Текст книги "Россия и Германия: вместе или порознь?"

Автор книги: Сергей Кремлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

И во имя этой же цели Сталин умел видеть разницу между, скажем, Львом Давидовичем Троцким и Львом Давидовичем Ландау. Первый показывал кукиши Сталину, а внешний мир видел кукиши в сторону СССР. И это было непрощаемо.

Второй держал фигу Сталину и Советской власти в кармане. Однако при этом в Харькове, в Украинском физико-техническом институте, основанном в 1928 году, он был занят хотя и особого рода, но тоже строительством. Строительством нового знания. И этого оказывалось достаточно для того, чтобы враждебный социализму Ландау мог продолжать работать.

В 1932 году из Харькова на имя Сталина, Молотова и Орджоникидзе ушла телеграмма директора УФТИ Обреимова: «10 октября научным сотрудникам УФТИ первыми в СССР и вторыми в мире удалось осуществить разрушение ядра лития путем бомбардировки ядрами водорода, ускоренными в разряженной трубке».

Да, мы были вторыми, но после кого? В том же 1932-м ускоритель протонов первой построила страна Ньютона, Максвелла, Фарадея, Кельвина, Резерфорда.

В Англии умели ценить труд ученого издавна. Однако, ни англосаксы Черчилль и Рузвельт, ни, тем более, череда французских и германских парламентских политиканов не шли ни в какое сравнение со Сталиным в сознании перспектив научного знания и его будущего места в прогрессе общества. Политический лидер, он имел здесь точность взгляда организатора науки, соединенного с расчетом умного промышленного воротилы, знающего, что вложенное в науку всегда окупится с лихвой.

Гедиминовичи—Голицыны «строили» в это время пирамиды из стульев.

Троцкий строил планы свержения Сталина.

СССР Сталина просто строил.

Недаром Горький создал журнал с названием «СССР на стройке», где в редакционной статье первого номера заявлялось: «Чтобы лишить наших врагов внутри и вне Советского Союза возможности искажать и порочить показания слов и цифр, мы решили обратиться к работе солнца – к фотографии. Солнце не обвинишь в искажениях, солнце освещает то, что есть, так, как оно есть...».

Как много было сказано позже о том, что Сталин якобы искоренял дух свободы. Попробуем посмотреть на этот устоявшийся миф с непривычной стороны.

Любой специалист по детской психологии скажет, что основы личности закладываются к пяти—шести годам. Не расходится с наукой и народная мудрость: «Воспитывай, пока лежит поперек лавки. Лег вдоль – уже не выправишь». Что ж, верно... И уж во всяком случае, к двадцати-то годам человек в основном «отформован». Не так ли, читатель?

И если так, возьмемся за тезис номер два... Символом пытливой ершистости, неприемлющей соглашательство, символом отношения к миру как к дому, где главное – чувство хозяина жизни, стали знаменитые «шестидесятники», которые сами называли себя «детьми» хрущевской «оттепели».

«Накройте стол на площади Восстанья», – это ведь стихотворный «заказ» для конкретного состава «сотрапезников»: Вознесенский, Рождественский, Евтушенко, Ахмадулина.

Но «шестидесятники» – не группа и даже не слой. Это – действительно поколение. Поколение Московского фестиваля, песен Визбора и Пахмутовой. Поколение Гагаринской весны, Братской ГЭС, молодых стихов тех же Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, фильмов Хуциева, Муратовой, Шепитько, фантастики Стругацких и Ивана Ефремова...

В начале шестидесятых этому поколению было лет тридцать. Значит – рождения примерно тридцатого—тридцать третьего года.

То есть, если верить лжекомментаторам Сталина, основы личности этих будущих «раскованных носителей нового сознания» закладывались под стоны «узников ГУЛАГа», «стадный рев толпы», приветствующей «московские процессы», и скрип сапог «палачей НКВД», поголовно-де арестовывающих целые кварталы.

Причем, ко дню смерти реального Сталина, то есть к 5 марта 1953 года, это были уже двадцатилетние парни и девушки, вся жизнь которых от первого крика до первого поцелуя прошла исключительно в сталинскую эпоху!

Так откуда, спрашивается, тогда у них нестандартность мышления и раскованность чувств? И не формировали ли их на самом деле энергия новых песен, не западало ли еще с детского сада: «Нам нет преград на море и на суше», «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», «За правое дело ты гордо и смело иди, не боясь ничего!», «Кто привык за победу бороться, вместе с нами пускай запоет»?..

Это ведь поколение будущих «шестидесятников» одним из первых разучивало «Багаж», «Кем быть?», «Рассеянного с улицы Бассейной», «Дядю Степу» и «Тараканище», «Мистера-Твистера» и «Мойдодыра». Одним из первых зачитывалось оно книгами Бианки, Бажова, Кассиля, Фраермана, Гайдара, Житкова...

Это для него работали блестящие мастера книжной графики Лебедев, Сафонова, Конашевич, для них писали академики Обручев и Ферсман.

Это их еще несмышленый, но податливый на хорошее умок слушал рапорты Чкалова, Громова, Папанина, Коккинаки. Это они ловили горящими глазенками блеск первых Звезд Героев Труда и Героев Союза.

Нет, свобода поведения этих тридцатилетних в реальные 60-е годы – результат не гнилой хрущевской «оттепели», а итог сталинских русских холодов 30-х, которые вымораживали нечисть и закаляли юную душу для умной, деятельной жизни.

«Здоровью моему полезен русский холод» – это Пушкин, павший от пули Дантеса в 1837 году. Пушкин – русская радость! Поэтому не приходится удивляться, что в холодный для врагов России 1937 год страна отметила столетний юбилей памяти поэта как государственное событие.

Нет, все здоровое в молодых «шестидесятниках» – от эпохи большевика Сталина. А прибившая позже их души гниль – от межеумочных лет нераскрытого троцкиста Хрущева.

Я перелистываю затрепанную книгу...

Н. Верзилин, «По следам Робинзона», Ленинградское отделение Детгиза, издание второе, исправленное и дополненное. 1953 год. Год смерти реального Сталина.

К этому году мироощущение нового человека уже сформировалось. В октябре 1920-го, на Третьем съезде комсомола, Ленин еще только мечтал: «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество»...

Прошло тридцать три года. И книга Верзилина из серии «Школьная библиотека» зримо и убедительно доказывала: слова Ленина из программы превратились в факт повседневной практики.

Выросли новые, свободные от нищеты духа люди. Люди, настолько обогатившие свой ум знанием духовных и научных богатств человечества, что они уже были способны писать новые книги для тех, кто может стать еще умнее, свободнее и пытливее их.

Всего лишь книга об истории культурных растений и о полезных растениях дикорастущих. Но на ее страницах естественно соседствуют герои Жюля Верна и Дефо, Марка Твена и Купера, Майн Рида и Арсеньева. Стихи Лонгфелло об индейце Гайавате и стихи Майкова, Ивана Сурикова, Всеволода Рождественского, Петра Комарова о русской природе. Цитаты из Саади и Миклухо-Маклая, рассказы о войнах Алой и Белой розы и о приключениях советской летчицы Марины Расковой. История чая, кофе, красок, бумаги... И советы, как эту бумагу, эти краски сделать в походе по русскому лесу, как разложить костер, испечь лепешки и найти верную дорогу в чаще. Узник Шлиссельбурга, народоволец Новорусский, натуралисты Бербанк и Мичурин, отважные капитаны де Клие и Картье, академики Петр Паллас, Тимирязев и Обручев, легионеры Древнего Рима и мумии Египта, Садко и Васька Буслаев... Сотни имен, дат, ситуаций – и все это не распадается, а живет единой жизнью единого в ТВОРЧЕСТВЕ, ПОИСКАХ И ТРУДЕ человечества.

Скромная книга. И одновременно – величественный итог эпохи Сталина. Один из ее логических результатов, обращенный вперед, в умное бытие Человека – друга и хозяина Планеты...

Впрочем, в начале 1930-х до этого еще было далеко. Собственно, тогда еще была под бо-ольшим вопросом сама возможность такого будущего в СССР

Под вопросом и потому, что настоящая работа в стране только начиналась. И потому, что было много желающих охаять ее и сорвать.

В сентябре 1930 года Сталин пишет Молотову: «Вячеслав! Уйми, ради бога, печать с ее мышиным визгом о «сплошных прорывах», «нескончаемых провалах», «срывах» и т.п. брехне. Это – истерический троцкистско-правоуклонистский тон, не оправдываемый данными и не идущий большевикам. Особенно визгливо ведут себя «Экономическая жизнь», «Правда», «За индустриализацию», отчасти «Известия»... Ну, пока. Жму руку. И. Сталин».

Да-а, не позавидуешь! С одной стороны – бывшие князья, за глаза числящие тебя «садистом». С другой – вчерашние соратники, товарищи по партии, честящие «авантюристом», да и не очень-то лояльные к своему Генеральному секретарю.

Отношение тогдашних партийных идеологов к Сталину невольно описал опять же Сергей Голицын.

Лето конца 1920-х...

Он зубрит политграмоту по толстому учебнику Бердникова и Светлова и тоненьким – «Азбуке коммунизма» Бухарина и «Краткой истории РКП (б)» Зиновьева.

Ни в одной о Сталине ни слова. Зато в толстом учебнике, как свидетельствует Голицын, «была доказана невозможность построения социализма в одной стране».

Прошло пять лет, и «провалившийся» в глазах князей Голицыных «садист» пишет все тому же Молотову: «Здравствуй, Вячеслав! 1). Письмо получил. Думаем организовать кадетские школы по артиллерии, авиации и морскому флоту. 2). Посылаю директиву СНК и ЦК по составлению контрольных цифр на 36-й год. В случае снижения стоимости капитальных работ на 8% – а это является обязательной директивой, капитальные работы будут доведены до 27 миллиардов при выдаче со стороны государства 25 миллиардов. Это создает заинтересованность в снижении стоимости.

Увеличение по школьному строительству (+ 760 миллионов), по легпрому, лесу, пищепрому и местпрому (всего +900 с лишним миллионов), по обороне – (+ 1 миллиард 100 миллионов), по здравоохранению, Москаналстрою и другим статьям (более 400 миллионов рублей) определили физиономию и размер контрольных цифр на 36-й год.

Я не жалею, так как все, что умножает продукцию ширпотреба, – необходимо усиливать из года в год. Без этого – нет возможности двигаться теперь вперед. Ну, привет! И. Сталин».

Нужны ли комментарии к этой картине эпохи и к личности, так тесно и так крупно с ней связанной?

С 1 октября 1935 года была отменена карточная система на мясные и рыбные продукты, на сахар, жиры и картофель. А с 1 января 1936 года – на промышленные товары.

В декабре же 1931 года, когда Сталин беседовал с немецким писателем Эмилем Людвигом, карточки были, но не как принцип, а как необходимость. Что касается принципов, то Сталин говорил Людвигу:

– Уравниловка не имеет ничего общего с марксистским социализмом. Только люди, не знакомые с марксизмом, могут представлять себе дело так примитивно, будто русские большевики хотят собрать воедино все блага и затем разделить их поровну. Такого социализма, при котором все люди получали бы одну и ту же плату, одинаковое количество мяса и хлеба, носили бы одинаковые костюмы – такого социализма марксизм не знает. Совершенно ясно, что разные люди имеют и будут иметь при социализме разные потребности. Социализм никогда не отрицал разницу во вкусах, в количестве и в качестве потребностей.

5 декабря 1936 года VIII Чрезвычайный съезд Советов принял новую – «Сталинскую» Конституцию. Там не было статьи о референдуме, но это лишний раз доказывало, что не все зависело от Сталина. Сам он еще за год до VIII съезда Советов считал, что референдум надо ввести.

Мнение для тиранов несвойственное.

В конце 1936 года в уютной московской «литературной» квартире принимали Пришвина. Хозяин, фольклорист средней руки Н., недавно вернулся из Праги и был под впечатлением последних статей Чапека.

– Представляете, Михаил Михайлович, как это глубоко! – Н. закрыл глаза, помолчал и продекламировал: «При нынешнем состоянии мира для интеллигенции существуют только три пути: соучастие в преступлении, путь трусливой капитуляции или путь мученичества».

Жирноватый Н. умолк, но глаз не открыл и сладко жмурился. Наверное, представлял себя мучеником. Он вздрагивал плечами, морщил лицо, а потом, видно испугавшись, что перемучается, быстро открыл глаза, потянулся к столу, быстро выпил рюмку водки и закусил грибком.

Пришвин все это время сидел задумавшись, а потом нехотя произнес:

– Ошибка большевиков в том, что взяли на себя больше, чем вообще может взять на себя человек: разумными средствами искоренить зло...

Собрались свои, поэтому никто не поежился, а Н., дожевывая солененькое, подтверждающе замахал головой и руками.

– Позвольте, товарищи, есть же еще один выход, – неизысканный Новиков-Прибой был в этом обществе всегда немного застенчив, однако голос порой подавал.

Конечно, для бывшего простого баталера на цусимском броненосце «Орел» компания была лестная, чистая, образованная. Но нельзя же перехлестывать через край. Грибки-то, чай, не сами собирали, бело вино не сами курили, да и семгу, вон, тоже, небось, не сами ловили...

– Какой путь, милейший Алексей Силыч? – расслабленно отозвался хозяин.

– С народом, – твердо ответил баталер.

– А-а... Ну да, ну конечно. Вышли мы все из народа...

– Что вы смеетесь? Времена-то могут наступить грозные. Войной пахнет. То ли «англичанка» опять подгадит, то ли вон Гитлер. Немец – это штука серьезная. А у нас, как я погляжу, очень уж много беспечности и лени, а дела – маловато. Как бы не разорили нам Россию.

Пришвин тронул бородку, поправил очки и убежденно возразил:

– Нам-то что! Пусть разорят всю страну – Слово останется. И мы из Слова построим вновь всю страну...

Читатель! Открою маленькую свою уловку. Я не выдумал фольклориста Н. и славного писателя-баталера, хотя придумал некоторые их реплики. Но приведенные мной ответные мнения «певца русской природы» – не выдумка. Как не выдумка и сам разговор трех литераторов. Однако состоялся он не в 1936 году, а позже.

Запись о нем есть в дневнике Пришвина от 4 апреля не «рационального», а реального тысяча девятьсот сорок второго года, когда мысли, высказанные Пришвиным, выглядели не то чтобы безответственно и кощунственно, а просто предательски.

Зачем мне пришлось прибегать к вымыслу в «романе»-исследовании, основа которого – факт?

А вот затем, чтобы пригласить читателя к раздумью... Если Пришвин мог так мыслить и чувствовать даже в грозном 1942 году, то не мог ли он и близкие ему по натуре интеллигенты быть так настроенными и в середине 30-х годов?

Думаю, и мог, и был настроен.

Потому что очень уж многие старые интеллигенты (особенно из литературно-художественных, да и иных кругов) не столько помогали Сталинской эпохе, сколько наблюдали за ней со стороны.

И многие из них, будучи по национальности русскими, становились все более чужими русской сути той России, которая становилась все более родной ее народу.

К слову, через три месяца, 22 июня 1942-го, в день годовщины начала реальной Великой Отечественной войны, Пришвин не нашел в своей душе ничего другого, кроме как записать: «Дождик непрерывный день и ночь, залило землю. Очень бы хорошо для огородов, но холодно, огурцы не растут: несколько дней тому назад показались грибы».

Русские, советские люди изнывали от жары в горящем обреченном Севастополе, мечтали о глотке воды в окопах донских степей, и ГИБЛИ, а этот «строитель России» силой словес тревожился об огурчиках к столу!

И ведь что обидно – действительно был мастером «целомудренного и чистейшего русского языка».

Природу описывал тонко...

У Сталина и Молотова в середине 30-х тоже мог быть примерно такой «литературный» разговор... Вот они – у меня перед глазами, идут по зеленой аллее, и Сталин, тихо подымливая трубкой, размышляет:

– От интеллигентов ясности не добьешься... Никак не могу понять – или у них самих в голове кавардак, или они назло дуболомам—большевикам со своей головы да на людские. Послушай:

Все перепуталось, и некому сказать, Что у постепенно холодея, Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея...

– «Лета» – понимаю, а что такое «Лорелея»? – отозвался Молотов.

– Да уж, с Летой чего ж не понять – как говорят, «канула в Лету»... А Лорелея? Есть такой символ губительной, равнодушной красавицы. Сидит на берегах Рейна, зазывает на скалы рыбаков. У Гейне стих есть...

– А этот кто написал?

– Мандельштам... Вот он еще пишет: «Я в сердце века, путь неясен, а время удаляет цель».

Молотов вдруг рассмеялся и шутливо предположил:

– Коба! Так это ж он о Троцком!

– Может и о Троцком, – Сталин был серьезен. – Фамилии-то нет. Это тут вот все с фамилиями: «И на земле, что избежит тленья, будет будить разум и жизнь Сталин».

– А это что – тоже он? – Он...

Молотов чувствительностью не отличался – биография для ее развития у него была неподходящей. Но думать он умел, и подтекст вроде бы мутных мандельштамовских стихов начал постепенно угадываться. Он помолчал и вдруг спросил:

– Значит, Лорелея... Сидит на берегах Рейна и зазывает на скалы?

– Зазывает, будь она неладна.

– А то смотришь, и на берегах Леты сидит? И тоже зазывает?

– Угу, – Сталин возился с погасшей трубкой и еще раз кивнул головой.

– И кого зазывает?

Сталин длинно затянулся, выпустил дым. Зачем-то одернул шинель и, не отвечая, продекламировал: «Россия, Лета, Лорелея»...

Молотов поблескивал очками. Что тут скажешь? Если Лорелея – значит, зазывает. Кого? И если на берегах Рейна зовет она на погибель, то что уж говорить о берегах Леты – реки забвения и смерти? Лорелея. Лета. Россия... Обманутая-де большевиками Россия канула в Лету? Да, «художественный» ряд у Мандельштама получался занятный. Но Сталин уже круто повернул разговор:

– Вячеслав, ты помнишь дело Какурина и Троицкого?

– Это из академии Фрунзе? Тридцатый год?

– Да. Тогда они еще показывали на Тухачевского... Что он, мол, готовит почву для переворота и готов даже идти на военную диктатуру, чтобы избавиться от ЦК, колхозов и совхозов и большевистских темпов развития индустрии.

– Да, ты тогда вначале предполагал, что все это шло от Кондратьева, Громана и Бухарина. Правым умам нужен был штык «про запас». Но я хорошо помню, Коба, что тогда ты писал мне в конце октября... Сейчас, вспомню точно: «Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на сто процентов. Это очень хорошо».

– Память у тебя хорошая, Молотштейн. Да я и сам помню. Сто процентов... Плохо мы нашу литературу читаем, Вячеслав, а то бы знали, что стопроцентную гарантию дает только страховой полис. Так что? Может кооптируем Остапа Бендера в Политбюро, а?

Да, стопроцентно к середине 30-х годов можно было быть уверенным лишь в тех, кто никогда и никуда не шарахался; да и то это стопроцентной гарантией от антигосударственных действий не было.

А все «шатания» различных «оппозиций» первой половины 20-х годов в первой половине 30-х выглядели юношескими шалостями. Дела закручивались уже серьезнее и круче.

В сентябре 1932 года Молотов был в Кузбассе. Возвращались с очередной шахты, машина шла по крутой насыпи. Вдруг она свернула с дороги, покатилась под уклон, перевернулась и остановилась на краю оврага.

Из машины сопровождения уже бежали к месту аварии чекисты, но Молотов сам пытался выбраться из салона, а рядом стоял бледный шофер и плакал. Валентина Арнольда, члена местной троцкистской организации, в последний момент подвели нервы и он начал тормозить. Молотова ему было не жаль, но себя он пожалел.

В Москве троцкистские боевики следили за перемещениями Клима Ворошилова, однако машина «первого красного офицера» шла всегда так быстро, что покушение пришлось отменить.

В мае 1934 года террорист Богдан уже прикидывал дистанцию стрельбы в зале заседаний конференции, где за столом президиума сидел Сталин.

До Сталина было далековато.

К тому же, нервы у троцкиста Богдана оказались не крепче, чем у троцкиста Арнольда. Стрелять он не решился, зато назавтра его застрелил на собственной квартире Бакаев – бывший председатель ЧК в Ленинграде и один из «ближних» Троцкого.

В гражданскую Бакаева однажды по приказу Льва Давидовича чуть не расстреляли, а теперь он сам расстреливал тех, кто колебался в выборе между Сталиным и Троцким.

Колеблющихся тогда хватало. Но если для Троцкого любой такой «выбирающий» был потенциальным союзником, то для Сталина он был потенциальным предателем, человеком опасным не для Сталина, а для дела Сталина.

Троцкий рассчитывал на перебежчиков. Сталин не смог бы опираться на них ни при каких условиях.

Тухачевский тоже решал, кого ему выбрать: Троцкого или Тухачевского? Своей быстрой карьерой Тухачевский был обязан вначале окружению Троцкого, а потом и лично Троцкому, тогда Председателю Ревввоенсовета Республики. В польскую войну именно Тухачевский рвался на Варшаву в полном соответствии с концепциями своего политического «шефа». Однако это были дела прошлые.

В 1929 году Троцкого выслали из СССР, а уже в 1930 году в Берлине на немецком языке вышла его книга «Mein leben» («Моя жизнь»). Если учесть, что в Германии тогда была популярна книга «Mein Kampf», то некие ассоциации возникают.

Но вообще-то, дело не в этих ассоциациях. Вряд ли Гитлер был по душе Троцкому как потенциальный союзник в борьбе против Сталина. Скорее туг Троцкий просто использовал коммерчески выгодное заглавие.

Интересным в этой книге было, в частности, вот что... Троцкий возводил там напраслину на Ленина (на Сталина – это само собой), обвиняя Ленина в стремлении безудержно наступать на поляков.

Как и всегда, Троцкий не был бы Троцким, если бы не выгораживал здесь себя. Но польской темы он коснулся скупо, как и всей Гражданской войны. Лев Давидович явно не хотел показывать, к кому из красных полководцев он относится лояльно, а к кому нет.

Похвалил он лишь Эфраима Склянского, к тому времени утонувшего во время командировки в США. Промолчал Троцкий и о Тухачевском. Расчет здесь был, конечно, с дальним прицелом.

Считается, что конфликт Сталина и Тухачевского возник как раз со времени польской кампании. Может и так. Но до сих пор мало кем понято, что именно Сталин поддерживал тогда верное, реалистическое направление удара – на Львов. Львов – это Украина, это – законная часть западного края русской земли. Это – поддержка населения.

А Тухачевский шел через чисто польские земли и уже видел себя воином Троцкого на просторах «революционной Европы». Именно Троцкого, потому что Ленин в конце августа 1920 года подписал такое постановление Политбюро: «Политбюро постановляет выразить самое суровое осуждение поступку тт. Тухачевского и Смилги, которые издали, не имея на то никакого права, свой хуже чем бестактный приказ, подрывающий политику партии и правительства».

Речь здесь идет о приказе Реввоенсовета Западного фронта № 1847 от 20 августа, где заявлялось, что польская мирная делегация сплошь состоит из шпионов и контрразведчиков и что мир может быть заключен только «на развалинах белой Польши».

В этом приказе – весь Тухачевский: троцкистские амбиции и спесь, склонность к самостоятельной политической роли, игнорирование директив, своеволие.

Вот что группировало вокруг «яркой личности» бывшего Командзапа ряд его давних военных коллег. А подбор их был вполне определенным.

Дворянин Михаил Тухачевский в Гражданскую командует 8-й армией. Иона Якир – член ее Роеввенсовета. Двадцатые годы. Якир – лучший друг Гамарника, ставшего политическим руководителем Красной Армии.

В этот круг входят активнейший троцкист Смилга – правая рука Тухачевского на польском Западном фронте, активнейшие троцкисты из военных – комкоры Виталий Примаков и Витовт Путна. И здесь же Фельдман, Уборевич, Гарькавый, заместители Якира Блюхер, Дубовой, Каширин и десятки других блестящих или числящих себя таковыми командармов, комкоров, комдивов.

К Троцкому примыкают и два бывших начальника Политуправления РККА Антонов-Овсеенко и Бубнов.

Старый друг открытого предателя Бармина, который из нашего афинского полпредства уже вот-вот уйдет на хлеба американских спецслужб, – начальник ВВС Алкснис.

В конце 1920-х Якир уезжает на учебу в германскую Академию генерального штаба. После ее окончания старый маршал Гинденбург, президент Веймарской Германии, вручает ему основной военный труд Шлиффена «Канны» с надписью «Господину Якиру – одному из талантливых военачальников современности».

Среди тех, кто близко контактирует с рейхсвером – Корк, Уборевич, Фишман.

Тухачевский же ходит в личных друзьях самого фон Секта и знает многих генералов рейхсвера. А они знают его.

Знает Тухачевского и Троцкий. А Тухачевский знает Троцкого. Тому нужен новый революционный пожар, но это – новые походы под водительством заматеревших в потреблении плодов славы Гражданской войны и застоявшихся в «стойлах» командно-штабных учений подчиненных Тухачевского: Якира, Уборевича, Блюхера.

И вот уже бывший подполковник Первой мировой, а ныне маршал Егоров и бывший поручик, а ныне маршал Тухачевский доверительно беседуют о том, что Генсек, мол, в военном деле не смыслит.

Учтем и такую цифру: за 20-е и первую половину 30-х годов из армии уволено пять тысяч бывших оппозиционеров. Это, читатель, читай – троцкистов.

В партийном аппарате, в советских учреждениях, в промышленности троцкистов в середине 30-х было еще больше. Троцкист в то время – это уже автоматически в первую очередь противник политического курса, и лишь во вторую – участник государственной и производственной работы. И уже поэтому троцкизм все более становится средством саботажа и прямого вредительства.

Итак, в 30-е годы были налицо, с одной стороны, амбициозность «красных наполеонов», с другой – р-р-революционность красных интернационалистов с местечковым прошлым. Плюс просто карьерные авантюристы.

Смесь весьма взрывоопасная.

И это не «химера НКВД», а реальность. Так же, как реальность такие вот заграничные публичные заявления Троцкого: «Недовольство военных диктатом Сталина ставит на повестку дня их возможное выступление».

И Троцкий же открыто призывает коммунистов в СССР к государственному перевороту.

Самоуверенный Тухачевский в эти последние годы даже не очень-то скрывает свое двурушничество. 31 марта 1935 года он пишет в «Правде» так: «Правящие круги Германии основную стрелу своих операций направляют против СССР».

Это – официальный тезис для внутреннего употребления (чтобы, не дай Бог, Советский Союз не начал налаживать нормальные и уж тем более дружественные отношения с рейхом Гитлера при Генсеке Сталине, а не при Генсеке Троцком или там диктаторе Тухачевском).

Это – как раз та линия, которая совпадает и с политикой активного троцкиста, заместителя наркома иностранных дел Крестинского и самого наркома Литвинова.

Проходит год.

В апреле 1936 года имперская Англия хоронит короля Георга V. Тухачевский – советский военный представитель на этих похоронах. По пути в Лондон он останавливался в Берлине, где его старые знакомцы по рейхсверу, только-только переименованному в вермахт, устраивают ему сердечный прием.

Возвращается маршал через Париж. Прием в советском полпредстве, шампанское и еще невыветрившийся хмель с королевских поминок... Тухачевский теряет самоконтроль и брякает: «Мы должны ориентироваться на новую Германию... Я уверен, что Гитлер означает спасение для нас всех».

Сидящие рядом министр иностранных дел Румынии Титулеску и французская журналистка Женевьева Табуи озадачены.

Но уж просто был бы ошарашен, если бы это услышал, некто Пьер Фервак...

И вот почему...

Во Франции у Тухачевского был целый ряд знакомств, завязанных при обстоятельствах более чем необычных – в немецком плену, во время сидения в крепости-тюрьме Ингольштадт. Немцы сажали туда особо строптивых союзнических (фактически русских и французских) офицеров, совершивших по несколько попыток побега из плена.

В Ингольштадте четырехкратный «бегун», подпоручик Семеновского гвардейского полка Михаил Тухачевский не раз беседовал с будущим генералом Гойсом де Мейзераком, с будущим не просто генералом, а президентом Франции Шарлем де Голлем (тогда капитаном), но особенно он сошелся с Реми Руром.

Они спорили о политике и искусстве, о музыке и христианстве.

И обо всем этом, а прежде всего, о самом своем собеседнике, ставшем «красным маршалом», Реми Рур под псевдонимом Пьер Фервак написал книгу, которая была опубликована в 1928 году.

Через восемь лет автор и его герой сидели в парижском кафе, и одетый в штатское русский говорил французу (если верить последнему) весьма любопытные вещи...

Бывшие товарищи если не по оружию, то по плену, не забыли и о «текущем моменте»...

– С подачи русской эмигрантской прессы вас у нас числят германофилом, дорогой Мишель, – заметил Рур—Фервак.

– Уточним, дорогой Реми, – возразил собеседник. – Разве я был бы здесь, разве ездил бы в Лондон, если бы не считал, что советско-французский пакт, который ваша палата, надеюсь, ратифицирует, —. это наилучшая для нас политическая комбинация.

– То есть...

– То есть, Россия должна договориться с западными демократиями.

– Как это было и раньше, перед Великой войной? -Да.

Разговор был с глазу на глаз, и так ли было все, рассказанное Ферваком, знали лишь сами Реми и Мишель...

Но что интересно: Тухачевский вполне мог подобное и говорить...

И при этом мог быть искренним как в разговоре в советском полпредстве, так и в разговоре за столиком парижского кафе.

В ту «Великую» войну поручик Тухачевский не успел даже покомандовать ротой, как был пленен.

В новой войне он имел шанс командовать всей армией России, а как минимум, играть в такой войне высшие командные роли и...

И мог бы установить свою диктатуру путем прямого военного переворота как в случае военных успехов СССР, так и в случае неуспехов.

В первом случае на него работала бы слава «красного Наполеона», а во втором – позор провалов, которые можно было бы списать на Сталина.

Как это себе представлял не один лишь Тухачевсий, новая Большая война могла состояться в союзе с «западными демократиями» против Германии. К этому вел Литвинов...

Именно так ведь и было с Первой мировой войной. А на то, что и в ту войну, и теперь России воевать с немцами было глупо и преступно по отношению к российским государственным интересам, Тухачевским и Литвиновым было плевать...

Но мог ведь «выстроиться» и союз с Германией. А почему бы и нет? Он-то как раз России был и нужен!

Так что комбинации могли быть разными – вплоть до противоположных.

А какими они могли сложиться реально, Тухачевского, пожалуй, не очень-то и заботило...

Он не только в стратегии, но и в политике, и в личной жизни явно исповедовал наполеоновский принцип: надо вовремя ввязаться в бой, а там посмотрим!

Званных, а точнее самозванных претендентов на высшую власть в огромной стране насчитывалось среди тех или иных оппозиционеров три.

Тухачевский был тайно не прочь сыграть роль или военного диктатора, или «сабли Троцкого».