Текст книги ""Притащенная" наука"

Автор книги: Сергей Романовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Все подобного рода сомнения отпали в конце 20-х годов, во-первых, потому, что к этому времени большевики дожали, наконец, Академию наук, и она стала абсолютно податливым материалом в их руках и потому еще, что в 1930 г. был принят уникальный по своей прямолинейности академический устав, обязавший всю советскую науку содействовать «выработке единого научного метода (? – С.Р.) на основе материалистического мировоззрения» [289]  [289] Волгин В.П. Реорганизация Академии наук // Вестник АН СССР. 1931. № 1. Стлб. 4.


[Закрыть]. А уже через год, в 1931 г., началась и коллективизация советской науки.

«Для ученых, – писал академик Б.А. Келлер, – наступает своя великая эпоха плановой социалистической организации коллективного труда, начинается свое колхозное движение… Мы идем к своего рода колхозам в науке» [290]  [290] Келлер Б.А. Накануне Ноябрьской сессии АН СССР // Вестник АН СССР. 1931. № 9. Стлб. 4 и 6.


[Закрыть]. Не надо искать скрытой иронии в этих словах – ее здесь нет.

* * * * *

Академия наук после насильственного внедрения в ее ряды первой десятки академиков-коммунистов да разразившегося в 1930 году «Академического дела», которое, что мы уже знаем, привело к аресту академиков-историков и небывалой до того чистки научных сотрудников, была окончательно деморализована. Академики никак не могли уразуметь – чего, наконец, от них хотят новоявленные властители России. Им и в голову не могло прийти, что, наплодив бесчисленное множество недееспособных отраслевых институтов, большевики станут требовать от Академии наук максимально полного соответствия академической науки их народнохозяйственным планам не потому, что того требовало дело, просто они слишком уверовали в свое изобретение – отраслевую науку, академическая же (фундаментальная) наука теперь стала никому не нужной захребетницей.

Отсюда и жгучее желание большевистских вождей, таких, как Н.И. Бухарин, подтянуть академическую науку к производству, чтобы хоть как-то Академия наук смогла оправдать свое существование.

21 – 27 июня 1931 г. состоялась I чрезвычайная выездная сессия Академии наук в Москве. Ее тема: «Что может дать наука для осуществления лозунга “Догнать и перегнать капиталистические страны”». В дальнейшем подобные показушные сессии станут для Академии наук традиционными, как и выезд на заводы бригад академиков во главе с президентом Академии наук. Уж больно хотелось большевикам, чтобы их мертворожденная политическая система была и самой сильной и самой развитой. Итогом всех подобных академических сессий было то, что они поколебали «ту стену, которая отделяла квалифицированных работников Академии от пролетарской общественности». Так выразился непременный секретарь Академии наук В.П. Волгин [291]  [291]Бухарин Н.И. Методология и планирование науки и техники. Избр. труды. М., 1989. С. 27.


[Закрыть].

В 1936 г. В.М. Молотов [292]  [292]Визгин Вл.П. Мартовская (1936 г.) сессия АН СССР: советская физика в фокусе // ВИЕ и Т. 1990. № 1. С. 64 – 65.


[Закрыть] еще более конкретизировал требования к академической науке: «Мы хотим, чтобы Академия наук выполнила указанную в уставе задачу содействия общему подъему теоретических, а вместе с тем и прикладных наук в СССР и была ближе связана с нуждами социалистического строительства». Практически все академики уже были готовы преданно служить именно советской науке. Деться им уже было некуда. По итогам сессии Академии наук СССР 1936 г. академик А.Ф. Иоффе с удовлетворением констатировал, что физика стала, наконец, «научной базой социалистической техники» [293]  [293] Материалы мартовской сессии Академии наук СССР // Успехи физических наук. 1936. Т. 16. Вып. 7. С. 847.


[Закрыть].

Дошло, как и следовало ожидать, до полного абсурда. В 30-е годы директора многих институтов Академии наук, боясь обвинений в «академизме», что было почти синонимично «вредительству», сами шли на поклон в отраслевые институты, заключали с ними договора, делали общую работу, чувствуя при этом гордость за реальную сопричастность к нуждам народного хозяйства. Так и рождались «колхозы в науке» – голубая мечта академика Б.А. Келлера.

Лишь единицы оставались чуждыми большевистской идеологии: академики А.П. Карпинский, И.П. Павлов, В.И. Вернадский да П.Л. Капица. Первые двое умерли в 1936 г. В.И. Вернадский свои сокровенные мыли доверял только дневнику. И лишь П.Л. Капица открыто сражался с большевистской элитой за свое понимание того, чем должен заниматься ученый даже в Советском Союзе.

В разные годы Капица писал более чем откровенные письма и Сталину, и Молотову, и Хрущеву. Далеко идущие последствия для Академии наук имело большое и откровенное письмо Капицы, которое он отправил 12 апреля 1954 г. Хрущеву. Капица не скрывал, что он категорически не согласен с линией партии на «обынжинерива-ние» фундаментальной науки. «Передовая наука, – писал Капица, – не идет на поводу у практики, а сама создает новые направления в развитии культуры и этим меняет уклад нашей жизни». Его основная мысль: без развития фундаментальной науки и практика останется нищей [294]  [294]Капица П.Л. Письма о науке. Указ. соч. С. 305.


[Закрыть].

Капица своих настроений не скрывал и показал это свое письмо руководству Академии наук. Однако члены Президиума были уже настолько задавлены партийной тиранией и настолько пугались любого свежего слова, что даже авторитет Капицы не убавил дрожи у академических чиновников от науки [295]  [295]Иванов К.В. Как создавался образ советской науки в постсталинском обществе // Вестник РАН. 2001. Т. 71. № 2. С. 100.


[Закрыть]. Президент Академии наук А.Н. Несмеянов при обсуждении этого письма Капицы выронил со страха: «Любая передовая “Правды” нас ориентировала не на большую науку».

Поддержали тогда Капицу только те, кто «делал бомбу». Бояться им было нечего, по крайней мере, в этой ситуации. Они были нужны. Чуть позднее, 11 июня 1954 г., члены курчатовской комиссии признались, что наши исследования по созданию атомного оружия сильно отличались от американских по одной причине – слишком много у нас уделялось внимания прикладной науке, а «отвле-ченные» исследования были в загоне. Пришлось устроить настоящую охоту за американскими секретами.

Погоня за сиюминутным результатом, навязанная Академии наук еще в 30-х годах, сделала, как видим, свое дело. Фундаментальной науки даже в Академии наук стали бояться. Не зря Отделение технических наук (инженерное) и в 50-х годах было самым многочисленным в Академии наук. Оно оставалось еще сталинским наследием. А потому Хрущев, нещадно выкорчевывая все сталинское, решил и Академию наук перекроить на свой лад: пусть прикладная наука развивается в отраслевых институтах (слава богу, наплодили их без счета), а в Академии не забывают о науке фундаментальной.

На июньском (1959) пленуме ЦК Хрущев фактически дал команду убрать из Академии наук институты заведомо «отраслевой направленности» – металлургические, угольные и пр. Сторонникам академической науки очередной интеллектуальный выверт первого коммуниста страны был на руку. Руководство же Академии наук вновь не могло выработать единую линию – слишком долго его били за отрыв науки от практики. И все же Постановлением ЦК и Совета министров от 3 апреля 1961 г. из Академии наук вывели более 50 институтов, 7 ее филиалов. Всего более 20 тыс. человек. 15 июня 1961 г. новым президентом Академии наук стал М.В. Келдыш – он и завершил «фундаментализацию академической науки в духе указаний тов. Хрущева» [296]  [296]Иванов К.В. Указ. соч.


[Закрыть].

Но не надо думать, что Хрущев столь глубоко понимал тенденции в развитии науки. Просто он был человеком настроения и чаще всего сначала говорил и лишь затем – думал. Характерный в этом плане инцидент случился незадолго до его отставки. Как известно, он очень тепло относился к Т.Д. Лысенко и считал его «мичуринскую биологию» научной основой социалистического земледелия. Поэтому он пришел в ярость, узнав, что Н.И. Нуждина, активного сторонника «народного академика», провалили на выборах в Академию наук.

В июле 1964 г. проходил очередной пленум ЦК. 11 июля слово неожиданно взял Хрущев и его понесло. Обращаясь к Академии наук, он заявил: «Вернитесь вы к трудам Лысенко. Его критиковали некоторые прохвосты». И далее: «…Академия наук, если так говорить, нам не нужна, потому что наука должна быть в отраслях производства, там она с большей пользой идет, это нужно было для буржуазного русского государства, потому что этого не было. Сейчас, в социалистических условиях это изжило себя, это придаток и проявляет он себя довольно плохо». И, распалив себя окончательно, брякнул: «…мы разгоним к чертовой матери Академию наук» [297]  [297]Афиани В.Ю., Илизаров С.С. «…Мы разгоним к чертовой матери Академию наук», – заявил 11 июля 1964 г. Первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев // ВИЕ и Т. 1999. № 1. С. 168.


[Закрыть]. Не успел. Самого выгнали.

* * * * *

Вернемся, однако, немного назад.

Уже к концу 20-х годов все гуманитарные да и естественные науки стали вполне марксистскими, а диалектический материализм оказался единственным из дозволенных официальной философией методом поверки научных результатов. В конце 40-х – начале 50-х годов наука подцепила и вовсе постыдную болезнь – космополитизм. И умные люди добровольно отдались в лапы эскулапов-целителей. Их завелось множество. Долгие годы в науку сознательно инъецировались толпы правоверных бездарей и неучей, которым значительно легче работалось на «диалектическом» уровне, чем на предметном. Настало их время и они оживились. Причем повели себя крайне напористо, ибо серость всегда агрессивна да к тому же она опиралась на могучую спину партийной идеологии. Люди талантливые оказались незащищенными, они не понимали: как можно воевать с абсурдом. Предпочитали признавать «грехи» и обещали исправиться.

Это крайне позорная, прежде всего своим вырожденным примитивизмом, картина заслуживает более подробного описания…

Направленная идеологическая деформация науки началась еще в 20-е годы. Первыми под теоретические устои нового общества поспешили подстроиться науки гуманитарного цикла: философия, история, филология.

Пропуском в большую науку стали не знания, а критерии совсем иного рода: анкета, «правильность» взглядов и неколебимость идейной позиции. Истинность любого научного утверждения теперь поверялась не фактами, а тем, как надежно оно укладывается в марксизм и сколь прочно сцепляется с диалектическим и историческим материализмом. Только эти критерии стали убедительны, только они гарантировали живучесть научных концепций. Разумеется, развивать науку с помощью марксистско-ленинского цитатника нашлось великое множество. Все они встали неодолимой стеной на пути тех, кто по старинке добывал знания в лабораториях, проверяя и перепроверяя эксперименты. Постепенно сторонники «классовой» науки заняли в ней все ключевые посты: кафедры в университетах, лаборатории в академических институтах, а начиная с 30-х годов все настойчивей стали прорываться и в саму Академию наук.

Уже с конца 20-х – начала 30-х годов выкованные в Коммунистической академии марксистские кадры да окрепшие и вошедшие в образ ученых шариковы из «выдвиженцев» и «рабочих-аспирантов» начали невиданную «культурную революцию», а проще говоря, открытую классовую войну на научном фронте. Это было, разумеется, лишь идеологической ширмой. На самом деле, эти ученые-марксисты начали смертельную схватку за свою науку, за то, в чем они были сильны, а вследствие поверхностной образованности искренне полагали, что с помощью диалектического и исторического материализма они быстро раскроют все тайны мироздания: от строения атомного ядра до механизма наследственности.

Науку, как выразился Л. Радзиховский, стали «грубо и с бранью заталкивать в марксизм», а тех, кто сопротивлялся, сдавали в ОГПУ и с облегчением вздыхали: еще одним «вредителем» стало меньше. Все эти порожденцы советской науки, кто явно, а кто стесняясь, стали своеобразным ГПУ научной мысли [298]  [298]Радзиховский Л.А. Исторический смысл психологического кризиса // Вестник АН СССР. 1989. № 9. С. 13.


[Закрыть]. От подобного, не совсем почтенного амплуа им было не отвертеться: не для того рабоче-крестьянская власть учила их, не для того держала на своей шее, чтобы они, захватив командные посты в науке, не очистили ее от буржуазной накипи.

Все они прочно еще с университетской скамьи усвоили непреложные истины советской науки. Наука эта:

во-первых, народная (ее истины должны быть понятны любому, даже неграмотному человеку);

во-вторых, советская наука – партийная, причем всякая;

в-третьих, советская наука материалистична и служит практике народного хозяйства;

в-четвертых, советская наука – плановая, ее развивают по заранее утвержденному директивными органами плану.

Наконец, одно из самых важных сущностных начал советской науки – она является классовой и отношение к работникам науки также, разумеется, классовое.

Именно этими болячками, став советской, повредилась российская наука. Все их мы описывать не будем, поясним лишь одну – что означал ее плановый характер. Идеологом и непримиримым борцом за планирование науки был Н.И. Бухарин. Логика его была предельно проста: социализм мы строим впервые в мире, строим «от ума», а следовательно, по плану. Наука для нас, коммунистов, является «всепроникающим» принципом и методом строительства социализма, ибо все наши практические шаги имеют научное обоснование.

Вывод, отсюда напрашивающийся, очевиден: науку надо планировать. «Мы должны, – говорил Бухарин, – со всей решительностью, со всей твердостью, со всей последовательностью, самым крупным образом повернуть сеть наших научно-исследовательских учреждений в сторону социалистической реконструкции и обороны страны» [299]  [299]Бухарин Н.И. Методология и планирование науки и техники. Избр. труды. М., 1989. С. 71.


[Закрыть].

Бухарин добился того, что внедрил-таки в головы строптивых «буржуазных ученых» необходимость планировать свою работу. Задумано все это было, конечно, не только для лучшей координации научно-исследовательских работ и ориентации их на решение первоочередных задач социалистического строительства. Когда научная работа спланирована, легче было организовать и контроль за умонастроениями ученых.

НИС ВСНХ СССР (им руководил Бухарин) 6 – 11 апреля 1931 г. впервые в истории провел Всесоюзную конференцию по планированию науки. Участвовало в ней 930 ученых. Главный докладчик, само собой, Бухарин. Вот чему он учил работников научного фронта: позиция советской науки находит свое выражение в лозунге: «…всё на службу великому социалистическому строительству и обороне пролетарской страны. Этот лозунг есть центральная директива всей плановой научно-исследовательской работы, альфа и омега, начало и конец премудрости, определяющая всеобщая установка» [300]  [300] Там же. С. 63.


[Закрыть]. Подобного рода «установки», как нетрудно догадаться, даже в то время никакого содержательного смысла не имели. Они справедливо воспринимались только как очередная устрашающая партийная директива.

Была, однако, у Бухарина еще одна, уже не столь бессодержательная мысль. Она – «ноу хау» большевизма, их открытие, коим они долгие годы гордились: «Наука вырастает из практики, из практики хозяйства и практики классовой борьбы» [301]  [301] Там же. С. 65.


[Закрыть] (Курсив Бухарина. – С.Р.).

Еще одна новоявленная сущность именно советской науки – крайне низкая эффективность как прямое следствие ее экстенсивного развития, полная невостребованность результатов научного поиска и, наконец, катастрофический разрыв между декларациями партийного руководства и реальным делом.

Непреодолимые барьеры между наукой и производством породили, с одной стороны, необходимость централизованного планирования, а с другой стороны, полное отсутствие экономической заинтересованности обеих недолюбливающих друг друга сторон. Оставались лишь дежурные слова, само же дело ассимиляции производством достижений науки при социализме не могло быть сдвинуто с мертвой точки принципиально [302]  [302]Иванов К.В. Наука после Сталина: реформа Академии 1954 – 1961 гг. // Науковедение. 2000. № 1. С. 184 – 211.


[Закрыть].

Из-за подобного экономически неестественного положения науки как «государевой служки» и возникла проблема «внедрения» научных разработок в годами функционировавшие технологические схемы производства. А чтобы этот надуманный процесс был более заметен руководству, научные задачи стали напрямую выводить из нужд промышленности. Даже в Академии наук фундаментальная наука все меньше и меньше отличалась от разработок отраслевых НИИ [303]  [303]Иванов К.В. Как создавался образ советской науки в постсталинском обществе. Указ. соч.


[Закрыть].

В 1977 г. Л.В. Канторович подсчитал, что если в 1966 г. за счет внедрения науки в производство национальный доход в СССР вырос на 2,2 %, то уже к 1976 г. этот показатель упал до 0,8 %. Причина очевидна: сказался результат экстенсивного и экономически уродливого развития советской науки.

Академик Н.Н. Моисеев подтверждает, что одним из главных симптомов упадка науки уже в 60-х годах отошедшего столетия было «состояние дел с вычислительной техникой». Именно в этом, стоящем на самых передовых рубежах развития научной мысли, сфокусировалась «вся несостоятельность нашей общественной организации и неспособность общества остановить свой бег к неизбежной катастрофе» [304]  [304]Моисеев Н.Н. Как далеко до завтрашнего дня // Звезда. 1995. № 10. С. 183.


[Закрыть]. И далее очень для нас важные слова: как только начался переход от ламповых ЭВМ к транзисторным компьютерам, наша «бюрократизированная, расписанная по отраслям-монополис-там экономика была неспособна принять этот вызов научно-технической революции – он оказался для нее не просто неожиданным, а смертельным» [305]  [305] Там же. С. 185.


[Закрыть]. Теперь мы и от США, и от Японии, и от Южной Кореи отстали в этом вопросе принципиально. Это означает, что уже никогда мы не сравняемся с ними в технологии производства современных компьютеров.

Как же такое могло произойти в стране, развивающей науку «по всему фронту», не жалевшей ни сил, ни средств на ее развитие? Очень просто. В годы господства у нас социалистической модели экономики, особенно когда социализм показался партийному руководству «развитым», пропорции в народном хозяйстве регулировались не естественным образом, т.е. посредством рыночных механизмов, а в основном волевым порядком, на основании «так надо» или «так хочу». Потому и сформировалась у нас наука с отчетливым военным флюсом. Деньги же на ее развитие забирались у нищего населения, разоренной деревни, у убогой сферы услуг. Но и эти деньги не приносили нужного эффекта: большая часть отчетов по наиболее важным для народного хозяйства темам шла «на полку» отнюдь не всегда по причине принципиального отторжения производством научных инноваций, скорее потому, что эти инновации никакого интереса для производства не представляли [306]  [306] Авдулов А.Н., Кулькин А.М. Структура и динамика научно-технического потенциала России. М., 1996.


[Закрыть].

* * * * *

Так мостился экстенсивный путь развития науки. К тому же уже заработали с предельной нагрузкой институты красной профессуры, Коммунистическая академия, аспирантура при Академии наук и прочие кузницы научных кадров. Именно эта, зачатая второпях, советская интеллигенция первого поколения, в массе своей к науке вовсе не способная, стала самым верным, самым преданным и послушным проводником генеральной линии. Шаг влево, шаг вправо от этой линии означал научную смерть.

Для подобной научной интеллигенции 30 – 50-е годы были временем бурного расцвета. Они стали подлинными творцами того научного климата, который более всего их устраивал. За это время они успели наплодить себе подобных, и те, не испытывая никаких комплексов, пошли вразнос, они насмерть стояли за «чистоту идеи». По сути это был махровый цинизм, ибо в годы взбесившегося ленинизма на все эти идеи новой научной номенклатуре было глубоко наплевать. Они лишь самозабвенно озвучивали их, оберегая собственное благополучие.

Но самое печальное в том, что к хору такой интеллигенции во множестве присоединялись люди по-настоящему талантливые, которым, чтобы более или менее сносно работать, надо было соблюдать все сложившиеся правила игры, т.е. участвовать в проработках, занимать активную позицию в проводимых партией кампаниях. В противном случае их ждала участь изгоев. Так прорезалось еще одно свойство советской интеллигенции, которое дало возможность метко окрестить ее как гнилую.

Все ученые в те годы в равной мере были заражены вирусом «государева страха». Все находились в одинаковом положении, ибо все они жили под гнетом истории. Избавиться от него было невозможно, как нельзя избавиться от воздуха, которым дышишь.

* * * * *

Итак, можно сказать, что мутация русской науки в науку советскую продолжалась до тех пор, пока инстинкт самосохранения научного сообщества не привел к тому, что его интеллект смог усыпить совесть. Когда это свершилось, науку с полным правом можно было называть советской, ибо методология познания была заменена идейными указаниями, а научный социум стал служить не истине, а услуживать власти [307]  [307] Когда государство (и только оно!) финансирует науку, то оно вправе своей науке диктовать направление работ, определять приоритеты и наказывать строптивых. В таких условиях «науку было легко и приласкать, и приручить, и необычайно возвысить. Острословы даже сравнивали отношение к ней с отношением пьяного извозчика к лошади: то бьет ногой в живот, то целует в морду» (Соколов Б.С. Реформа в науке – трудный выбор // Вестник РАН. 1997. Т. 67. № 10. С. 915.).


[Закрыть].

Направленность этого процесса стала заметной еще в начале 20-х годов, когда ученые для обоснования своих позиций охотно апеллировали к марксизму как к арбитру в разрешении научных споров, причем делали это задолго до того, как подобные реверансы стали обязательными. От ученых еще ничего подобного не требовали, а они уже клялись в верности идеям марксизма. Когда же в конце 20-х – начале 30-х годов политический и идеологический контроль над мыслью попросту убил ее и в научной среде мгновенно и как бы из ничего выросли апостолы «спущенной правды», бдительно охранявшие интерпретационное поле науки, советская наука охотно перелицевалась в квазинауку [308]  [308] Леглер В.А. 1)Идеология и квазинаука // Наука и власть. М., 1990. С. 5 -22; 2) Наука, квазинаука, лженаука // Вопросы философии. 1993. № 2. С. 49 – 55.


[Закрыть]. Не давая жесткого определения этому понятию, скажем, что теории, доктрины и учения квазинауки «работали» только в рамках советской науки, мировой же наукой они не признавались вовсе. Квазинаука может существовать только в отравленной политикой среде. Поэтому по отношению к мировой науке советская наука 30 – 50-х годов стала своеобразной «альтернативной наукой». Но так, впрочем, считали лишь советские ученые. Для мирового же научного сообщества подобная наука расценивалась не иначе, как антинаука [309]  [309] Холтон Дж. Что такое «антинаука»? // Вопросы философии. 1992. № 2. С. 28.


[Закрыть]. Это и есть советская притащенная наука – объект нашего внимания в этой книге.

Рассмотрим теперь более внимательно сам механизм обезмысливания науки. Заметим, кстати, что данный исторический отрезок бытия нашей национальной науки в некотором смысле является определяющим и для нашего времени, ибо страх, самодовлевший в 30 – 50-х годах, впоследствии мимикрировал в откровенный цинизм, а полностью выкорчеванные традиции гуманитарного воспитания привели к тому, что общий культурный уровень общества был не только ниже всякой критики, но являлся скорее «величиной отрицательной», ибо традиционно гуманистическую русскую культуру вытеснили партийные науки [310]  [310] Кириллов С. О судьбах «образованного сословия» в России // Новый мир. 1995. № 8. С. 151.


[Закрыть].

Если в 20-х годах рабфаковцев обучали еще остатки «бур-жуазных ученых», то уже в конце 40-х годов все командные посты в науке заняли эти бывшие рабфаковцы, а в 50 – 60-х годах – их ученики. Готовить же они могли только себе подобных. Так что с наступлением хрущевской «оттепели» откровенный маразм периода взбесившегося ленинизма лишь сменился не менее откровенным цинизмом, который впоследствии только окреп.

Итак, отсечение мысли привело к тому, что советская притащенная наука на долгие десятилетия стала обезмысленной. Это не означает, что в те годы не было крупных научных достижений. Они были, разумеется. Но, во-первых, КПД научного поиска стал чрезвычайно низким; во-вторых, научными открытиями могли похвастаться лишь те ученые, чья вотчина была практически недосягаемой для большевистской идеологии, и более того, в их науке власти даже нуждались; наконец, в-третьих, любой властный гнет не в состоянии истребить тягу человека к неизведанному, и как бы не тщились власти подчинить себе свободную научную мысль, до конца им это сделать не удалось.

Мера обезмысливания науки менялась в широком диапазоне: от полной ее стерилизации, что случилось с философией, до сохранения в неприкосновенности почти всего перечня научных направлений (математика). Кувалда, с помощью которой выбивалась мысль из науки, – марксистско-ленинская философия. Она легко разбивала науки гуманитарные, ибо они не имели жесткого (независимого от идеологии) теоретического каркаса, и отскакивала от теоретически развитых естественнонаучных дисциплин, истины которых были много прочнее идеологической фразеологии.

Однако идеологический диктат, выражавшийся, в частности, в запретах на работу в той или иной области знания, в зачислении многих из них в категорию «лженаук» привел к тому, что и в легально существовавших, так сказать классических, науках типа физики, химии или геологии ученые работали под дамокловым мечом идеологических ограничений. Они уже не могли доверять фактам, а тем более свободно их интерпретировать. С интерпретацией недолго было залететь в болото метафизики или – и того страшнее – в трясину идеализма. А это уже пахло отлучением от науки и можно было угодить в ГУЛАГ. Поэтому хотя наука в те годы и продолжала жить, но жизнь эта была убогой, а добываемое новое знание непременно подавалось в диалектической облатке, раскусывать которую хотелось далеко не каждому.

Так происходила вынужденная кастрация науки. Жрецы из партийного аппарата давали лишь самые общие, туманные, но оттого еще более страшные указания: что полезно трудовому народу, а что пойдет ему во вред. Предметным их наполнением занималась научная номенклатура. А она, как известно, не столько печется о самой науке, сколько о своем тепленьком и доходном месте при ней. Поэтому она отсекала целые научные направления, резала по-живому, чтобы – упаси боже – не оказаться под указующим перстом Верховного жреца.

Оставленное ею поле для научного засева было столь сильно и неестественно изрезано всевозможными запретами, что выращенный урожай новых знаний неизбежно оказывался чахлым и убогим. К тому же и рядовые труженики науки вполне ясно понимали ситуацию и также не желали подставляться под начальствующую секиру. Они предпочитали тихо и спокойно из года в год делать вид, что вылущивают новые «рациональные» зерна, хотя подсолнух был уже давно пуст. «Самокастрация» науки оказывалась поэтому наиболее губительной, ибо она приводила к тому, что даже молодое пополнение, приходившее в науку из советских вузов, было неспособно как-то повлиять на ее развитие, ибо еще на студенческой скамье они обучались по идеологически выверенной программе [311]  [311] Радзиховский Л.А. Исторический смысл психологического кризиса // Вестник АН СССР. 1989. № 9. С. 13 – 27.


[Закрыть].

Главной частью научного анализа является интерпретация, а ей предписывалось быть только марксистской. Идея «пролетарской науки» А.А. Богданова с очевидностью приводила к единственно возможному практическому следствию: «пролетарская наука» обязана опираться на «пролетарскую философию» и касалось это всех наук без исключения – от математики до искусствоведения. А поскольку, что же такое эта самая «пролетарская философия»? – не знал никто, то подобный рецепт привел к страшному рецидиву: наука стала не полем бескорыстного поиска, а ареной политической борьбы, причем борьбы без правил, без запрещенных приемов, где побеждала демагогия и пролетарский нахрап. Понятно, что старая научная интеллигенция в подобной схватке была обречена.

И в процессе обезмысливания советской науки наблюдается определенная эволюция. Если в 20-х годах ученых высылали за кордон, сажали, наконец, в 30-х – главным образом расстреливали либо перевоспитывали в ГУЛАГе, то в 40-х – начале 50-х, продолжая сажать, еще и начали клеймить за низкопоклонство перед Западом, безродный космополитизм и т.д. В 60 – 70-х годах главным методом давления на науку, сильно деформировавшим прежде всего моральный дух ученых, были унизительные и по сути своей бессмысленные запреты – на публикации, на постановку исследовательских тем, даже на чтение нужных для работы трудов зарубежных ученых.

Начиналось же все просто – с грубого идеологического нажима, который недалекие люди от избытка послушания сразу принимали за руководство к действию. Стоило, к примеру, Бухарину заявить, что сейчас «идет вперед мощная победоносная рать рабочего класса», что «в ожесточенной классовой борьбе внутри страны, в тяжелом железном кольце капиталистического окружения строители социализма строят его великое здание», что «они уничтожают, как змеенышей, клубки вредителей…», что «они обнаруживают настоящие смерчи и ураганы неистовой воли, подчиненной контролю планирующей научной политики», как сейчас же в ряды этой «рати» встраивались сотни шариковых и рвали в клочья «клубки вредителей» [312]  [312]Бухарин Н.И. Методология и планирование науки и техники. Избр. труды. М., 1989. С. 113.


[Закрыть].

Многие исследователи давно подметили, что уже к середине 20-х годов не столько партийные власти, сколько сами ученые были сторонниками идеологизации естествознания. Конечно, в первую очередь те, кто закончили университеты уже при советской власти, благополучно пройдя через многочисленные проработки и чистки.

Сейчас уже отрицать невозможно да и незачем: в 30 – 50-х годах практически любое научное исследование было должным образом завернуто в идеологический фантик. Причем заворачивали, естественно, ученые. Партийные идеологи только рисунок и текст для фантика подбирали [313]  [313]Колчинский Э.И. Несостоявшийся «союз» философии и биологии (20 -30-е гг.) // Репрессированная наука. Вып. 1. Л., 1991. С. 34 – 70.


[Закрыть].

Повальная идеологизация всей советской культуры привела и к другому рецидиву, значительно более вредному по своим последствиям, – стали запрещать целые научные дисциплины, относя их к категории «лженаук». Так, в 1930 г. распустили Русское евгеническое общество, а основатели евгеники в СССР Н.К. Кольцов, А.С. Серебровский, Ю.А. Филипченко долгие годы обвинялись в пропаганде «черносотенного бреда», «звериного шовинизма» и «зоологической ненависти к людям» [314]  [314]Колчинский Э.И. В поисках Советского «союза»… Указ. соч.


[Закрыть]. Чего стоит, например, постановление ЦК ВКП(б) от 4 июля 1936 г. «О педологических извращениях в системе наркомпросов». Им по сути были загублены такие науки, как педология, психология, возрастная физиология, социология детства, дефектология и др. Чуть позднее к семейству лженаук добавили генетику и кибернетику.

На мозги многих молодых ученых, обучавшихся в вузах по упрощенным, зато приближенным к нуждам социалистического строительства программам, неизгладимое впечатление произвел партийный клич 20-х годов: сделать советскую науку «диалектич-ной»!

Они быстро уразумели, что их час пробил, ибо теперь отсутствие предметных знаний они с легкостью восполнят рассуждениями с позиций «марксистско-ленинской диалектики». Это был вирус, который размножился с невероятной скоростью и оказался очень полезен большевистскому режиму, поскольку, заразив науку «диалектической проказой», власти смогли без всякого труда избавиться от инакомыслия в интеллигентской среде.

Искать непременно начальную точку отсчета этой идеологической патологии – занятие праздное и ненужное. Запомним лишь главное: в годы взбесившегося ленинизма, да и позднее свободная мысль советского ученого занимала лишь крошечное пространство между двумя цитатами из классиков марксизма.

Марксисты-диалектики взяли советскую науку в оборот еще в 1923 г., когда было создано Общество воинствующих материалистов. В 1924 г. организовали Государственный научно-исследова-тельский институт изучения и пропаганды естественнонаучных основ диалектического материализма. Когда же в 1927 г. сторонниками А.М. Деборина было сформировано Общество материалистических друзей (? – С.Р.) гегелевской диалектики, ученым и вовсе стало невмоготу, – бить теперь их могли все, кто того пожелает, кто мог, не читая Гегеля, отхлестать противника цитатой из немецкого диалектика.

Любые научные дискуссии уже в 20-х годах без апелляции к диамату не обходились. Причем ссылались на него не только предметные недоучки, но и ученые первоклассные. Они просто поняли, что без этой прокладки теперь не обойтись. Даже В.М. Бехтерев доказывал, что разработанная им рефлексология должна стать основой марксистской социологии. Как пишет Э.И. Колчинский, «представи-тели четырех соперничающих в физиологии школ (И.П. Павлова, В.М. Бехтерева, А.А. Ухтомского, В.А. Вагнера) предлагали свои услуги марксистской социологии, доказывая, что каждая из них лучше всего может быть использована для объяснения общественных и психических процессов» [315]  [315] Там же. С. 55.


[Закрыть]. Риторика, конечно, заведомо конъюнктурная, но с ее помощью умные люди ограждали свои институты от наскоков нахрапистых, безграмотных диалектиков. Точнее, думали, что ограждали…