Текст книги "Россия и Германия: вместе или порознь?"

Автор книги: Сергей Кремлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

«Россия, вероятно, была бы заложена иностранным банкам», – писал американец Б. Хоппер уже в 1930-е годы.

Советскую Россию ни в какой банк заложить было нельзя, царских долгов она не признала. Но богаче она от этого не стала – страну подорвала уже внешняя политика царизма, пристегнувшая Россию к ненужной ей войне с Германией и тем обессилившая державу.

Теперь, в конце 1920-х годов, надо было пойти даже на крайность, на «перелом», на заплаты, для того, чтобы взамен у крестьянина появился трактор, свой, русский, ситец и свои самолеты и танки!

Понимала ли необходимость этого деревня? Нет. Что оставалось? А только то, что предлагал и сделал Сталин.

Сталин – это коллективизация, а вот хатаевичи – это ее перегибы. Но будем справедливы – извечная темнота крестьянской массы оказалась еще опаснее хатаевичей. В 1929 год – год «великого перелома» – в стране было (между прочим, все сведения взяты из массового календаря-справочника на 1941 год) почти 35 миллионов лошадей, а в 1932 году – всего двадцать. Овец с козами стало меньше на две трети, свиней – наполовину, коров – на треть. Но резал-то их не Сталин, а мужик, сбитый с толку кулацкой пропагандой, местечковой спесью «перегибщиков» и собственным куцым: «не съем, так надкушу».

Вдумайся, читатель! Десятки миллионов зарезанных в одночасье, то есть по сути, загубленных голов скота! Вот цена упрямой «единоличности» середняка и классового сопротивления кулака.

А вот еще цифры. Частные, но страшные. Несколько лет в селе Новики Рязанского уезда оперировала банда в 35 человек. 38 краж, 28 поджогов, 13 убийств, 11 избиений, 3 вооруженных налета. «Кроме того, – писала «Вечерняя Москва» 17 ноября 1928 года, – бандиты преследовали и избивали комсомольцев, загнав ячейку в подполье. Запуганное население молчало».

Увы, у мужицкой серости и кулацкой злобы оказалась и более высокая человеческая цена: четверть миллиона кулацких и середняцких семей отправились в ссылку.

Это немало, потому что это – трагедия полутора миллионов человек.

Но это и немного, если знать, что ломкой одного процента было оплачено будущее остальных девяноста девяти.

Среди воспоминаний современников тех событий можно найти очень показательные свидетельства. Потомок древнего княжеского рода Гедиминовичей Сергей Голицын после революции мальчиком остался с семьей в России, скончался в 1989 году и оставил «Записки уцелевшего».

За всю свою долгую жизнь Голицын так и не понял сути происходившего с его Родиной – он и не хотел ее понимать. И поэтому он судил об эпохе как обыватель. Но именно искренней непосредственностью восприятия и ценны его строки. Он писал и так: «Для крестьянства самыми страшными временами были последние три месяца 1929 года и первые три месяца 1930-го, когда, точно под ударами топоров, рушились вековые устои, обычаи, привычки жителей села. Брат Владимир высказывал мысль о группе садистов, захвативших власть, которые довели страну до такого состояния, что казалось, она покатилась в пропасть. И нет таких сил, чтобы ее удержать».

Но Голицын же признает и то, что «началось массовое уничтожение скота самими крестьянами».

Итак, в восприятии русских дворян князей Голицыных, веками сидевших на мужицкой шее, большевики – это «группа садистов». Их курс ведет в «пропасть».

А вот немецкий дворянин, генерал Фридрих фон Меллентин, позже оценивал ту эпоху по ее результатам иначе: «Почти все комиссары являются жителями городов и выходцами из рабочего класса. Их отвага граничит с безрассудством; это люди очень умные и решительные. Им удалось создать в русской армии то, чего ей недоставало в Первую мировую войну – железную дисциплину. Дисциплина – главный козырь коммунизма. Она явилась решающим фактором в достижении огромных политических и военных успехов Сталина. Индустриализация Советского Союза, проводимая настойчиво и беспощадно, дала новую технику и большое число высококвалифицированных специалистов. Умелая и настойчивая работа коммунистов привела к тому, что с 1917 года Россия изменилась самым удивительным образом. Не может быть сомнений, что у русского все больше развивается навык самостоятельных действий, а уровень его образования постоянно растет».

Голицыны воспринимали происходящее как гибель, но их опровергает уже статистика быстрого роста валовых сборов хлеба при меньшем количестве занятых на селе. Однако, читатель, нас сейчас должна интересовать больше психологическая сторона дела, и поэтому вернемся к «уцелевшему» Голицыну.

В 1929 году он жил в Москве и развлекался со своими сверстниками вечеринками с фокстротом. Молодой, здоровый, достаточно образованный парень. Его арестовали, но вскоре выпустили. А перед этим следователь с искренним, по словам самого Голицына, участием сказал ему:

– Я хочу вам дать совет от себя лично. Сейчас по всей стране началось грандиозное строительство. А вы фокстроты танцуете. Вам следует включиться в общенародный созидательный процесс. Мой вам совет: уезжайте из Москвы на одну из строек, усердным трудом вы докажете свою приверженность Советской власти.

Голицыну не хотелось уезжать из Москвы, и он начал отговариваться:

– Но меня не примут, я лишенец, да еще с таким социальным происхождением.

– В избирательных правах вы будете восстановлены, – убежденно ответил следователь.

Но разве мог такой честный совет дойти до души Гедиминовича, если он и его приятели на тех вечеринках с фокстротами забавлялись в 1929 году разгадкой таких вот «предметных» шарад: под потолок нагромождали башню из стульев, а потом она рушилась. Отгадывали замысел все: «Это социализм строится».

Так забавлялись «бывшие»... Но и «перестроившиеся», «советизированные» старые и новые полуинтеллигенты ушли от них недалеко...

Среди рукописей Евгения Петрова есть план книги «Мой друг Ильф». И есть там очень точное, как я понимаю, описание той «идейной» атмосферы, в которой существовала «творческая интеллигенция» Москвы в 1926 году:

Петров записал: «Красная Армия. Единственный человек, который прислал мне письмо, был Ильф. Вообще стиль того времени был такой: на все начихать, письма писать глупо, МХАТ – бездарный театр, читайте «Хулио Хуренито» (несколько фантасмагорический по стилю роман Ильи Эренбурга. – С.К.)... Увлечение кинематографом... Мери Пикфорд... Фильмы с погонями... Первые фокстроты. При этом жили бедно»...

Обеспечить стране богатую жизнь могли не молодые фокстротчики, а молодые инженеры. Но на этих последних та Москва, которая зачитывалась «Хулио Хуренито», смотрела свысока – как на недалекие существа второго сорта с «примитивными запросами».

Еще бы – скучные теормех, сопромат, термодинамика... Никакой экзотики, никаких погонь. Правда, у этих инженеров есть какой-то «пикфордов» шнур (или – бикфордов?), но Мери Пикфорд им явно не пользуется, и новый костюм им не отделаешь...

В Москве уже образовывался переизбыток Эллочек-людоедок со словарным запасом не в тридцать слов, а во все тридцать тысяч! Да еще и не на одном языке...

И при всей разнице в образованности родство натур было тут почти полным.

Ломали не судьбы, а гибельную для страны психологию и спесь князей древнего рода и серость их бывших смердов. Ее сломали, а Россия получила крупную индустрию, надежную базу товарного зерна и новое село. Мужик при Божьей помощи дождями мог порой дать в 1920-е годы рекордный урожай получше колхозного середины 1930-х. Но только колхозник обеспечивал устойчивый прирост производства.

Через десять лет после переломного 1929 года Советская Россия уже имела такое сельское хозяйство и сельскохозяйственное машиностроение, что смертный голод ее народам больше не грозил при любой погоде. Впервые за всю историю России.

И только колхоз и Советская власть в считанные годы вычищали из села многовековой навоз темноты и выводили крестьянскую молодежь на просторы XX века. В 1917 году шестнадцатилетний Иван Чистяков, будущий генерал-полковник, Герой Советского Союза, приехал в Питер из тверской деревеньки Отрубенево, чтобы помогать дяде мести двор дома 33 по Вознесенскому проспекту.

А через десять лет молодой краском уже изучал книгу Шапошникова «Мозг армии».

В то время кадровый военный не мог жениться без разрешения командира полка. Товарищ Чистякова Лобачев такое разрешение получил без проблем: его симпатичная избранница Таня была из крестьянок-беднячек. Втроем друзья пошли в загс, где улыбающаяся женщина протянула книгу регистрации браков вначале жениху:

– Распишитесь.

Краском Лобачев поставил лихой росчерк и протянул ручку невесте:

– Держи, Танюша...

А та лишь молчала и краснела.

– Распишитесь, гражданка, – нетерпеливо поторопила служащая, а Таня расплакалась:

– Я... Я неграмотная...

В тот день невеста поставила три креста не только на бумаге, но и на всей своей прошлой жизни. В конце 1930-х Чистяков вновь встретился со старыми друзьями Лобачевыми. «Таня, – вспоминал он, – к тому времени уже имела высшее образование, закончила исторический факультет университета».

Ничего подобного в планах Троцкого не было и в помине. И это, читатель, не мнение, а факт. Заверил его сам Троцкий, заявляя в западной прессе: «Оппозиция никогда не бралась «в кратчайший срок догнать и перегнать капиталистический мир». Социалистическую переустройку крестьянских хозяйств мы мыслили не иначе, как в перспективе десятилетий. Это осуществимо лишь в рамках международной революции. Мы никогда не требовали ликвидации классов в рамках пятилетки Сталина—Кржижановского».

Крас ком Чистяков пошел за Сталиным и стал советским генералом. Крестьянка Таня пошла за ним же и стала историком.

А вот такой их ровесник, как краском Бармин, пошел за Троцким. И кончил тем, что из выпускника военной академии, разведчика и дипломата превратился в «невозвращенца» и очень скоро в открытого агента спецслужб США.

Еще один их младший современник, князь Голицын выбрал позицию стороннего наблюдателя, высокомерно посматривающего на то, как его народ ликвидирует последствия господства голицынских же предков. Чистопородный вроде бы русский, он в переломный момент истории Родины оказался ей духовно чуждым. До смертного конца он видел эпоху через ее невзгоды и не принял ее свершений. Но и ему пришлось-таки поработать на стройках пятилеток, пройти по войне инженером-геодезистом, получить ордена и медали, написать неплохие книги для детей...

В царской России Голицын прожил бы жизнь припеваючи – бездельником или полубездельником. В России Сталина ему пришлось пусть и без особой охоты стать тружеником.

И в этом тоже сказались сила и правота Сталина, как народного вождя и строителя державы. И вот почему он не нуждается в приукрашивании. Его оправдывают точные исторические факты, извлеченные не из сомнительных по нынешним «фальшиво-архивным» временам «фондов хранения», а из зримых дел сталинской эпохи.

Правда факта и логики. Этого достаточно для того, чтобы Сталин предстал перед нами тем, кем был в действительности – крупнейшим созидателем во главе миллионов созидателей, самым могущественным патриотом среди миллионов молодых советских патриотов.

Еще в конце двадцатых годов враги Сталина начали обвинять его в подавлении инакомыслия. И действительно, в стране очень жестко пресекалась такая «свобода мысли», которая не делала различия между насилием в интересах Капитала и насилием в интересах Труда.

Инако мыслить в Советском Союзе Сталина было занятием небезопасным. Но это не значило, что не позволялось или не поощрялось стремление мыслить широко и оригинально. И как раз это было стилем Сталина. Он не прощал верхоглядства и недобросовестности, но всегда был готов уважать подлинную самобытность.

Хороший пример здесь – его инициатива по отношению к Михаилу Булгакову. В трудную для писателя минуту Сталин позвонил Булгакову сам и потом помог ему как мог.

А вот травили Булгакова как раз те московские интеллигенты, которые признавали единственный вид многообразия: мелочные мнения собственного круга. Был среди гонителей Булгакова и Федор Раскольников – будущий посол-«невозвращенец» и автор «Открытого письма к Сталину», а в 1929 году – «начальственно-снисходительный» (выражение жены Булгакова) председатель Худполитсовета при Главреперткоме, претендовавший (по свидетельству опять же Елены Сергеевны Булгаковой) на лавры Шекспира, Мольера и Софокла с Еврипидом вместе взятых.

В интеллектуальном и духовном отношении этот слой, в котором процветали раскольниковы, чаще всего был литературным ответвлением троцкизма, в национальном же...

Вот критики знаменитого в 1920-е годы литературного журнала «Красная новь»: Лелевич, Авербах, Волин, Гельфанд, Гроссман-Рощин, Гурштейн, Сергиевская, Маца, Нельс, Пикель, Нахамкес, Стецкий, Осип Бецкин, Поляк, Гурвич, Брайнина, Тагер, Чарный, Рамм, Мейлах, Гоффеншефер...

В журналах «Печать и революция», «Литература и марксизм» подвизались Азарх, Гельфанд, Нусинов, Коган, Мац, Эйхенбаум, Фохт, Дынник.

Редакторами «Молодой гвардии» были Авербах и Киршон. В журнале «На посту» рецензировали стихи критики Г. Перекати-Поле (Г. Кальмансон) и Гербстман. Там же могла появиться статья о Горьком с названием «Бывший Главсокол, ныне Центроуж» или такие вот строки: «Бой беспощаден, патронов не жалко и пленные – излишни». И там же некая Свердлова писала так: «Прилавки книжных магазинов услужливо предлагают дошкольнику книжку, насквозь пропитанную чуждой пролетариату идеологией». Это – о «Цирке» и «Чудесах» Маршака и «Муркиной книжке» с «Мойдодыром» Чуковского.

«На литературном посту» (в другом «журнале марксистской критики») стояли Авербах, Волин, Либединский и барственный Раскольников. А литературные разборы писали критики Гальперина, Исбах, Левин, Мессер, Поляк, Серебрянский, Машбиц-Веров, Коган, Запровская, Кор.

А вот журналы «РАПП» и «Литература и искусство»: Ральцевич, Гурштейн, Кронман, Аптекарь, Усиевич, Бочачер, Зивельчинская, Мессер, Альтман, Нусинов, Шупак...

Журнал «Огонек» начинали Михаил Кольцов-Фридлянд, еще один Фридлянд – фотограф, и фотограф Шайхет. Уже в 1928 году некто Габор дает в журнале «Прожектор» очерк из Берлина с названием «В лагере врага», и в подобном же духе пишут о Германии Иоффе, Юст, Кушнер, Альский.

Читатель, ты, несомненно, утомился, но как утомляла многих в те годы эта комариная возня вокруг жизни и литературы, создаваемой талантом Есенина, Маяковского, Шолохова, Твардовского, Тихонова, Пастернака, Булгакова, Федина, Толстого, Гайдара, Ильфа и Петрова, Соболева, Германа.

Среди 582 делегатов Первого Всесоюзного Съезда советских писателей было 201 русский, 25 украинцев, 17 белорусов. Евреев – 113. А московская делегация выглядела вообще хоть куда: из 175 делегатов великороссов – 91, белорусов – 1, украинцев – 1, евреев – 57.

Белорус Франциск Скорина и великоросс Иван Федоров явно промахнулись, занимаясь первопечатным делом на русском языке. Вернее было бы сразу осваивать идиш... Ибо к 30-м годам XX века нация Пушкина и Шевченко статистически пасовала перед «советскими» литературными наследниками Шолом-Алейхема в десятки раз.

Вот кто создавал атмосферу нетерпимости и местечковости, мелкой групповой возни и группового же, фракционного попустительства «своим». Вот тот слой, который мельтешил вокруг дела, а не делал его. В конце двадцатых и начале тридцатых годов так было не только в литературе, но и в политике. Травили не только Булгакова, но и Сталина.

Заболевающий нарком иностранных дел Чичерин в 1929 году уже отошел от дел, точнее его от них оттеснили. Даром, что Сталин считал: Чичерина надо оставить, даже если он будет работать по два часа.

22 марта Чичерин пишет Сталину из-за границы: «Когда я сейчас пишу вам, вспоминаю Ройземана (член Президиума ЦКК с 1924 года. – С.К.), Литвинова (будущий преемник Чичерина Меер Баллах. – С.К.), Мифа (деятеля Коминтерна Фортуса. – С.К.), у меня сразу обостряются боли. Если вместо хороших работников нам навяжут учеников Ломинадзе, Шацкина, Семенова (заведующий издательством «Правда». – С.К.), я могу быть лишь за тысячу верст».

И весь этот последний перечень относится к молодой гвардии троцкизма. Чичерин же, напомню, выражался в 1927 году и так: «Что же это делается! Проституированный Наркоминдел! Хулиганизированный Коминтерн! Зиновьевцы руководят делами!».

Это взгляд на ситуацию изнутри глазами знающего человека. Не Сталин, а Троцкий, Зиновьев и их ярые приверженцы делали невозможными нормальные рабочие дискуссии о том, как лучше строить страну, а не ввергать ее во внешние и внутренние авантюры.

Не жажда власти, не нетерпимость, а законное чувство занятого по горло практической работой человека заставляли Сталина писать Молотову в июле 1929 года: «Статьи Стэна и Шацкина – это либо глупость редакции «Комсомольской правды», либо прямой вызов Центральному Комитету партии. Называть подчинение комсомольцев (а значит и членов партии) генеральной линии партии «службизмом» – значит призывать к пересмотру генеральной линии партии, к расшатке железной дисциплины, к превращению партии в дискуссионный клуб. С этого начал свою «работу» Троцкий. От этой же печки танцевал Зиновьев. Этот же путь избрал себе Бухарин. На этот путь становится и группа Шацкина-Авербаха-Стэна-Ломинадзе. Пора призвать к порядку эту группу, сбивающуюся на путь мелкобуржуазного (троцкистского) радикализма, так как только таким образом можно будет выправить этих молодых товарищей и сохранить их для партии».

А вот письмо находящемуся в отпуске Молотову от 5 декабря 1929 года: «Молотштейну привет! Какого черта забрался как медведь в берлогу и молчишь? У нас дела идут пока неплохо. Сегодня решили увеличить неприкосновенный фонд продовольственных до 120 миллионов пудов. Подымаем нормы снабжения в промышленных городах вроде Иванова-Вознесенска, Харькова и т.п. О наших внешних делах должно быть уже известно тебе. Дела с Китаем должны пойти. Видно, здорово их попугали наши ребята из Дальневосточной (речь тут о конфликте на Китайской Восточной железной дороге, КВЖД. – С.К.). Только что получили от Чан Сюеляна телеграмму. Америку и Англию с Францией с их попыткой вмешательства довольно грубо отбрили. Мы не могли иначе поступить. Пусть знают большевиков. Думаю, китайские помещики тоже не забудут наших предметных уроков...».

Письмо человека – это его стиль, это сам человек. И видно, что человек, умевший писать такие письма, – это хороший, духовно здоровый, энергичный, но очень занятой человек.

Через три недели он пишет Молотову так: «Привет Вячеславу! Я знаю, что в душе ругаешь меня за молчание. Нельзя отрицать, что имеешь на это полное право. Но войди в мое положение: перегружен до безобразия, спать некогда (буквально!)...».

И некогда церемониться, если в связи с обесцениванием бумажных денег шустрые дельцы начинают скупать серебряную монету, спекулировать ею и припрятывать. Пятаков предлагает ввезти дополнительное серебро из Англии, но Сталин рекомендует другой метод – «проверочно-мордобойный».

Читатель, я не боюсь сообщить тебе эти слова Сталина, потому что применять такой метод к тем, кто ходит «веселыми ногами» (по выражению нашего великого хирурга и педагога Пирогова) в часы народных трудностей – это и есть высший гуманизм настоящего народного политического вождя.

Ведь у труженика скупать и припрятывать возможности просто нет. Он деньги постоянно тратит на жизнь. Не так ли?

Сталин на XVI съезде ВКП(б) говорил: «Мы отстали от передовых держав на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние за 10 лет или нас сомнут».

XVI съезд – это 1930 год, это съезд «развернутого наступления социализма по всему фронту».

Подсчитаем... Тысяча девятьсот тридцать минус сто лет – это тысяча восемьсот тридцать, то есть первая треть XIX века. Чуть ли не наполеоновская эпоха...

Может, Сталин тут перебрал через край?

А пожалуй что и нет, если учесть, что даже в не очень-то индустриализованной Австрии промышленных рабочих было в 40-е годы XIX века больше, чем в Российской империи в ее «пиковом» 1913 году.

В начале XX века расходы по народному просвещению на душу населения в России были в 12 раз меньше, чем в Англии, длина железных дорог на ту же душу – почти в 15 раз меньше, чем в США. Причем российские железные дороги в отличие от европейских были сплошь однопутными, а половина паровозов приходилась чуть ли не младшими братьями паровозу братьев Черепановых (два из трех были построены до 1880 года).

Уже знакомый нам В. Гурко докладывал уполномоченным объединенных дворянских обществ: «Все без исключения страны опередили нас в несколько десятков раз. Годовая производительность одного жителя составляла в России в 1904 году всего 58 руб., в то время как в Соединенных Штатах она достигла за пятнадцать лет до того 346 рублей».

Неглупый (хотя нередко и ограниченный) исследователь советской науки профессор Лорен Грэхэм из США писал: «Революции 1917 года произошли в стране, находившейся в критическом положении. В общем Советский Союз был отсталой и слаборазвитой страной, для которой скорейшее решение основных экономических проблем было жизненно необходимым. Как это часто бывает в слаборазвитых странах, которые все же располагают небольшим слоем высокообразованных специалистов, предыдущая научная традиция России имела преимущественно теоретический характер».

Грэхэм попал здесь, что называется, «в точку». В 1913 году российские вузы выпустили 2624 юриста, 236 священнослужителей и всего 65 инженеров связи, 208 инженеров путей сообщения, 166 горных инженеров, сотню строителей вместе с архитекторами.

Вот так! На 236 ученых попов – 208 инженеров-путейцев (причем, это всего – как железнодорожных путейцев, так и водников!).

И даже инженеров фабрично-заводского производства прибавилось в том году всего на 1277 человек.

Среди членов-корреспондентов Императорской академии наук по разряду физических наук (то есть наук «практического» профиля, определявших уровень развития страны вообще) на 10 отечественных приходилось 38 (!) зарубежных.

Зато по разряду историко-филологических наук «свои» преобладали: 16 на 14.

Такие вот «русские» цифры в дополнение к мнению американца. Однако Грэхэм обнаружил способности не только ученого, а еще и карточного шулера, когда заявил, что такую особенность советской науки, как необычайно большая роль центральной власти, советское правительство унаследовало-де от своего царского предшественника. Э-э, нет... Царская администрация к нуждам отечественной науки относилась более чем сдержанно.

В первые годы Советской власти внимание к науке было скорее на словах, потому что на большее не хватало средств. В 1920-е годы наука в СССР находилась хотя и в лучшем положении, чем в царское время, но на ее серьезное развитие сил все еще не было.

Однако вот свидетельство крупного советского оптика, потомка обрусевших шведов Сергея Фриша (между прочим, никогда не ущемлявшегося сына и внука сенаторов и внучатого племянника Председателя Государственного Совета Российской империи). Его учитель Бурсиан сразу после революции ворчал: «Наши комиссары – вчерашние полуграмотные рабочие. Они думают, что всякий наш ученый, если он из прежних, перекинется к буржуям. Нет, нас никогда не пустят за границу. Мы обречены на полный отрыв от мировой науки».

Но уже с начала 1920-х годов стали посылать в длительные научные командировки за границу. Пример любимца Резерфорда Петра Капицы лишь наиболее известен, но более чем не единичен. Напомню, что в 20-е годы у Резерфорда в Кэмбридже работал и Юлий Борисович Харитон – будущий научный руководитель первого советского центра разработки ядерного оружия в Арзамасе-16.

А вот что пишет Фриш: «Во второй половине 20-х годов советская физика быстро продвинулась вперед и во многих направлениях получила мировое признание. Эти успехи были вызваны не только возникновением большого числа щедро финансируемых институтов, но и широким общением советских ученых со всей мировой наукой».

Фриш уже 20-е годы оценивает как бурный рост. Но на самом деле качественный скачок пришелся как раз на те годы, которые братья Голицыны воспринимали как гибель России. Если в 1929 году научно-исследовательских институтов и их филиалов было 438, то к концу 1932 года – уже 1028. Но и это был лишь разбег. В 1929 году страна имела 20 тысяч научных работников, а через десять лет – почти 100 тысяч.

Еще в 1928 году «отец советских физиков» Абрам Федорович Иоффе (пользовавшийся у Сталина большим авторитетом) организует Первый Всесоюзный съезд физиков. В Москву приехало и много иностранцев, среди которых блистали Дирак, Бриллюэн, Борн и Дебай.

После недели московских заседаний съезд переехал по железной дороге в Горький, а оттуда на специально зафрахтованном пароходе до Сталинграда. Заседания продолжались на пароходе и в больших университетских городах – Казани и Саратове. Из Сталинграда поездом перебрались в Орджоникидзе, а оттуда автомобилями в Тбилиси.

Там съезд официально закрылся, но большинство еще поехало на море, в Батуми, и уж оттуда стали разъезжаться по домам.

А за одиннадцать с половиной лет до этого, в январе 1917 года, профессор Богданович на заседании Комиссии по изучению производительных сил России, созданной при Императорской академии наук стараниями академика Вернадского, делал доклад «О месторождениях вольфрама в Туркестане и на Алтае».

Шла война... Вольфрам – это быстрорежущая сталь и значит, возможность удвоенного выпуска шрапнели.

Богданович закончил сообщением:

– Итак, господа, для изучения туркестанских руд необходимы 500 рублей.

– А наш запрос в правительство? – поинтересовался профессор Ферсман.

– Недавно получен очередной ответ – денег в казне нет. Собственно, господа, как вы знаете, правительство отказывает нам вот уже два года.

Читатель! Богданович не оговорился, и здесь нет описки. У царизма не находилось ПЯТИСОТ РУБЛЕЙ на экспедицию. А по росписи государственного бюджета на 1913 год последний царь России Николай II получал 16 миллионов на нужды Министерства Императорского двора, да еще 4 миллиона 286 тысяч 895 рублей «на известное его императорскому величеству употребление».

И это не считая его доходов от личных земель и прочего. И это – только царь, а ведь была еще и свора великих князей и прочих бездельников из «августейшей фамилии».

Богданович уныло поблескивал очками, и тогда встал академик Крылов, математик и кораблестроитель. Тоном твердым и раздраженным одновременно он сказал:

– Что касается Туркестана, тут все просто – вот пятьсот рублей. Для спасения армии, погибающей от отсутствия снарядов.

– А Алтай? – не унимался Ферсман.

– С Алтаем сложнее. – Крылов задумался, потом ответил: – Карл Иванович не указал, что рудники находятся на землях великих князей Владимировичей...

И вдруг взорвался:

– Это черт-те что! Царская семья захватила в свои руки еще и вольфрамовые месторождения Забайкалья! Вот где уместны реквизиция или экспроприация...

Неловко протиснулась в заседание комиссии тишина, но тут же перешли, впрочем, к другому вопросу.

Насчет пятисот рублей было занесено в протокол, а насчет династии...

Вольно же было после этого американцу Грэхэму обвинять Сталина в «безумных темпах» индустриализации и коллективизации.

Темпы определялись простым расчетом.

Вот 1929 год с его сохой, крестьянством уровня прошлого века и наукой, уже ушедшей от былой неприкаянности при царе, но еще не ставшей крупной производительной силой.

А вон там – год 1939-й. Год, по трезвым оценкам, выводящий мир в эпоху нового серьезного военного противостояния. Разница – всего десять лет.

За этот срок надо было пройти путь от сохи до танка Т-34, штурмовика Ил-2 и реактивной артиллерии, более известной как «Катюши».

А еще надо было от подола рубахи вместо носового платка прийти к массовому владению этой техникой, к сотням тысяч летчиков, танкистов, авиамехаников, радистов.

Так что глупости писал скрупулезный исследователь истории советской науки Грэхэм. Темпы-то были взяты с умом, да вот задачи такими темпами надо было решить безумно сложные. Но надо.

И можно лишь удивляться тому, насколько остро Сталин с его всего-то духовной семинарией, прошлым боевика, профессионального ссыльного и бегуна из ссылок понимал необходимость для страны мощной науки. Не вообще понимал, а понимал практически, вот прямо сейчас.

Ведь не сами по себе начали расти в СССР научные центры всего спектра знаний, а по постановлениям ЦК партии большевиков. Тот же академик Крылов говорил, надо думать, со знанием дела: «Русская наука в прошлом не пользовалась уважением царского правительства. Тогда ученый-одиночка работал в основном «на свою науку». Сейчас ученый работает на народ: он решает задачи гигантского строительства, он создает новую промышленность, новую технику. Впервые в нашей стране ученый стал подлинно государственным деятелем».

Но кому нужны были такие государственные деятели? Троцкому? Зиновьеву?

Им были нужны деятели новой революции, как минимум, в европейском масштабе.

А наука? В начале 1920-х в Петрограде, где тон задавал Зиновьев, по воспоминаниям Сергея Фриша: «в учебной части университета всеми делами вершили некие Мацулевич и Лейферт – оба большие карьеристы и люди малопорядочные». Остается добавить: и оба троцкисты.

И не стараниями троцкистов готовились те постановления ЦК, которые давали начало академическим институтам: энергетическому, геологическому, палеонтологическому, зоологическому, химической физики, ботаническому, генетики, географии, физиологии растений, физическому, обшей и неорганической химии, физических проблем, органической химии, математическому, микробиологии, горючих ископаемых, биохимии, коллоидно-электрохимическому, эволюционной морфологии и палеозоологии.

Это только новые институты, только Академии наук СССР, только за пять лет – с 1930 по 1934-й.

И за этим блестящим перечнем стоял именно сталинский, лично сталинский взгляд на то, чем должна заниматься страна – дискуссиями о строении партии, или работой под партийным руководством.

Петр Капица пробыл в Кэмбридже у Резерфорда 13 лет. В 1934 году ему намекнули из дому: «Пора бы и честь знать». Отдадим Капице должное – он вернулся в СССР и сразу же стал крупной фигурой в теоретической и прикладной физике, директором Института физических проблем Академии наук.

Вот как писал он Сталину и Молотову о проблемах с материальной базой института: «Какое же Вы правительство, если не можете заставить построить?».

Тираны такой запальчивости не прощают, а вот Сталин против такой критики не возражал. Потому что за ней стояло не мелочное самолюбие позера, не брюзжание завистника и не злорадство скрытого врага, а деловое желание увидеть поскорее построенными новые лаборатории, установки, цеха. Желание делать новую науку новой державы.