Текст книги "Спасите наши души!"
Автор книги: Сергей Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Нет, постой. Требовала, так теперь слушай. Я тебе правду сказал. Я действительно учусь в духовной семинарии.
...Пропали билеты на «Главную улицу»! А говорят, хорошая картина. Но какое уж тут кино! Они ходят от угла к углу. Павел, с трудом выталкивая слова, объясняет, что он учится в семинарии, что помещается эта семинария за городом, в лавре, что общежитие у них там же, хорошее общежитие, что он ей прежде об этом не сказал, потому что не знал, как сказать, а видится с ней редко потому, что в Москву семинаристов почти не пускают. Каждый раз нужно просить разрешение. Вот только сейчас, перед экзаменами, стало полегче. Да, самое главное, из-за чего она рассердилась: в кино с ней вчера не мог пойти – в пятницу не полагается, и если инспектор узнает – есть у них в семинарии такое начальство (а кино рядом с вокзалом, его легко могут увидеть и донести инспектору), – в следующий раз в город вовсе не пустят.
Когда был с ней в цирке, знал, что этого ему нельзя, но не смог пройти мимо: так она ему сразу понравилась.
Это не самое главное, но все-таки Ася спрашивает:
– А почему именно в пятницу в кино нельзя?
– Пятница и среда – пост, – объясняет Павел, – в эти дни надо избегать светских развлечений. Хочешь, я могу объяснить подробнее. В постах заключен большой нравственный смысл...
Но Асю сейчас не интересует смысл, который заключен в постах, ее интересует совсем другое:
– Кем же ты будешь, когда выучишься?
– Если закончу курс семинарии успешно, буду рукоположен в священники. Священный сан приму с назначением на приход.
Ася пропускает мимо ушей непонятное «рукоположен» и спрашивает с ужасом:
– Ты будешь попом?
– У вас говорят – попом, у нас – священником. Еще можно сказать – иереем.
«У вас» и «у нас» сказал – будто черту провел.
Они остановились на углу. Ася смотрит на Павла, словно видит его в первый раз. Павел, с которым она познакомилась в цирке, ходила по Москве, целовалась в подъезде, Павел, с которым они недавно оба радостно вскрикнули – увидели в ночном небе катящийся шарик спутника, Павел, который сказал ей, что он ее любит, и с которым они вместе решили, что все у них очень серьезно, Павел, которого она сегодня собиралась пригласить домой и познакомить с родителями, – будет попом!
...Вблизи Ася видела попа один раз в жизни, во время короткого путешествия по Оке на пароходе.
В каюте первого класса ехал нестарый поп с женой и двумя ребятишками. Поначалу он не показывался, наверное стеснялся. Было только слышно, как он бубнящим голосом все выговаривает и выговаривает что-то своему семейству. На второй день он вышел на палубу. На нем был светлый габардиновый плащ с рукавами реглан поверх такого длинного белого – как это называется?.. Поверх рясы.
Поп сел в плетеное кресло на носу. В руках у него была толстая старая книга, заложенная пачкой свежих газет, а на боку висела узкопленочная кинокамера в кожаном футляре. Он немного поглядел в книгу, закрыл ее, прочитал газеты, потом поднес к глазам киноаппарат и начал снимать окские пейзажи. И почему-то достаточно было глянуть на эту рясу, неприлично выглядывающую из-под дорогого плаща, на этот новенький и тоже дорогой киноаппарат, на молодое сытое лицо под велюровой шляпой, чтобы подумалось, что этот человек с бородой, длинными волосами и в юбке не верит ни в бога, ни в черта, и чтобы стало жаль его детей, которые с утра играли вместе с другими на палубе, а как только поп вышел, сразу забились в каюту.
Значит, и Павел будет таким? Будет ходить в рясе, отводить глаза в сторону? И его собственные дети будут его стыдиться? Быть этого не может! Но Ася спрашивает о другом:
– Значит, в кино у вас нельзя? А меня провожать можно? Ну, и вообще за девушками ухаживать?
Ася тоже вслед за Павлом говорит: «У вас», – второй раз проводит черту, которая отделяет их друг от друга.
Теперь удивляется Павел:
– Какая у тебя в голове путаница! Простых вещей не знаешь! Разве я в монашество собираюсь? Нет, я пострига принимать не намерен. Мне и за девушкой ухаживать можно, с серьезными намерениями, разумеется. А когда кончу курс, обязательно нужно жениться. А я уже скоро кончу.
Ася делает вид, что не слышит его слов о женитьбе.
– Спасибо, хоть не в монахи пошел! – И тут же снова удивляется: – А разве сейчас есть монахи?
– Конечно, – отвечает Павел. – Вот и рядом с нами в лавре живут иноки.
– Кто, кто?
– Иноки. Люди, восприявшие решение уйти от мирcкой жизни в монастырь.
– И молодые есть?
– Есть и молодые. Есть послушники. Это те, которые только готовятся к постригу. А есть и настоящие монахи. Вот и наш один воспитанник на третьей неделе великого поста пострижение принял – ангельский чин и житие. Звали Петром, теперь он Мартиниан. Был когда-то такой настоятель в обители.
– А это зачем?
– Ищет иноческого подвига в отречении от благ мирских, – отвечает Павел.
Непонятные слова звучат гладко, заученно.
– А я – совсем другое дело. Со временем, может, в академию духовную пойду. Кандидатом богословия стану. Но это планы на будущее. А пока буду священником, попом, как ты говоришь. Получу приход.
– Постой, – снова перебивает Ася. – Вот ты говорил, когда кончишь, женишься. Ну, а твоя жена... Она... она, ну, словом, как она будет называться? Попадья?
– Попадья, – кивает Павел. – Только, видишь ли, это название невежливое, заглазное. А вежливое название будет... – он запинается и тихо говорит: – Матушка.
Ася не выдерживает.
– Матушка? – вскрикивает она и заливается на весь переулок так, что на них оборачиваются прохожие. – Матушка!.. Ну, знаешь...
Она понимает, что Павел обидится, но никак не может с собой совладать. Она была готова к любой разгадке его скрытности, кроме такой. Да согласись она выйти за него замуж, и станет она – Ася Конькова, член ВЛКСМ с 1954 года (у нее уже пять лет стажа!), сборщица на конвейере будильников, культмассовый сектор в цеховом бюро ВЛКСМ – попадьей, или, говоря вежливо, матушкой!
Она представляет себе, что сказали бы об этом дома, в цехе, во дворе, что сказали бы Генка и Вадим, и снова начинает хохотать. Потом она трогает Павла за рукав.
– Ну, не сердись, – говорит она потому, что видит, как потемнело его лицо от обиды. – Уж очень это все странно и неожиданно. Ты ведь ничего не говорил раньше. Я думала, ты как все люди – только скрытный почему-то. Расскажи хоть, как вы там у себя (что-то мешает ей выговорить пыльное слово «в семинарии») живете.
– Опять будешь смеяться! – обиженно говорит Павел. – Я так и знал, что ты не поймешь, потому и откладывал каждый день этот разговор... Вначале думал, еще раз с тобой повидаюсь, и все... Потом стал думать: не могу я ее не видеть... Значит, надо сказать! Но я знал, не согласишься. Ну, не поймешь... Вот и молчал. Мне, думаешь, приятно от тебя таиться? У меня в Москве никого, кроме тебя, а ты меня все равно не поймешь.
– Объясни так, чтобы я поняла, – упрямо говорит Ася, – объясни. Я спросила: как вы там живете? Вопрос обыкновенный. На него каждый человек может ответить.
...Они проходят мимо кинотеатра – сеанс уже давно начался, – пережидают на перекрестке бесконечную вереницу машин, снова идут по улицам. Говорят, молчат, снова говорят. Стоят на набережной, глядят, как причаливает к пристани чистенький, только что после ремонта, речной трамвай.
– Поедем, а? – предлагает Ася. – Там и поговорим. Уж очень трамвайчик славный.
Павел соглашается. Думает, наверное, что она больше не будет допытываться. Но нет, ни на улице, ни на пароходе она не даст ему оборвать этот разговор.
...На реке еще очень холодно. Пассажиров немного. Люди в годах, поеживаясь от ветра, тут же спускаются в закрытый салон. Влюбленные пары устраиваются на кормовой палубе, соблюдая молчаливое соглашение: на скамейку, на которую села одна пара, больше никто не садится. Как только пароходик отваливает от пристани, головы девушек – черные, русые, рыжие, головы в беретиках, в платочках, в шляпках – ложатся на плечи спутников. Конечно, это всего-навсего речной трамвай, и самое далекое путешествие на нем продолжается часа полтора. Но, когда под ногами покачивается палуба, а она покачивается, когда за бортом на черной воде мигают разноцветные огни бакенов, когда навстречу дует холодный ветер, хорошо, что рядом плечо, на которое можно положить голову, и щека, к которой можно прижаться своей щекой, и теплые губы, которые ищут твои губы, и кажется это путешествие далеким, полным неожиданностей, опасностей, загадочного...
Ася и Павел сидят на последней скамейке. Это самое лучшее место: их никто не видит. Павел взял Асину руку. Ну что же, она не будет отнимать у него руки, если ему так легче говорить. Но говорить ему все равно придется, отмолчаться она ему не позволит.
Речной трамвай проплывает по вечернему городу, мимо Красной площади и кремлевских стен, мимо Парка культуры, где огромное «Колесо обозрений» уже освещено, но еще не крутится, мимо университета, мимо Лужников, под прозрачным стеклянным тоннелем нового моста метро... В небе пролетают дальние самолеты, которые идут на посадку на Внуковский аэродром, по набережной проносятся машины, спешащие куда-то из города... И пока на палубе, не замечая ничего вокруг, целуются влюбленные, Павел и Ася сидят на последней скамейке, и Павел, мучительно подбирая слова, отвечает ей на вопрос: «Как вы там у себя живете?»
Деревянные, заученные слова, тихий, неживой голос.
– Живем в семинарском общежитии на территории лавры. Утром присутствуем в храме на ранней литургии, потом вместе с наставниками совершаем общую молитву, завтракаем совместно в столовой, ну, а потом у нас шесть уроков.
– А предметы какие? – хватается Ася за привычное слово.
– Опять не поймешь. Предметы: священная история, священное писание, догматика, катехизис, литургика, гомилетика, церковная история, церковное пение. Ну, и всякое такое. Есть и светские: английский язык и Конституция.
– Значит, у вас каждый день по шесть уроков? – спрашивает Ася, оглушенная «догматикой» и «гомилетикой». – А после уроков?
– Обед. – Павел запинается и, помолчав, говорит: – Снова будешь смеяться, только я уже все рассказываю. За обедом дежурный чтец читает вслух житие того святого, чей сегодня день. После обеда с разрешения инспектора можно иногда уйти в город. Вечером все сидят в классах и учат уроки на следующий день. Очередная группа участвует в вечерней службе в церкви: кто в хоре поет, кто пономарит. Бывают и полунощные бдения. Очень устаем тогда. Но ты не думай! У нас и кружки есть: фотографический, иконописный, оркестровый. Бывают концерты самодеятельности. Раза три в неделю спевки хора семинарского. Так и живем. Кино нам иногда показывают – что-нибудь из церковной жизни. Библиотека у нас замечательная! Между прочим, лампы дневного света в ней недавно поставили.
– Понятно, – сказала Ася, хотя все было совершенно непонятно.
Речной трамвай остановился у дебаркадера. Женщина-матрос крикнула хриплым голосом:
– Эй, молодые, интересные, приехали! Конечная. А кому у нас приглянулось, покупайте билеты обратно.
Ася зябко повела плечами.
– Замерзла? – испугался Павел.
– Ничего. Посидим тут немного.
Они сели на скамейку под брезентовым навесом пристани, который страшно хлопал на ветру. Все-таки здесь было не так холодно, как на воде.
– Почему ты молчишь? – спросил Павел.
Ася не ответила. Как все было хорошо, пока она не стала его расспрашивать! Но теперь отступать нельзя.
Она посмотрела на Павла, про которого уже думала: «мой Павел», про которого уже говорила дома: «мы с Павлом». Сейчас она ему задаст еще один вопрос. Ответ ничего не изменит. Что бы он ни сказал – и «да» и «нет», – все равно это будет ужасно. В голову лезут книжные слова. Ей никогда не приходилось думать такими словами о живом человеке. Скажет: «Нет», – тогда он – как это писали в сочинениях? – двоедушный лицемер; скажет: «Да», – мракобес.
Но все равно спросить нужно.
– Слушай, Павлик, ты не сердись, но только я тебя очень прошу, ответь мне честно: ты в это веришь?
– Как ты можешь спрашивать! – вскрикнул он, взмахнул длинными руками и пошел прочь на длинных ногах, наталкиваясь на прохожих...
Ася посмотрела ему вслед. Вот и все! Она еще может его окликнуть. Но она молчит. Она еще может его догнать, четыреста метров она пробегает лучше всех в цехе. Но она не двигается с места. О чем они будут теперь говорить?
«Попадья»! «Матушка»! «Жития святого»! Какой ужас...
Она так задумалась, что не заметила, как дошла почти до самого дома. На углу между вестибюлем метро и «Гастрономом», в котором работает Марина, в нескольких шагах от тротуара за белой каменной оградой – церковь.
Каждый день, когда Ася утром идет на работу, и каждый день вечером, когда она возвращается, она проходит мимо церкви. Она видит старух в длинных черных юбках и черных платочках, которые еще издалека начинают креститься на церковь, молодых женщин с ребятишками, мужчин, реже – парней и девушек своего возраста, которые входят в церковные ворота. Она видит их и не замечает. Это ее не касается. Это ей неинтересно. Мало ли кто как сходит с ума! Но сегодня она остановилась около ограды и внимательно посмотрела на церковь. Вот, значит, где собирается работать Павел. Только, наверное, это называется не работа. А как же? Как-нибудь иначе. Это ведь не цех, не фабрика, не завод...
– А ты, милая, не раздумывай, ступай, милая, в божий храм, – услышала она.
Ася оглянулась. Рядом с ней стояла продавщица из зеленого фургона, который торговал на пустыре. Ее хорошо знали на всей улице. С утра и до вечера, широко разевая ярко накрашенный рот, она хриплым басом отругивалась от хозяек.
– Кто тебя обвешивает? – кричала она. – Стану я мараться – на картошке обвешивать! Пиши, пиши, куда хочешь. Много вас развелось – грамотных! Не больно испугалась! Не трогай лимоны своими руками! Не нравится – не бери, а товар не перекапывай! Барыня нашлась!
Было странно услышать, как тот же голос вдруг почти запел, а губы, с которых стерта краска, сложились в умильный кружок.
– Ведь вот такой я тебя помню. С мамочкой за яблочками все ко мне приходила. «Глядите, Степановна, какая у меня дочка! Свешайте дочке яблочко получше», – сказала она, хотя никак не могла помнить Асю «вот такой», как показала рукой от земли, и даже подумать было невозможно, что тихая Анна Алексеевна решится назвать «Степановной» эту накрашенную ругательницу,
А Степановна все разливалась:
– Вот какая махонькая была! А теперь красавица, родителям радость, невеста. Мать-то у тебя, я знаю, и на пасху лба не перекрестит – попущение божье! – а дочка пришла все-таки. Пришла, так чего же стоять, входи, раз пришла, – сорвалась она на обрадованный крик, а потом снова сказала проникновенно: – В божий храм путь никому не заказан.
Ася промолчала. Ну и день! Павел оказался семинаристом, ее зазывает в церковь самая скандальная баба в квартале! Она даже не знает, что ответить. Стоит, не говорит ничего...
Степановна наклонилась к Асе и, дыша жарким любопытством, громким шепотом оказала:
– Беда, поди, в храм привела? Так оно всегда с нашим братом, женщинами то есть, бывает. Ничего! Такую беду только в храме и замолишь. Свечку поставишь. Заступнице поклонишься. А нужно будет – дело житейское, – Степановна тебе и дальше посоветует, куда с твоей-то бедой.
– Ошибаетесь, – вспыхнула Ася и даже плечом дернула, как в детстве. – Это вам, наверно, есть что замаливать.
Но Степановна, которая в ларьке давно сорвалась бы на лающие ноты, все так же зазывно оказала:
– А нет беды, еще лучше. Значит, сердце привело. Сегодня не хочешь, завтра приходи. Завтра воскресенье. Большая служба будет. И в восемь часов и в десять.
– Это что же у вас, сеансы? – звонко спросила Ася. – Так я к вам не пойду ни на первый сеанс, ни на второй. Мне ваш храм не нужен.
– Что ты, что ты, разве храм мой? Он божий! – сердито оказала Степановна, а потом снова постаралась сделать свой голос миролюбивым: – Ты хоть полюбопытствовать зайди. Хор послушаешь. У нас хор замечательный. Артист один поет. Тенором. Ба-а-альшие деньги ему платим! И батюшка у нас молодой, красивый батюшка.
Асе вдруг показалось, что она уснула и проснулась на сцене. Перед ней стоит сваха, какую она видела по телевизору, когда передавали какую-то пьесу Островского. Те же заплывшие глазки, тот же масленый голос.
«Вот так через несколько лет каких-нибудь девушек будут уговаривать на Павла посмотреть: «Батюшка у нас молодой, смирный батюшка...» – подумала она и засмеялась.
– Вы что же, вашего батюшку сватаете, если так на него поглядеть уговариваете? – спросила она. – С вами мы тоже, по-моему, не знакомы. Удивляюсь, почему вы собираетесь мне какие-то советы давать? Пропустите меня пройти.
– Ах, ты... – начала Степановна своим самым базарным голосом, но ругательство проглотила. – Чуть в грех меня перед храмом не ввела. Нужна ты мне! И мать у тебя бессовестная, а уж отец...
– Ну-ну, вы! – гневно перебила ее Ася.
Но Степановна вдруг увидела кого-то на паперти, замолчала, перекрестилась на икону, висящую на воротах, и торжественно вплыла в раскрытые двери церкви.
ВОСКРЕСЕНЬЕ. УТРО
Если человек всю неделю работал на заводе, вечером катался на речном трамвае, потом бесконечный проспект пешком прошагал, отказался от ужина, а теперь лежит, глядит в потолок, по которому скользят отсветы автомобильных фар, и не может уснуть, – это, наверное, и есть та самая бессонница, о которой Ася до сих пор только в книгах читала.
Обычно только уйдет к себе за ширму, разденется голову положит на подушку – пусть на кухне громко говорит радио, пусть за стеной у соседей поет и бормочет телевизор, пусть отец обсуждает с матерью последние известия, пусть Андрей громыхает чем хочет – она засыпает сразу.
А сегодня никак не уснуть! Уже и машин на улице почти не слышно, уже и фонари погасли, уже и дворники зашаркали метлами, уже и светло стало, а она все не спит. Вчерашний день плывет и плывет у нее перед глазами... Ася не знает, то ли он ей снится, то ли она о нем думает. Но только чуть задремлет – и просыпается снова. Сердце стучит где-то в самом горле: вчера случилась беда. Нужно что-то делать, куда-то бежать, нужно спасать! Кого? Павла спасать, себя спасать. Свою любовь спасать!
А может, он все про себя выдумал? Пошутил? Зачем? Просто так.
Нет, не выдумал. Правду сказал. Это ужасно. Что же с ними будет теперь? Ничего теперь с ними не будет. Но разве так можно? Разве так бывает: вчера радовалась, что увидит Павла, сердилась на него, что в пятницу с ней в кино не захотел идти, ревновала, к кому – неизвестно, а с сегодняшнего дня будет жить, словно ничего этого не было!
Узнала правду и разлюбила. А может, это значит – не любила? У кого спросить? Кому рассказать? «Послушайте, я никогда больше не увижу одного человека. Он оказался совсем не тем, за кого я его принимала. Но, когда я думаю, что больше его не увижу, у меня сжимается сердце. Я и не знала раньше, что оно может так сжиматься. Это пройдет, или всегда будет так больно?» – «А кто этот человек? Кем он оказался? Почему вы этого не говорите, девушка?» – «Он мне очень нравится. У него лицо умное, серьезное и такое переменчивое, что я все мысли его могу прочитать. Мне казалось, что могу. И я ему тоже нравлюсь. Он смотрит на меня так, как на меня еще никто никогда не смотрел. Но, видите ли, – вы только не удивляйтесь – он поп. Нет, пока он еще не поп, но собирается стать попом. Говорит, это его заветное намерение». Такого и сказать никому нельзя, и посоветоваться не с кем. И уснуть невозможно...
– Утро какое проспала! – недовольно сказал отец, когда Ася вышла на кухню, где все уже давно позавтракали.
А утро действительно было необыкновенное. Вчера еще казалось, что совсем холодно, а сегодня солнце как летом. Асфальт во дворе сразу просох и уже расчерчен квадратами классов. На угол в первый раз в этом году выкатили бочку с квасом, и продавщица уселась рядом в сверкающем халате и новеньком клеенчатом фартуке. И продавец воздушных шаров уже появился на своем посту. И Наташка, сестра Марины, которая учится вместе с Андреем, выскочила во двор без пальто и в белых носочках, мелькает голыми коленками, всем соседским девчонкам на зависть. Ася, когда училась в школе, тоже вот так первой выскакивала во двор по-весеннему. И вот уже Андрей, глянув в окошко и заметив Наташу, которая прыгает через веревочку, сказал небрежно: «Пойду порисую», – и кубарем скатился вниз по лестнице. Прошел мимо Наташи, не поглядел, не поздоровался, стал рисовать кота, который разлегся на солнце. Наташа еще быстрее запрыгала, еще громче стала что-то говорить девочкам. Асе захотелось снова стать такой же, как Наташка, чтобы не было вопросов, от которых ночью бессонница, а утром тяжелая голова.
К Марине, что ли, в магазин зайти? Сказать ей всего не скажешь, но чем так сидеть, уж лучше к ней. Все-таки подруга.
Когда Ася вышла на площадку, в коридоре зазвонил телефон. Мать крикнула вдогонку:
– Тебя!
– Слушаю! – сказала Ася и задохнулась. Потом голос ее стал ровным. – А-я, это ты, Генка? Ну, здравствуй. Ты, кажется, грозился, что не будешь больше мне звонить?
– Как видишь, не сдержал слова. Делаю еще одну попытку. Учти, последнюю. Известно ли тебе, Рыжик, что в широкоэкранном днем вторая серия «Сестер»? Разведка донесла, что ты пропустила вторую серию и хочешь ее посмотреть.
– Откуда у тебя такие сведения?
– Главное, что они у меня есть. Сеансы – двенадцать ноль-ноль, четырнадцать ноль-ноль и так далее. Билеты гарантируются.
– Днем я занята, – сказала Ася, хотя ничем занята не была.
– Странно, – ответил Геннадий, – товарищ историк по имени Вадим, по донесению той же разведки, сегодня дежурит в комсомольском штабе. Или он тебя тоже потащил на искоренение хулиганов?
Ася не стала говорить, что Вадим совершенно тут ни при чем, – Генка не поверит. Ведь он ничего не знает про Павла. И все-таки это не только смешно, но и приятно: Геннадий грозится, что никогда и никуда не будет ее приглашать, а звонит снова и вот, как сейчас, покорно говорит:
– Днем занята, тогда вечером, может, куда-нибудь пойдем?
– А куда? – спросила Ася.
– Значит, заметано! – уже не слушая ее вопроса, крикнул Геннадий. – В восемь, у книжного. Как всегда!
Ну и нахал! Один-единственный раз Ася ходила с ним в кино, и встретились они у книжного магазина. А смеет говорить: «Как всегда!»
Но от разговора с Геннадием стало повеселее. Ася быстро сбежала по лестнице. В доме пахло по-воскресному: на одних площадках– кофе, на других – пирогами. За всеми дверями пело и говорило радио...
К столу, за которым работала Марина, тянулась нетерпеливая очередь. В стороне сидел Маринин лейтенант Петя, изучая прейскурант, ждал. Марина записывала заказ по телефону, жестами обнадеживала очередь, что сейчас освободится, успевала улыбнуться лейтенанту, чтобы он не соскучился, и все-таки заметила, когда вошла Ася.
– Посиди минутку, – сказала Марина Асе и тут же объяснила в трубку: – Нет, это я не вам... Шпроты я записала. Дальше что? Нет, крабов нету. Майонез... Один, два? Записано... Семга? Нет, не очень соленая... Триста граммов? Записала. Все? Фруктов не желаете? Вино? Из сухих? Болгарское есть, очень хорошее...
Лейтенант Петя увидел Асю, с которой был знаком, и встал, слегка прищелкнув каблуками и приложив руку к фуражке. Ася показала глазами, что сядет на другой стул. Лейтенант хотел было пододвинуть свой стул к тому, на который села Ася, но Марина, продолжая записывать заказ, нахмурилась. Лейтенант остался сидеть на своем месте.
Марина положила телефонную трубку и сказала полному мужчине в светло-песочном пальто и коричневом берете:
– Теперь займемся с вами. Я не очень вас задержала?..
Она приветливо улыбнулась. Берет, который только что выражал нетерпение, сказал мягким басом:
– Ничуть. Напротив. Мне только приятно.
Тут нахмурился лейтенант.
Они все время ревновали друг друга. Ася была посвящена в эти переживания. Впрочем, сегодня они казались ей пустяковыми.
Наконец Марина отпустила всю очередь и повернулась к лейтенанту.
– Что мы будем заказывать, товарищ офицер? – спросила она.
Это была ее постоянная шутка, и лейтенант каждый раз заново смущался.
– Мне нужно поговорить с тобой, – сказала Ася. – Я для того и пришла.
– Пошел бы ты, Петя, к прилавку, где кофе продают. Выпил бы чашечку, – предложила Марина.– Замечательный кофе! Называется «Экспрессо». «Девушки с площади Испании» помнишь? Там все такой пьют.
– А что в нем хорошего? – возразил Петя. – Одна горечь.
– Нам нужно поговорить с Асей. Конфиденциально, – сказала Марина.
– Пожалуйста, – ответил Петя и остался сидеть на месте.
– Пойди, погуляй, – сказала Марина.
Петя послушно пошел к выходу.
– В газетном киоске продается словарь иностранных слов, – крикнула Марина ему вдогонку. – Культурки не хватает, – пожаловалась она. – Ну, что у тебя случилось?
Но тут зазвонил телефон.
– Подождите, – сказала Марина в трубку, – я принимаю заказ.
– Я вчера виделась с Павлом, – торопливо начала Ася.
– Вечером?
– Да, вечером. Он позвонил позавчера и сказал...
– В чем ты была? – с любопытством перебила Марина. – Сумочку не забыла? Хорошо тебе с сумочкой? Павел ее заметил?
– Очень хорошо с сумочкой, – ответила Ася, – спасибо. Ты прими заказ, а то я не могу говорить.
Марина приняла заказ.
– Значит, сумочка тебе идет? Я рада. Ну и что, в кино ходили, наверно?
– Собирались, но не пошли. Я хотела идти еще в пятницу, а он сказал, что в пятницу не может.
– А ты?
– А я согласилась пойти в субботу.
– А он?
– А он... – начала Ася и почувствовала: ей ни за что не рассказать Марине, что было вчера. – А он опоздал... – выдумала она.
– Да ну! – с нарастающим интересом сказала Марина. – А ты?
Тут зазвонили два телефона сразу.
– Подождите, я принимаю заказ, – ответила Марина в обе трубки. – А ты? – повторила она.
– Дома поговорим, – сказала Ася и пошла к выходу.
Марина снова взяла сразу обе трубки, но на лице изобразила удивление, что Ася прерывает разговор на таком волнующем месте.
Ася остановилась на улице. Около киосков с папиросами и конфетами, около лотков с журналами, мороженым и пирожками, около театральной кассы, справочного бюро и чистильщиков обуви толпился народ.
Она увидела Вадима, но не стала подходить к нему. Вадим был занят: вывешивал около вестибюля метро свежий номер «Комсомольского крокодила».
В толпе мелькали первые мальчишки без пальто и первые огородники с лопатами, завернутыми в мешковину.
Все было яркое, шумное, радостное. Все спешили. Только ей нечему было радоваться, некуда было спешить. Если бы вчера не случилось того, что случилось, она бы тоже все воскресенье скорее всего провела одна. Но тогда можно было бы ждать, что Павел приедет к вечеру или хотя бы позвонит по телефону. Теперь ждать было нечего.
Ася пошла к дому. Откуда-то доносился металлический звон, жидкий и частый. Вот так на туристской базе, где она была летом, созывали в столовую. Теперь звон стал реже и чуть гуще. Ася поняла: в церкви звонят.
Раньше она тоже слышала по воскресеньям церковный звон, но не обращала на него внимания. Теперь это было связано с Павлом. И она вдруг решила войти в церковь и посмотреть: что там делается внутри? А то ведь она про это только в книжках читала. Конечно, у них во дворе есть девочки, которые ходят в церковь, например на пасху куличи святят или просто так. Одни из любопытства, другие потому, что этого хотят родители. Она в церкви не была никогда. Ася представила себе, как отец, который до cих пор любит вспоминать комсомольские собрания своей юности, и «Синюю блузу», и мюдовские демонстрации, рассердился бы, если бы узнал, что она пошла в церковь. Но должна же она понять, чем это могло привлечь Павла! Конечно, они никогда, никогда больше не увидятся, она не станет встречаться с попом. Но она должна понять! Для себя, иначе она все время будет думать только об этом.
На ступенях церковной лестницы Ася помедлила. Вдруг она сразу за дверями встретит Степановну и та кинется на нее со своими липкими словами? Ася брезгливо передернулась. Но сзади шли люди, спешившие в церковь, и она вместе с ними вошла внутрь.
В первом маленьком зале, отделенном от остальной части церкви стеной с дверями («В вестибюле», – подумала Ася привычным словом, потому что не знала, как это называется), прямо на каменном полу сидели старухи и с ними мальчик лет двенадцати-тринадцати. Они просили милостыню.
Одна нога мальчика была тоньше другой и неподвижно вытянута. Лицо его показалось Асе знакомым. Когда она внимательно на него поглядела, мальчик закрылся руками.
Ася прошла через вторые двери внутрь церкви. Здесь после улицы было сумрачно. На стенах под иконами горели маленькие огоньки, заключенные в синие, красные, зеленые лампадки. Женщины с поджатыми губами, в черных платьях и черных платочках ходили по залу, поправляли свечи, переставляли какие-то подставки вроде пюпитров. У самого входа висел телефон и стоял прилавок (с таких прилавков в метро продают книги и журналы) с пачками тоненьких свечей, пестро раскрашенными фотографиями икон, подносами и большими копилками с надписями: «На содержание хора», «На ремонт храма», «На общую свечу».
За прилавком в углу стоял белый холодильник «ЗИЛ», и на гвозде висели конторские счеты.
«А холодильник тут к чему же?» – подумала Ася и решительно прошла в середину зала.
Здесь на большом пюпитре, покрытом кружевным полотенцем, наклонно лежала икона, а перед пюпитром и позади него стояли две огромные, почти в человеческий рост, свечи. Люди, которые входили в церковь, становились перед этой иконой на колени и кланялись. Некоторые при этом стукались лбом в пол, выложенный, как в плавательном бассейне, кафельными плитками. Потом они вставали и все подряд трижды целовали стекло, которым была покрыта икона. И этот угол стекла – с ужасом увидела Ася, когда подошла поближе, – стал мутным от прикосновения многих губ.
Женщины с кошелками и авоськами в руках, а одна почему-то с тортом, снимали пальто, клали их на пол около стен и усаживались на них, чего-то, видимо, ожидая. Очень хорошо одетый мужчина в очках с модной оправой стоял перед одной из икон прижимая к груди мохнатую шляпу, что-то шептал и часто крестился.
Еще Асе запомнилась дама в каракулевой шубе, несмотря на весну, в шапке-папахе, огромная, толстая, важная. Она быстро прошла по церкви, целуя все иконы подряд и громко чмокая, но при этом, видно, нарушила какое-то правило, потому что одна из женщин в черных платочках сделала ей замечание, а дама огрызнулась.
