Текст книги "Клипер «Орион»"

Автор книги: Сергей Жемайтис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

– Каков мерзавец! – воскликнул старший офицер, подходя к борту.

– Добрый вечер! – приветствовал барон. – Прикажите спустить трал.

Старший офицер ответил с подчеркнутой холодностью:

– Мы не можем вас принять, господин барон.

– Не ожидал этого от вас, капитан-лейтенант. Я приехал проститься и поблагодарить и вас и всех офицеров за все, что вы для меня сделали.

– Вы уже отблагодарили нас достаточно. Желаю весело провести праздник Шивы.

– Так вы не будете на берегу? – с искренним огорчением воскликнул барон.

Старший офицер вспыхнул от гнева, повернулся спиной, хотя ему так хотелось высказать все, что он думает об этом человеке.

– Мне очень жаль, но вы чем-то расстроены… – Теперь в голосе барона слышалась явная насмешка.

– Я все слышал, – сказал командир, когда старший офицер поднялся на мостик, чтобы доложить о разговоре с бароном, – не расстраивайтесь особенно и поругайте меня, как ругали в Корпусе, я, видно, мамочка моя, неисправим. Все мне кажется лучше, чем оно есть на самом деле. Забываю мудрые слова нашего старшего штурмана. Помните, как он часто говорил, что «мало хороших дел проходит безнаказанно».

– Если бы знать…

– О! В этом весь вопрос! Хотя нам положено предвидеть. Вы в этом отношении – прорицатель. Как матросы?

– Спят. Никакими силами доктор не может ни одного добудиться.

– Зелье списали?

– Да, за бортом.

– Вот и отлично… – Командир со вздохом покрутил головой, положение никак нельзя было назвать отличным, заснули еще пятнадцать, а всего вышло из строя восемьдесят человек. Гардемарину Бобрину Бревешкин принес целый кувшин напитка Шивы, как его назвал доктор, и сейчас Стива спит сладким сном.

– Какой закат! – Командир оторвался от невеселых дум. – Усильте посты, пусть механики приготовят прожектор. Матросов – в ружье! Хотя вы псе это уже исполнили.

– Да, распорядился. Тем, кто не пил этой гадости, спать сегодня не придется.

– Вот именно, какой там сон? Где-то в каюте у меня был пистолет. Феклин!

Вернувшись, на «Розовый лотос», барон фон Гиллер сказал Рюккерту:

– Франц! Они все знают. Вернее, догадываются. Этот проклятый мальчишка заставил их насторожиться. Никого из них не будет на празднике.

– Все идет к дьяволу! – Рюккерт сжал серебряную чашу двумя руками с такой силой, что она сплющилась и ром брызнул вверх, залив лицо капитана. Они сидели в той же каюте «Розового лотоса». Голубой Ли на корточках застыл у двери.

– Не совсем, Франц. Напиток Ли свалил добрую половину русских. Ли видел в иллюминатор матросов, лежащих на палубе и в жилом кубрике. Не пей больше, Франц. Ночью потребуется вся ясность твоей головы.

– Атака?

– Да, нас больше в три раза!

– Такое количество и требуется для наступления. Мы пустим теперь наших союзников вперед! Они сами жаждут находиться в первых рядах, будто пронюхали о наших планах. Вначале они надеялись на меня. Представь, они считают, что в меня вселился дух смерти! Неплохо для начала! И знаешь – они правы. В каждом немецком солдате сидит дух бога войны. Фридрих! Мы сегодня с тобой идем на абордаж!

– Хорошо, Франц, только повторяю: не пей больше!

– Да, да… голова должна быть ясной. Ли! Дай мне той настойки на ваших дьявольских травах или водорослях, – попросил он, переходя на французский язык.

Шкипер вытащил из рундука под столом оплетенную бутылку и налил из нее в пустую чашку темно-коричневой жидкости. Рюккерт выпил, покрутил головой:

– Необыкновенно противное питье, но удивительно просветляет голову. Вот я уже почти трезв, Ли!

Шкипер поднял на Рюккерта свой вечно улыбающийся лик.

– Собери немедленно всех своих союзников – главарей лаутоп – так, кажется, малайцы называют пиратов.

– Совершенно правильно. Они давно ждут на палубе…

До поздней ночи светились вершины деревьев по обе стороны долины, где находилась деревня. Там горели костры. Доносился бой барабанов. Время от времени прожектористы бросали на берег луч ослепительного света. На берегу не было ни души. Безлюдные катамараны, выхваченные из тьмы лучом, застыли на неподвижной воде. И на шхунах не замечалось никакого движения. Часовые у бортов клипера, расчеты у орудий коротали ночь, ведя тихие разговоры. Около часа ночи смолкли барабаны, померк свет над деревьями. Мир обволокла безмятежная тишина, с берега доносился только звон цикад, а с гряды рифов перед входом в бухту плыл убаюкивающий шум прибоя. От недавних опасений не осталось и следа, мысли русских моряков вошли в прежнее русло о далекой родине, о близких, о хозяйстве, урожае, который скоро будут снимать бабы, если не потоптали его солдаты: красные или белые, или невесть какие, сейчас на Россию накинулись все народы – и недавние союзники и враги.

Раздался протяжный зевок. Матрос, стоявший недалеко от мостика, сказал:

– Во темень так темень, прямо смола разлитая, а в воде какие-то гады шастают, смотри, как она вспыхивает. И отчего бы это?

– Должно, свойство такое, – ответил другой сонный голос. – Здесь все чудно и страховито. Смотри, будто искры тучей на берегу!

– Ну это понятно: светляк здешний, жук такой. Давеча один залетел, под хвостом у него светится, как свеча. Не видал?

– Не.

– Ну еще будет. – Опять зевок. – Хоть бы луна взошла.

– Месяц только народился. Видишь, за горами светит, только малость позолотил верхушки.

Последовал вздох. Оба помолчали, затем первый сказал:

– Все здесь не то. Сейчас бы ушицы окуневой похлебать да у огонька под тулупом прикорнуть. Дух у нас один какой от трав да от всего…

– И здесь дух дюже пахучий, да…

– Вот тебе и да… О, слышишь? Пойдем поближе, послушаем.

– И так слыхать…

Зосима Гусятников, стоя у борта с винтовкой в руке, стал рассказывать сказку о том, как меньшой крестьянский сын Иван – несусветный дурак и простофиля, – сталкиваясь с людьми и жизнью, умнел не по дням, а по часам и стал задумываться о таких вещах, которые прежде ему и в голову не приходили.

– …И пришел он к царю. Старенький такой, плюгавый царек на золотом троне сидит, стража кругом него с топорами да ружьями, министры стеной стоят, и все так на Ивана смотрят, будто он даже не последняя козявка, а кусок мерзлого дерьма. Царь и спросил Ивана:

– Слышали мы, что ты зуб на нас имеешь. Хочешь бояр да меня, грешного, земли лишить, стражу мою верную мечом порубить, дочь мою Пелагею за себя замуж взять? Правда ли это, говори, собачий сын, потому скоро тебе голову срубят и на кол посадят, и никто твои думки-тайны не узнает, и горько помирать будет, беспутному, с таким грехом невысказанным, непокаянным.

– Все правильно, царь. Холопы твои слово в слово тебе доложили мои мысли. Только не себе одному престол я задумал взять, и землею, и пашнями, и реками, и лугами владеть. Все я задумал поделить меж всеми мужиками. Только дочь твою Пелагею беру за себя, так как она девка на тебя не похожая, к людям жалость имеет и меня любит.

Царь аж посинел. Ртом воздух, как рыба, хватает…

– Эх, Зосима, Зосима Гусятников, – раздался голос Брюшкова, – влипнешь ты со своими сказочками, как гусь в чугунок. Что ни царь у тебя, то последний дурак, справный мужик – мироед.

– Так оно и есть, Назар. Не был бы царь дураком, давно по справедливости землю разделил и мужичка не притеснял, и не было бы теперь свары на земле.

– Без тебя разберутся, кому положено.

Зуйков сказал, позевывая:

– Брось, Зосима, не спорь с ним. Пустое дело. Назар сам из мироедского семейства. Батрачил у них, знаю. За сотню десятин нахапали.

– Трудом да головой. А ты, лодырь, молчи!

– Да я теперь за грех считаю с тобой говорить об этом. Разговором тут одним не возьмешь.

– Да будет вам, – прикрикнул младший боцман Петушков, – давай, Гусятников, да про Пелагею побольше расскажи, какая она из себя и вообще. Гладкая, наверное, да статная. Люблю гладких девок, особенно царских дочерей.

Вокруг засмеялись. Брюшков выругался и замолчал. Подошел вахтенный начальник Горохов.

– Вольно, вольно, ребята. Лясы точите?

– Чтобы сон отбить, – сказал Зуйков.

– Ну, ну. Только слушать получше. Чуть где всплеск – поднимайте тревогу. Полезут, пускайте в ход оружие.

– Да кто полезет-то, Игорь Матвеевич? – спросил Петушков. – Кому жизнь надоела?

– Слыхали, что днем было? Кроме того, подослали нам сонной водки. До сих пор вторая вахта дрыхнет. Чем еще кончится – неизвестно. Вот что значит довериться незнакомым людям.

– То же было бы и с нами, сойди мы на берег, – сказал Зосима Гусятников. – Кто бы не выпил разве? Водка ихняя вроде пива, слабая. Каждый думал хватить как следует.

Вахтенный начальник пошел обходить корабль, а у грота опять потек говорок Зосимы Гусятникова.

Не спали командир и старший офицер. Они после захода солнца не сходили с мостика, вестовые туда принесли им ужин, сейчас командир, по обыкновению, сидел в своем удобном кресле, старший офицер мерил мостик по диагонали. Оба молчали, думая о своем и слушая сказку Гусятникова.

Командир спросил:

– Вы заметили, какую эволюцию претерпел Иван-дурак у Зосимы Гусятникова? Какое влияние на него оказывает информация Германа Ивановича?

– Как-то не было времени…

– А на вахте?

– Не вдавался в анализ его литературного героя.

– Именно литературного. Зосима – художник. И художник, тонко чувствующий веяние времени. Его Иван – народный борец. Все меньше и меньше ему надо самому. Заботится о народе. Себе оставляет только царевну Пелагею. Слышали?

– Пелагею? Действительно, оригинальное имя для царевны. Рассказывал он как-то и о Марье – тоже царской дочери… Меня, Воин Андреевич, тревожит туман. Надо расставить матросов по борту. Мало людей… Я пойду распоряжусь.

– Идите… Феклин! – Пришлось позвать вестового несколько раз, пока он отозвался.

– Виноват. Вздремнул. Все от этого «мухомора» проклятого. Выпил всего полкружки, не боле, а кто хватил по-настоящему, тот до сих пор спит. Везет же людям, – неожиданно заключил он.

– Везет, говоришь?

– Ну а как же! Мы глаза дерем, а они спят, как младенцы.

– Не хотел бы я быть на их месте. Иди умойся, выпей холодного кофе да нам с Николаем Павловичем принеси.

– Есть!..

Кофе прогнал сон. Феклин стал было рассказывать командиру, как у них в деревне зимой ловят налимов, да вернулся старший офицер, и Феклин обиженно умолк, потому что дальше в его рассказе было, как он вытянул из проруби десятифунтового налима.

Воин Андреевич сказал:

– Тропики, жара, акулы, а вот Феклин только что рассказал о зиме, морозе и налимах. Как-то даже прохладней стало.

– Туман конденсируется, – сказал старший офицер, – стопроцентная влажность. Понизилась температура перед рассветом, и вот извольте…

– Ничего, Николай Павлович. Будем надеяться. Да, звезды погасли, и даже светляков не видно на берегу. – Командир нашел в темноте руку друга и крепко пожал. – Обойдется. Через полчаса взойдет солнце.

Тревожно прозвучал, голос матроса:

– Справа по борту всплески!

Второй голос оповестил, что с кормы кто-то крадется по воде к «Ориону».

Старший офицер приказал дать несколько выстрелов вверх. Всплески прекратились на некоторое время, затем послышались вновь, но попеременно с разных сторон.

Туман порозовел, но был так густ, что в трех шагах ничего не было видно.

Внезапно бухта огласилась криками и ударами об воду. Гулкое эхо в береговых округах многоголосо повторяло и усиливало все звуки.

Под этот маскировочный шум к «Ориону» со всех сторон двигалось множество лодок. В каждой находилось от пяти до десяти пиратов. Туман уже начал подниматься, и с лодок смутно проглядывался корпус «Ориона». Лодки остановились в пятнадцати – двадцати саженях, тесно окружив клипер: ждали сигнала Голубого Ли, чтобы разом броситься со всех сторон.

На палубе клипера послышался смех, матросам показалось, что опасность миновала, да и никакой, собственно, опасности и не было. Просто офицеры придумали, чтобы не пустить на берег перед уходом в рейс. И вот сейчас, не спавши, придется карабкаться на реи, отдавать паруса, трекать снасти…

– Ух и дурной же мы народ, братцы! – радостно на весь корабль гаркнул матрос Грицюк. – Так ведь воны рыбалят, рыбу в сети загоняют, помните, как на том острове, где банан брали и другую овощь!

– Помолчи, брат, – сказал Гусятников, – и так все гудит. Хитры, собаки. Никак, вода с весел каплет?

Старший офицер приказал прекратить все разговоры, и на палубе стало тихо, по голоса «рыбаков», удары по воде стали еще сильней, яростней.

Кто-то из матросов уловил плеск весла рядом и громко крикнул:

– Подходят! Близко уже!

И с другого борта донеслись предостерегающие возгласы. Защелкали затворы.

Командир поднес ко рту мегафон и крикнул:

– По местам! Сейчас они полезут на нас! Стреляйте, ребята! Бейте их всем, чем располагаете. Помните, мы защищаем свою жизнь и честь русского… – Его речь прервал выстрел, затем началась частая стрельба, поплыл леденящий кровь заунывный вой корсаров, идущих на абордаж. Они подошли вплотную и, зацепив за планширь крюками на конце легких бамбуковых трапов, карабкались вверх, стреляя из револьверов или норовя ударить ножом. Мало кому удалось при первой атаке спрыгнуть на палубу, да и тут смельчака ждала печальная участь.

С каждой минутой светлело. Туман клочьями поднимался к реям.

– Так их, так их, братцы! – гремел голос командира. – Пусть узнают, как нападать на русских! – Он видел, как матросы бились насмерть уже на палубе, один против двух-трех пиратов. У мостика появился отец Исидор, держа винтовку за ствол. Убегавший от него пират исчез за бортом, и отец Исидор, бросив взгляд вокруг, кинулся на выручку Роману Трушину, который дрался одной рукой с юрким малайцем, его вторая окровавленная рука висела как плеть. Сбив с ног противника Трушина, отец Исидор кинулся к баку, где щелкали пистолетные выстрелы.

– Браво, отец Исидор! – крикнул Воин Андреевич и оглянулся, привлеченный мягким стуком о палубу. Он увидел высокого малайца в одних «лава-лава», его шоколадное тело было мокрым, он, видно, только перебрался через борт. Пират присел на корточки и, молниеносно выпрямившись, занес нож, нацеленный в спину Феклину, который стоял с винтовкой и наблюдал за отцом Исидором. Командир выстрелил в пирата, и он, прокатившись по поручням трапа, упал и замер, неестественно вывернув руку с ножом.

Феклин обернулся, посмотрел на убитого, потом на своего командира с револьвером в руке и прошептал:

– Во проклятый! И как это он подлез?

– Смотреть надо лучше. Не то нас с тобой, как кур, прирежут.

– Теперь уж я… – Феклин взял ружье наизготовку. – И как он, проклятый… Во! – Он приложился и выстрелил в бегущего вдоль борта пирата, промахнулся, тот ловко перемахнул через фальшборт, раздался плеск.

Косые лучи утреннего солнца осветили окровавленную палубу и поверхность бухты, покрытую космами тающего тумана. Несколько матросов, положив винтовки на планширь, стреляли по уплывавшим лодкам. Командир приказал прекратить огонь, а сам спустился на палубу и тут же наткнулся на убитого. Он лежал ничком, раскинув руки, голый по пояс, в коротких штанах. На растрепанных рыжих волосах запеклась кровь.

«Среди них были и европейцы? – удивился командир и вспомнил, что слышал немецкую речь в самый разгар схватки. – Люди Шульца, – решил он. – Возможно, он и сам здесь или за бортом?» На палубе он увидел еще несколько убитых малайцев и одного чернобородого тараджа, очень похожего на барона фон Гиллера. У грот-мачты матросы накрывали брезентом павших товарищей.

Доктор с окровавленными руками поднял бледное лицо if продолжал перевязывать матроса, раненного в плечо, сбоку стоял санитар Карпушин, держа сумку с бинтами.

Раненый матрос улыбнулся командиру:

– Сила их была. Как и отбились в такой темени да тумане, право не знаю. Лезут и лезут, как тараканы из щелей. И ножи у них не приведи господи, прямо косы, а не ножи.

Командир узнал матроса Луконина, тихого, застенчивого человека.

– Молодец, Луконин!

– Чего уж там молодец. – Па серых щеках матроса появился слабый румянец. – Думал, по встречу солнца. А вон оно, жжет уже, а часов, поди, семь…

– Большие потери? – спросил командир у доктора.

– Еще точно не знаю. Пятеро убитых у нас, и человек двадцать раненых. Карпушин, помоги раненому встать.

– Ничего, я сам… – сказал Луконин.

Подбежал, как всегда озабоченный, старший боцман, взял под козырек.

– Вольно. Жив, Петрович? Ну как, страшно было?

– Страх был, конечно, да не очень. Больше я за тех был в тревоге, – боцман боднул головой в сторону нижней палубы. – Думал, не оклемаются…

– Ну и как?

– Живы, черти, Николай Павлович приказал их еще подержать в кубрике, пусть в чувство придут да совестью помучаются.

– Согласен.

Боцман замялся, потом сказал:

– Это, конечно, правильно, да народ с похмелья, некоторым до гальюна есть потребность…

– Ах вот оно в чем дело. Выпускай по очереди…

Командир заметил Лешку Головина: с винтовкой, грязный, в разорванной рубахе, юнга шел по палубе с таким видом, будто вернулся сюда после многолетней отлучки.

– Головин!

Лешка вздрогнул, увидев командира, приосанился и, подбежав к нему, остановился в выжидательной позе.

– И ты воевал? – с удивлением спросил командир.

– Так точно, гражданин капитан второго ранга! Воевал! Все патроны расстрелял! Когда только вы скомандовали, я и начал!

– Рановато, голубчик, ты начал воевать, да время сейчас лихое. Молодец!

– Рад стараться! – Лешка шмыгнул носом вслед командиру, ему так хотелось рассказать, как он, положив винтовку на кнехт, посылал пулю за пулей в подплывающих пиратов, что рядом с ним лежали и стреляли Зуйков, Трушин и еще кто-то, и все же пираты подплыли правей, к форштевню, полезли на клипер, и как там их встретили комендоры, а возле него кто-то дрался и наступал ему на ноги, а он все стрелял, пока не кончились патроны, и хотел уже встать и тоже вступить в рукопашную схватку (как ему сейчас казалось), да почувствовал страшный удар в спину: пират прыгнул на него с фальшборта. Что с ним, этим разбойником, было дальше, Лешка не помнит: в глазах у него помутилось. Зато когда он снова увидал молочно-белый свет и смутные фигуры мечущихся по палубе людей, услышал выстрелы и крики и, не долго думая, хотел вскочить и броситься в драку, то почувствовал, что кто-то схватил его за грудки и держит мертвой хваткой (зацепился рубахой за утку), и как он рванулся что есть силы и стал на ноги, да «пират» куда-то исчез, а то бы…

– Лешка! Курицын сын! – услышал он голос Зуйкова. – Во, братцы, вояка! Как он в них садил!.. Давай сюда! Не ранило?

– Кажется, нет…

Матросы стояли вдоль бортов, вполголоса делясь впечатлениями недавнего боя. Уже доносился смех. Гарри Смит что-то рассказывал лейтенанту Фелимору, потрясая винтовкой. Фелимор в разорванной сорочке, с перевязанной головой стоял подбоченясь, с зажатым в руке наганом. Лейтенант Горохов, оборонявший со своим взводом правый борт, смотрел в бинокль, поставив локти на планширь. Голос старшего офицера слышался с бака. Командир приятно удивился, услышав и скрипучий голос артиллерийского офицера. Ему вечером доложили, что Новиков и Стива Бобрин спят, уложенные напитком Шивы. Новиков проснулся при первых выстрелах и дрался на баке, возглавив орудийный расчет. Подошел старший механик, постаревший за ночь на десять лет. Сказал, что у него убили кочегара Куликова Федора, отца двух детей, что вся его машинная команда билась на юте, есть раненые и он сам в кого-то стрелял, что через час машина будет готова…

Командир подошел к баку, здороваясь с матросами. Зуйков, заливаясь смехом, теперь уже рассказывал, как иеромонах крушил пиратов, его с удовольствием слушали, хотя многие видели сами подвиги своего духовного наставника.

– Я их легонько сгонял с палубы, и только, ну, может, и задел кого ненароком, так ведь война.

– Он и стрелял, братцы! – говорил Зуйков. – Так жарил, что любо-дорого!

– Ну и стрелял, так я же не целился, для острастки, слава тебе господи, не попал.

– Вдруг попал?

– Ну и попал! Одним супостатом меньше. Ты вот зубы скалишь, а невдомек, что я не простой поп, а военный.

Заключительная фраза иеромонаха вызвала дружный смех. Заметив командира, матросы разом замолчали и стали по стойке «смирно». Он поздоровался, и ему дружно ответили.

Вдоль другого борта, пригибаясь, пробежал вестовой старшего офицера Чирков, неся на вытянутой руке белоснежный китель. Николай Павлович в одной рубахе смотрел в прицел пушки. Чирков, тяжело дыша, стал за его спиной. Матросы орудийного расчета, глядя на него, скалили зубы. Новиков стоял сбоку пушки и смотрел в бинокль.

– Фугасным! Зарядить! – прохрипел он.

В это время над головой просвистел рой пуль. На берегу в скалах застучал пулемет. Командир остановился. У его ног ударилась рикошетом пуля, выломав длинную щепу. Три раза подряд ударила пушка, и пулемет смолк.

– Отбой! – сказал Новиков, и в голосе его слышалось сожаление.

– Вот теперь, кажется, все, – сказал старший офицер, подавая руку командиру. За его спиной стоял Чирков, держа китель за вешалку, ветер раскачивал его, и от золотых пуговиц во все стороны летели ослепительные зайчики.