Текст книги "Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине."

Автор книги: Сергей Гусев-Оренбургский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

18. Гости

Случайно, разъезжая по торговым делам, познакомился я в разное время и даже подружился с некоторыми руководителями повстанческого движения в наших краях. Это поставило меня впоследствии в совершенно исключительные условия, о которых я сейчас и расскажу.

Советская власть в нашем городе не выдержала натиска повстанцев. После короткой перестрелки красные отряды разбежались и повстанцы, во главе с атаманом, вступили в город.

Я был в доме своих знакомых.

В полночь вошли солдаты, страшно озлобленные, стали требовать выдачи коммунистов, но удовлетворились денежным выкупом и разгромом вещей.

Меня приветствовали:

– А вот коммунист.

Сильно избили.

Группы сменялись бесконечно.

К утру дом был основательно разгромлен, обстановка разгромлена, старик-хозяин с поврежденным черепом. Я не в состоянии был двигаться от побоев. И почти каждый из находившихся в доме жаловался и стонал от той или иной физической боли.

А в это время меня искали.

Сказались мои приятельские отношения.

Атаман и его командиры, мои знакомые, зашли в дом моих родителей, расспрашивая обо мне, как о своем приятеле, с которыми приятно «залить» радость победы.

Родителям моим пришла счастливая мысль.

Он арестован коммунистами, заявили они.

Это привело моих приятелей в восторг, и они решили, во что бы то ни стало отыскать меня. Они нашли меня в том доме, где я лежал избитый, искренно мне обрадовались.

Посадили в повозку.

С шумом, хохотом, криками и угрозами по адресу коммунистов повезли домой. Скоро сюда прибыли и другие предводители и «старшие». И дом моих родителей стал центром, куда сходились все влиятельнейшие люди повстанчества.

Я угостил их обедом и выпивкой.

За столом они разговорились и объяснили цель своего прихода в наш город приблизительно так:

– Грабить и топить коммунистов и буржуев, которые обижают рабочий класс и крестьян, на защиту интересов которых мы призваны.

И дальше из разговора их я понял, что коммунисты и буржуи это – жиды.

Этот обед и выпивка были началом непрерывного, шального трехнедельного пьянства и разгула. Пели, плясали, и приглашали еврейских музыкантов и сорили деньгами. Я и мои родные должны были участвовать в этом разгуле, по настоянию гостей, а иногда даже сами искусственно должны были поддерживать и раздувать это пьяное веселье по следующим мотивам: еврейское население скоро узнало, что вся знать повстанчества не переводится в моем доме и что она расположена ко мне… и вот из всех концов города в одиночку, старые и молодые, пробираясь по садам, по заброшенным закоулкам и путям, стали искать спасительного убежища в моем доме.

Дом состоит из двух половин.

В одной шла необузданная пьяная забава, при непременном участии кого-нибудь из нашей семьи, а в другой таились спасавшиеся, пользующиеся вместо слов одной лишь мимикой, евреи. За три дня в последней половине очутилось человек 400 стариков и молодежи. Нужно было изощряться на выдумки, как сообщаться с ними, доставлять им пищу, давать возможность отправлять естественные функции и сделать все это незаметно для начальства и солдат, которыми кишел наш двор и дом. В сарае же на дворе находилась вся еврейская молодежь с фронта.

Нужно было за пировавшими следить.

Спаивать, забавлять их, чтобы отвлечь внимание от происходящего в нашем доме. Некоторые напившись приходили в буйное состояние, выхватив револьвер или обнажив шашку пытались пускаться в город… и ясно было, что это будет стоить жизнь не одному еврею. Но и этих почти всегда удавалось удерживать, успокаивать. У нас выработалась богатая техника.

До тонкости были известны характер и прихоти гостей. Этим особенно отличались моя сестра и невеста, молодые девушки, они буквально пожертвовали собой. В течение всего погрома они почти не раздевались, спали сидя… Пировали и пили вместе с командирами. Искусственно улыбались, любезничали, ласкали взорами, кормили из собственных рук изысканными блюдами. Пели… танцевали.

Словом, ошеломляли или, быть может, даже умиляли гостей наших роскошью своей юной красоты, а ко мне в это время прибегала какая-нибудь местная еврейка:

– Спасите, мужа моего повели к реке.

Или:

– Сына в штаб взяли.

И не было случая, чтобы я не выручил этих жертв, так велико ко мне было доверие и расположение властей. В подобных случаях всегда со мной ходил какой-нибудь из командиров и 2–3 солдата.

Достаточно было, что бы я уверил:

– Этот не коммунист, не буржуй.

Распоряжались об освобождении.

Так перевезен был ко мне цадик.

Были освобождены назначенные «к речке» 10 человек, сильно искалеченных.

В таких случаях мне приходилось у каждой из жертв ощупывать и осматривать руки.

– Не буржуй ли.

И моему определению:

– Нет, не буржуй.

Верили.

Многих молодых людей я освобождал из под навозных куч, из которых выходили они до содроганья испачканными и облупленными, многих в сопровождении солдат извлекал из таких нор и мест, о которых нельзя было подумать, даже предположить, что когда-нибудь здесь будет человек.

Все подобные случаи неминуемо заканчивались богатым пиршеством и пьянством, на котором я, разбитый и усталый физически и морально, должен был присутствовать, зорко следить за выражением лиц, быть настороже. Часто гости между собою спорили, ругались, угрожали друг другу смертью. Часто приходилось сидеть за столом и любезничать с человеком в запятнанном кровью платье, только что вернувшимся с «работы».

Но однажды произошел инцидент.

Скрывался в городе советский служащий.

Он был из австрийских подданных, очень хороший человек, и кроме того раненый в обе руки. Положение было безысходно-мучительным: его непрестанно искали, и никто, опасаясь за собственную жизнь, не давал ему убежища. Моя невеста сжалилась над ним и дала ему приют. Два дня он скрывался в сарае при доме моего будущего тестя. На третий день он бежал, думая, что ему удастся выбраться из города. Но кто-то из соседей-христиан уже донес атаману о его пребывании в сарае. Атаман со стражей явился в дом моего тестя с пулеметом.

И прямо направился в сарай.

Он спросил мою невесту:

– Вы укрывали большевика?

Она попробовала отрицать.

Но тут же атаманом был обнаружен окровавленный бинт и остатки пищи.

Объяснения были излишни.

Атаман тут же объявил, что невеста моя будет расстреляна.

Однако об аресте ее не распорядился.

Я долго пытался уговорить атамана передать случившееся забвению, но он был неумолим, и лишь заступничество одного из командиров, человека, сильно мне преданного, заставило его уступить.

Но он перестал бывать у меня.

Нужно было и в глазах прочих командиров обелить как-нибудь поступок моей невесты, ибо и они стали поговаривать о прикосновенности ее к коммунистам.

И я решился на сильное средство.

Еще до вступления повстанцев в город были нами разосланы пригласительные билеты на нашу свадьбу, приуроченную к определенному числу. И как раз в это число погром был в самом разгаре. Ежечасно приходили ко мне с мольбами о спасении, силой своего влияния на власти, жизнь того или иного еврея, барахтающегося в когтях грабителей или уведенного «к речке».

И понятно – было не до венца.

Но спасавшийся в нашем доме цадик позвал меня с невестой к себе и стал просить праздновать свадьбу в назначенный день, ибо это, по его словам, может повлиять на возобновление хороших отношений с властями, нахмурившимися за происшедший инцидент с невестой, и все еврейское население нас за это благословит. В такое кошмарное время неуверенности за свою жизнь в ближайшую минуту, теплые проникновенные слова седовласого старца-цадика, в кошмарной обстановке, среди задыхающихся от отсутствия воздуха и сна евреев, нам показались пророческими.

Мы согласились. Венчание происходило на дворе, где рядом в сарае лежали, извиваясь, молодые евреи… из города доносился гул и крики. При «хупе» некоторые держали даже, согласно традиции, зажженные свечи.

Не было только атамана; играл оркестр музыки.

Играли даже, по настоянию властей, похоронный марш

Праздновали нашу свадьбу всю ночь.

Но мне часто приходилось покидать гостей, – меня звали в город помогать:

…Шло беспрерывное избиение людей.

19. Врач

После освобождения района Брусилов-Жмеринка от петлюровских войск, я выехал с сослуживцами в этот район для оказания помощи пострадавшим от погромов. Каждый из нас получил по 50.000. В Жмеринке мы сконструировали секцию. Выяснив, что большой работы тут не предстоит, я поспешил на вокзал, чтобы отправиться в Вапнярку. В уезде были погромы, и я думал оказать возможную скорую помощь в освобожденных местах. Дальше Вапнярки, однако, проехать не удалось, потому что жмеринский путь был прерван. Просидев тут сутки, мы решили ехать в сторону Христиновки и просили прицепить нам вагон к первому поезду, который в эту сторону направится. Вечером шел поезд с сахаром для Москвы. К нему прицепили наш вагон. На первом полустанке поезд сделал остановку, чтобы выбросить 5 вагонов, у которых загорелись оси.

Был уже дан третий звонок.

Вдруг раздался залп по поезду.

Послышались крики:

– Сла-а-ва!

Показались петлюровцы.

Все стали выскакивать из вагонов и бежать, кто куда мог. Я побежал с некоторыми в лесок налево.

Потерял пенсне и ничего не видел.

Взял кого-то за руку и бежал вместе с ним.

У оврага в лесу мой спутник остановился и посоветовал лечь в овраг и спрятаться.

Мы легли в овраг.

Прислушивались.

Слышен был топот верховых, окрики стоящих на постах, скрип телег. Мы решили, что это, наверное, местные крестьяне-повстанцы напали на поезд с целью грабежа, – они ограбят всех оставшихся, уложат сахар на подводы и уведут, а мы сумеем тогда выбраться. Однако надо было остерегаться. Я стал выбирать все документы из левого кармана, они давно уже были рассортированы на всякий поганый случай. То же проделал и мой спутник. Печать Ревкома и браунинг я положил у корней двух деревьев. Сами мы тихонько отодвинулись от этого могущего нас скомпрометировать места. Были еще документы, которые могли меня выдать, – это оставшееся 40.000 рублей советских денег. Как быть с ними… бросить их тоже в лесу… закопать под каким-нибудь деревом. Так и не сумел я разрешить этот вопрос.

Послышался вблизи шелест.

Спутник мой решил, что это наши, и радостным шепотом высказал мне это. Его громкий шепот сразу выдал наше расположение и немедленно двое солдат, застучав затворами, оказались возле нас

Зажгли спичку.

– Ну, добродию, вылезай.

Вылезли.

– Жид?

– Да я еврей, врач.

Вытаскиваю из первого кармана петлюровские документы, тоже давно собранные и заготовленные.

Предъявляю.

Зажигают свечку и читают бегло, просматривают документы.

А ты свои большевистские документы покажи.

Отвечаю:

У меня нет.

– Брехня!

– Хотя я их и имел, но они остались в вагоне, в шинели и в корзинке.

– Ну… пройдись вперед!

Эта команда мне не особенно понравилась.

Я решил лучше стоять.

Достаю еще документы от петлюровской прежней власти, свидетельствующие о том, что я не большевик, что я лоялен «по видношенню до Украины».

Они не удовлетворены.

Полезли сами в карманы и нашли пачку денег.

– Скильки гро-о-шей.

Объясняю им, что тут 20.000.

– Ну тебе столько не нужно. Мы возьмем 10.000, но гляди никому ничего не говори.

И сейчас же сказали моему спутнику:

– Ну, а ты можешь идти себе куда хочешь.

Сами отсчитали себе 10.000.

Остальные возвратили мне.

Привели на вокзал.

У стола сидят два офицера, кругом казаки с винтовками и без винтовок. Просматривают документы арестованных.

Дошла очередь до меня.

Подвели к столу.

У стола стоит высокий с зверским лицом гайдамак, в широких шароварах и с хвостом на голове. Начинает раздевать самым варварским образом. Сорвал с такой силой френч, что порвал подкладку и оторвал рукав рубашки. Пробую протестовать, ссылаясь на гаагскую конвенцию, на кодексы о пленных врачах. Гайдамак становится еще более свирепым.

Стаскивает сапоги.

Оттуда выпадает что то завернутое в бумагу.

– Ось дэ його документы!

Разворачивают.

Это 1000 билеты, запрятанные мною в сапог.

– Гроши нам не потрибны, – с видом пренебрежения говорит полковник, сидящий у стола.

Просматривают документы.

Ничего подозрительного не нашли, – думают только, что документы подложные. С трудом верится им, что я врач и документы мои. Говорят, что врач им очень нужен, что у них много больных. Мой допрос был прерван заявлением двух казаков, нашедших нас в лесу, и теперь вернувшихся с заявлением:

– Наш атаман прыказав «добродия ликаря» повесты до нього.

Приказывают мне одеться, возвращают все документы и деньги.

Ведут к атаману в село Кирнасовку.

Прошли шагов 100–200.

Останавливаются и спрашивают:

– Дэ ваши большевитски документы, добродию.

Спрашивают обидно. Молчу.

Одни вытаскивают из кармана документы и показывают мне документы мои. Тут же и печать Ревкома.

– Теперь можем вас застрелить и нам ничего не будет.

Спрашивают сколько у меня еще денег.

– Дайте все деньги, а себе оставьте 10.000, тогда документы не покажем атаману!

Долго шел спор между нами.

Моим условием было возвращение мне документов. Один согласился, другой не соглашался. Уже в самой деревне, возле квартиры, где разместился атаман, согласился и второй. Выдали мне документы и печать.

Мы присели на земле лицом к забору.

Они сами деньги отсчитывают, а я документы рву на куски. И печать сорвал и разорвал. Возвращают мне остатки, получившиеся после того, как они отсчитали себе еще 20.000.

Повели к атаману.

Там я застал еще человек 18 пленных, из коих 12 было евреев. К полудню всех повели в чулан, заперли, а любители занялись избиением евреев. Избивали и заставляли при этом плясать и петь.

– Теперь треба за ликаря взяться, – говорит один из любителей.

Делаю вид, что не слышу. Входят еще двое, заявляют:

– Дайте по 1000 рублей и мы вас избивать не будем. Пришлось согласиться.

Отдал еще 4000, обещают больше никого не избивать. Наконец к вечеру позвали к атаману, который спросил меня: желаю ли я работать в качестве врача в отряде. Отвечаю:

– Согласен.

На ночь мне отвели место в квартире, где стоял штаб. В Гайсине я слег в больницу, под видом больного.

…Вскоре бежал.

20. Чудесное спасение

Я 4 раза был поставлен лицом к смерти, но каждый раз спасался. Я ученик коммерческого училища и перед погромом состоял в проскуровской квартальной охране. Одет был в солдатскую шапку и шинель.

В субботу после обеда, когда на улицах уже валялись трупы зарезанных людей, я направился к своему дому, находящемуся в конце города по направлению к деревне Заречью. Недалеко уже от дома встретил толпу гайдамаков.

Один из них остановил и спросил меня:

– Жид или русский? Я ответил:

– Русский.

Он потребовал документ.

Я показал ему ученический билет коммерческого училища, в котором вероисповедания не было. Казак повертел документ, отнесся к нему несколько подозрительно, но потом сказал:

– Иди.

Когда вслед за тем на меня бросились другие казаки, этот крикнул им:

– Отпустите, это русский.

Я подошел к своему дому.

Он оказался запертым и с выбитыми окнами. Лишь впоследствии я узнал, что родные мои спрятались и не пострадали. Зато живший в том же доме богатый еврей оказался вырезанным со всей своей семьей из 6 человек.

Я отправился в Заречье.

Зашел там к знакомому еврею.

Вечером начали ломиться в дверь и ворвались в дом крестьянские парни. Они набросились на старика-отца моего знакомого и убили его. Сам же я вместе с знакомым своим, бросился бежать по направлению к лесу.

Трудно мне было бежать, я остановился.

Парни меня окружили.

Выстрелили в меня.

Но, убедившись, что я не ранен, решили отвести меня в город и отдать в руки гайдамаков. Как раз в это время из города явился один крестьянин, и стал рассказывать, что там происходит.

Парни остановились, чтобы послушать его.

Внимание их было отвлечено, – мне удалось скрыться. Я пошел по направлению деревни Гриновцы. Там жили мои знакомые евреи. Но так как было уже очень поздно, я не решился пойти к ним в дом и остался ночевать на поле. На утро зашел к ним, но тут стало известно, что крестьяне собираются на сход для обсуждения вопроса– как поступить с живущими в деревне евреями. Тогда я ушел обратно в город.

Но там было очень неспокойно.

Родных своих я не нашел… опасливо блуждая по городу, таясь и хоронясь по закоулкам, я чувствовал, что больше нет уж никаких сил находиться в таком положении.

Опять вернулся в деревню. Переночевал у знакомых.

А утром туда явились 3 гайдамака и начали искать евреев. Тогда вместе с двумя молодыми людьми и одной девушкой я побежал в лес. Там мы спрятались и долго таились, но потом решили, что будет более безопасно отправиться в город.

И мы пошли.

Но по дороге встретились трое парней, возвращавшихся из города. Один из них был с винтовкой. Они остановили нас, осмотрели документы и сказали:

– Нам таких-то и нужно.

И погнали нас обратно в деревню.

Я присел на дровни к тому парню, который был с винтовкой. Два других парня и молодые люди с барышней шли пешком.

Тут встретились еще трое гайдамаков.

Они остановили нас.

– Кого ведете?

Парень с винтовкой сошел с дровень и объяснил гайдамакам:

– Евреев поймали.

Гайдамаки выхватили шашки и начали рубить молодых людей.

Изрубили их.

Убили девушку.

Увидев это, я, оставаясь на дровнях, погнал лошадь и она понесла меня по направлению к деревне. Один из гайдамаков бросился за мною, но не мог меня догнать. Отъехав незначительное расстояние, я соскочил с дровень, предоставив лошади бежать в деревню.

Сам побежал в поле.

Распростерся на снегу.

В тумане нелегко было меня заметить.

Но через некоторое время оказались около меня крестьянские подростки, – они решили передать меня, как еврея, гражданским властям. Привели в деревню Гриновцы, стащили с меня по дороге часы. В Гриновцах уже все евреи оказались арестованными.

Меня присоединили к ним.

Надо заметить, что в Гриновцах проживало около 40 евреев. Все они носили фамилию Бухер и представляли собою потомство некоего Бухера, издавна поселившегося в этой деревне. Между Бухерами и крестьянами были всегда хорошие отношения. Тем не менее, когда весть о проскуровской резне дошла до деревни, молодые крестьяне решили разделаться и со своими евреями. Некоторые из них отправились в Проскуров и оттуда привели тех трех гайдамаков, о которых я упоминал. Евреи попрятались, узнав об этом, но крестьяне разыскали их и вместе с гайдамаками окружили. Был поднят вопрос: разделаться ли с ними здесь или где-нибудь в другом месте. Гайдамаки, обыскав их и забрав все, что только можно, предложили их всех тут же перерезать. Но старики крестьяне заявили гайдамакам, что они расправятся со своими жидками сами, только не здесь в деревне, а где-нибудь за селом. Евреев, вместе с женами, и детьми, а с ними и меня, посадили на дровни и повезли по направлению к Проскурову. По пути молодые крестьяне хотели с нами расправиться.

– Убьем их тут.

Но старики настояли на том, чтобы передать нас в руки властей, которые уже сами и учинят расправу. Нас привезли в проскуровскую комендатуру, а оттуда препроводили к станционному коменданту на вокзал. Тот в свою очередь препроводил в штаб военно-полевого суда. Оттуда нас обратно вернули в комендатуру, а оттуда в камеры для арестованных.

Но я камеры избег.

За время этих переходов я все ждал удобного момента.

…И незаметно сбежал.

21. «Земельный комитет»

Ходил по Проскурову, одетый в крестьянское платье, и подслушал заявление гайдамаков, обращенное к толпе христиан, что с двух часов повторят вчерашнюю резню. Услыхав, я отправился в дом своих родителей, что бы предупредить их об этом. Кроме родителей и сестер, я застал в доме своего младшего брата и одного дальнего родственника. Из окна мы вскоре увидели, что к дому приближаются 5 гайдамаков с помощником коменданта, который был хорошо знаком с моим младшим братом и дал даже ему разрешение на право ношения оружия.

Старика отца и женщин отправили на чердак.

Сами открыли двери гайдамакам.

Вошедший К. заявил, что он пришел искать в доме «тайный аппарат» и оружие. Брат ему заметил, что никакого аппарата в доме нет и что у него имеется только револьвер вместе с разрешением. Он тут же это ему передал. К. сделал вид, что ищет под кроватями аппарат, а затем приказал нам всем следовать за ним.

Отвели в комендатуру, поместили в камеру.

Там уже много было арестованных, как евреев так и христиан, заподозренных в большевизме. В продолжение дня прибыло и еще много новых арестованных.

Наконец привели туда и моего отца.

Его нашли на чердаке и арестовали.

К вечеру в камере оказалось 32 христианина и 15 евреев. Над арестованными всячески издевались, но особенно жестокому издевательству подвергался один поляк, – бывший помещик. Его все время избивали шомполами и подвергали другим истязаниям.

Стали вызывать к допросу.

Допрашивал тот же К., но допрос был самый не серьезный, как бы только для проформы.

На следующий день вечером всех нас арестованных вывели на улицу и построили в шеренгу, отдельно христиан, отдельно евреев. К группе евреев подошел здоровый гайдамак и торжествующе сказал:

– Ну, жиды, больше к нам не вернетесь, всех вас отправим в «земельный комитет».

На их языке это значило – на тот свет.

Повели нас к вокзалу.

По дороге продолжали издеваться, особенно над тем поляком. На вокзале поместили в отдельный вагон. Вечером начали по очереди вызывать христиан. Их, оказывается, вызвали в соседний вагон, где три подвыпивших казака о чем-то спрашивали их, а затем переводили в третий вагон. Прошло некоторое время, и из вагона вывели пять евреев, в том числе моего брата. Когда в продолжение часа они обратно не вернулись и о них никаких сведений не поступало, мы поняли, что их увели на расстрел. Часов около десяти вечера нас, оставшихся 10 евреев и с нами одного русского, вывели из вагона на полотно железной дороги. Евреев отвели в сторону и первым делом обыскали и забрали деньги.

Затем всех поставили в два ряда.

Повели к откосу реки, – на расстояние 4 верст от моста, где стояли вагоны.

Было ясно, что ведут на расстрел.

По дороге шедший рядом гайдамак ощупал мой тулуп.

Я сказал:

– Что смотришь… хорошая ли тебе шкура после меня останется?

Пригрозив прикладом, он мне крикнул:

– Молчи, жидюга, а то набью морду!

Отец обратился ко мне по-еврейски с просьбой не спорить, чтобы они над нами перед смертью не издевались.

Всех привели к откосу.

Приказали снять платье и сапоги.

Все мы остались в одном белье.

Я попросил разрешения попрощаться с отцом.

Мне разрешили.

Я подошел к отцу, и, взяв его за руку, вместе с ним стал выкрикивать слова предсмертной молитвы, упоминая в ней имена своих детей.

Затем нас поставили в одну шеренгу.

Лицом к реке.

Позади раздалась команда.

– Пли.

…Три залпа…

Все упали.

В том числе и я.

Раздались стоны и крики раненых.

Гайдамаки прибежали и стали приканчивать стонавших. Особенно им долго пришлось возиться с русским, который упорно боролся со смертью.

…Все стихло…

Гайдамаки ушли.

Я начал себя ощупывать и удивился, что не только жив, но даже и не ранен. Убедившись, что никого вблизи нет, я бросился стремглав бежать по направлению к ближайшей деревне. В одном месте, проходя по реке, провалился сквозь лед и очутился по колени в воде. Но ни усталости, ни холода не ощущал. Наконец добрался до деревни, пришел в дом знакомого христианина, разбудил его и рассказал обо всем случившемся.

Он плакал, слушая меня.

Но посоветовал не оставаться у него, ввиду близости города. Он дал мне сапоги и платье, Я направился в следующую деревню, а оттуда кое-как добрался до местечка Меджибож".