Текст книги "Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине."

Автор книги: Сергей Гусев-Оренбургский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

12. „Слушай, Израиль!"

7-го апреля я выехал из Киева в Чернобыль на пароходе «Казак». Ехало 23 знакомых евреев и около 20 русских. Уже носились в это время слухи, что по дороге появились вооруженные банды, но мы себя чувствовали довольно спокойно, так как с нами ехало 15 красноармейцев с пулеметами и целым ящиком ружей и пуль. Под Межигорьем пароход обстреляли. Военный чернобыльский комиссар, ехавший на нашем пароходе, вышел на палубу и заметил, что с берега машут белыми флагами. Уверенный, что это военный сигнал для ревизии парохода, он приказал капитану причалить к берегу. Пароход пристал.

Тотчас вбежало на палубу человек 8 молодых крестьян, одетых в полушубки, вооруженных кто ружьем, кто палкой. Они скомандовали, держа ружья наизготовку: – Русские в сторону, все евреи поднимите руки! Русские пассажиры и солдаты сейчас же отделились от нас.

Бандиты нас окружили. Обыскали.

При этом рвали с нас платья и щипали, забрали все ценные вещи, имевшиеся при нас: деньги, часы, у женщин срывали даже серьги.

Пришло еще несколько крестьян. Выстроили нас по двое. Выгнали на берег.

Мы там застали почти все еврейское население села Петровичи: стар и млад, девушки и женщины с детьми на руках. Нас согнали всех вместе, в одну кучу. От петровичских евреев мы узнали, что утопили всех евреев, ехавших на пароходе «Барон Гинсбург». Петровичских евреев арестовали всех ночью, и только что привели сюда на берег, чтобы их тоже утопить. Они рассказывали, что вечером собрался крестьянский сход и обсуждал вопрос:

– Что делать с евреями?

Старые крестьяне, часто бывавшие в еврейских домах и выросшие вместе с евреями, высказались на сходе, что село не может взять на себя такой грех.

– Лучше евреев выгнать из села, – говорили они, – и то, что им суждено, пусть случится с ними подальше от наших глаз.

Но молодежь настаивала, что теперь подходящее время и нельзя откладывать, нельзя выпускать евреев из рук.

Теперь топят и убивают евреев по всей Украине, и Петровичи не должны отставать.

…На берегу нас держали долго.

А потом погнали в деревню.

Мы пробовали спрашивать у бандитов:

– Куда нас ведут?

В ответ последовали побои.

Нам велели молчать и процедили сквозь зубы:

– На следствие…

Привели нас в гостиницу при женском монастыре, всех заперли в одной комнате и закрыли ставни.

Было еще рано: часов 6–7.

Вскоре явились к нам вооруженные бандиты и между ними много пожилых петровичских крестьян. Они нас обыскали и сняли с нас все, что им понравилось.

Позже пришла другая банда.

Она повторила то же самое.

После нее – третья.

Мы остались в одном белье, а те из нас, которые имели несчастье носить хорошее белье, остались совсем голые. Среди приходящих крестьян было много хорошо знакомых петровичским евреям. Евреи стали просить своих знакомых крестьян, чтобы они их спасли. Но те вместо ответа искали глазами: что бы еще имеющее ценность с нас стащить. Среди них были и такие, которые горячились:

– Жиды-коммунисты, вы превращаете наши святые лавры в конюшни, вы убиваете в Киеве наших братьев… мы вас будем мучить точно так же, как вы обходитесь с нашими!

А другие с особым смаком рассказывали – как всюду режут евреев, выкалывают им глаза, женщинам отрезают груди…

Мы поняли, что погибли.

Мы лежали тихо, без слов, на земле.

У женщин даже иссякли слезы.

Только изредка ребенок заплачет, попросит есть.

Днем привели к нам еще 12 евреев, которых задержали на реке в лодке, и еврейского коммунистического агитатора Шаповала, который ехал с нами из Киева и был снят с парохода вместе с красноармейцами. Шаповала привел человек средних лет, здоровяк с виду, в красной военной форме. Мы узнали потом, что это главарь банды. Шаповал нам передал по секрету, что с этим человеком можно столковаться и откупиться деньгами.

Среди нас пошел шепот:

– Откупиться можно… откупиться.

Мы припали к его ногам.

Обнимали их, целовали.

Умоляли подарить нам жизнь, обещали ему золотые горы.

Человек в красном холодно посмотрел.

– Дайте 30.000 рублей.

Петровичские евреи стали просить:

Выпустите двух из нас в деревню, и мы вам принесем требуемые деньги.

– 60.000, последовал ответ.

– Даже 100.000. Держите наших жен и детей в качестве заложников, отпустите нас в деревню, мы вам принесем.

Человек в красном не дал ответа и ушел, сказав, что зайдет позже.

Заходили и уходили крестьяне и, находя голых людей, с которых больше нечего брать, скверно ругались.

Вернулся человек в красном.

Мы снова почувствовали надежду на спасение.

Целовали его сапоги.

Умоляли.

– Отпустите двоих в деревню, и они принесут деньги. Он ответил:

– 900.000 рублей.

Мы обещали.

Но он подумал и сказал, чтобы ему указали адреса, и он уже сам получит деньги.

Мы назвали несколько имен.

Он ушел.

Наступила ночь.

Он не возвращался.

Для нас стало ясно, что мы пропали. Мы молились Богу, прочли «Видуй», предсмертную исповедь, – попрощались друг с другом и забились в угол, отдавшись каждый своим последним думам. Я нашел блокнот с карандашом, и мы начали писать завещания. Для всех не хватило бумаги, и очень многие выцарапали свои имена на стенах монастырской гостиницы. Завещания мы передали совсем развалившейся старухе-еврейке; мы верили, что над нею сжалятся.

Около часу ночи вошло 6 бандитов.

Отделили 17 человек, и велели им идти.

Они простились с нами и ушли.

Через скважину ставни мы видели, что их ведут по направлению к реке.

Прошло времени с час.

Увели вторую партию 15 человек, а потом пришли за остальными. Каждый держался со своими близкими и родственниками. Когда нас вывели, была уже глубокая ночь. Я шел вместе со своими двумя хорошими знакомыми. Мы решили погибнуть вместе. Нас привели обратно на пароход и продержали там около получаса. Мы почувствовали, что пароход отходит от берега. Бандиты взяли одного из моих друзей и вывели его. Я хотел идти за ним, но меня отбросили.

Прислушиваюсь.

Кругом тихо.

Вдруг:

…плюх…

Будто бросили бревно в реку.

Повели моего второго товарища.

Через 2–3 минуты снова:

…плюх…

Вывели меня.

Я был в порванных кальсонах и «талес-котен», – легкое обрядовое одеяние, носимое под сорочкой.

Вели меня два солдата.

Один сорвал «талес-котен».

Я их целовал, умолял отдать мне его, – думая, что это поможет узнать меня и похоронить на еврейском кладбище.

Но они не отдали.

Привели меня на палубу.

Уже схватили меня, чтобы бросить в воду, но я, закрыв глаза, крикнул:

– Шма-Исроэль… (Слушай, Израиль).

Я бросился сам в воду.

Волной отбросило меня под пароход.

Пароход мчался дальше, а меня понесло течением. Я еще был в сознании и тянулся в левую сторону реки, к черниговскому берегу. Не имею представления, как долго я боролся с водой, какие силы меня понесли. Мне представляется, что я ухватился за пень в реке, тянулся, сам не знаю куда. Меня уже совсем оставили силы, когда я заметил, что близок к берегу.

Я выполз на берег.

Откачался на песке, чтобы освободить свои внутренности от воды и немного согреться. Потом пустился нагишом в холодную сырую ночь дальше в дорогу.

Заметил огонек.

Пошел на него.

Ко мне подбежали два мужика и велели мне остановиться. Я начал их умолять не задерживать меня, рассказал им, что я резник из ближнего местечка, что в дороге на меня напали бандиты и обобрали. Мужики кликнули кого-то. Показался человек, который меня спросил по-еврейски:

– Кто вы?

Я назвался.

Моей радости не было конца.

Человек бросился мне на шею, это был мой добрый знакомый. Он переговорил с мужиками, с которыми вез вместе на продажу рыбу.

Мне дали место в лодке.

Укрыли полушубками.

Когда начало светать, мы подъехали к деревушке Страхолесье. Зашли в крестьянскую хату. Мужик оказался добродушным, смотрел на меня сочувственно, качал головой.

Дал мне надеть старые лохмотья.

Позволил взобраться на печку.

Мне казалось, что моя жизнь вне опасности.

Но тут зашли два молодых мужика.

– Что… тут жиды? Да, нехай, их.

Приказано вести в штаб. На этих днях должны вырезать и утопить всех жидов.

Хозяин начал их просить оставить нас в покое, потому что сам Бог нас спас.

Грех вмешиваться в его дела.

Молодые колебались и присели.

Мужик выпустил нас через окно второй комнаты.

– Удирайте скорее.

Мы пустились в рощу.

Оттуда в болотистую местность, куда обычно люди не ходят. Мы по пояс зашагали по болоту, и в воде, ища такого тайного места, где бы не могли нас найти. Мы шли по местам, где нет и следа человеческой жизни. Часто мы прятались в рощах, когда замечали вооруженных людей. Еще очень много нам пришлось пережить. Но в конце концов добрались мы до какой-то фабрики, где русские рабочие нас немного одели, согрели, дали поесть и достали подводу, на которой мы доехали до Киева.

13. На реке

Дом мой, в Чернобыле находится на берегу реки среди русского населения. Во время разлива, дом со стороны города окружен водой и доступ к нему возможен только садами и полем. 8-го апреля я из окна увидел, как два молодых еврея, неумело правя веслами, плавают на лодке. Против моего дома они остановились, и оглядываясь назад на берег, бросили в воду два трупа. Я впоследствии узнал, что эти евреи, по приказанию бандитов, поджидавших их на берегу, бросили в реку убитых евреев. Бандиты, по окончании работы, их изувечили.

После выехала на середину большая лодка.

Такие лодки у нас называются «зуб».

В ней было три бандита и 10 евреев, сильно избитых, с кровоподтеками на лицах. Вид их был ужасен: все они были без фуражек, волосы всклокочены, бороды слеплены от крови, глаза безумные, некоторые были лишь в нижнем белье, превращенном в клочья.

Бандиты стали их в одиночку, живыми, кидать в реку.

Семеро вскоре утонули.

Трое были вынесены течением на менее глубокое место и, достав дно ногами, стали ходить по воде, пробирались к моему дому.

Бандиты принялись в них стрелять.

Несчастные нагибали головы… пули их миновали. И много было выпущено пуль, пока были все они перебиты".

14. Страшный жених

Мне 19 лет, живу при родителях.

7-го апреля ночью, когда мы узнали о кровавых расправах с евреями у нас в Чернобыле, вся семья наша спряталась на чердаке. Квартиру мы оставили открытой и в нее, по каким-то неясным соображениям, вызванным очевидно растерянностью от ужаса, перебрался с семьей наш сосед еврей. Сидя на чердак, мы слышали, как ночью в дом вошли солдаты. Они о чем-то грозно кричали и три раза выстрелили. Повозившись еще некоторое время, ушли. Потом опять был слышен шум и треск, явились другие солдаты… притихло и опять солдаты… Так в течение всей ночи. Мы поняли, что в нашем доме происходит что-то ужасное, но, опасаясь за свою жизнь, не решились покинуть своего убежища.

Утром я осмелилась спуститься с чердака.

Сосед лежал раненый и почти все наше имущество было расхищено и попорчено.

Днем вошел к нам в сопровождении двух солдат знакомый военный русский.

– Саша, назвала я его.

Он мне чрезвычайно обрадовался.

Спросил о моих родных и, когда я ему сказала, что они испуганные происходящим в нашем городе, боятся показываться, успокоил меня и сказал, что мне и родным нечего тревожиться, так как он нам выдаст расписку, обеспечивающую жизнь и остатки имущества.

Он выдал такую записку:

«Прошу этого еврея больше не тревожить». По моей просьбе он остался у нас на квартире. Он у нас спал, ел, выпивал и отлучался лишь по своим «военным надобностям». Он знал меня еще с первых дней пребывания Лазнюка в нашем городе. Он находился тогда в числе других рядовых солдат, бывших на постое в нашем доме. Он был тогда оборван, буквально бос, и вернулся лишь недавно из австрийского плена. Родом он крестьянин, лет 30-ти, высокий, полный, колоссальной физической силы. В одном лишь нашем городе ему приписывают свыше 10 убийств, совершенных им собственноручно. Еще при Лазнюке он проявлял нескрываемую ко мне симпатию и часто оскорблял меня своими нежностями и вниманием. Уехав с отрядом Лазнюка, он присылал мне любовные письма, которые, понятно, оставались безответными. Теперь он вернулся прекрасно одетым и состоял командиром 11-го батальона. Он почти всегда носил на плечах пулемет. Желая ему угождать, мы готовили ему самые изысканные блюда, доставали в городе спиртные напитки, и «бутылка» обязательно не должна была сходить со стола. Я сама подавала ему пищу.

Сама должна была сначала попробовать ее. Обязательно должна была пить с ним. Он мне предложил выйти за него замуж. Когда я указала на разницу религий, он авторитетно заявил:

– Религия чепуха.

Когда я пробовала приводить другие мотивы, препятствующие нашей женитьбе, он однажды так разозлился, что я буквально была на волосок от смерти. Приходилось его уверять в моей любви к нему. Я говорила:

– Я выйду за тебя, как только мои родители оправятся от пережитого.

Бандиты с требованием денег и угрозами в наш дом больше не являлись и даже не показывались на нашей улице. В доме наших соседей тоже поселился командир струковских повстанцев и завел роман с дочерью хозяина, молодой девушкой, которая имела на него большое влияние, благодаря искусно разыгранной преданности и влюбленности.

По вечерам почти все еврейские молодые девушки, живущие на нашей улице, собирались в нашем доме или в доме соседа. Здесь проводили вечера в обществе обоих командиров.

Ужинали, выпивали, танцевали и пели. Все девушки себя держали так, как будто все влюблены в этих героев, стараются отбивать их друг у друга, страшно ревнуют.

Это умиляло командиров.

Они всецело были в нашем распоряжении.

Когда на нашей или прилегающей улице врывались бандиты в еврейские дома, мы при помощи «женихов» наших прогоняли их. Когда они пьяные засыпали, мы дежурили ли всю ночь на пролет на улице: может быть появятся бандиты, может быть где-нибудь поблизости будет произведено насилие над евреями, что бы быть всегда готовыми разбудить главарей и при их помощи рассеять буйствующих. Наша улица, населенная исключительно евреями и притом состоятельными, исключая ночь на 8-е апреля, почти не пострадала.

Командиры своеобразно гордились этим.

Назвали нас «бабий штаб».

А Саша даже требовал, что бы улица называлась его именем.

Поздно ночью, когда при зловещей тишине слышны были отдаленные выстрелы, и мы всем содрогающимся существом своим понимали, что это прервалась после издевательства и пыток жизнь еврея, – на нашей улице слышалось пение, вынужденный хохот, звуки мандолины…

Это мы забавляли «женихов».

Чтобы упрочить их расположение, мы им вышивали шелковые пояса, рубахи; выдумывали именины, чтобы преподнести им торты с поздравлениями: называли их уменьшительными именами.

Они относились к нам нежно.

Смотрели, как на своих будущих жен.

Но…

«От своей природы не уйдешь».

Раз, когда моему «жениху» не понравился обед, он грубо прогнал меня и потребовал от моего отца серьезно, угрожая револьвером, 5000 рублей.

А однажды, став атаманом, позвал меня.

– Бронька, сними мне сапоги… я стал атаманом".

15. В упряжке

Вечером в Чернобыле раздалась сильная ружейная и пулеметная стрельба, это была перестрелка между большевиками и наступающими струковскими повстанцами. К полуночи стрельба прекратилась, и повстанцы заняли город. Уже через полчаса в мой дом ворвались солдаты. Они скверно ругались и требовали выдачи коммунистов, кричали, что евреи оскверняют христианские храмы, грозили расстрелом, но удовлетворялись тем, что открывали и взламывали все. Группа сменяла группу всю ночь. К утру моя квартира представляла собою нежилой чердак, в котором валяется хлам от разных ненужных и испорченных вещей. А за окнами все слышался топот лошадей, отдельные выстрелы, неясные крики, гул…

Утром зашел ко мне мальчик лет 17-ти.

Он был в военной форме с винтовкой и нагайкой в руках. Приказал мне следовать за ним. Из окна я заметил, что его поджидают два солдата в полном вооружении.

На мой вопрос:

– Куда меня ведут?

Мальчик ударил меня нагайкой по голове так сильно, что потекла кровь.

На дворе было холодно.

Я попросил разрешения накинуть на себя пальто.

Он меня снова ударил.

Привели меня в штаб, втолкнули в комнату, охраняемую двумя часовыми, – там я застал человек 10 евреев, по большей части стариков. Некоторые были сильно окровавлены с опухшими лицами. Я стал спрашивать часовых и входивших солдат:

– Зачем меня сюда привели?

Лаконически отвечали:

– Топить.

Но один на это возразил:

– Сегодня уж без допроса нельзя топить, допрашивать будут.

Терзающе тянулось время.

Никто не допрашивал, только проходившие солдаты отпускали по нашему адресу такие циничные шутки, что мы все больше убеждались в неминуемой смерти.

В комнату вошел все тот же мальчик и, указав на меня и другого еврея, старика 60-ти лет, приказал:

– Ступайте за мной!

Во дворе стояла тележка.

Возле нее два солдата.

Меня и старика запрягли в тележку.

Постегивая нагайками и понукая, как лошадей, погнали по улице. Нашим конвоирам доставляло это великое удовольствие, они все время от души хохотали, заражая своим смехом и попадавшихся по пути солдат. Пригнали к одному дому, где во дворе лежал убитый еврей. Лицо его было обезображено до неузнаваемости, пальцы рук отрублены, на шее огнестрельная рана.

Заставили положить убитого на тележку.

Снова запрягли нас.

Погнали к реке.

Забава постегивания и понукивания продолжалась всю дорогу. Нас заставляли бежать «по-кавалерийски», «по-собачьи», под непрерывный задушевный хохот солдат.

Мы проехали по центру города.

По дороге нам попадались местные жители христиане, некоторые из них сочувственно качали головой, а другие отворачивались: очевидно, не по нервам было такое зрелище.

Прибыли к реке.

Нас заставили покойника бросить в реку, так, чтобы один из нас держал его за голову, а другой за ноги, и раскачивали для более дальнего падения. Труп был брошен в реку по всем указанным нам «правилам».

Один из провожавших сказал:

– Ну, а теперь этих.

Другой схватил моего спутника старика, чтобы бросить его в реку.

Но мальчик сказал:

– Нужно отвезти тележку на место.

Этот мотив спас нам жизнь.

Мы опять запряглись.

Опять на нас посыпались удары нагайкой, так что когда мы прибыли в штаб, были сильно окровавлены. В штабе мы нашли тех же евреев, но уже избитых, искалеченных. Через некоторое время солдат, стоявший у дверей в другую комнату, вытянулся.

Вошел «Сам».

Он держал в руке фотографическую карточку.

Сравнил ее с находившимся здесь евреем, человеком уже пожилым, сильно окровавленным, и ничего не проговорив, гордо держа голову, удалился.

Наша участь была, по-видимому, решена:

– В реку.

Об этом нам говорили и говорили без умолку, входившие и выходившие солдаты.

Но тут вошел вахмистр.

С револьвером в руке, качаясь на ногах, со слюной у рта, стал он заплетающимся языком говорить солдатам, чтобы нас освободили.

– Человеческую жизнь надо щадить, – говорил он.

Нас освободили.

16. На чай

Вошли солдаты…

Старик отец отдал все деньги.

Но они увидели на постели мою жену, она больна была воспалением легких, и у нее тоже потребовали денег. Она указала на свое опасное положение, но была грубо выброшена из кровати, тщательно обыскана, а кровать разворочена.

За нее вступилась мать.

Целуя руки, просила пожалеть больную женщину, но в ответ ее ударили ручной гранатой в голову, и она лишилась чувств.

Стали грабить.

Убили отца, ранили сестру.

Очистили все.

Ушли навьюченные.

Когда пришли другие, уже застали полный разгром.

Один сказал:

– Пойдем, товарищ, здесь уж все сделано.

А другой обратился ко мне:

Давай, по крайней мере, на чай… не стану же я к вам, жидам, ходить для «плезиру».

17. Цадик

Когда в Чернобыль вошли повстанцы, наша квартира, по чьему-то указанию, была окружена отрядом солдат человек в 200, во главе со старшим, который выделялся своими веселыми свободными манерами и изящной одеждой.

Они постучали в дверь.

Мы медлили, потому что боялись открыть.

Тогда стали стрелять.

Мы сейчас же открыли.

Зашли в дом, потребовали хозяина, а когда отец подошел к ним, увели его на улицу. Поставили около дома, обыскали, – нет ли оружия и спросили:

– Чем занимаешься?

Отец, как галицкий еврей, плохо понимает русскую речь, и вместо ответа на вопрос он начал что-то лепетать. Заметив на отце большой «талес-котен», шелковый кафтан, «штраймль», – головной убор цадиков, – и его длинную седую бороду, предводитель обратился к нему:

– Ты раввин. Поклонись армии!

Отца заставили стать на колени, снять с головы «штраймль» и поклониться.

Отпустили.

Вскоре началась канонада.

К ночи вступили в город повстанцы-струковцы.

В полночь ворвались к нам два солдата, полные злобы. Хотя дверь была открыта, они выбили при входе окна, и держа ружья наготове, обратились к отцу:

– Деньги… а то убьем вас всех.

Отец отдал им все деньги, бывшие при нем, что-то очень много. А солдаты кричали:

– Жиды коммунисты… они оскверняют церкви и убивают священников… надо вырезать всех жидов!

Они разбили все шкафы и комоды, несмотря на то, что те были открыты, и вынули оттуда без разбора все, что попадало им под руки, сколько только могли.

Потом всю ночь партия за партией заходила, – все с одними и теми же ругательствами, с угрозами смерти… и побоями.

Мы сидели и ждали…

Вот еще… еще…

– Жиды… коммунисты…

Ломали, уничтожали все, что не могли взять с собой, и забрали все, что только захотелось.

…Наконец, заметив в следующей комнате отца, потребовали от него снять с себя брюки и отдать им. Отец предложил им другие, но они настаивали на своем. Отец принужден был отдать им брюки, оставшись в одном нижнем белье

Это страшно на него подействовало.

До того времени он довольно хладнокровно относился внешне к тому, что забрали и разрушили все наше имущество, накопленное в течение долгих поколений и заключавшее в себе драгоценности богатой, именитой раввинской семьи. Когда сняли с него брюки, он разрыдался, и все его тело сотрясалось.

Он в этом акте почувствовал ужасное унижение.

Когда стало светать, он ушел в молельню, находившуюся вблизи, а я осталась дома со своими сестрами. К полдню мы услыхали топот лошадей и дикие крики солдат, вступающих на нашу улицу, потом выстрелы…

И задыхающийся голос из синагоги.

Стало тихо.

Я вошла в синагогу и никого там не нашла, а там было, кроме отца, еще 8 стариков, молившихся в талес и тфилин. Я вернулась на улицу. Со всех сторон мчались пьяные солдаты на разгоряченных конях с голыми саблями и ружьями наготове. Потом я узнала, что отца и стариков увели к реке. Еврей, живущий у реки, рассказывал, что том над ними безмерно надругались.

Приказывали им петь еврейские песни.

Плясать…

Отца недавно вытащили из реки и похоронили.

Вся семья наша валялась остальное время погрома у соседей. На нас уже не производили никакого действия ни частые посещения бандитов, ни угроза револьвером или замахивание саблей. Мы отупели, оглохли. Когда вернулись домой, нашли пустые, продырявленные стены, перья разорванных постелей, поломанные окна и двери, кучу расщепленной мебели и разбитого стекла, разорванные испачканные книги.