Текст книги "Россия и Германия: вместе или порознь?"

Автор книги: Сергей Кремлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Размышляющие о некой «харизме», о тайной «оккультной» сути фюрера путают себя и других... Конечно, реальный Гитлер как политическое явление – порождение вполне рациональных, а не мистических сил и факторов. И главенствующих моментов тут два.

Во-первых, он, как сказано, был бы невозможен без промышленного и политического истеблишмента. Это – не вопрос точки зрения, это – исторический факт. Просто перечислим лишь германскую ветвь могучего глобального Капитала: Кирдорф, фон Шредер, Крупп, фон Рентельн, Шпрингорум, Шахт, Шмиц, Маннесман, Борзиг, Дуисберг. Глядя на знаменитую групповую фотографию «капитанов германской индустрии», продолжим: Корте, Найорке, фон Флотов, Тиссен, Плюмке, Флик, фон Карпф, Борбет, Феглер, Пенгсен...

А ведь были еще аристократы фон Папен, фон Шлейхер, Бломберг, Гинденбург, Людендорф.

Без этой элиты, без «кружка друзей рейхсфюрера СС Гиммлера», без этого «фона» Гитлера просто не было бы...

Но есть здесь и «но»... Первая мировая война поставила на грань нищеты народы лишь двух мировых держав – России и Германии.

Советская Россия революционным рывком ушла из-под пресса мировых банкиров.

Из Германии же этот версальский пресс более десяти лет выжимал последние соки. Социальная обстановка накалялась, в народной массе были хотя и не решающим, но весьма решительным образом развиты как революционные настроения, так и революционные традиции.

Россия вырвалась из тисков Капитала путем его полного низложения. Германия на подобное вряд ли была способна, но и терпеть Версаль все более не хотела.

Вырваться ей можно было лишь при сильном общенациональном лидере. Но из какого политического «теста» он мог быть сделан?

Социал-демократы Германии были сильны постольку, поскольку они были сильны еще при Бисмарке. В личностном отношении их лидеры той поры представляли собой ничтожества.

Коммунист Тельман был, безусловно, не лишен незаурядности. Но не настолько, чтобы переломить настроение массы в пользу коммунистического выбора. Кто оставался?

Оставался или представитель традиционной элиты, или... Элита попробовала поставить у власти привычных «своих»: канцлер фон Папен, канцлер фон Шлейхер. Первый был примитивнее, второй – тоньше. Однако не годились оба. Кто оставался?

Оставался лишь сильный националист, способный стабилизировать обстановку «по усреднению» между Трудом и Капиталом, и обязательно энергичный антиверсалец. Кто мог тут составить Гитлеру конкуренцию?

Геринг – импозантнее, известнее, героичнее... И ораторствовал неплохо... Но толстый Герман – это всего лишь толстый Герман. Штрайхер? Смешно! Штрассер? Не только слишком «красный», но еще и мало способный к руководству как таковому. Рем? У этого хватало лишь бычьего напора. Такого Германия не приняла бы... Кто оставался? Оставался Гитлер...

Да, если всмотришься в ту эпоху взглядом, не искаженным знанием того, как все повернулось на деле, не застланным слепым неприятием, то увидишь, что альтернативы Гитлеру, как общенациональному лидеру, способному сплотить немцев и сбросить унижение Версаля, не было!

Тельман никогда не победил бы на выборах в рейхстаг, а социал-демократы лишь замутили бы воду еще на год—полгода. Потом Германия все равно пришла бы не к нацизму, в первую очередь, а к выдающемуся националисту Гитлеру.

В ежедневно живущем государстве у руля ежедневной, конкретно определенной власти стоят не абстрактные идеи, а конкретные люди. Политические лидеры. Годные или негодные, но обязательно конкретные.

Так вот, из всего возможного тогда их набора Гитлер был на голову выше всех остальных, даже взятых вместе. Из ста кроликов не сделаешь одного слона.

И поэтому хотя Гитлера привели к власти, укрепил свою личную власть он уже сам, сделав ее базой не Капитал, а Массу. Поэтому к концу 1930-х годов он выработался в такого лидера-индивидуалиста, который на страну частных собственников мог наложить и накладывал отпечаток своей личности в не меньшей мере, чем это смог сделать коллективист Сталин, руководивший страной, где централизация управления была естественным результатом экономической сути строя.

К сожалению, реальный Гитлер этого так и не понял. Но это не отнимает у него чисто человеческого и политического масштаба. Вчитаемся в строки, где авторство его личности бесспорно и где она проявляется ярко и выпукло...

Откроем «Майн Кампф» и перелистаем без каких-либо комментариев ее страницы... И будем помнить при этом, что эти мысли принадлежат еще не государственному лидеру, а тридцатитрехлетнему начинающему политику, не имеющему реальной власти.

* * *

«Я убежден, что, как правило, – не говорю о случаях исключительной одаренности, – человек должен начать принимать участие в политической жизни не раньше 30-летнего возраста. В громадном большинстве случаев только к этому именно времени человек вырабатывает себе, так сказать, общую платформу, с точки зрения которой он может определять свое отношение к той или иной политической проблеме. Только после того, как человек выработал себе основы такого миросозерцания и приобрел твердую почву под ногами, он может более или менее прочно занимать позицию в злободневных вопросах. Лишь тогда этот более или менее созревший человек имеет право принимать участие в политическом управлении обществом.

В ином случае существует опасность, что человеку придется либо менять свою точку зрения в очень существенных вопросах, либо остаться при старых взглядах тогда, когда разум и убеждение давно уже говорят против них. Чем менее сам он теперь намерен серьезно защищать свои откровения (человек не склонен умереть за то, во что сам перестал верить), тем более настойчивые и в конце бесстыдные требования начинает он предъявлять своим сторонникам. Наконец дело доходит до того, что он теряет последнее качество вождя и становится просто «политиканом», т.е. примыкает к тому сорту людей, единственным принципом которых является беспринципность, сочетаемая с грубой навязчивостью и зачастую развитым до бесстыдства искусством лжи.

Ну а если такой все еще продолжает оставаться руководителем целого общества, то вы можете наперед быть уверены, что для него политика обратилась в «героическую» борьбу за возможно более продолжительное обладание местечком. Уже по одному этому каждый человек, обладающий здоровым политическим инстинктом, будет казаться ему личным врагом. В каждом новом движении он видит возможное начало своего собственного конца. В каждом более крупном человеке – угрозу своему личному существованию.

Прежде всего парламентаризм – причина того невероятного наплыва самых ничтожных фигур, которыми отличается современная политическая жизнь. Для сборища таких «народных представителей» всегда является большим утешением видеть во главе человека, умственные качества которого стоят на том же уровне, что их собственные. В самом деле, посмотрите на такого политического воришку, как он в поте лица «работает», чтобы кое-как наскрести большинство и получить возможность в любой момент спастись от ответственности. Но чем меньше становится ответственность отдельного руководителя, тем больше будет расти число таких типов, которые не обладая даже минимальнейшими данными, тем не менее чувствуют себя призванными отдать в распоряжение народа свои «бессмертные таланты». Результатом всего этого становится ужасающе быстрая смена лиц на важнейших государственных должностях.

Проходят выборы, и господа теперь целых пять лет рады, что они избавились от надоевшей возни с плебсом. Спустя года четыре господами овладевает неукротимая энергия. Как личинка майского жука в определенный момент не может не превратиться в самого жука, так и они покидают подмостки кукольного театра и все, как на крылышках, летят в разные концы страны – опять к «возлюбленному народу». Л так как известно, что глупость человеческая неизмерима, то не приходится удивляться тому, что господа, несмотря ни на что, опять достигают своей цели. Обманутая прессой, ослепленная соблазнами «новой» программы голосующая скотинка – как «буржуазного», так и «пролетарского» происхождения – вновь возвращается в стойла своих господ и опять отдает голоса старым обманщикам.

Нет ничего более тягостного, чем наблюдать этот систематически повторяющийся обман масс»...

* * *

«То, что мы постоянно обозначаем словами «общественное мнение», только в очень небольшой части покоится на результатах собственного опыта и знания. По большей части так называемое «общественное мнение» – результат так называемой «просветительной» работы.

Политическое воспитание, которое хорошо обозначается словом пропаганда, падает на прессу. Она в этом случае представляет собою как бы школу для взрослых. Беда лишь в том, что «преподавание» в данном случае находится не в руках государства, а в руках зачастую очень низменных сил. В течение нескольких дней печать ухитряется из какого-нибудь пустяка сделать величайшее государственное дело; и наоборот, в такой же кратчайший срок она умеет прямо как бы выкрасть из памяти массы такие проблемы, которые для массы, казалось бы, имеют важнейшее жизненное значение.

Глубочайшие интересы народа и государства требуют недопущения того, чтобы народные массы попадали в руки плохих, невежественных и просто бесчестных «воспитателей». Обязанностью государства было бы взять на себя контроль за этим воспитанием и систематически бороться против злоупотреблений печати. Никакие крики относительно так называемой свободы печати не должны были бы останавливать государство, которое просто обязано обеспечить нации столь необходимую ей здоровую умственную пищу. Здоровое государство должно по-настоящему поставить печать на службу своей нации»...

* * *

– Ага, – вскричит читатель, – что и требовалось доказать! Вот он – образ мыслей будущего тоталитариста—диктатора. Он против свободной мысли!

– Ну что ж, милый мой читатель, – отвечу я, – придется тут отступить от принятого мной же обязательства не комментировать мысли Гитлера и дать некоторые пояснения. Не одни тоталитаристы относились к так называемой «свободе печати» со скепсисом. Но я позову на помощь одного соотечественника:

– Пожалуйте, сударь!

– Благодарю... Итак, вы говорили о печатном слове? Да, писатели во всех странах мира суть класс самый малочисленный из всего населения. И очевидно, что аристокрация самая опасная – есть аристокрация людей, которые на целые поколения накладывают свои страсти, свои предрассудки... Никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографского снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно.

– А как же свободная мысль?

– Мысль? ... Великое слово! Что же составляет величие человека, как не мысль! Да будет же она свободна...

– О, о!

– Да, да будет же она свободна, но как должен быть свободен человек: в пределах закона и при полном соблюдении условий, налагаемых обществом...

– Но к чему же предварительная цензура? Не излишня ли она?

– Нет, законы противу злоупотреблений книгопечатания не предупреждают зла, резко его пресекая. Одна цензура может исполнить и то, и другое...

– Что ж, спасибо вам, Александр Сергеевич, за беседу...

И Пушкин, раскланявшись, опять садится в карету, чтобы продолжить то путешествие из Москвы в Петербург, когда эти мысли пришли ему в голову впервые...

Что ж, тут есть над чем подумать... Ведь Пушкина ни в «нацисты», ни в «сталинисты» не зачислишь!

А теперь из «Путешествия из Москвы в Петербург» вернемся к «Майн Кампф»...

* * *

«Не случайно то, что человек легче справился с чумой, нежели с туберкулезом. Чума проявляется в страшной, чрезвычайно пугающей и отталкивающей человека форме; туберкулез – в гораздо менее отталкивающей, но не менее опасной форме изнурительной болезни. Чума внушает человеку великий ужас, туберкулез же ввергает его в постепенное безразличие.

То же можно сказать и относительно заболевания целых народных организмов. Если заболевание не принимает катастрофического характера, человек постепенно привыкает к нему, а общество со временем все-таки погибает. При такой ситуации приходится считать прямо счастьем, когда процесс медленного гниения внезапно сменяется бурным проявлением болезни настолько, что народ, по крайней мере, отдает себе отчет в том, как опасно его положение. Но и в этом последнем случае для того, чтобы приступить к успешному лечению болезни, надо прежде всего правильно понять источник ее».

* * *

«Наше государство будет исходить из того, что нам нужны не физически слабые люди, хотя бы они были и разносторонне образованы, а нужны физически здоровые люди с твердым характером, решительные и энергичные. Греческий идеал красоты потому и остался бессмертным, что тут мы имели изумительное сочетание физической красоты с благородством души и широким полетом ума.

Наше государство должно взять на себя заботу о физическом воспитании не только на официальный школьный период молодежи, но и на период послешкольный. Государство не должно оставлять своих забот о молодежи, пока продолжается период ее физического роста. Было бы совершенно нелепо представлять себе задачу государства так, что как только молодой гражданин кончает школу, государство должно внезапно перестать заботиться о нем и затем вспомнить лишь тогда, когда оно призовет его на военную службу. Нет, государство не только имеет право, но и обязано систематически и неуклонно заботиться о всем физическом воспитании поколения физически здоровых мужчин и женщин.

Особенно большое значение придаем мы воспитанию силы воли и решимости, систематическому культивированию чувства ответственности. Наше государство будет воспитывать в юношестве со школьной скамьи чувство ответственности и готовность мужественно отстаивать свое мнение. Это необходимо нам так же, как и систематическое воспитание в молодежи воли и решимости к действию.

Вся наша теперешняя (то есть в Веймарской Германии начала 1920-х. – С. К.) общественная жизнь – сплошной рассадник половых соблазнов и раздражений. Присмотритесь только к программе наших кино, варьете и театров, и вы не сможете отрицать, что это далеко не та пища, в которой нуждается наше юношество. Афиши и плакаты прибегают к самым низменным способам возбуждения любопытства толпы. Каждому, кто не потерял способности понимать психологию юношества, ясно, что все это должно причинять громадный моральный ущерб молодежи.

Тяжелая атмосфера чувственности, господствующая у нас повсюду и везде, неизбежно вызывает у мальчика такие представления, которые должны быть ему еще совершенно чужды. Результаты такого «воспитания» приходится констатировать теперь, увы, на каждом шагу. Наша молодежь созревает слишком рано и поэтому старится преждевременно. И если мы не вырвем нашу молодежь из болота, окружающего ее сейчас, она неизбежно в нем утонет.

Нужно освободить всю нашу общественную жизнь от затхлого удушья современной эротики, нужно очистить атмосферу от всех противоестественных и бесчестных пороков. Руководящей идеей во всей этой работе должна быть систематическая забота о сохранении физического и морального здоровья нашего народа»...

Что можно к этому прибавить, читатель? Мне – нечего. А вот свидетельство американца Уильяма Ширера (записного антинациста, надо сказать), наблюдавшего уже результаты таких воззрений Гитлера, тут будет нелишним: «Практика (трудовых лагерей. – С. К.), объединявшая детей всех классов и сословий, бедняков и богачей, рабочих и крестьян, предпринимателей и аристократов, которые стремились к общей цели, сама по себе была здоровой и полезной. Все, кто в те дни путешествовал по Германии, беседовал с молодежью, наблюдал, как она трудится и веселится в своих лагерях, не мог не заметить, что в стране существовало необычайно активное молодежное движение.

Молодое поколение Третьего рейха росло сильным и здоровым, исполненным веры в будущее своей страны и в самих себя, в дружбу и товарищество, способным сокрушить все классовые, экономические и социальные барьеры. Я не раз задумывался об этом позднее, в майские дни 1940 года, когда на дороге между Аахеном и Брюсселем встречал немецких солдат, бронзовых от загара, хорошо сложенных и закаленных благодаря тому, что в юности они много времени проводили на солнце и хорошо питались. Я сравнивал их с первыми английскими военнопленными, сутулыми, бледными, со впалой грудью и плохими зубами – трагический пример того, как правители Англии безответственно пренебрегали молодежью»...

Но не меньшей безответственностью по отношению к Германии отличалась элита самой Германии и во времена канцлерства Гитлера. Вместо того, чтобы активно воздействовать на Гитлера (что было вполне возможным) в духе абсолютного примата лояльности по отношению к России (уж какой там – монархической, буржуазной, коммунистической – это дело самой России), германская элита – не вся, конечно, – или поддакивала фюреру, или презрительно пожимала по его поводу плечами.

После того, как реальный рейх реального фюрера оказался лежащим в развалинах, практически вся бывшая его элита – как «новая», так и «старая» – хором стала рассказывать о «монстре»...

Но нравственными уродами выглядят при этом именно они, а не Гитлер, одним из трагических обстоятельств судьбы которого стало то, что элита общества даже не пыталась отстраниться от таких его дел, которые вели к обвалу...

Заговорщики 20 июля 44-го года? Нет, и эти, пока были успехи, служили верно... Остальные не могут похвалиться даже запоздалым «сопротивлением».

И одиноко возвышается среди жалкой толпы «властителей» высокая и физическим, и нравственным ростом фигура Понтера Тереке. Прусский помещик, он был королевско-прусским советником, министром Веймарской республики, а одно время его даже прочили в рейхсканцлеры. По настоянию Гинденбурга он был включен и в состав первого кабинета министров Гитлера.

Но имперский комиссар труда, тогда сорокалетний Тереке, быстро подал в решительную и демонстративную отставку. Его преследовали, но оставили в покое именно потому, что он ушел в частную жизнь.

Так кто мешал сделать это всяким там гальдерам и шпеерам? Ведь голодная и холодная смерть в этом случае им не грозила!

И кто теперь скажет, сколько из тех, кто впоследствии его осуждал, тогда, в конце тридцатых, заступал ему путь к честному партнерству с Советским Союзом, разжигал и лелеял его антикоммунизм, перемигивался за его спиной с Англией, понимающе кивая головой туда – «nach Osten»?

Ведь главу XIV «Майн Кампф» под названием «Восточная ориентация или восточная политика» читали все они... Так же, как все читали Бисмарка.

Когда Сталину в 1945-м доложили о самоубийстве Гитлера, он сказал одно: «Доигрался, подлец»... Что было в этой короткой фразе? Констатация? Да!

Сожаление о несбывшемся? Возможно... А скорее, тоже – да!..

Глава 5
Сталин

Суть реального Сталина лучше чем в любых его делах при жизни выявилась в первые дни после его смерти: страна плакала. Что значат по сравнению с этим все опусы волкогоновых?

Когда умер Брежнев, страна ухмыльнулась.

А по Сталину она рыдала.

Не по разверстке обкомов и горкомов, а по сердечной боли. Между прочим, реального 5 марта, реального, а не рационального 1953 года величайший богослов XX века Карл Барт говорил, что он годами молился за Сталина...

Посреди обыденной жизни порой натыкаешься на неприметного человека, на мелкую деталь, а за ними – серьезная суть. Бывший солдат Иван Сорокин, рассказавший мне эту историю, родом из лесных приволжских мест. Оттуда же и его старинный друг, служивший в охране Сталина. Не «детско-арбатский» офицер НКВД, а фронтовой сержант из полковой разведки, направленный в конце войны через несколько отборочных комиссий в распоряжение начальника охраны Сталина, генерала Власика. Под конец службы часто стоял на внутренних постах. Стоял и около столовой на кунцевской даче. Слышал неспешный разговор за столом и знал, когда обед подходит к концу. Компот выпит, звякнула ложечка о блюдце – значит, через минуту Сталин выходит в коридор.

Пришел срок демобилизации, однако Власик домой не отпускал. Мол, это не он решает, а товарищ Сталин. Но сам же и разрешил: «Проси».

И вот солдат стоит на посту, волнуется, напряженно вслушивается... Вот и знакомое звяканье, а чуть позже – шаги.

Вот Сталин и рядом, а вот уже солдат и шагнул вперед... И Сталин, удивленный непривычным поступком, смотрит на него немного встревоженно, но внимательно.

Вот и слова сказаны:

– Товарищ Сталин, срок службы вышел, хочу уволиться. А генерал Власик говорит, что ваш приказ нужен...

Молчание, а потом:

– Вам что, плохо здесь?

– Не плохо. Да в деревне родители больные, помочь надо.

– А если мы ваших родителей в Москву выпишем, поможем?

И растерялся солдат. Других поводов не заготовил и растерялся. А Сталин улыбнулся и спрашивает:

– Что, ничего больше не придумал? Зачем врать-то? Домой хочется?

– Домой...

– Так бы сразу и сказал. А врать – не надо. Ну раз так, ладно.

И пошел по коридору.

А солдат?

Солдат уехал домой.

Правозащитники, правда, возопят: «Вот оно, самодурство! Хочу – окажу барскую милость, а закон ему был не писан». Да что нам, читатель, правозащитники? У них вместо сердца – «права человека».

А вот солдату без сердца нельзя, и Сталин до конца занимал в нем место немалое. Не оттого, что домой отпустил, а оттого, что не в тот момент, а задолго до него убедился солдат: этот человек строг, но он – добрый. Правда, только для тех, с кем можно быть добрым, для тех, у кого совесть чиста. Не перед Сталиным, а перед Родиной.

Редко рассказывал солдат о своей «сталинской» службе даже близким друзьям, а чаще просто говорил: «Эх, не знаете вы, что это был за человек!»...

Кажется, арабы говорят: «Извинение хуже проступка».

Да, бывает, что и страстная защита Сталина порой чуть ли не вреднее самой подлой хулы на него.

Доктор исторических наук Жухрай написал книгу «Сталин: правда и ложь». Жухрай за Сталина – горой. Но вот приводит он данные по танкам Германии и СССР к июню 1941 года: у немцев 3712, у нас, мол, 1800. Вывод ясен: немцы имели-де подавляющее преимущество. А ведь чепуху написал Жухрай, и так «подставляясь», он подрывает у внимательного читателя веру в свою правоту вообще.

Ведь в действительности у Красной Армии тогда насчитывалось одних KB и Т-34 ни много ни мало 1861 (636 и 1225 соответственно).

И это были только новейшие машины. Такие, что поражали основные немецкие танки с полутора тысяч метров в лоб, а те доставали KB и «тридцатьчетверки» лишь с пятисот метров, да и то в борт или корму

Вообще же танков у нас было примерно (то ли более, то ли менее) десяти тысяч. Другое дело, что многочисленные, устаревающие (но не так уж и уступающие большей части танков вермахта) наши легкие Т-37А, Т-38, Т-26, БТ-5 и 7, Т-28 нуждались в среднем и капитальном ремонте. Да и не лучшим образом эксплуатировались, не лучшим образом осваивались в войсках.

Эти танки в начале реальной войны 1941 года очень нам помогли, однако распорядиться ими в полной мере мы тогда не сумели...

Но причем здесь Сталин? Его делом перед войной было создать в России такую индустрию, чтобы у Красной Армии были эти танки.

Он это вместе с народом и сделал.

А то, что танки не лучшим образом использовали – это вина военных.

Вина заместителя наркома обороны, начальника вооружений РККА Тухачевского, бездарно проводившего политику государственного оборонного заказа как раз тогда, когда все эти Т-37А, Т-38, Т-26, БТ-5 и 7, Т-28 и прочие разрабатывались.

Вина руководства Наркомата обороны, Управлений РККА и вина командующих особыми приграничными военными округами.

Не забудем и о вине Генерального Штаба РККА и его начальников... Маршала Егорова... Маршала Шапошникова (Борис Михайлович был хорошим теоретиком, но жизни требовались такие концепции, которые стали бы руководством для практических дел по строительству армии, а он их дать не смог)... Генералов Мерецкова и Жукова, не сумевших переломить оторванность Генштаба от потребностей войск...

Знаменитого командарма Первой конной армии в гражданскую войну Семена Михайловича Буденного все считают противником танков и приверженцем конницы. А вот что он говорил в декабре 1940 года на совещании высшего руководящего состава РККА: «Дебаты с точки зрения применения подвижных родов войск как в тактике, так и в оперативном искусстве новых и уже массированных родов войск – танков, авиации и мотопехоты – всегда упирались в однобокость. Рассуждали абстрактно»...

Маршал Буденный был, конечно, прав... Не Сталин, а великие «военные теоретики» все 1930-е годы выдвигали «блестящие» общие доктрины, но постоянно путались в редком леске из трех сосен конкретного дела...

А Буденный-то танки, напротив – защищал. Весьма последовательно и весьма конкретно, заявляя:

«Оперативная мысль о применении танков гнездилась в армии в свое время таким образом, что танки могут действовать в оперативном масштабе без всякой поддержки конницы, мотопехоты и вообще пехоты.

Потом пришли опять к другому заключению, что танки не могут действовать самостоятельно... И вот последовал Хасан (неудачные бои у дальневосточного озера Хасан с японцами. – С.К.). Мы в танках там понесли лишние потери и поэтому некоторые сделали выводы, что танки сейчас отжили свой век. Танки, конечно, в горах действовать успешно не могут.

На финском театре (там, к слову, «ловил» не столько финских снайперов-«кукушек», сколько «ворон» будущий начальник Генштаба Мерецков. – С.К.) так же, не зная условий театра, применяли танки неудачно.

После этого вновь раздаются голоса, что танки не оправдали надежд. Так огульно подходить к оценке родов войск и к их использованию было бы неправильно....

Решение сейчас вопросов, связанных с организацией наступательной операции, ... использование танковых соединений играет исключительно огромную роль для нашей армии»...

Вот как оценивал значение танков маршал—«конник». А «теоретики» шарахались то к ним, то как видим, от них. Мог ли тогда Сталин найти время, чтобы разобраться еще и в том, в чем должны были разбираться профессионалы военной науки? Сталин-то был не бог... Для крыльев – хотя бы ангельских – френч у него на спине прорезей не имел.

Вернемся еще раз к книге Жухрая, где он пишет о «фальшивках» антисталинистов, расписывающих ужасы чудовищного голода на Украине в начале 1930-х годов.

Но голод-то был.

Страшный.

Тот, в котором чудом уцелела моя бабушка с тремя дочерьми-малолетками, среди которых была и моя мать.

Никто из них Сталина потом не винил. Голод пришел вслед за жестокой засухой, а усугубили его предки нынешних «прорабов перестройки».

Вот описание с натуры ситуации в Днепропетровске 1935 года, сделанное одним из участников Всесоюзной физико-химической конференции, впоследствии крупнейшим советским физиком Сергеем Фришем: «Неприятное впечатление произвело торжественное общее собрание, на котором выступил секретарь обкома партии Хатаевич. Это был еврей, небольшого роста, широкоплечий, с очень грубыми чертами лица. Местное начальство, рангом пониже, окружало его с подобострастным и угодническим видом. Все, встав, начали аплодировать. Кто-то крикнул: «Наш великий Хатаевич! Ура!». Сцена выглядела совершенно карикатурно. Через год или два я прочел в газете, что его расстреляли».

Да, в начале 1930-х эти хатаевичи чувствовали себя хозяевами украинских городов и были жестоки к украинскому селу в силу извечной своей черствости, бездушности и презрения к хлеборобу.

Сталин же если и был жёсток (а не жесток), то в силу суровой исторической необходимости.

15 января 1928 года его поезд на три недели отправился в Сибирь.

Новосибирск, Барнаул, Рубцовск, Омск...

Разговоры выявляли картину невеселую: сельскохозяйственная проблема заходила в тупик. В 1926/27 году СССР вывез 2 миллиона 178 тысяч тонн зерна, а через год – только 344 тысячи, и 248 тысяч даже пришлось ввезти. Причина была не в неурожаях, а в том, что село не хотело отдавать зерно «задешево». Кулаки просто саботировали поставки и выжидали повышения рыночных цен втрое (!). Хлебом было выгоднее спекулировать.

Еще пятнадцать лет назад на среднего жителя Российской империи приходилась в день одна чайная ложечка сахара. Одна чайная, читатель! Крестьянин же сахара не видел вовсе – ни на столе, ни в жизни. В докладе Пятому съезду уполномоченных объединенных дворянских обществ 1909 года его автор В. Гурко писал: «Вывоз хлеба происходит не от достатка, а от нужды, происходит за счет питания населения. Наш народ, как известно, вынужденный вегетарианец, то есть мяса почти никогда не видит».

Советская власть дала мужику землю и сытость (во второй половине 1920-х годов при восстановлении дореволюционного производства зерна его вывозилось в 4—5 раз меньше, чем раньше).

В наследство же от столетий царизма остался у села кругозор не дальше воробьиного носа. Заканчивалась первая треть XX века, а психология крестьянина недалеко ушла от века этак восемнадцатого.

В обстановке тех лет такой разрыв между сознанием крестьянской массы и реальностью государственной жизни грозил уже не отсталостью, а гибелью страны. Она просто не смогла бы ни развиваться, ни защищаться.

При царе хлеба вывозили много за счет голодного брюха крестьянина, а не за счет крупнотоварного производства. Когда началась Первая мировая война, эта слабость русского сельского хозяйства проявилась очень быстро. И не большевики, а царское правительство 29 ноября 1916 года впервые ввело понятие «принудительная продразверстка», выпустив постановление «О разверстке зерновых хлебов и фуража». Все это вполне определенно показал профессор Кондратьев в своей книге «Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции».

В 1922 году ее издали тиражом в две тысячи экземпляров, и один из них был в личной кремлевской библиотеке Ленина. Второе издание 1991 года тоже массовым не назовешь: четыре тысячи экземпляров. И вот из этой-то работы ясно, что хлебный экспорт царя держался на недоедании мужика без всякой пользы для последнего, зато с большой выгодой для первого. Не было бы заплат на заду у Ивана, и любовница царя и великих князей, балерина «Малечка» Кшесинская, не имела бы ни дворца, ни бриллиантовых гарнитуров.

К слову, старая, самодержавная царская Россия, даже если уцелела бы, или даже если сумела бы трансформироваться в конституционную монархию или в буржуазную республику после «победоносной» Первой мировой войны, этих заплат на мужицких задах лишь прибавила бы...

К концу 1917 года государственные долги царской России составляли 64 миллиарда золотых рублей (более 50 процентов национального достояния!). Внешние долги «тянули» на 16 миллиардов, причем 9 из них были долгами краткосрочными.