Текст книги ""Притащенная" наука"

Автор книги: Сергей Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Приведу лишь выборочную хронологию искренней заботы партии и правительства о расцвете советской науки и культуры за время агонии взбесившегося ленинизма.

В 1946 г. появились уже упоминавшееся постановления ЦК ВКП(б): «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», линчевавшее А.А. Ахматову и М.М. Зощенко; «О репертуаре драматических театров» (август) и «О кинофильме “Большая жизнь”» (сентябрь).

В 1947 г. академик Г.Ф. Александров опубликовал книгу «История западноевропейской философии». Сталин, разумеется, ее прочел и усмотрел в ней коренной недостаток: историю академик изложил не с классовых позиций. Пришлось написать критическую статью и дружески попенять ученому. Такое внимание отца науки обязывало. Надо было немедля отрапортовать вождю, что советская философия не дремлет и готова поставить на место заблудшего академика, а заодно и прочих недоумков, предпочитающих Канта и Гегеля Марксу и Ленину.

Цвет отечественной философии, академики М.Б. Митин, П.Ф. Юдин, П.Н. Поспелов, не жалели сил, размазывая по марксистскому наждаку своих коллег. От отечественной философии и так в те годы оставалось лишь туманное воспоминание, его еще хранили некоторые философские старцы, а после дискуссии 1947 г. философия практически перестала существовать… [343]  [343] См.: Дискуссия по книге Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии». 16 – 25 июня 1947 г. Стенографический отчет // Вопросы философии. 1947. № 1. С. 5 – 501. – Дискуссию вел лично А.А. Жданов. В том же году навели «философский порядок» и в физике, проведя дискуссию по статье М.А. Маркова «О природе физического знания» // Вопросы философии. 1947. № 2. В этой дискуссии зафиксировали параллель между философскими вопросами естествознания и философскими вопросами марксизма-ленинизма. А поскольку у М.А. Маркова шла речь о специфике познания микромира, а она безусловно есть, то сделали вывод, что подобный подход – просто субъективный идеализм и более того – сознательный отход от марксизма. Статью М.А. Маркова обсудили и осудили все физические институты страны. (См.: Сонин А.С. Разгром «физического идеализма». Об одной философской дискуссии // Вестник АН СССР. 1991. № 12. С. 103 – 114).


[Закрыть].

И все же эта во многом типичная история тех лет заслуживает более подробного рассмотрения. Дело в том, что к концу 1946 г. Г.Ф. Александров был самым крупным партийным чиновником от философии, он стоял во главе Управления агитации и пропаганды при ЦК, был к тому же кандидатом в члены ЦК. Его книга, ставшая объектом тенденциозной дискуссии, вышла из печати в начале 1946 г. Академик М.Б. Митин тут же выдвинул ее на соискание Сталинской премии I степени. Комитет по Сталинским премиям одобрил это выдвижение. Согласился и Сталин, заменив, правда, первую степень на вторую. Зато 30 ноября 1946 г. Г.Ф. Александров избирается в академики. И вдруг…

Дело в том, что объективный анализ истории западноевропейской философии, когда сразу после фултановской речи У. Черчилля началась «холодная война», был не нужен, он был даже объективно вреден советскому режиму [344]  [344]Есаков В.Д. К истории философской дискуссии 1947 года // Вопросы философии. 1993. № 2. С. 83 – 106.


[Закрыть]. Новоиспеченного академика стали травить, показав заодно, что неприкасаемых для критики у нас нет и быть не может.

26 декабря 1946 г. ЦК рассмотрел вопрос «Об организации обсуждения книги т. Александрова Г.Ф. “История западноевропейской философии”». Для самого действа выбрали Институт философии АН СССР. Пригласили более 300 «специалистов».

Обсуждение рядовой научной монографии назвали «Совещанием работников научно-философского фронта». Обсуждали под бдительным доглядом ЦК весь 1947 г. Оно стало генеральной репетицией последовавших вскоре научных сессий в других областях знания. Главная цель – вернуть советскую интеллигенцию в довоенное состояние бездумного послушания, сбить с нее эйфорию победы [345]  [345]Кривоносов Ю.И. Сражение на философском фронте. Философская дискуссия 1947 года – пролог идеологического погрома науки // ВИЕ и Т. 1997. № 3. С. 63 – 86.


[Закрыть].

Прав Ю.И. Кривоносов, что в подобной затхлой атмосфере советской науки «одни находили возможность и способы сохранить человеческое достоинство, другие были парализованы страхом, третьи, наоборот, могли существовать и пребывать в “крупных ученых” только в такой обстановке. Одна из главных трагедий сталинского времени – слом нравственных ограничителей, что особенно опасно для нормальной жизнедеятельности научного сообщества» [346]  [346] Там же. С. 85.


[Закрыть]. Впрочем, справедливости ради надо заметить, что никакой «нормальной жизнедеятельности» этого самого сообщества не было уже со второй половины 20-х годов.

Как было принято, соблюдая все правила игры, Г.Ф. Александров в своем заключительном слове призвал всех философов «учиться на его ошибках» [347]  [347]Кожевников А.Б. Игры сталинской демократии и идеологические дискуссии в советской науке: 1947 – 1952 гг. // ВИЕ и Т. 1997. № 4. С. 26 – 58.


[Закрыть]. При Хрущеве этот философ одно время был Министром культуры СССР. Но в 1955 г. его сняли «за развратное поведение» и перевели в Минск…

13 ноября 1947 г. на заседании Ученого совета физического факультета МГУ космополитам был дан решительный бой. Почвенниками, разумеется, были профессора классической советской генерации – они куда больше преуспели в общественной и партийной работе, чем в науке. На «космополитов» напустились профессора В.Н. Кессених, А.К. Тимирязев, А.А. Соколов. Били самых известных, самых даровитых – академиков В.А. Фока, Л.Д. Ландау, М.А. Леонтовича, профессора В.Л. Гинзбурга и др. За что? За обилие ссылок на иностранные работы, за то, что на международных конференциях делали доклады на английском языке, за членство в иностранных научных обществах, за работу в редакциях международных журналов, за публикацию незавершенных работ, разглашающих «государственную тайну», и т.п. Одним словом, такие помои стеснялись выливать на головы ученых даже в 1937 г. [348]  [348]Сонин А.С. Несколько эпизодов борьбы с «космополитизмом» в физике // Вестник АН СССР. 1990. № 8. С. 122 – 123.


[Закрыть].

Наконец, для наиболее несговорчивых ученых постановлением ЦК ВКП(б) и Совета министров от 28 марта 1947 г. ввели так называемые «суды чести». Поначалу они устраивали разборки в Минздраве, Минторге и Минфине: публично боролись с проступками, ронявшими «честь и достоинство советского работника». Но этого показалось мало. Решили расширить их сферу: публичные шоу ставились повсюду, даже в ЦК, где честь мог обронить, разумеется, только мелкий клерк.

Не осталась в стороне и наука. Здесь главным прегрешением считалась публикация в иностранной печати. 5-7 июня 1947 г. в одном из театров Москвы слушалось дело члена-корреспондента АМН СССР Н.Г. Клюевой и заведующего кафедрой гистологии МГУ профессора Г.И. Роскина. Грех их был страшен, замахнулись они на святое: эти горе-ученые возжелали напечатать в США свою книгу «Биотерапия злокачественных опухолей», изданную в 1946 г. в Москве. Суд коллег, надо сказать, наиболее беспощаден, ибо ими, помимо идеологического дурмана, движет еще страх и зависть. А суды эти были наделены широкими полномочиями – их решения могли передаваться в органы и обжалованию не подлежали. После упомянутого нами процесса на 10 лет осудили профессора В.В. Парина как пособника преступления своих коллег, сняли министра здравоохранения Г.А. Митерева, а ЦК ВКП(б) осенью 1947г. специально по этому «делу» принял «закрытое письмо», оно должно было подстегнуть и активизировать другие суды. Тактика гениальная: кто усомнится в заботе партии о науке и научной интеллигенции? – ведь ученых судят ученые. Им виднее, кто уронил честь и достоинство, и они сами очистят свои ряды от ненужных отбросов.

21 октября 1947 г. суд чести выбрали и в Академии наук. На этом заседании с правом решающего голоса присутствовало около 1300 человек и среди них десятки выдающихся ученых, вынужденных участвовать в этом навязанном им действе. С докладом «О достоинстве советского ученого» выступил академик С.И. Вавилов [349]  [349] См.: ВИЕ и Т. 1991. № 2. С. 45.


[Закрыть]. Как водится, приняли обширную резолюцию. В ней осуждалось «низкопоклонство перед Западом»; вождя, друга и учителя советских ученых товарища Сталина заверили, что «весь коллектив Академии наук» беспременно выполнит любое его указание…

1948 год знаменит особо. Это год сессии ВАСХНИЛ и постановления ЦК ВКП(б) «Об опере В. Мурадели “Великая дружба”».

1949 год также по-своему примечателен. Советские ученые (настоящие, разумеется) гордо вскинули свои патриотические головы и с презрением огляделись окрест. Всякая несоветская наука теперь искренне ими презиралась, а те недобитки, которые почитали теорию относительности Эйнштейна, теорию резонанса Полинга, ту же генетику были объявлены безродными космополитами и облиты всенародным презрением. А упомянутые теории полностью разоблачены. Объявили заодно буржуазными лженауками кибернетику, социологию, генетику, евгенику. Те же, кто имел наглость их разрабатывать, теперь переквалифицировались в кочегаров, истопников и дворников. Пусть знают, что значит сидеть на шее трудового народа.

24 мая 1949 г. в борьбу с «космополитами» включился и Физический институт Академии наук. Выступивший там президент Академии наук и директор этого института академик С.И. Вавилов заявил четко и недвусмысленно, что уже вся страна борется с «космополитизмом», настал, мол, и наш черед. Спектакль разыграли по заранее отработанному сценарию: сначала громили «космополи-тов» В.Н. Векслер, Б.М. Вул, заместитель по режиму генерал Ф.П. Малышев, затем «космополиты» Я.Л. Альперт, С.М. Рытов, В.Л. Гинзбург и др. каялись и обещали забыть английский язык [350]  [350] Сонин А.С. Несколько эпизодов борьбы… Указ. соч.


[Закрыть].

А что в итоге? Закрыли физические журналы «Acta physicochimica USSR» и «Journal of the Physices USSR». Издавались они с 1932 г. и пользовались за рубежом большой популярностью. Теперь пусть весь мир читает на русском. Хватит преклоняться.

Настал и момент подлинного патриотического экстаза: профессора Н.А. Тананаева пригласили в редколлегию журнала «Chimica analytica acta», но тот с брезгливостью отказался – как он может сотрудничать с журналом, в котором не признают «язык-герой, язык, которым разговаривает Красная Армия, избавившая европейские народы и их языки от нацистского ига» [351]  [351] См.: Вестник высшей школы. 1948. № 3. С. 8.


[Закрыть].

Так было во всех без исключения науках.

И 1950 год оставил свой зловещий след в советской обезмысленной науке. И.В. Сталин осчастливил науку своим гениальным трудом «Марксизм и вопросы языкознания», а физиологи провели знаменитую «павловскую» сессию Академии наук и Академии медицинских наук. Здесь ученых наставлял битый, но осознавший свои грехи философ Г.Ф. Александров. Теперь он не мог допустить, чтобы пищеварение у собак изучалось не по Марксу. Многие ученые после этой дружеской дискуссии встретились на Колыме со своими коллегами-генетиками.

В 1951 – 1952 гг. сцепились в принципиальной схватке геологи. В этой науке существует только один способ познания прошлого, удаленного от нас на сотни миллионов лет, – это актуализм, т. е. принцип сравнения прошлого с настоящим. Но оказалось, что методология актуализма порочна, ибо она «метафизична», да к тому же разработана англичанином Ч. Лайелем. Советским геологам это не подходит. Они в своих исследованиях теперь будут опираться на некую «теорию развития». Правда, никто так и не подсказал – в чем же ее суть [352]  [352] Романовский С.И. На пути к теоретической литологии (дискус-сия 1950-х годов) // ВИЕ и Т. 1992. № 2. С.28 – 37.


[Закрыть].

После смерти Сталина борьба с низкопоклонством асимптотически сошла на нет. Но рецидивы этой кампании живы и по сей день. Ибо укоренились они в благодатной почве национальной самодостаточности, через нее трассируется и особый путь развития России, и все «особости» нашей национальной науки.

* * * * *

С середины 60-х началась фаза бездарного ленинизма. Эта идеология уже ничего нового не предлагала, она одряхлела, истощилась. Это было заметно даже по внешнему облику «верных ленинцев». Они уже и не могли ничего да ничего и не хотели. Народу внушали, что «экономика должна быть экономной», устраивали об– лавы во время дневных киносеансов, а люди, уже не скрываясь, смеялись над политическим юродством вождей. Одним словом, коммунистическая идеология как бы заместилась чисто шутовским ритуалом. Были, как и прежде, торжественные речи и приветствия, развешивание орденов по любому поводу, овации и приветствия. Но они были неискренни, в них не слышался как когда-то преданный глас в поддержку власти. Народ безмолвствовал. В конце концов, как точно подметил К. Кантор, именно «оглушительное безмолвие» народа, т.е. его полное безразличие к судьбе не только власти, но и самой государственной системы, «положило конец брежневскому государству» [353]  [353] Кантор К. Силы сцепления. Россия и Германия // Свободная мысль. 1995. № 11. С. 107.


[Закрыть].

Интеллигенция в 60 – 70-х годах жила как бы в двух измерениях: служебном и домашнем. На службе она с пафосом озвучивала официальное, дома смеялась над тем же и в тайне презирала собственное двуличие. Интеллигенция стала анаэробной – свободно жила в бескислородной среде, накапливала в душе недоумение, ей была отчетливо видна бесперспективность режима. Она была против него. А вот «за что» она ратовала, толком не знал никто [354]  [354] Сендеров В. Россия без интеллигенции // Посев. 1994. № 1. С. 78 – 83.


[Закрыть].

Откровенное пренебрежение будущим «развитого социализма» стало заметно уже в 70-х годах. Все стало каким-то дутым: высшее образование, культура и даже наука. Резко углубилась пропасть между официальным словом и реальным делом; небывалую значимость приобрела партийная номенклатура, хотя ее интеллектуальный уровень резко упал; непрерывно росло число вузов, хотя большая их часть не могла соответствовать своему назначению, множилось число научных институтов, заполнявшихся первыми попавшимися людьми, при нормальных условиях они не имели бы никаких шансов попасть на научную работу. Экстенсивный путь советской науки уже к 60-м годам был вымощен и наука катилась по нему к своему естественному финишу.

От взбесившегося ленинизма ленинизм бездарный отличался лишь меньшими масштабами репрессий да тем еще, что уже не говорили о буржуазных лженауках, а разрешили им легальное существование, но при этом вытравили из них все то, что могло навести на крамольные сравнения.

По степени же искусственной засекреченности науки различий почти не просматривалось. На всякий случай секретной делали почти любую информацию: специальные карты, в том числе геологические, печатались на искаженной топооснове, в научные журналы принимали не карты, а искусственные схемы – что-либо понять на них было решительно невозможно; из приходивших в научные библиотеки иностранных журналов тщательно выстригались статьи с сообщениями о нарушениях советскими судами запрета на китовый промысел, о сбросах радиоактивных отходов в Мировой океан, данные о смертности и средней продолжительности жизни граждан СССР в сравнении с остальным миром. И еще многое другое.

В телефонных справочниках отсутствовали телефоны многих научных институтов, не говоря уже о сотнях «ящиков»; никогда не сообщались подлинные расходы на оборону, в каждом учреждении – и научном в том числе – имелись и продолжают благополучно здравствовать так называемые «первые отделы», главной задачей которых всегда ставилась охрана государственных секретов. А поскольку, что подпадает под эту категорию, определяли чиновники соответствующих ведомств, то естественно, что уж свой вотчинный огород они стремились засадить максимально плотно – тогда и их отрасль с помощью секретности приобретет более значительный флер, да и чиновники могут гордо заявить своим шефам из КГБ, что они не зря харчатся от распределительной кормушки.

Спроецированная на науку псевдосекретность нанесла ей трудно исчисляемый урон. Бесталанные соискатели ученых степеней охотно секретили свои сочинения, ибо тогда к ним имел доступ крайне ограниченный круг лиц, который легко очерчивался самим диссертантом. А ретивые руководители «первых отделов» вынуждали всех сотрудников научных институтов оформлять доступ к секретным работам (формы 3 или 2), что позволяло им манипулировать заграничными командировками ученых, разрешать или запрещать публикации в иностранных журналах; одним словом, почти открыто терроризировать науку.

Надуманная секретность оказалась надежным щитом, прикрывающим околонаучное существование многочисленной армии бюрократов и одновременно надежно охраняющим безбедное паразитирование научной серости.

Ж. Медведев, известный русский биолог, непримиримый антипод Лысенко, отсидевший за свои убеждения в психушке, а в итоге выброшенный из страны, заметил в одной из недавних публикаций, что идея элитных научных городов (сверхсекретные номерные города-спутники, типа Челябинска-70, Томска-7, Златоуста-36 и др.), гигантомания научных проектов, разработка многочисленных систем, заменяющих объективные критерии пользы научных исследований искусственными и еще множество других факторов, традиционно ориентировали советскую науку главным образом на престиж. Причем было это не только порождением политической системы. «В значительной мере это итог сознательной деятельности самой научной элиты” [355]  [355] Медведев Ж. «Империя» атомградов // Свободная мысль. 1993. № 5.


[Закрыть].

И все же чувствовалось, что бездарному ленинизму приходит конец. Люди уже перестали бояться, и хотя бóльшая часть еще помалкивала, но своего презрения к одряхлевшему режиму не скрывала. Все прекрасно понимали, что исключительная озлобленность властей – от бессилия и немощи. Как вспоминал впоследствии один из авторов «Метрополя» – это была уже «беззубая власть», унизить свои жертвы она была еще способна, но заставить их замолчать не могла. Власть эта «едва ползла, маразматическая, деградирующая, разваливающаяся, но при этом готовая губить все живое только для того, чтобы ей не мешали гнить дальше. Но одновременно “Метрополь” показал, что той власти можно было и следовало сопротивляться, и показал, как сопротивляться» [356]  [356] См.: Огонек. 1990. № 37. С. 18 (Слова В. Ерофеева).


[Закрыть].

Не давали продыха и науке. Идеологический климат был для всех един, и если гуманитарная мысль не выдерживала его и чахла, то естественнонаучная легко к нему приспосабливалась и развивалась вполне благополучно. И хотя «невозвращенца» профессора А.А. Зиновьева Институт философии АН СССР, зайдясь в услужливом раже, дружно изгнал из своего состава, не забыв при этом заклеймить и облить грязью, то уже академика А.Д. Сахарова Академия наук отстояла, хотя были прямые указания лишить его звания академика.

Еще в 1923 г. академик В.И. Вернадский весьма точно предугадал будущее российского большевизма. В письме к И.И. Петрункевичу он заметил, что любые формы политической борьбы с этим злом бессмысленны, оно само себя непременно изживет, надо только набраться терпения. «Всякая культурная и бытовая работа… гораздо важнее». Даже «быт сейчас гораздо сильнее в борьбе с коммунизмом, чем все интервенции, заговоры (которых к тому же почти нет!) и болтовня a la Милюков, Кускова и т.д… Сила русская сейчас в творческой культурной работе – научной, художественной, религиозной, философской. Это единственная пока охрана русского единства и русской мощи» [357]  [357] Письма В.И. Вернадского И.И. Петрункевичу // Новый мир. 1989. № 12. С. 207.


[Закрыть].

Именно так: каждодневная, по капле культурная работа сделала свое дело – каждое последующее поколение советских людей было, разумеется, не умнее своих отцов, но то, что трезвее, – факт. Те примитивные посылки коммунистического мифа, которые вынашивали многие русские интеллигенты еще до его насильственного внедрения в жизнь и на которые легко клевали маргиналы и люмпены, облепившие большевистских вождей в надежде на лучезарное будущее, начинали заметно тускнеть при их сличении с повседневной жизнью. Неустроенный быт, нищенская жизнь целых поколений, постепенно росший образовательный ценз и вынужденная некоторая открытость общества поднимали осознание значимости человеческой личности и одновременно корежили до отчетливой карикатурности соблазны коммунистического мифа. Люди переставали верить в него, а идеологию большевизма откровенно презирали.

Научный климат того времени по-прежнему определялся безраздельным господством марксистской идеологии. И хотя науку продолжали терроризировать цитатами из классиков марксизма-ленинизма, ей уже было не страшно. Перестали преследовать «вейсманистов-морганистов», реабилитировали кибернетику, из лагерей вернулись выжившие ученые. Как заметил академик П.Л. Капица, «понадобился взрыв атомной бомбы, чтобы заставить наших философов перестать упражняться в невежестве» [358]  [358] См.: Век XX и мир. 1990. № 3. С. 29.


[Закрыть].

Когда идеологический пресс ослаб и марксистские диалектики перестали поучать ученых, в научной среде как-то само собой возникло чуть ли не повальное увлечение философскими вопросами естествознания или, как их стали называть, методологическими проблемами науки [359]  [359] Садовский В.Н. Философия в Москве в 50-е и 60-е годы // Вопросы философии. 1993. № 7. С. 147 – 164; Никифоров А.Л. Философия в годы застоя // Вестник АН СССР. 1990. № 1. С. 15 – 25.


[Закрыть]. Тому есть, как мне кажется, вполне естественное объяснение.

За четверть века кастрированная советская наука сильно отстала от мирового уровня, наверстать упущенное рывками и наскоками было невозможно. Требовалось время и тяжелый каждодневный труд. Но где-то в подсознании людей науки продолжал гнездиться все тот же диалектический вирус. Он не давал покоя. Хотелось замахнуться на многое, поднять и осмыслить глубинные проблемы естествознания и обязательно обобщить, выявить некие инварианты познания, родственные всем наукам сразу. Один за другим в 60 – 70-х годах стали выходить научные сборники, капитальные монографии, созывались представительные всесоюзные совещания и все на одну тему и все под одним названием: «Методологические проблемы…» (Вместо многоточия следует подставить название любой науки и можно не сомневаться: в приличной библиотеке отыщется несколько десятков книг с таким названием).

Конечно, увлечение методологическими проблемами подняло уровень научной культуры исследователей, но самой науке практически ничего не дало, ибо ни одна из естественнонаучных проблем с общих позиций не решается, а тем более на уровне чистой диалектики.

Если в 20 – 40-х годах насильственная инъекция громадных доз марксизма в науку убила в ней живую мысль и это в целом было на руку идеологическим вождям, поскольку в дееспособности марксизма они не сомневались, а инакомыслия – даже научного – боялись пуще прямой вооруженной диверсии, то, начиная с 60-х годов, когда страной начали верховодить лидеры бездарного ленинизма, поощрение разработок философских проблем естествознания было планомерным и сознательным уже по другой причине.

В эти годы диалектический материализм стал нужен не столько науке, сколько самому марксизму, – надо было реанимировать в глазах народа жизненность и работоспособность его идей. Уж коли они «работают» в науке, то не может быть сомнения в том, что они столь же жизненны и в социальной сфере и даже в политике. А желающих доказать это было множество. Уже подросли и окрепли научные детки кольманов и митиных, они были вполне респектабельными и воспитанными людьми, ни на кого не «стучали», но лишь поучали и с легкостью необыкновенной «решали» все проблемы, за которые брались. Подобная методология, не выходившая, кстати, за рамки все той же марксистско-ленинской диалектики, идеологически была безвредной; однако в научном смысле это был все же чистый мусор. Вся многолетняя работа в этом направлении, выражаясь изящным штилем, пошла псу под хвост. Естественным наукам подобное философствование ничего не дало, самой философии – тем более.

За годы взбесившегося ленинизма идеологическая ржа, замешанная к тому же на страхе, нанесла науке непоправимый вред. Если уже не поворачивался язык называть теорию относительности «идеологическим бредом», если отрицание гена по причине того, что «его никто не видел», уже не считалось несокрушимым доводом для поношения генетики, как буржуазной лженауки, то партийность науки оставалась главным методологическим перстом – он указывал, направлял, разоблачал.

Чтобы не тратить много времени на описание всех этих «особостей», приведем отрывок из письма инструктора ЦК КПСС по сельскому хозяйству (В.П. Орлова), адресованного профессору А.А. Любищеву. Письмо от 19 ноября 1957 г. расставляет все точки над i и не оставляет места для сомнений и додумок:

«Как же можно говорить Вам, высокообразованному человеку, – пишет инструктор Любищеву, – о том, что помехой в развитии сельскохозяйственной науки является партия?! Да разве здравомыслящий человек может согласиться с Вами? Конечно, нет! Партия никому науку не даст на откуп, она стояла, стоит и будет стоять во главе ее, партия – наука… еще раз: партия наша – это наука, и они между собой неразделимы. Наука – классовая. Господствующий класс использует ее в своих интересах. Во главе класса стоит партия, она и должна руководить наукой» [360]  [360] Любищев А.А. В защиту науки (Статьи и письма). Л., 1991. С. 136.


[Закрыть].

Так вот: просто и без затей. В конце 50-х годов инструктор ЦК искренне верил в то, что писал. Но уже через 10 лет подобные слова повисали в воздухе: в них не верил писавший, над ними смеялся читавший. Общество начало заметно разлагаться.

Многие ученые ныне со щемящей тоской вспоминают благословенные годы бездарного ленинизма, когда наука жила привольно: исправно получала средства на исследования, могла себе позволить дорогостоящие эксперименты, а на неизбежную большевистскую дурь – непременное планирование (чуть ли не помесячно) фундаментальных исследований, социалистическое соревнование между лабораториями и отделами, институтами и целыми отраслями, непрерывную отчетность и тому подобные глупости – смотрели с ухмылкой, ибо все уже привыкли к этим игрищам: научное чиновничество с серьезным видом рапортовало, а партийная номенклатура с не менее серьезным видом принимала рапорта. Одним словом, наука жила, если и не полнокровной жизнью, но все же вполне сносно. Даже новые поколения гуманитариев, воспитанные на университетской скамье в духе диалектического и исторического материализма, усвоившие неоспоримые преимущества социалистического реализма, были во всеоружии своих знаний и искренне гордились достижениями советского литературоведения, истории и даже философии.

Если в годы взбесившегося ленинизма советская наука была «самой передовой в мире», так сказать, по определению, которое все быстро усвоили, а непонятливые этапировались в ГУЛАГ, в последующем, особенно в период взбалмошного ленинизма, люди науки вдруг обнаружили счастливую возможность спасти свое интеллектуальное достоинство. Оказывается, не зря они твердили то, что им указывали, не бездумными попками они были, славословя марксистско-ленинскую методологию и клеймя космополитизм.

В 50 – 60-х годах мы действительно первыми запустили спутник, послали человека в космос, у нас заработала первая в мире атомная электростанция, а на океанские просторы вышла первая в мире полностью немагнитная шхуна «Заря». Это по настоящему впечатляющие результаты советской науки – от направленных мозговых штурмов, которые умело организовывало государство, когда это ему было нужно. И советские ученые никогда не подводили [361]  [361]Водопьянова Е.Л. Между познанием и предпринимательством // Свободная мысль. 1996. № 5. С. 6 – 16.


[Закрыть].

В дальнейшем, к 70-м годам, СССР из отсталой (провинци-альной) в научном плане страны превратился в державу, обладающую «величайшим научным потенциалом» [362]  [362]Грэхэм Лорен Р. Очерки истории российской и советской науки. М., 1998. С. 197.


[Закрыть]. Так виделось через океан. На самом деле, когда вошел в силу маразм бездарного ленинизма, гордость за советскую науку подогревалась в основном классовой фанаберией, а фактического материала для подобного самовосхваления становилось все меньше. Обнаружилось наше катастрофическое отставание от передовых стран Запада и Японии в информационной технологии и информатике, в микроэлектронике, биотехнологии, полимерной химии, генетике, геологии [363]  [363] Иллеш А. Кто он – диссидент № 1? // Звезда. 1990. № 3. С. 139 – 153.


[Закрыть]. Самое удивительное – в отечественной науке стал ощущаться дефицит идей, чего ранее никогда не было. Одним словом, как при печатании фотографии, через определенную выдержку на фотобумаге проявился снимок и мы, взглянув на него, воочию убедились, чего на самом деле стоила «неусыпная забота партии и правительства о советской науке». Что же мы увидели на этом фантастическом снимке?

Вот ухмыляющаяся физиономия Главного партийного специалиста по науке, а перед ним очередь просителей с протянутыми руками. В одной – справки о внедрении, о народнохозяйственном значении выполненных ранее работ. Другая протянута за финансовым подаянием. Кто принес больше справок, тот больше и получает. Совсем без бумаг оказался проситель от фундаментальной науки. Надо бы ему ничего не дать. Но нельзя. Это было бы крупной идеологической и политической ошибкой. Поэтому и фундаментальная наука исправно получала свое, но куда меньше того, что ей было надобно.

А вот и результаты щедрого финансирования работ, имеющих «большое народнохозяйственное значение»: перезасолоненное и усыхающее на глазах Аральское море, отравленные воды Байкала и Ладожского озера, угрюмый вид дамбы в Финском заливе, перегородившей его в непосредственной близости от устья Невы – самой полноводной реки Европы; перешеек, отгородивший уникальную природную солеродку – залив Кара-Богаз-Гол от Каспийского моря; необозримые пространства загаженной техникой тундры, вырубленные и выжженные леса; наконец, Чернобыль и рядом – мертвые зоны вблизи Челябинска и Семипалатинска… [364]  [364] Надо сказать, что основную ответственность за нанесенный природе вред несли отраслевые НИИ, но не будем забывать, что через партийные верха все «судьбоносные» решения пробивали наши уважаемые академики. Все упомянутые нами деструктивные проекты – на их совести. Самый захватывающий и возмутительный пример отстаивания ведомственных интересов содержится в очень показательной подборке материалов «Поворот» (См.: Новый мир. 1987. № 7. С. 181 – 235). Там все расставлено по своим местам, благодаря принципиальности С.П. Залыгина. Отраслевую (ведомственную) науку советская власть сделала вполне карманной, прирученной, ибо страх перед властью шел под руку с искренним поклонением перед своей такой решительной (дерзновенной) вотчиной и сотрудник отраслевого НИИ был горд за свою сопричастность к ее делам. О последствиях почти никто тогда не думал.


[Закрыть]

Один чиновник давал, другой рапортовал, третий требовал и вся эта армада «верных слуг народа» делала свое дело с истинно коммунистическим размахом.

Одной из самых отвратительных гримас подобного отношения к науке явилось полное ее подчинение идеологии и даже технологии социалистического строительства. Наука не столько занималась поиском истины, сколько выполняла социальные заказы. А Академия наук, поставленная в 1929 г. на колени, так и не смогла выпрямиться. Она по сути стала не Академией наук, а Академией советских наук и боролась не за чистоту науки, а за лояльность своих членов. Истины она не искала. Истины ей спускали сверху (философские, исторические, филологические, биологические и даже физические), а Академия лишь отстаивала их.

Профессор А. Гродзинский писал в 1988 г.: «Наука приняла на себя роль комментатора и обоснователя незыблемости, высочайшей прогрессивности и справедливости существующих порядков и до некоторой степени перестала быть наукой… стала трусливой и законопослушной» [365]  [365] Гродзинский А. Не партийное это дело (Письмо в редакцию) // Литературная газета. 1988. № 23 от 8 июня.


[Закрыть].

Еще одна исконно российская черта функционирования науки – ее полное и безоговорочное подчинение произволу чиновничества. Коммунисты и эту «особость» лишь довели до логического совершенства. При этом степень зависимости науки от чиновника, а чиновника от верховной власти была столь высокой, что за страхом ответственности терялся не только рассудок, но и просто здравый смысл. О державной пользе открытий, просто о финансовой выгоде для государства доведенных до «товарного» вида научных разработок никто не вспоминал. Выгоды были не в счет. Главное – первыми рапортовать, первыми отчитаться, доказать приоритет своей вотчины, а ежели это не удастся сделать – не беда. Как говорится, еще не вечер. Можно смешать с грязью и подвести «под статью» или «под петлю» истинных авторов. Пусть не высовываются.

Поразительны в этом отношении две нашумевшие в свое время истории: с «дезинтегратором» профессора И.А. Хинта и с «голубой кровью» профессора Ф.Ф. Белоярцева. О них много писала периодическая печать [366]  [366] См., например, Огонек. 1988. № 36 и 40; 1989. № 12; 1990. № 22; Правда от 7 мая 1989 г.; Вестник АН СССР. 1989. № 6 и 1990. № 10; Вестник РАН. 1997. Т. 67. № 11. Есть и целые «публицистические» мо-нографии по этой проблеме: Иваницкий Г.Р. Кто убил профессора Ф.Ф.Белоярцева? История «голубой крови» в калейдоскопе прессы. М., 1994; Шноль С.Э. Герои и злодеи российской науки. М., 1997.


[Закрыть]. Сейчас на временнóм отдалении видно, что у обеих коллизий много общего, хотя, казалось бы, их полная несхожесть как бы задана изначально. Обе истории по сути об одном: о том, что интересы догмы или ведомства выше Истины, и о том, что уязвленные амбиции напрочь подавляют мораль, совесть и разум. Они достаточно подробно изложены в нашей книге «Наука под гнетом российской истории» (СПб., 1999. 340 с).

Заметим, кстати, что история с «голубой кровью» наглядно продемонстрировала то, что никакие политические перемены в стране изменить не в состоянии – чисто советский стереотип внутренней мотивации научного творчества. Суть его в том, что, проникая в сферу ведомственных интересов, мотивация эта почти автоматически из пространства чистого поиска попадает в атмосферу местнических притязаний, и ученые оказываются заложниками амбиций научной номенклатуры. Так было всегда, так есть и теперь. Также, по всей вероятности, будет еще долгие годы, пока российская наука не выйдет из-под колпака научной бюрократии.

Сменялись поколения, но живыми оставались традиции: номенклатурный принцип назначения «на должность», крепостная зависимость сотрудников от начальника, боязнь новых идей и еще много подобных прелестей. Все это привело к тому, что хотя власти постепенно и ослабили охоту за мыслью, ее продолжили сами ученые. Большевистский режим держался на номенклатурном цементе и даже, когда режим приказал долго жить, цемент оказался нетронутым. Теперь он намертво схватил постбольшевистскую Россию. И, конечно, науку также. К тому же новая Россия утратила не только идеологические установки, но и нравственные ориентиры. Наука опять оказалась гадким утенком.