал он, – не пойду. – И он сделал всем телом такое движение, будто Вадим хочет его схватить, а он ускользает.

– Да ты не бойся, чудак! – сказала Ася. – Разве ты меня не помнишь? Мы вместе в лагере были в Апрелевке. Я только забыла, как тебя зовут. Пойдем с нами.

Мальчик снова посмотрел на нее и вдруг истошно закричал, закатывая глаза:

– Чего они ко мне вяжутся? Никуда я не пойду!

Люди, которые продолжали выходить из церкви, оглянулись на этот крик. Стала собираться толпа. И Ася вдруг услышала отвратительно-знакомый голос:

– Вы чего это, молодежь, перед храмом безобразничаете? Мало вам другого места на улице?

Это была Степановна. Она вышла из церкви вместе с дамой, которая пересчитывала деньги за прилавком.

– И не стыдно тебе, – продолжала Степановна, – здоровой девке? Под ручку с ухажерами ходишь, а привязалась к убогому! А если я сейчас милицию позову? Будешь, как миленькая, пятнадцать суток улицу подметать! Там вас, таких, которые по тротуарам юбки треплют, много!

Ася почувствовала, как у нее кровь  бросилась в лицо.

Дама из-за церковного прилавка стояла в стороне, но одобрительно кивала головой.

– Ужасная молодежь теперь пошла, – сказала она нравоучительно. – Ужасная!

– Мы не делаем ничего плохого, – попробовал объяснить Вадим. – Мы хотели узнать, как зовут этого мальчика и почему он, школьник, побирается в церкви.

– Ах, тебе церковь помешала! – прошипела Степановна. – Это ты, – и она налегла на слово «ты», – будешь в церкви свои порядки устанавливать! Да ты знаешь, что по закону полагается за оскорбление верующих чувств?

– Гражданка, – рассудительно сказал Вадим, – ну какие ваши чувства я оскорбляю? Мы мальчику этому помочь хотим.

Но Степановна уже ничего не слышала. Она была в своей стихии – стихии уличного скандала, где на нее работало все: и натренированный голос, и размашистые ухватки, и умение переиначивать каждое слово того, кто решится ей возразить.

– Почему вы кричите? – беспомощно сказал Вадим. Он снял и протер очки, как делал всегда, когда волновался.

– Ты только не объясняйся с ней, – сказала Ася. – С ней невозможно объясняться.

– Слышите? – крикнула Степановна. – Сама со своим ухажером безобразничает, а меня за человека не считает!

От «Гастронома» подошел милиционер.

– По какому случаю шум? – спросил он.

– Ну, вот хоть вы скажите, товарищ сержант, это можно, чтобы школьник просил милостыню? – спросила Ася.

– Не положено, – ответил милиционер, – ни школьнику, ни кому другому. На этот счет есть обязательное постановление. А кто его у меня тут нарушает?

– А на ребенка-калеку набрасываться, ручищами его хватать – это как, положено? – крикнула Степановна.

– Набрасываться тоже ни на кого никому не положено, – сказал милиционер. – А кто у меня тут набрасывается? И прежде всего, граждане, где ребенок, о котором шум?