Текст книги "Россия и Германия: вместе или порознь?"

Автор книги: Сергей Кремлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

И поэтому напрасно Дирксен ждал личной встречи с Молотовым. Крестинский не считал такую встречу полезной – не для нормальных отношений с Германией, а для такого развития событий, который нужен был Литвинову (да и Троцкому).

Позднее Крестинского судили и за то, что он в интересах троцкистов торпедировал советско-германский диалог. Что ж, официальные записи его бесед с Дирксеном доказывают, что судили заместителя Литвинова не зря.

Троцкому не надо было, чтобы с Гитлером договорился СССР, руководимый Сталиным и Молотовым.

Если раньше Гитлер был для Троцкого мало удобен, то теперь, когда Гитлер начинал становиться синонимом рейха, все для троцкистов менялось кардинально.

Рассчитывая на свержение Сталина изнутри, Троцкий хотел иметь «германскую» карту в своем кармане.

Не потому ли вместо Молотова Дирксена принимал Литвинов? Принимал и шпынял его еще за предвыборные речи Гитлера, громившего в них немецких и прочих коммунистов, и СССР в придачу.

Речи Гитлера имели одну цель: обеспечить победу нацистов на мартовских выборах в рейхстаг. Конечно, в департаменте Литвинова это прекрасно понимали, и во внутриведомственных обсуждениях НКИД не придавал им серьезного значения. Сам Крестинский в письме Хинчуку признавался: «Я убежден в том, что после выборов Гитлер, его приближенные и его пресса прекратят или, во всяком случае, ослабят свои нападки на СССР».

Но разве можно было пропускать удобный повод для деланного возмущения? Его и не пропускали, строча ноту за нотой, чтобы напряженность и после выборов не ослабевала.

Крестинский «играл» против Германии нередко весьма открыто и потому, что действовал в интересах своего неофициального политического шефа Троцкого, и потому, что, как фигура второго плана, он мог позволять себе некоторые «вольности».

Официальный же его шеф Литвинов был вынужден вести игру более тонкую. Он вроде бы и улыбался немцам, но на самом деле порывал с ними настолько, насколько это было тогда возможно.

3 марта, вскоре после пожара рейхстага, Гитлер произнес одну из таких речей, которые тут же становились притчей во языцех для литвиновской гвардии.

А за день до этого, 1 марта, сам Литвинов в берлинском полпредстве спокойно попивал с Нейратом душистый кофе, и благодушествуя, говорил немецкому коллеге:

– Я удивлен комментариями вашей прессы к моей речи в Женеве. Мне приписывают поддержку французского плана, в то время как я...

– Ах, оставьте это, господин Литвинов. Я вас не упрекаю. Эта пресса... Если бы мы обращали на нее внимание...

Нейрат сделал паузу и лукаво посмотрел на Литвинова, явно намекая на исключительно злой тон вестей из Германии в советской прессе. Но Литвинова иронией прошибить было трудно, и он тут же перевел разговор на другое:

– Хотите анекдотический случай? Содержатель карусели под Парижем перемалевал бравого царского кавалергарда в красноармейца... И нет отбою от желающих сняться в обнимку с красным русским...

– Я отплачу вам той же монетой, – рассмеялся в тон Нейрат. – Фюрер тоже не отказался бы сняться на фото у этого вашего карусельщика. Речи речами, но он умеет проводить различие между коммунизмом и вашим государством. Такого же мнения, между прочим, и Гинденбург.

Литвинов сразу посерьезнел и подобрался:

– Мы этого не видим. Папен предлагал Эррио общую платформу для борьбы с коммунизмом в Германии и на востоке Европы... Эррио сам говорил мне об этом.

– Но это же, между нами, пустая болтовня. Возможно вы упускаете из виду, что есть определенные промышленные группы во Франции и в Германии, которые давно помешались на планах англо-франко-германского союза по производству угля, железа и стали. Это давняя навязчивая идея, например, Арнольда Рехберга еще со времен Версальского диктата.

– Только навязчивая идея?

– Уверен. И дело даже не в грузе прошлой истории. Франция просто малоинтересна для нас как партнер. Ее звезда закатывается, в то время как ваша...

Литвинов тяжело помолчал, а Нейрат всплеснул руками, словно о чем-то вспомнив, и наоборот оживился:

– Хочу вас предупредить... Рейхсканцлер, возможно, перед выборами будет в своих речах резок по отношению к вам, но это, увы, реальности предвыборной тактики. Как только будет созван рейхстаг, фюрер сделает декларацию в дружественном для вас духе.

Дело в том, читатель, что на 5 марта 1933 года были назначены внеочередные парламентские выборы. Гитлер хотел закрепить свою победу и закрепил ее (получив 288 мест в рейхстаге вместо имевшихся 196).

Литвинов все это понимал, но опять отмолчался. Зато вернувшись в Москву, тут же дал указание: «На любой выпад Гитлера реагировать немедленно и официально».

И реагировали!

«Большой друг СССР» Эдуард Эррио был человеком неглупым. Да и неплохим. Он любил свою Францию и естественно, хотел для нее мира и спокойствия.

Эррио не любил коммунистов, но мыслил трезво. Он считал, что его милая старая Галлия может спать спокойно только тогда, когда она будет прикрыта щитом советско-французского союза. Да, Эдуард Эррио известен у нас тем, что став премьером и одновременно министром иностранных дел, он в 1924 году установил дипломатические отношения с СССР. Но для Франции этот акт был в перспективе намного нужнее, чем нам. Именно так!

Вот что посол Франции в СССР Жан Эрбетт писал своему министру еще 24 октября 1925 года: «Вы открыли дверь, через которую должна пройти Франция, чтобы избежать смертельной опасности для своей целостности и независимости. Наше спасение лишь в том, чтобы установить и поддерживать с возрождающейся сейчас Россией такие отношения, которые исключили бы (вдумайся, читатель! – С.К.) русско-германское сотрудничество против Франции и против друзей Франции».

Тогда у руля НКИДа стоял еще Чичерин.

Через десять лет, при наркоме иностранных дел Литвинове, друге Эррио, эта программа станет реальностью! Были подписаны советско-польский и советско-французский пакты о ненападении, а с премьером Чехословакии Бенешем – даже договор о взаимной помощи.

Кто бы и что там ни говорил, эти документы практически не укрепляли безопасность СССР. Зато реально ослабляли европейские позиции Германии.

Эррио и Эрбетт могли быть довольны. Они-то «соль» европейской ситуации понимали великолепно, и Эрбетт не стеснялся откровенно писать Эррио: «Мы являемся континентальной нацией и не можем жить свободными, если на континенте не существует равновесия. Однако равновесие станет невозможным в тот день, когда Германия и Россия, обе возродившиеся, окажутся на одной и той же чаше весов».

Для французов-то здесь все сказано, может, и верно. Давний враг галла – пруссак, «бош». Поэтому любой союз России с Францией рано или поздно должен обернуться союзом против Германии. Это понимал Эррио, этого не мог не понимать Литвинов. И к тому же они хорошо понимали друг друга.

Эррио пользовался каждым случаем, чтобы посеять взаимные подозрения, еще лучше – взаимное недоверие, и еще лучше – вражду между Германией и СССР. Старый галл понимал, что приход «антиверсальца №1» Гитлера к власти – дело месяцев. И поэтому Эррио хлопочет о пакте с нами.

Но при этом просто шантажирует своего «друга» Литвинова ультиматумом: мол, торгового соглашения без пакта подписывать не будем. Полпред СССР во Франции Розенберг в панике, хотя Эррио всего лишь блефовал. Пакт французы подписали через неделю, а торговое соглашение – через год.

Не успел Гитлер обмять канцлерское кресло, а Эррио 9 февраля уже заявляет: «Я придаю большое значение сближению французской и советской демократий для борьбы с фашизмом». И аплодисменты французов сливались с радостной вестью об этом заявлении, сообщаемой Марселем Израилевичем Розенбергом в НКИД СССР.

А чему радоваться-то было? Антисоветско-антигерманской провокации Эррио? Провокации в чистом виде.

Но радовались потому, что и Литвинов-то не хотел даже самого выгодного для нас союза с Германией. Никакие государственные интересы не могли заслонить от бывшего местечкового еврея Валлаха той непреложной истины, что в Германии пришел к власти режим, органически враждебный еврейству. Нацизм мог быть сколько угодно лояльным к СССР, мог быть исключительно важен для СССР экономически – это не имело для Валлаха никакого значения. Союза с Гитлером, даже если он был жизненно необходим СССР, Баллах допустить, повторяю, не мог.

Внутри страны он в таких настроениях был далеко не одинок. На будущий разрыв с Германией, на охлаждение отношений с ней работали тогда в СССР многие по мере сил и уровню власти.

Очень характерна в этом смысле провокация Карла Радека, проведенная в типичном для него стиле – иезуитски, блестяще и изящно. Летом 1933-го Радек был с визитом в Польше и посещал новый польский порт Гдыню. Гдыня относилась к приметам версальской системы: ею, построенной впритык к Данцигу, заканчивался «польский коридор» к Балтике.

И вот там, расписываясь в книге почетных посетителей, хитрый Карл счел возможным написать: «Море связывает Польшу и СССР»... Безобидная, вроде бы, фраза. И географически точная. Но узнав о ней, немцы тут же взвились. И было отчего!

До поражения Германии в Первой мировой войне никакого «моря» у поляков не было уже несколько веков. Появилось оно у Польши только благодаря тому, что Антанта в Версале рассекла тело Германии незаживающим разрезом «польского коридора».

Да и сама-то Польша появилась благодаря победе США и Антанты в Первой мировой войне и Версалю. То есть тому фактору, даже косвенное упоминание о котором способно было вывести из себя любого немца. Что уж говорить о Гитлере!

Фраза Радека убивала трех зайцев сразу! Во-первых, в устах пусть и полуопального, но крупного советского деятеля тонкий намек на коридор и Версаль автоматически вызывал раздражение у немцев вообще, и у Гитлера в особенности.

Во-вторых, это можно было понять так, что в СССР вместо прежнего категорического осуждения Версаля начинают его одобрять.

И наконец, в-третьих, «невинную» фразу Радека легко было расценить и как обещание поддержки Польше в отклонении очень возможных будущих шагов Германии для решения проблемы коридора и Данцига.

Ничего не скажешь – хоть и был Радек чистейшим сукиным сыном, но голову на плечах имел не зря... И поступал он так несомненно по злому умыслу. У него была ведь одна специализация: факельщик мировой революции.

А что же Литвинов? Допустим, он не злоумышлял, а шел за велением инстинкта «крови». Гитлер был действительно очень резок в оценке еврейства, а теперь обретал власть в крупнейшей европейской державе. Наркома Литвинова это должно было волновать постольку, поскольку могло повредить, прежде всего, экономическим связям Германии с СССР. Но пока расовая политика фюрера оставалась чисто внутренним делом немцев, советской экономике от того было ни холодно, ни жарко. Не афишируя такого подхода, Сталин и Молотов его все же придерживались.

Но мог ли быть равнодушным Меер Валлах? Наверное, нет. Что ж, тогда можно говорить о трагическом раздвоении личности. Но тогда надо было уходить с поста наркома. Литвинов же оставался и все более заводил нашу внешнюю политику в болото.

Впереди были годы настойчивого «развода» СССР и рейха, годы бесплодной возни с мертворожденной идеей «коллективной безопасности» в союзе с Францией, Англией и их ничего не значащими европейскими сателлитами Чехословакией и Польшей.

Так и не возникший союз с Антантой результатов не имел. Разве что окончательно прояснился гнусный антисоветизм Европы. Что касается «развода» с немцами, то тут результат мог оказаться серьезнее – ВОЙНА.

Эррио неутомимо – устно и печатно – вбивал клин между рейхом и СССР и пытался пришвартовать нас к Франции. Что ж, он поступал не очень-то красиво, зато как патриот. Понятно – патриот Франции. Литвинов же, все более подыгрывая ему, поступал уже как государственный преступник. Но все нити от внешней политики СССР были пока в руках у него.

На первый взгляд, Литвинов проводил политику активную. Только что это была за активность?! Сколько было положено сил на заключение ряда одних только франко-советских договоров! А гарантировали они нашу безопасность хотя бы на сантим?

Как показало будущее, французы не захотели сражаться даже за собственную милую Францию! Так неужели они стали бы сражаться с немцами за СССР? Конечно же нет.

Не было оснований бояться и обратного, то есть такого союза Франции и Германии, когда французы пошли бы войной на нас. Этого «киселя» они уже вволю нахлебались в Одессе в 1919 году во время интервенции.

Нет уж, воля твоя, читатель, но Литвиновские пакты с отечеством Эдуарда Эррио я никак не могу отнести к великой нашей удаче. Скорее наоборот, потому что особой радости немцам такой поворот доставить не мог. А ведь в душе они не питали к нам злобы. Все-таки в Зеркальном зале Версаля над ними издевался не Сталин, а Клемансо.

Заключил наркомат иностранных дел Литвинова и пакт о ненападении с Польшей. А если бы не заключил? Времена расхристанных конников-первоармейцев Бабеля прошли. Тем более, что и тогда Бабель описывал не боевой состав, а обозников.

К первой половине 1930-х годов боевая мощь Красной Армии и войск «шляхетской», «гоноровой» Польши были уже несравнимы.

Так что если бы вислоусый Пилсудский рискнул вновь устремить свой взор на Киев, то Западная Украина и Западная Белоруссия воссоединились бы с СССР на пять-шесть лет раньше. Только и всего.

Но Литвинову мало было «обеспечить» нашу безопасность с этой стороны. Он еще нанизал на свой дипломатический кукан целую связку «конвенций об определении агрессии» с Эстонией, Латвией, Румынией, Турцией, Персией, Афганистаном, Чехословакией, Югославией и Литвой.

Все эти «конвенции» были «учинены, – как сообщалось в их конце, – в Лондоне» в июле 1933 года. В текстах блистали титулы президентов, императорских и королевских величеств. Тут не хватало только владетелей Сиама и Геджаса...

Косвенно эти конвенции тоже ссорили нас с Германией, потому что Литва, например, получила от Версаля чисто немецкий Мемель (то, что нынешняя Литва называет Клайпедой).

Что же касается Эстонии и Латвии... Может, и впрямь стоило нам гарантировать им (как было определено в конвенциях) «неприкосновенность», нейтрализуя возможность их захвата той же Германией?

Нет, и здесь идея не стоила хлопот. Если Гитлер не захотел ссориться с нами из-за этих лимитрофов тогда, когда был уже посильнее, то тем более он не покусился бы на них в середине 1930-х годов. А вот глухое раздражение эти конвенции у немцев вызывали.

Увы, активность Литвинова во второстепенных делах прикрывала саботаж им важнейшей проблемы – восстановления и укрепления отношений с новой Германией. А это тогда было необходимо Советскому Союзу даже больше, чем самой Германии.

Немцы могли, например, сокращать ввоз к себе нашего сырья и продовольствия, что неприятно отражалось на нашей платежеспособности. Немцы могли это себе позволить: они продавали нам не просто товары, а индустриальную базу нашей экономической самостоятельности в будущем. Иное дело французы. Не говоря уже об англичанах.

В конце апреля английский король Георг V издал указ о введении эмбарго на ввоз советских товаров. Это была реакция на осуждение в Москве шести английских служащих фирмы «Метрополитен-Виккерс». А уже 1 июля эмбарго было отменено. Англичане продержались ровно два месяца. Без русского леса они не могли обходиться уже не первый век.

И одно это полуанекдотическое «эмбарго» доказывало: особо заботиться об английском (да и французском) расположении нам не приходится. Оно было и так обеспечено экономической заинтересованностью Англии и Франции в торговле с нами.

И все-таки Дирксен дождался разговора с Молотовым. Правда, из-за саботажа Крестинского и Литвинова дождался уже «под занавес» своей московской службы. Советский премьер принял посла 4 августа 1933 года, а вскоре немец уехал из Москвы, получив назначение в Токио.

Входя в молотовский кабинет, бывалый дипломат волновался настолько заметно, что Молотов даже отметил это в официальной записи беседы. Впрочем, оно и неудивительно! Дирксен пробыл послом в Москве 5 лет. И каких лет!

За эти годы Германия и СССР стали неузнаваемыми.

Бесславно закончилась Веймарская республика. Ее серость только подчеркивал блеск бриллиантовых колье на персях белокурых подруг влажноглазых нуворишей.

А теперь эротика танго для избранных сменялась в Германии походным маршем миллионов.

СССР из размякшей, как перепаренное тесто полудержавы-полухутора за 5 лет превратился в индустриального гиганта. Он поглощал сталь, станки, динамо-машины и никель почище, чем раблезианский Гаргантюа телят...

Дирксен – путешественник, солдат, дипломат – хорошо понимал, что могло бы дать соединение экономического потенциала новой Германии с возможностями нового СССР. А с нарастающей горечью он видел, как эти головокружительные перспективы упускаются обеими сторонами, но особенно – советской. Сдержанный согласно протоколу, он не мог высказать эту боль Молотову и волновался с первой же фразы:

– Господин Молотов, на днях я уезжаю... И сегодняшнему посещению придаю очень большое значение. Очень...

– Мне искренне жаль, господин Дирксен, что советско-германские отношения лишаются такого хорошего их сторонника. Мы расценивали вашу работу как плодотворную и соответствующую интересам обеих стран.

– Сердечно благодарен за высокую оценку моих усилий, господин Молотов. Могу вас заверить, что такая линия полностью отвечает не только моим мыслям и чувствам, но и инструкциям моего правительства.

Молотов испытующе посмотрел на Дирксена, и тот, поняв это по-своему, быстро произнес:

– Если вы сейчас подумали об интервью Геббельса, опубликованном в Англии и воспроизведенном сегодня «Известиями», то я убежден, что Геббельс не делал того заявления о Рапалльском договоре, которое ему приписывается. Понимаете, не давать интервью он не может, а пресса англосаксов считается свободной. И с текстами интервью она обращается действительно вольно. Впрочем, я понимаю ваше беспокойство, особенно если учесть обстановку в Германии в первые месяцы после взятия власти национал-социалистским правительством. Однако с тех пор рейхсканцлер не только сказал, но и сделал много такого, что создало, на мой взгляд, все предпосылки для нормального развития прежних отношений, господин Молотов.

Молотов сидел молча, однако Дирксену вдруг показалось, что даже молчал он иначе, чем Литвинов.

Нарком всем своим видом выказывал раздражение и нетерпение.

Молотов же молчал доброжелательно и заинтересованно. Он просто слушал для того, чтобы понять, а не оборвать в удобный момент.

И ободренный этим своим впечатлением, Дирксен продолжал:

– Рейхсканцлер, как вы знаете, в своем программном выступлении 23 марта говорил о необходимости хороших отношений с Россией. После этого в ряде выступлений он подтвердил и усилил эту мысль. За этим последовали уже наши практические инициативы.

Дирксен говорил это не зря, и Молотов знал это. Поэтому его легкое движение головой очень походило на одобрительный кивок. Впрочем, это движение было так неуловимо, что Дирксен не был уверен в реакции Председателя Совета Народных Комиссаров и убежденно сказал:

– Предпосылки созданы, но советская общественность чем дальше, тем более отчетливо проявляет иные тенденции. Нет, подписание советских пактов с Францией и Польшей, а также ваши лондонские конвенции мы рассматриваем как успех вашей политики, не наносящий ущерба Германии. Но вся советская пресса полна таких резких выпадов против нас, с которыми не могут идти в сравнение даже самые жесткие статьи в прессе других стран.

Дирксен замолк, собрался с духом, и решился. Сам того не замечая, он понемногу горячился и поэтому начал говорить более прямо:

– Я, господин Молотов, живу в Москве не первый год. И даже не третий... Ваши газеты постоянно лежат у меня на столе с утра, потому что пресса – это термометр. Она показывает, насколько здорово само тело. И я вижу, что в последнее время тело советского общества лихорадит антигерманская лихорадка. Во внешней политике Советского Союза произошел резкий поворот. Мне трудно судить, каковы его причины. Возможно, вы возлагаете особые надежды на сближение с Францией и Польшей?

Молотов вновь неожиданно и на этот раз неодобряюще шевельнулся, по его лицу пробежала почти неуловимая тень, которую Дирксен все же уловил. Но возражений не послышалось, и Дирксен, набрав побольше воздуху в легкие, выдохнул:

– С другой стороны, возникает впечатление, что внутриполитическая, – Дирксен четко подчеркнул голосом и жестом это слово, – борьба против коммунизма в Германии определяет внешнеполитическую линию Советского Союза. В то время как внешнеполитическая, – Дирксен опять повысил голос, – линия рейха не следует за его внутренней политикой. Есть основания предполагать, что особые отношения СССР с компартией Германии, то есть партийные моменты, довлеют во внешней политике СССР. Я был бы крайне признателен вам, господин Председатель Совета Народных Комиссаров, если бы вы высказали свою точку зрения и объяснили причины вашей намечающейся неприязни к нам.

Молотов выглядел по-прежнему спокойным, сосредоточенным и внимательным. И начал он так же спокойно:

– Советское правительство руководствуется одним основным принципом: сохранение и укрепление дружественных отношений со всеми странами. Что касается внутренней политики германского правительства, то Советский Союз твердо проводил и проводит линию невмешательства во внутренние дела других стран.

– Но господин Молотов, вряд ли для вас одинаково важны коммунисты Тельмана и коммунисты, скажем, Турции?

Молотов видимо смутился, но быстро нашелся:

– Но в Турции наших граждан не арестовывают, не обыскивают и не подвергают насилиям.

Дирксен понимающе кивнул:

– Да, однако эксцессы имели место и в отношении граждан Польши, Чехословакии. Все объясняется общими сдвигами. Это – прискорбные издержки. И мы не только приносим извинения. После инцидента в советском клубе в Гамбурге, господин Молотов, мы выплатили вам крупную компенсацию.

В глазах Молотова мелькнуло удивление – Литвинов о таком исходе не сообщал. Поэтому Молотов просто пожал плечами и весьма примирительным тоном возразил:

– Что ж, слышать это утешительно, но полностью не успокаивает. Один меморандум Гугенберга...

Тут я воспользуюсь правом автора и отвлеку твое внимание, читатель, от этого разговора... Ссылка на Гугенберга была результатом тенденциозной информации Литвинова. Максим Максимович быстро докладывал «наверх» об инцидентах в Германии и далеко не так оперативно сообщал об их улаживании (почему Молотов и не знал ничего о «гамбургских» компенсациях). Дальнейший же разговор о Гугенберге, читатель, может показаться тебе не очень понятным. Потерпи, однако, до следующей главы, где мы остановимся кое на чем и кое на ком, в том числе и на Гугенберге, подробнее.

А пока возвратимся в кабинет Молотова. Ведь там Дирксен уже рвется объясниться с его хозяином:

– Господин Молотов, этому меморандуму придается чрезмерное значение. Тем более, что рейхсканцлер тут же полностью дезавуировал Гугенберга.

– А мировая пресса уделила ему огромное внимание!

– Да, антигерманская. Она и к СССР относится не лучшим образом. Это же, как вы всегда подчеркиваете, буржуазная печать. К тому же меморандум воспроизведен в ней с рядом явно злонамеренных искажений.

– Да, я читал и газетный текст, и аутентичный. Вы правы, но лучше бы вообще не иметь поводов для таких анализов.

– Согласен... Однако поводы возникают не только по нашей вине. Скажем, еще недавно советская общественность категорически осуждала Версальский договор. А теперь наш курс на его ревизию расценивается вашей печатью как военная угроза.

– Наша позиция в этом вопросе не изменилась...

– Возможно, но Радек в Гдыне сделал запись, что «море связывает Польшу и СССР»!

– Впервые слышу это от вас, но что же тут одиозного?

Дирксен промолчал. Молотов удивился так искренне... Было похоже на то, что он действительно не знал о каверзе Ра-дека. И пока посол раздумывал, Молотов вел дальше:

– Зато можно ли пройти мимо такого факта, как интервью Геббельса, где он ставит на одну доску Рапалло и Версаль?

Дирксен горячо перебил премьера:

– Я уверен, что это, как и в случае с Гугенбергом, газетная фальшивка! В конце мая я говорил в Берлине с рейхсканцлером, с министрами Герингом, Фриком и другими. С Геббельсом тоже. Все самым положительным образом относятся к развитию германо-советских отношений. Надеюсь, эта беседа и поможет ликвидировать все трения и недоразумения. Я очень благодарен за то, что вы нашли время для личной встречи.

Молотов встал, прощаясь. Встал и Дирксен, взволнованный разговором еще больше, чем до его начала. Протягивая руку Молотову, он все-таки не выдержал:

– Вряд ли мы скоро увидимся, господин Молотов, если увидимся вообще. Так позвольте мне сказать на прощание неофициально и от чистого сердца: дружить со всеми в нашем жестоком мире нельзя. Друзей легко терять, а приобретать не только тяжелее. Взамен утраченных их можно так и не найти.

После ухода Дирксена Молотов еще долго стоял, глядя на закрывшуюся дверь. Потом опять сел в кресло и задумался...

Оставим его наедине с самим собой, читатель, и попробуем разобраться кое в чем сами. Вячеславу Молотову было тогда сорок три года. Родился он в вятской слободе Кукарка в семье приказчика, в 1890 году. В тот год юный Герберт фон Дирксен переступил порог берлинской гимназии императора Вильгельма.

Молотов (тогда еще, впрочем, Скрябин) в двенадцать лет начал учиться в Первом Казанском реальном училище. А в девятнадцать его арестовали и выслали на два года в Вологду. Дирксен в это время путешествовал вокруг света.

После ссылки молодой вятич поступил в Петербургский политех, но курс обучения закончил по другому «факультету»: партработа, аресты, партработа, легальная «Звезда», полулегальная «Правда», аресты, думская избирательная кампания большевиков, аресты.

«Диплом» за этот «университетский курс» он писал «на практике» в сибирском селе Манзурка Иркутской губернии – в ссылке.

После побега оттуда в мае 1916 года «молодой специалист» Молотов получил по рекомендации Ленина и «распределение» – в Русское бюро Центрального Комитета партии.

Событий Октября семнадцатого года Молотов, пожалуй, толком и не рассмотрел. Он их готовил. Члену Военно-революционного комитета и впрямь было не до исторических наблюдений – по горло хватало ежедневной работы. Собственно, год за годом ее было потом выше горла: уполномоченный ЦК на Волге в Гражданскую, позже – Нижний Новгород, Донбасс, Харьков. Плюс оппозиция «справа», оппозиция «слева»...

В тридцать один он – секретарь ЦК, в тридцать шесть – член Политбюро, в сорок – Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и Совета Труда и Обороны.

За двадцать лет такой кутерьмы он, конечно, кое-какого дипломатического опыта поднабрался. Но где ему тут было до Чичерина, срывавшего овации на Генуэзской конференции после блестящих речей на французском и английском языках, и писавшего литературные этюды о Моцарте.

Максим Литвинов лингвистом был послабее Чичерина, но с женой англичанкой и «другом» Эррио объяснялся тоже без переводчика. Знал он и немецкий – как и всякий еврей с западной российской окраины.

Знал Литвинов и Европу – не понаслышке, не по официальным визитам, а по эмиграции. Причем в «чичеринском», а потом и в «литвиновском» НКИДе Литвинов в этом отношении исключением не был. Там собралась компания партийных интеллигентов, под стать обоим наркомам. Это были революционные космополиты. Не просто «граждане мира», а граждане нового мира, для которого они и работали.

СССР первых лет был для них не столько центром, сколько лишь частью этого грядущего мира. А если даже и центром, то лишь как главная база, как ударная сила.

Европа, однако, после революционного всплеска хотя и бурлила, но не закипала. «Дипломатам революции» пришлось заняться рутинной работой внешнеполитического обеспечения государственного строительства. Справлялись они вначале с этим делом неплохо и заработали на этом авторитет как за кордоном, так и дома.

Да, собственно, и задачи тогда были какие? Прорвать политическую изоляцию, добиться дипломатического признания СССР... С «примесями спирта» и с изменением процентных ставок кредитов в первые годы существования Наркомата иностранных дел особенно разбираться не приходилось.

Кочуя из одной европейской (а то и азиатской) столицы в другую, они счастливо избегали участия во внутренней партийной борьбе. Формальных оппозиционеров и троцкистов среди них было не так уж и много. Крупное исключение являл собой Христиан Раковский, но это был дипломатический кадр «первого призыва».

Короче, НКИДу доверяли, не очень вмешиваясь в его работу, потому что дипломатия – дело лишь чуть менее тонкое, чем разведка. Недаром они и идут всегда рука об руку...

Отношения с разными странами были разными, но в основе своей однотипными. Фашистская Италия Муссолини тут из общего ряда не выпадала, в том числе и по характеру отношения государства к «еврейскому» вопросу.

Новая ситуация возникла лишь тогда, когда Германия резко и быстро отбросила Веймарский парламентаризм и вручила свою судьбу ярко выраженной авторитарной личности – Гитлеру. И он с самого начала своей политической карьеры не только не скрывал, но подчеркивал как свой принципиальный авторитаризм, так и антиеврейство.

Не хочу оправдываться – факт есть факт, и не буду также утомлять тебя, читатель, перечислением фамилий евреев в руководстве НКИДа СССР и нашей внешней разведки к 1930-м годам.

Просто скажу, что этот список был удручающе велик и высокопоставлен. Но хочу, кстати, и опровергнуть недалеких горластых антисемитов, страстно обличающих «еврейское засилье» в «большевистском Совдепе».

Высокому проценту евреев во «внешних» – дипломатических и разведывательных – органах Советского Союза есть вполне рациональное и объективное объяснение. Евреи издавна жили в России в приграничных районах, и среди евреев-большевиков было, естественно, больше таких, которые знали и европейские порядки, и европейские языки.

Проще было им обеспечивать себе и разведывательную «крышу», в том числе за счет родственных связей (вспомним рассказ Дмитрия Быстролетова)...

И не было бы, может быть, в таком большом «удельном весе» одной национальности большой беды, если бы, во-первых, не... Гитлер, ставший во главе Германии.

Для народов СССР, для Сталина и Молотова, как их руководителей, нацистская Германия Гитлера могла бы по-прежнему оставаться партнером. Прежде всего, экономическим. Но для руководящих и пишущих «революционно-космополитических» евреев в СССР это было невозможно никак.