Текст книги "Книга Мирдада (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Annotation

Краткий перессказ произведения Михаила Найми "Книга Мирдада"

Иванов Сергей Иванович

Михаил Найми

История монастыря, который когда-то назывался Ковчегом

Блуждающий монах

Каменный склон

Хранитель Книги

Книга

Перед вами Книга Мирдада, записанная Нарондой, младшим и нижайшим по чину из братьев. Сей путеводитель – Маяк и Небеса для тех, кто ищет выход за пределы.

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Иванов Сергей Иванович

Книга Мирдада

82

Михаил Найми

Книга Мирдада

История монастыря, который когда-то назывался Ковчегом

История книги

Блуждающий монах

В глубине Молочных гор, на Алтарной вершине, возвышается монастырь. Некогда он назывался Ковчег. Время не щадит его, и скоро на этом месте останутся лишь руины. Он появился здесь вскоре после Потопа.

Множество сказаний повествует о Ноевом Ковчеге. Одну такую историю услышал я от жителей селения, в котором жил как-то летом. Сидя в тени гор, я внимал рассказу.

"Спустя годы после Потопа Ной с семьёй, которая к тому времени разрослась, добрался до Молочных гор. Здесь они обнаружили плодородные долины, полноводные реки и мягкий климат, и решили поселиться в одной из долин.

Когда Ной почувствовал, что дни его сочтены, он призвал к себе сына Сэма, чьи помыслы отличали глубина и возвышенность. Когда тот пришёл, Ной обратился к нему: "Сын! Урожай лет твоего отца более чем богат. Ныне последняя копна ждёт своего серпа. Ты и твои братья, и ваши дети, и дети ваших детей заселите Землю, и семена ваши будут как песчинки в море, потому что так обещал Господь.

Но одна мысль терзает меня на закате моих дней. Вскоре люди забудут о Потопе, о плотских страстях и злобе, послуживших причиной наказания. Они забудут и о Ковчеге, и о Вере, что помогла нам пять тысяч сто дней бороться с яростью глубин. И не вспомнят они о Жизни, Которую несёт собой наша Вера, хотя станут сынами Её.

Дабы этого не случилось, прошу тебя, сын, воздвигни алтарь на самой высокой вершине здешних гор и назови её Алтарной. Затем вокруг алтаря построй дом, формой как ковчег, но меньше, и назови его Ковчегом.

Над сим алтарём я хочу в последний раз возблагодарить Всевышнего. Я зажгу огонь и прошу тебя беречь и поддерживать его, чтобы он горел вечно. Дом же станет прибежищем группы избранных людей. Их всегда должно быть девять, и станут они зваться Братством Ковчега. Когда один умрёт, Бог тут же приведёт кого-то на место ушедшего. Они не будут покидать монастырь до конца своих дней, ведя жизнь уединённую, исполняя заветы нашего Ковчега. Поддерживая огонь Веры, будут они молить Всевышнего наставить их на путь истинный, и будут молиться за каждого из братства. Существовать они смогут на пожертвования верующих".

Сэм прервал его и спросил, почему их должно быть девять. Ответ гласил: "Девять – ибо таково было число тех, кто правил Ковчегом".

Сэм смог насчитать восемь человек: его отец и мать, он с женой, да двое его братьев с жёнами. Поэтому слова отца показались ему ещё более странными. Ной, видя его затруднение, продолжил: "Я открою тебе тайну. Девятый пассажир прокрался на корабль тайком. Только я знал о нём, и только я мог его видеть. Он был моим рулевым. Не спрашивай меня больше, но не забудь построить комнату и для него. Таково – моё желание, Сэм. И тебе предстоит исполнить его".

Сэм сделал всё, как велел отец.

Когда Ной покинул этот мир, дети похоронили его под алтарём в Ковчеге.

С течением времени Ковчег стал принимать пожертвования верующих больше, чем это было необходимо, чтобы прожить. С каждым годом богатство монастыря росло. Монахи приобретали земли, золото, серебро и драгоценные камни.

Несколько поколений назад, когда один из девяти братьев умер, в ворота монастыря постучался странник и попросил принять его в братство. Его должны были принять в ту же минуту, ведь он был первым, кто постучался в ворота храма после смерти брата. Но Старейшиной братства на тот момент оказался человек своенравный и жестокосердный. Ему не понравился вид странника: тот был бос, оборван и изранен. И Старейшина отказал ему под предлогом, что он недостоин стать их братом.

Странник настаивал, чтобы его приняли. Старейшина разозлился и приказал ему убираться. Но странник продолжал стоять у ворот. И Старейшина согласился взять его в качестве слуги.

Долго после этого Старейшина ждал, когда же Провидение пошлёт им брата взамен умершего. Но никто не пришёл. Так впервые в истории Ковчега в храме стали жить восемь братьев и один слуга.

Прошло семь лет. Ничьё богатство не могло сравниться с богатством братии. Земли монастыря простирались на многие мили вокруг. Старейшина был счастлив и стал выказывать расположение страннику: "Ты принёс Ковчегу удачу".

Но на исходе восьмого года всё изменилось. Братство охватили враждебные настроения. Старейшина приписал неудачи страннику и решил выслать его из монастыря, но было уже поздно. Монахи под предводительством странника больше не подчинялись правилам, им было всё равно, что говорил Старейшина, они не желали его слушать. В течение двух лет братья распродали всё имущество. Тем, кто арендовал монастырские земли, они отдали их в свободное владение. На третий год они покинули монастырь. Но самое страшное, странник наложил на Старейшину проклятие. Отныне Старейшина должен был оставаться в монастыре до скончания дней, а уста его навеки сомкнулись – Старейшина стал нем.

Нашлось немало свидетелей, уверявших меня, что много раз видели Старейшину. Иногда днём, иногда ночью, бродит он среди стен опустевшего, разрушенного временем храма. И никому не удавалось заставить его произнести хоть слово. Каждый раз, почувствовав чьё-либо присутствие, он исчезает.

История лишила меня покоя. Образ одинокого монаха, блуждающего по дворам святилища там, на пустынной Алтарной вершине, захватил моё воображение. Он возникал перед моим мысленным взором, и желание тянуло меня к храму.

В конце концов, я сказал себе: "Я пойду туда".

Каменный склон

К западу от моря стоит Алтарная вершина, открытая ветрам. Угрюмо и неприветливо смотрит она на мир, а на верху расположен бывший храм. К нему ведут две тропинки, каждая бежит по краю обрыва, одна – с севера, другая – с юга. Я же решил идти своим путём. Посередине между двумя тропами, спускаясь с вершины и доходя почти до подножья, виднелся ровный склон, который показался мне самой лёгкой дорогой к вершине. Склон притягивал меня, и я решил пойти по нему.

Когда я рассказал о своём желании одному из местных жителей, он воззрился на меня, и, сложив ладони, воскликнул:

"Каменный склон? Не будь глупцом! Разве тебе не дорога жизнь?! Многие пытались сделать это до тебя, но никто не вернулся, чтобы рассказать о своих страданиях. Каменный склон? Нет, ни за что!"

Он стал настаивать на том, чтобы провести меня в горы. Я отклонил его предложение. Его ужас подействовал на меня с точностью до наоборот. Он лишь укрепил мою решимость.

И ранним утром, когда тьма уже почти рассеялась, я стряхнул с себя сны, взял посох, семь буханок хлеба, и отправился в путь, на Алтарную вершину. Дыхание угасающей ночи, ритм зарождающегося дня, желание узнать тайну блуждающего монаха, и ещё более настойчивое желание освободиться от себя, хоть бы и на миг, каким бы кратким он не был,окрыляло меня и будоражило кровь.

Я отправился в путь с песней в сердце и намерением исполнить задуманное. Но когда я достиг подножия склона и окинул предстоящий мне подъём взглядом, песня застряла у меня в горле. То, что издали виделось ровной тропой, на деле оказалось кручей. Всюду, куда ни посмотри, в высоту и в ширину, – лишь камни, острые, как шипы, и плоские, как заточенные ножи. Никаких признаков жизни. Впечатление было гнетущим. Я ощутил, как страх ледяной волной окатил моё сердце. И всё же я не хотел отказываться от своего плана.

Вспомнив горящие глаза человека, отговаривавшего меня от этой затеи, я призвал всю свою решимость и стал взбираться по склону. Вскоре я понял, что, уповая лишь на помощь своих ног, я не сильно продвинусь вперёд. Я скользил на каждом шагу, а шорох осыпающихся камней походил на предсмертный хрип, казалось, исполин, задыхающийся в агонии на дне пропасти, посылает мне вдогонку своё последнее проклятие. Чтобы хоть как-то двигаться, мне приходилось цепляться за камни ступнями, руками и коленями. Как же позавидовал я тогда ловкости горного барана!

Я карабкался зигзагами всё выше, не давая себе возможности отдохнуть, потому что боялся, что ночь застанет меня в пути. Мне не хотелось возвращаться.

День был уже на исходе, когда я ощутил приступ голода. До этого я не думал ни о еде, ни о питье. Буханки хлеба, завёрнутые в платок, которым я обвязался вокруг талии, сейчас казались бесценными. Я присел, достал хлеб и уже приготовился проглотить кусок, как звон колокольчика, а с ним плач тростниковой флейты заставили меня остановиться. Я был поражён. Сколь необычно было слышать подобные звуки здесь, в этой каменной пустыне!

Из-за скалы, справа от меня, появился чёрный баран. Не успел я удивиться, как меня окружили бараны. Из-под их копыт тоже сыпались камни, но не так оглушительно, как это было в пору моего подъёма. Вдруг всё стадо под предводительством вожака бросилось к хлебу. Они уже почти выхватили его у меня из рук, но тут раздался голос пастуха. Это был высокий, сильный, с лучезарной улыбкой молодой человек. Набедренная повязка была единственным его одеянием, а тростниковая флейта – единственной ношей.

–Мой вожак – избалован,– произнёс он.– Я кормлю его хлебом, когда он у меня есть. Но те, у кого есть хлеб, редко посещают эти места.– Он повернулся к барану и сказал. – Видишь, как благосклонна – к нам Судьба, мой преданный вожак? Никогда не ропщи на Судьбу.

Он нагнулся и взял буханку. Полагая, что он – голоден, я предложил ему:

–Мы разделим эту еду. Здесь достаточно хлеба для нас обоих и для вожака.

Но он кинул первую буханку баранам, затем вторую и третью, и так все семь буханок, откусывая от каждой по кусочку. Я был потрясён и содрогнулся от гнева. Но, осознавая, что теперь уже ничего не исправишь, решил успокоиться и держать себя в руках. Взглянув на пастуха, я произнёс:

–Теперь, когда ты скормил хлеб голодного человека баранам, не уж то ты не напоишь его овечьим молоком?

–Молоко моих овец – яд для глупцов, а я бы не хотел, чтобы мои овцы были повинны в смерти, пусть даже дурака.

–Но в чём же – моя глупость?

–В том, что ты взял с собой семь буханок хлеба, будто путешествие займёт семь жизней.

–Что же, по-твоему, мне надо было взять семь тысяч?

–Ни одной.

–Отправляться в такое долгое путешествие без еды – ты это мне советуешь?

–Путь, который не снабжает путника, не стоит того.

– Значит, мне нужно есть камни и запивать их потом?

–В твоей плоти – достаточно еды, а в крови – влаги.

– Ты насмехаешься надо мной, пастух. И всё же я не буду смеяться над тобой в ответ. Кто съел мой хлеб, хоть и оставил меня голодным, становится моим братом. Дело к ночи, и я должен продолжить свой путь. Не скажешь ли ты мне, далеко ли ещё до вершины?

– Ты – близок к Забвению.

Он поднёс флейту к губам и зашагал, унося с собой мотив, звучавший, точно жалоба из преисподней. Вожак пошёл следом, а за ним потянулось и стадо. И долго ещё я различал сквозь гул осыпающихся камней их блеяние и плач флейты.

Отогнав мысли о еде, я попытался восстановить силы и решимость, отнятые у меня пастухом. Если уж ночи суждено застать меня средь этих глыб, то я должен, по крайней мере, отыскать место, где мог бы вытянуть уставшие ноги, не опасаясь скатиться вниз. И так, я принялся ползти вверх по склону. Глянув вниз, я едва мог поверить, что взобрался так высоко. Подножия горы уже не было видно. Вершина же казалась достижимой.

Когда стемнело, я добрался до грота. И хоть камни и нависали над пропастью, дно которой терялось во мраке, я всё же решил заночевать здесь.

Камни, исполосовавшие мою обувь, не пощадили и моих ног. Кровь на ступнях запеклась, и когда я попытался снять сапоги, мне пришлось отдирать их. Мои ладони также были изранены, а ногти походили на кору, сорванную с сухого дерева. Одежда же превратилась в лохмотья. Голова была тяжёлой, будто налитая свинцом, и я не мог думать ни о чём, кроме сна.

Сколько я проспал, я не знал. Я проснулся оттого, что какая-то сила тянула меня за рукав. Испугавшись и ещё не до конца придя в себя, я приподнялся и увидел перед собой девушку с фонарём в руке. Она была обнажена. Черты её лица и фигура были изящны и тонки. За рукав же меня тянула старуха, настолько же безобразная, насколько красива была девушка. Озноб прошиб меня с головы до пят.

–Видишь, как благосклонна – к нам Судьба, детка?– произнесла старуха, наполовину стащив с меня куртку.– Никогда не ропщи на Судьбу.

Язык отказывался мне повиноваться. У меня не было сил ни говорить, ни сопротивляться. Я призывал свою волю, но казалось, она покинула меня навсегда. Беспомощный, я был в руках этой старухи и её дочери, несмотря на то, что мог бы выгнать их из пещеры, если бы захотел. Но у меня не было сил даже захотеть.

Не удовлетворившись курткой, старуха стала раздевать меня дальше, до тех пор, пока я не оказался голым. Раздевая меня, она отдавала одежду девушке, и та облачалась в неё. Фонарь отбрасывал тени на стену пещеры. Казалось, они исполняли какой-то танец – силуэты двух женщин сливались с силуэтом моего обнажённого тела, разъединялись вновь,– и картина эта наполнила меня ужасом и отвращением. Я наблюдал за ними, не понимая, что происходит, и не мог произнести ни слова, хотя слова сейчас мне были необходимы, они были бы единственным моим оружием в том положении, в котором я оказался. Наконец я произнёс:

–Если ты, старая женщина, потеряла стыд, то я нет. Я стыжусь своей наготы, даже перед такой бесстыжей ведьмой, как ты. Но ещё более мне стыдно перед невинностью этой девушки.

–Она унесёт твой стыд, ты же облачись в её невинность.

–Зачем девушке носить изодранные мужские лохмотья, того, кто заблудился в горах в такую ночь?

–Возможно, чтобы облегчить его ношу, а также согреться. Бедняжка дрожит от холода.

–Ну, а если мне станет холодно, что мне тогда делать? Тебе меня не жаль? Моя одежда – это всё, что у меня есть сейчас на этом свете.

- Чем меньшим обладаешь ты, тем менее ты этим одержим. Чем большим обладаешь ты, тем более ты этим одержим. Чем более ты одержим, тем меньше ценен. Чем менее ты одержим, тем больше ценен.

Пойдём отсюда, дитя моё.

Она взяла девушку за руку и собралась уходить. Сотни вопросов наполняли мой ум, но лишь один сорвался с моих губ:

–Прежде чем ты уйдёшь, женщина, не будешь ли ты так добра, сказать мне, далеко ли я нахожусь от вершины?

–Ты – на краю Чёрной пропасти.

Их тени мелькнули в последний раз, когда они вышли из пещеры и исчезли в ночи. Волна холодного воздуха обдала меня с головой. За ней последовали ещё более тёмные и ещё более холодные волны. Казалось, что стены пещеры дышат холодом. Меня начало трясти. Мысли проносились в голове: бараны, пасущиеся на камнях, насмешливый пастух, эта старуха с девушкой, я, голый, в синяках и ссадинах, голодный, холодный, в полубреду, в этой пещере, на краю пропасти... Близок ли я к своей цели? Доберусь ли я до вершины? Кончится ли когда-нибудь эта ночь?

Однако постепенно я начал приходить в себя, и тут услышал лай и увидел перед собой свет.

–Видишь, как благосклонна к нам Судьба, возлюбленная моя? Никогда не ропщи на Судьбу.– Голос принадлежал старику, сгорбленному, с длинной бородой и трясущимися коленями. Возглас его был обращён к женщине, такой же древней, как он, беззубой, лысой, тоже сгорбленной и трясущейся. Не обращая на меня внимания, он продолжал всё тем же голосом, который, казалось, с трудом вырывался из горла.– Превосходные хоромы для нашей первой брачной ночи и чудесный посох взамен того, что ты потеряла. С таким посохом ты больше никогда не споткнёшься, возлюбленная моя.– Он поднял мой посох и отдал ей. Она склонилась над ним, поглаживая морщинистой рукой. Затем, будто только сейчас заметив меня, он добавил. – Путник сейчас уйдёт, любовь моя, и мы останемся одни и насладимся волшебными снами.

Его слова, подкреплённые рычанием собаки, прозвучали для меня как приказ, которому я был не в силах противостоять. Исполненный ужаса, я наблюдал за происходящим, будто во сне, и я встал и направился к выходу из пещеры, пытаясь произнести хоть слово, чтобы защитить себя. Наконец мне это удалось:

–Вы взяли мой посох. Неужели вы будете так жестоки, что выгоните меня из пещеры, которая является моим прибежищем на эту ночь?

- Блаженны - не имеющие посоха, и бо не собьются они с пути. Блаженны – бездомные, и бо они – уже дома. И только заблудившимся, таким, как мы, н ужен посох. И только привязанным к дому, таким, как мы, н ужен дом.

Так они пели, готовя себе ложе, вонзая длинные ногти в землю и разравнивая её. Они пели, не обращая на меня внимания. Я закричал:

–Взгляните на мои руки! Взгляните на мои ноги! Я – странник, сбившийся с дороги, потерявшийся на пустынном склоне. Я кровью умастил свой путь. Я не знаю, куда идти дальше по этой горе, так хорошо знакомой вам. Вы что? Не боитесь кары Небесной? Дайте мне хотя бы ваш фонарь, если уж не разрешаете мне остаться в пещере этой ночью!

- Любовь невозможно опустошить. Свет невозможно разделить. Люби и увидишь. Свети и будешь. Когда закончится ночь, и погаснет день, а З емле насту пит конец, к уда отправится путник? Найдё тся ли тот, кто отправится в путь?

Я решил прибегнуть к мольбам, хоть и понимал, что от этого будет мало прока, поскольку непреодолимая сила выталкивала меня из пещеры:

–Добрый старик, добрая женщина! Я окоченел и еле разговариваю от усталости, я не буду для вас ложкой дёгтя в бочке мёда. Я тоже когда-то вкусил любви. Я оставлю вам мой посох и моё убежище, которое вы выбрали для вашей брачной ночи. Но лишь об одном прошу вас взамен: поскольку вы не даёте мне ваш фонарь, не будете ли вы столь любезны проводить меня к выходу из пещеры и указать мне путь к вершине? Я потерял направление и равновесие. Я не знаю, высоко ли я забрался и сколько мне ещё идти.

Не обращая внимания на мою просьбу, они продолжали петь:

- К то поднялся так высоко, остался внизу. К то решил, что других обогнал, отстал. Слишком чувствительный лишился чувств, к расноречивый остался без слов и говорить перестал. Прилив и отлив - лишь течени е одно . Без указателей выйдешь туда, куда надо. Тому, кто отдать готов, будет сполна воздано. А слишком великому всё будет мало.

Я умолял их сказать, в какую сторону мне идти после выхода из пещеры. Ведь смерть могла поджидать меня на каждом шагу, а я не хотел умирать. Я ждал ответа, но они запели другую песню, оставив меня в ещё большем недоумении и негодовании, чем прежде:

- Горы и скалы, и твё рдые камни. Мягкое, нежное дно пустоты. Ястреб и ворон, олень и улитка, л исы и зайцы, мышь и коты. Общего яда отведав, о бщей вкусили беды. Смерть посулит благодарность, к оль ей доверишься ты. То, что – внизу, оно ж – и вверху. Умри, чтобы жить, иль живи ради смерти.

Свет фонаря мерк по мере того, как я полз на четвереньках к выходу из пещеры. Собака преследовала меня, будто хотела убедиться, что я уйду. Темнота была такой густой, что я ощущал её тяжесть, от которой слипались глаза. Я больше не мог оставаться в пещере, и собака сзади подтверждала это.

Осторожное движение. Ещё одно. Третье – и я почувствовал, как гора выскользнула у меня из-под ног, водоворот захватил меня, и, задыхаясь, я ощутил, что лечу вниз...

Последнее, что мелькнуло в сознании, когда я кружился в пустоте Чёрной пропасти, были те жених и невеста. Последние слова, которые я пробормотал перед тем, как моё дыхание замерло, были их слова:

"Умри, чтобы жить, иль живи ради смерти".

Хранитель Книги

"Восстань, путник! Ты достиг цели".

С этими словами ко мне вернулось сознание. Я почувствовал жар и сухость в теле, и понял, что изнываю от жажды. Я приоткрыл глаза. Сперва я ничего не мог разобрать, так как солнце било мне в лицо, но через несколько мгновений я увидел склонившегося надо мной человека в чёрном одеянии. Я лежал на земле, а он смачивал мне губы водой и отирал кровь с моих ран. Определить его возраст было почти невозможно. Взгляд его был глубок и проницателен. Вид его, пожалуй, можно было назвать грозным, если не устрашающим – грузного телосложения, с крупными чертами, косматой бородой и копной спутанных волос, он производил впечатление человека большой физической силы. Несмотря на это, его прикосновения были мягкими и ободряющими. Он помог мне сесть. Я спросил:

–Где – я?

–На Алтарной вершине.

–А где – пещера?

–За тобой.

–А где – Чёрная пропасть?

–Перед тобой.

Как же велико было моё изумление, когда я увидел перед собой пропасть, а оглянувшись, обнаружил пещеру. Я сидел на краю. Я попросил мужчину отвести меня в пещеру, и он исполнил мою просьбу.

–Кто вынес меня из пропасти?

– Кто привёл тебя на вершину, должно быть, спас тебя.

–Кто – это?

–Кто сковал мой язык и велел оставаться здесь, на вершине, сто пятьдесят лет.

–Значит, ты и есть блуждающий монах?

–Он самый.

–Но ты разговариваешь, а тот – нем.

–Ты развязал мой язык.

–Но он сторонится людей, а ты, похоже, меня не боишься.

–Я избегаю всех, кроме тебя.

–Ты прежде не видел меня. Почему же ты избегаешь всех, кроме меня?

–Сто пятьдесят лет я ждал твоего прихода. Сто пятьдесят лет, не пропуская ни единого дня, в любую погоду, мои глаза вглядывались в даль склона, ища человека, который взойдёт по нему, как ты, без посоха, одежды и еды. Многие пытались сделать это, но ни один из них не был без посоха, без одежды и без еды. Я наблюдал за тобой вчера целый день. Я оставил тебя ночевать в пещере, а утром, на заре, нашёл бездыханным. И всё же я не сомневался, что ты – жив. И вот, ты сейчас – живее, чем я.

Ты умер, чтобы жить, а я живу, чтобы умереть. Да! Слава его имени! Было так, как он обещал. Всё так, как должно быть. Ты – избранный.

–Кто?

–Благословен будет тот, в чьи руки я отдам Святую Книгу, кто познакомит с Ней мир.

–Книгу?

–Его Книгу, Книгу Мирдада.

–Мирдад? Кто такой – Мирдад?

–Возможно ли, что ты не слышал имени Мирдада? Странно. А я думал, что его имя распространилось по миру так же, как оно наполняет землю под моими ногами, воздух, который меня окружает, и небеса надо мной. Священна – эта земля, странник, его ступни касались её. Священен – этот воздух, его лёгкие наполнялись им. Священно – здешнее небо, Мирдад смотрел в него.

Монах нагнулся, поцеловал землю три раза и замолчал. Какое-то время мы не произносили ни слова. Наконец я сказал:

–Ты говоришь загадками. Кто – этот человек, которого ты называешь Мирдад?

–Выслушай меня, и я расскажу тебе то, что мне позволено рассказать. Меня зовут Шамадам. Я был Старейшиной Ковчега, когда один из девяти монахов умер. Едва душа ушедшего отлетела в мир иной, как мне сказали, что у ворот храма дожидается странник. Я сразу понял, что Провидение привело его к нам, чтобы он занял место умершего брата. Я должен был бы возрадоваться, что Господь всё ещё не оставил Ковчег, как и во времена нашего отца Сэма.

Я перебил монаха и спросил, правда ли то, что люди внизу рассказали мне, что будто бы Ковчег был построен старшим сыном Ноя. Он подтвердил:

–Всё, что рассказали тебе, – правда.

Затем он продолжил рассказ:

–Так вот, я должен был возликовать. Но по причине, которая находилась вне пределов моего ума, я обнаружил в своём сердце сопротивление. Ещё даже не взглянув на странника, я уже был настроен против него. И я решил отвергнуть его, осознавая, что тем нарушу закон, и, конечно, отвергну Того, Кто привёл путника к нашим вратам.

Когда же я открыл ворота и увидел его, юного, моё нутро переполнилось желчью, которую я был готов излить на него. Раздетый, разутый, очевидно, изголодавшийся, лишённый средства защиты, даже посоха, он выглядел беспомощным. И всё же, благодаря свету, исходившему из его глаз, он выглядел более защищённым, чем рыцарь, облачённый в латы с ног до головы, и старше, чем ему можно было дать на вид. Всё внутри меня восставало против этого юноши. Я жаждал его погибели. Не спрашивай меня, почему. Может потому, что взгляд его был столь проницателен, что обнажал мою душу, и я испугался, я не хотел открывать её никому. А может, его чистота, сорвав покрова, выявляла мою грязь, и я расстроился, что нечем укрыть её. Возможно, между нашими звёздами шла многовековая вражда. Кто знает? Лишь Он может сказать.

Я произнёс, что он не может быть принят в братство, и повелел ему убираться. Он стоял на своём и советовал мне передумать. Его совет я воспринял, как оскорбление, и плюнул ему в лицо. И снова он был твёрд и настойчив. Вытирая лицо, он посоветовал мне изменить решение. Когда он вытирал слюну с лица, мне показалось, что это я оплёван. Я чувствовал, что проиграл, и в глубине души признал, что битва была неравной, что он – сильнее меня.

Моё уязвлённое самолюбие не сдавалось до тех пор, пока не увидело себя растоптанным и брошенным в грязь. Я уже почти был готов исполнить просьбу этого человека, но прежде мне хотелось усмирить его. Конечно, это было невозможно.

Он попросил принести ему что-нибудь, во что он мог бы одеться, и что-нибудь поесть. Тут я снова воспылал надеждой. Вооружённый голодом и холодом против него, я верил, что смогу победить. Это было жестоко с моей стороны, но я отказался подать ему кусок хлеба, сказав, что монастырь живёт на пожертвования и не может разбрасываться своим имуществом. То была ложь, поскольку монастырь был богат. Я хотел заставить его умолять. Но он не умолял. Он просил так, будто имел право, и в его голосе мне послышался приказ.

Схватка наша продолжалась долго, но никто не выиграл. Победителем был он, с самого начала. Чтобы скрыть своё поражение, я предложил ему остаться в монастыре в качестве слуги. Это, как мне казалось, усмирит его. Тогда я не понял, что это я был просителем, а не он. Чтобы утвердить моё унижение, он согласился на моё предложение. Если бы я знал тогда, что, беря его в монастырь, я тем подписывал себе приговор. До последних дней я цеплялся за иллюзию, что я, а не он, – хозяин Ковчега. Ах Мирдад, что же ты сделал с Шамадамом! Ах Шамадам, что же ты сделал с собой!

Две слезы, скатившись, оросили его бороду. Его рассказ тронул моё сердце, и я произнёс:

–Умоляю, не рассказывай мне больше о человеке, воспоминания о котором обращаются в слёзы. Но он ответил:

–Не волнуйся, посланник. То былая гордыня Старейшины вымывается слезами желчи. Былая власть его скрежещет зубами, сопротивляясь власти Святого Духа. Пусть гордыня рыдает, это её последние слёзы. О, если бы мой взгляд не был столь затуманен земными благами, когда впервые встретился с тем Небесным взглядом! О, если бы мои уши не были столь забиты мудростью земной, когда впервые услышали Божественную мудрость! О, если бы язык мой не был столь косен сладостью плоти земной, когда впервые столкнулся с языком Духа! Да, я пожал и пожну ещё плоды моих иллюзий!

Семь лет он прожил среди нас в качестве слуги: кроткий, услужливый, он ни на что не обижался, всегда был готов придти на помощь, выполнить любую прихоть наших братьев. Он не ходил, а парил в воздухе. Ни одного слова не слетело с губ его. Мы думали, что он принял обет молчания. Некоторые поначалу пытались дразнить его. Он принимал их выпады со смирением и вскоре заставил нас уважать его молчание. Остальные семь братьев восхищались его спокойствием и становились мягче и терпимее. Меня же такая невозмутимость тяготила и раздражала. Много раз пытался я вывести его из себя, но тщетно.

Он назвался Мирдадом. Он откликался лишь на это имя. Больше мы не знали о нём ничего. Несмотря на то, что никогда и ничем он не привлекал к себе внимания, его присутствие ощущалось всеми, настолько остро, что мы редко разговаривали при нём, даже о чём-то для нас важном, и осмеливались заговорить после того, как он удалялся к себе в келью.

То были годы изобилия, семь лет Мирдада. Имущество монастыря увеличилось всемеро, а то и больше. Моё сердце смягчилось, и, видя, что Провидение нам больше никого не посылает, я решил переговорить с братьями и принять его в наше братство.

Дальше случилось то, чего никто не ожидал. Мирдад разомкнул уста, и буря вырвалась наружу. Он дал волю всему, что долго скрывал, и оно хлынуло потоком, которому невозможно было сопротивляться. Братья были захвачены его напором, все, кроме Шамадама, который боролся с ним до последнего. Я надеялся повернуть течение вспять с помощью своей власти Старейшего в монастыре, но братья не признавали ничьей власти, кроме Мирдада. Мирдад был Мастером, Шамадам – изгоем. Мне даже пришлось пойти на хитрость. Я обещал некоторым братьям награду из золота и серебра, другим я посулил плодородные земли. Я уже почти преуспел в своём намерении, когда Мирдад узнал о моих стараниях и развеял их, лишь несколькими словами.

Странны и сложны были его идеи. Они записаны в Книге, о них мне говорить запрещено. Но его красноречие сделает чёрное белым, а белое чёрным – столь глубоко и сильно его слово. Чем я мог противостоять такому оружию? Ничем, кроме монастырской печати, которая хранилась у меня. Но и она оказалось бесполезной. Благодаря его призывам, братья заставляли меня ставить печать и подпись под всеми документами, которые они составляли. Постепенно они раздали все земли монастыря, которые были пожертвованы нам верующими в течение многих лет. Затем Мирдад начал отправлять Братьев в соседние деревни, нагружая их дарами для бедняков. В последний День Ковчега, который был одним из двух ежегодных праздников в монастыре (вторым был День виноградной лозы), Мирдад завершил свои безумства тем, что приказал Братьям снять с монастыря все украшения и раздать прихожанам.

Моё сердце было готово разорваться от ненависти к Мирдаду. Если бы ненавистью можно было убивать, то пламя, бушевавшее в моей груди, испепелило бы тысячу Мирдадов. Но Любовь его была сильнее моей ненависти. Битва была неравной. И моя гордыня не сдавалась до тех пор, пока не увидела себя раздавленной и втоптанной в грязь. Он разбил меня, не борясь со мной. Я же боролся с ним, а победил себя. Как часто, с Любовью и Терпением, он пытался отвести пелену с глаз моих! Как часто я искал большего, и тем лишь уплотнял пелену на моих глазах! Чем более кроток был он со мной, тем больше я его ненавидел.