Текст книги "Клипер «Орион»"

Автор книги: Сергей Жемайтис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Голубой Ли

Атуре – было первое, детское имя, которое дала ему мать таитянка. Атуре – маленькая беспомощная рыбка, она старается укрыться от многочисленных врагов под плавающими обломками дерева, пальмовыми листьями или под днищем пироги. Если это имя и подходило к мальчишке, то в самом раннем возрасте, когда он прибегал к ней с разбитым носом или пораненной о коралл или раковину ногой и, всхлипывая, прятал голову в материнских коленях. Очень рано появился у него независимый характер, видимо, под влиянием отца-голландца, который иногда брал его в длительные рейсы на своей шхуне «Розовый лотос». Обыкновенно Христиан ван Фос – так звали отца – обходил мало посещаемые острова, скупал копру, жемчуг и ценные раковины, но поговаривали, что у него есть и другие доходы. К своему отцовству он относился с большим сомнением, по открыто не отрицал его, намереваясь в дальнейшем извлечь из этого немалую пользу, хотя бы используя сына в качестве дарового матроса, а впоследствии и шкипера.

Когда мальчику исполнилось 14 лет, мать дала ему мужское имя – Ремора, что значит рыба-прилипала. Так как юноша обладал необыкновенным упорством и стремлением к стяжательству, а мать его была справедливой и наблюдательной женщиной, к тому же, как всякая мать, она хотела счастья своему сыну, а, как ей было известно, имя человека оказывает немалое влияние на его судьбу, если оно соответствует его внутренним качествам и внешнему облику. И второе имя недолго удержалось за ним. Христиан ван Фос, посвящая Ремору в особенности своей профессии, открыл ему, что помимо скупки копры и жемчуга есть более прибыльные способы заколачивать деньгу. Оказалось, что Ремора уже давно знает об этой стороне дела и не находит в ней ничего предосудительного: все лучшие, то есть богатые люди, о которых он слышал, занимались морским разбоем.

По обычаю «рыцарей удачи», третье имя он выбрал сам и стал называться Ли Чанг (китайское звучание этого имени тоже имело магическое значение: все выдающиеся пираты или были китайцами или носили китайские имена). И наконец, он получил четвертое, последнее имя, которое в скором времени люди на островах Яванского моря, на побережье Суматры, Явы, Борнео стали произносить со страхом и, отправляясь в плавание, молили богов оградить от него в пути.

Однажды Христиан ван Фос захватил в море океанскую трехмачтовую джонку. Трюмы ее были полны китайских шелковых тканей, изделий из лака, серебра и золота. Команда джонки не сопротивлялась, ее капитан – пожилой малаец, казалось, не особенно был удручен потерей всего, в том числе и жизни, потому что он видел в глазах пиратов свою смерть. Он сам показывал товары, называл их цену, как будто имел дело с добрыми покупателями. Улыбаясь, он спустился с фонарем в трюм, поманив за собой Христиана ван Фоса, и тот, пробормотав проклятие по поводу «этих жалких трусов», которые дают себя резать, как бараны, шагнул вниз по трапу. Его соратники с пистолетами и ножами в руках окружили люк, алчными глазами следя, как малаец раскидывал тюки, под которыми стояло несколько бочек с порохом.

Ли Чанг сторожил команду, закрытую в носовом кубрике, но и ему захотелось посмотреть, что за сокровища обнаружились в трюме, он сделал всего несколько шагов, как в лицо полыхнуло пламя. Джонка затонула со всеми своими сокровищами, погибла вся ее команда, закрытая в носовом кубрике. Только три пирата остались в живых: два матроса и Ли Чанг, которого силой взрыва перебросило на шхуну, стоявшую в десяти метрах от джонки. У него довольно скоро срослись переломанные кости ног и руки, зажило лицо, только никакими средствами самым знаменитым знахарям не удалось извлечь из-под кожи голубоватые крупинки пороха. Он унаследовал шхуну и получил последнее, четвертое имя – Голубой Ли.

Шхуна возвращалась от берегов Борнео, когда начался морской бой между «Хервегом» и отрядом английских кораблей. Голубой Ли повел свой «Лотос» на красные сполохи и орудийный гул. Драка, по всей видимости, шла большая, и Ли не без основания рассчитывал на добычу; при такой канонаде кого-нибудь да заставят сесть на рифы, вот тогда-то и можно будет поживиться. Голубой Ли давно мечтал о современном оружии: пулеметах, винтовках и особенно в небольшой пушке. Тогда бы он скоро расправился со своими конкурентами, из-за которых терпел немалые убытки и подвергался излишней опасности: слишком активная деятельность пиратских шаек подняла на ноги местные власти и голландские патрульные суда шныряли и у берегов и в открытом море.

После сильного взрыва стало так тихо, что с берега, до которого было полмили, доносился хор цикад. Голубой Ли благоразумно дождался рассвета и пошел к месту сражения. Там уже никого не было. Всю поверхность моря усеивали обломки Дерева, плавали спасательные круги, большая шлюпка, полная воды, в ней обхватил банку мертвый матрос. Вокруг сновало множество акул. В шлюпке оказалось несколько огромных дыр, держалась она на воде только благодаря бортовым запаянным бакам. Голубой Ли, разочарованный неудачей, хотел уже продолжать путь, как один из его матросов заметил дым костра на пустынном островке. Его заливало во время тайфунов, и потому там никто по жил, кроме крыс, которые во время наводнений отсиживались на вершинах трех десятков пальм. В бинокль Голубой Ли увидел военных моряков, судя по форме, не голландцев и не англичан. Особенно его привлек катер, стоявший в лагуне, а на катере что-то похожее на зачехленный пулемет. Это решило дело. В другом случае Голубой Ли со спокойной совестью прошел бы мимо потерпевших бедствие, но у них имелся пулемет, а может быть, еще что-либо не менее ценное. Ли приказал спустить шлюпку.

Из всего экипажа рейдера на остров высадилось несколько сигнальщиков и дальномерщиков, десять артиллеристов, отражавших атаки миноносцев с бортовых плутонгов, кочегар, лежавший в лазарете, и капитан Франц Рюккерт. Когда тяжелый снаряд попал в машинное отделение и крейсер остановился, капитан приказал спустить катер с левого борта, обращенного к островам и рифам, откуда нельзя было ожидать атаки миноносцев. Такая предусмотрительность спасла и его и еще двадцать человек из шестисот тридцати, числящихся на крейсере. Когда к костру подошел Голубой Ли, Рюккерт пил из кокосового ореха. Напившись, поставил орех на песок и выжидательно уставился на пирата. Голубой Ли, не кланяясь и не выказывая других знаков расположения, прямо перешел к делу и на ломаном французском языке, которому научился от матери, предложил купить пулемет и все оружие, какое есть у белых моряков.

Рюккерт с одного взгляда понял, с кем имеет дело, и, покачав головой, в свою очередь предложил купить у него несколько банок керосина: на его катере по оплошности старшего офицера не оказалось аварийного запаса горючего.

Голубой Ли в свою очередь покачал головой, показав в улыбке все свои великолепные зубы. Нет, у него очень мало керосина, если случится штиль, он не доберется до удобной стоянки и его снесет на рифы.

Голубой Ли постарался выразить глубокое сожаление на своем разбойничьем лице и сказал, что в таком случае он должен оставить остров, но, прежде чем окончательно расстаться, он предлагает подумать о продаже хотя бы пулемета. Он даст за него очень хорошую цену и десять банок керосина, которого, правда, у него сейчас нет, но к вечеру он вернется и доставит его. Теперь Голубой Ли помышлял только о том, как бы вырваться с острова. Он даже поправился, пообещав доставить керосин и так, просто за умеренную плату, а о пулемете, если он так нужен им самим, можно и забыть.

– Никуда ты не пойдешь, – сказал Рюккерт. – Мы пойдем вместе. Ты доставишь нас на остров, где есть люди, деревня. Понял меня? Катер возьмешь на буксир!

Голубой Ли молниеносно сообразил, что этот человек не остановится ни перед чем, и закивал головой, расточая улыбки, стал говорить, что капитан читает мысли людей, что ему самому пришла в голову мысль предложить помощь и доставить в ближайшую деревню, где живут его родственники, там он сможет, если пожелает, остаться на всю жизнь. И еще Голубой Ли сообщил, ударив себя в грудь, что он тоже белый, его отец голландец, а мать француженка и его долг помогать братьям по крови.

Рюккерт мрачно выслушал и окончательно убедился в своем первоначальном мнении о владельце шхуны. Перед тем как покинуть остров, он сказал оставшимся членам своего экипажа:

– Не спускайте глаз со всей этой банды. Это пираты. Если я подам команду – списывайте их за борт…

Голубой Ли, прищурившись, улыбался: он знал и немецкий язык, но нарочно выбрал французский, чтобы иметь преимущество перед этими людьми. Не зря Христиан ван Фос говорил, наблюдая за его успехами:

– У тебя, дьявола, чертовские способности, ты знаешь все местные наречия и языки белых. Надо было отдать тебя в колледж, и вышел бы из тебя священник или важный чиновник, а не то и член парламента. В работе этих парней меньше риска, чем у нас, а доходы побольше…

Уставший тайфун

Погода явно портилась, хотя барометр и стоял высоко. Ветер дул с переменных румбов или совсем стихал. Командиру не нравилось небо: уже несколько дней, как на нем появлялись зловещие признаки надвигающейся бури: вначале рваные перистые облака, затем их сменили густые барашковые и, наконец, – громоздкие кучевые, в просветах которых виднелись облака высоких слоев.

Командир озабоченно поглядывал на небо, часто спрашивал вахтенных и Феклина: «Как давление?»

Что быть сильному ветру, знали и матросы. Они прекрасно разбирались в погодных приметах, и, кроме того, баталер Невозвратный слег в жесточайшем приступе ревматизма, а кот Тихон ушел с палубы на камбуз. Зуйков по этому поводу заметил:

– Если бы еще один Невозвратный со своей ломотой, тогда еще, может, и обошлось бы дело со штормом, а раз Тишка подался к Мироненке, то добра ждать нечего.

Старший боцман покачал головой и сказал осуждающе:

– Ты не пророчь, парень. Что будет, то будет. А накликать беду нечего. Может, оно… – Он посмотрел на небо, на оловянное море и только крякнул.

Прекратились пышные утренние и вечерние зори, похожие на сказочные фейерверки. Теперь восход и закат сопровождали зловещие оранжево-красные и наконец медно-багровые цвета. В воздухе разлилась тяжелая истома. Клипер шел под парами. Командир приказал закрепить паруса и нести одни триселя и фок-стаксель, приготовившись встретить бурю в любую минуту.

Первый порыв ветра налетел с востока. Клипер дрогнул, как от удара, наклонился на левый борт. Натужно завыл, засвистел ветер в снастях. И опять настала недобрая тишина. Сморщенная поверхность моря разгладилась, снова приобрела тусклый, оловянный оттенок. Прошла минута, и упругая невидимая лавина обрушилась на корабль. Море побелело от пены. Хлынул тропический ливень. Потоки воды не успевали сбегать по ватервейсам ж затопили бы палубу, стой клипер ровно на одном месте, но он бросался грудью на волны и, словно отряхиваясь от воды, ложился с борта на борт.

Командир определил «глаз бури» – центр тайфуна находился к западу от клипера и сейчас двигался к Суматре. Надо было, используя по возможности силу ветра, выйти за его пределы или удержаться на месте, пока не промчится тайфун. Сколько у него уйдет на это время? Сутки или неделя? Каков диаметр вихревого потока? Никто не знал.

Как в штормовые дни при прохождении «ревущих сороковых», командир не покидал мостика, но на этот раз у него прибавилось забот. Там были только ветер и волны на безграничном просторе, а под килем – бездна, здесь же в мелком море на поверхность поднимаются сотни коралловых рифов, и не все они еще нанесены на карты. И хотя бы этот пробел был заполнен картографами, все равно в такую бурю невозможно точно определить место корабля, к тому же «Орион» вошел в район, для которого в его штурманской рубке вообще не было карт.

Ветер стал менять направление. Вначале он был попутным, затем стал заходить слева и наконец подул навстречу, перехватывая дыхание и до боли давя на глазные яблоки. Со всех шлюпок ветер сорвал чехлы, а одну шлюпку, с левого борта, унес совсем. Непостижимым образом ветер развязал узлы у канатов, которыми держались бочки с водой, взятые с «Синей птицы», и помог волнам сбросить их все до единой в море.

Настала страшная ночь. Не было человека на клипере, который не подумал бы о смерти. Старые матросы надели чистое белье, готовясь предстать на том свете как и положено настоящему моряку – по всей форме.

На рассвете показался остров. Волны перекатывались через барьерный риф и атаковывали опушку манговых зарослей. На мысе, залитом водой, торчали пеньки кокосовых пальм. Одна, самая упрямая пальма еще держалась, низко пригнув к воде трепещущую крону.

Командир и старший офицер стояли у края мостика и смотрели на остров, казалось, он пляшет между веян, проваливаясь и взлетая к сизо-черному небу. Остров наполнил их тревогой. Они перешли экватор, и здесь преграждало путь множество островов, окруженных коралловыми рифами, банками, мелями. По расчетам старшего офицера, это мог быть остров Педжантан или один из островов Бадас. Старший офицер поделился своими соображениями с командиром.

– Да, да… возможно. Если мы чудом пройдем эти острова, то за ними нас ждет архипелаг Тамбелан. Не будем искушать судьбу… отклонимся к весту.

– Ветер спадает.

– И значительно. – Командиру еще хотелось добавить, что они ловко ушли от тайфуна, да он, как все моряки-парусники, верил в приметы, а не к месту сказанное слово могло обернуться неприятностями, и он промолчал.

«Орион» изменил курс, обходя вытянутую гряду островов, лежащих где-то недалеко впереди. Тайфун умчался к югу, оставив за собой расходившееся море и семибалльный ветер.

На закате еще показался остров и скоро утонул в ночном мраке. Настала ночь, «черная как сажа», говорили матросы. Клипер лежал в дрейфе, терпя сильную бортовую качку. Ночь проходила спокойно, хотя с палубы и доносился отдаленный рокот прибоя. Ветер спал совсем, и в тишине шум прибоя мог быть слышен за пять – шесть миль. Когда уже казалось, что и на этот раз «Орион» вышел из беды, всех поднял на ноги сильный удар в корму. Раздались голоса: «Тонем, братцы!» Но паника быстро улеглась, как только рында забила «Водяную тревогу».

Через час старший офицер доложил командиру о потере винта, пробоине в корме и о том, что заведен пластырь.

– Незначительная пробоина. Помпы справляются, – заключил он доклад и замолчал, ожидая приказаний.

– Будем ждать рассвета. Прибой как будто тише? – Я бы не сказал.

– Ну и темень…

– И духота…

– Парилка, мамочка моя, только веника не хватает. – Бодрый, совсем всегдашний голос Мамочки разнесся с мостика по всему клиперу и лучше всяких увещеваний подействовал на матросов. Скоро и с бака послышался тихий говор и смех. На мостик принесло облачко махорочного дыма. Клипер развернулся носом к волне, качка стала тише и приятней. Мерно стучали помпы, откачивая воду.

Пышная тропическая заря осветила присмиревшее море и недалекий зеленый остров. Остров оказался довольно большой, с удобной бухтой. В ней стояла шхуна, на сахарно-белом коралловом песке виднелись катамараны и катер, вытащенные на сушу перед тайфуном. Сейчас катер сталкивали на воду человек сорок островитян и с десяток европейцев. Над вершинами пальм отвесно поднимались синие струйки дыма.

Воин Андреевич решил зайти в бухту, заделать пробоину, поставить запасной винт, запастись свежими продуктами, а также дать возможность отдохнуть команде на берегу.

От клипера отвалил вельбот под командой Бобрина и с неизменным его спутником лейтенантом Фелимором. Им командир приказал промерить глубины при подходе к острову и в самой бухте. Навстречу вельботу вышел катер. Поравнявшись с вельботом, катер остановился, судя по жестам его команды, островитяне предлагали вернуться на клипер, один из них даже бросил конец, но вельбот пошел к острову.

– Что бы ото значило? – спросил командир, продолжая смотреть в бинокль.

– По всей видимости, они предлагают провести нас в бухту, – ответил старший офицер.

– Возможно. Молодец Стива. Свой глаз лучше… Все же – любезные люди. Прикажите опустить парадный трап…

На катере прибыли командир «Хервега» и Голубой Ли.

– Шмидт. Франц Шмидт, – назвал себя Рюккерт. – Местный колонист. У меня плантации на Борнео, Шторм загнал мою шхуну на этот чудесный остров. Прекрасная бухта… Вы, капитан, говорите – тайфун? Да, пожалуй, его можно назвать тайфуном, только значительно уставшим, сюда довольно редко прорываются тайфуны, это не Южно-Китайское море и не Тихий океан в районе Филиппин и Японии. О, вы хорошо отделались. И вам повезло.

Он хорошо говорил по-английски и даже не перешел на немецкий с бароном, он говорил с ним подчеркнуто холодно, давая понять, что ему, немцу, не понятна роль соотечественника на русском военном судне. Когда командир объяснил, каким способом барон попал на клипер, Рюккерт снисходительно закивал головой и сказал что-то о неисчислимых бедах, причиненных войной. Но незаметно для других они с бароном обменялись взглядами, и в заключение Рюккерт пригласил барона к себе на шхуну.

Голубой Ли всем улыбался, церемонно пожимал руки и с искренним восхищением осматривал корабль. Ничего подобного он еще не видел. Он бывал на голландских и английских парусниках, которые занимались перевозками грузов на местных и дальних линиях, но то были работяги, вроде потных мулов, единственным назначением которых являлась перевозка грузов. Морские мулы! А он стоял на палубе, чище песка, перемытого прибоем, где все служило не только пользе, а также радовало глаз и сердце. И если он сравнивал все виденные им суда с мулами (включая и свой «Розовый лотос»), то это был боевой слон в дни великих праздников… Две пушки – одна на носу, вторая на корме – мечта Голубого Ли, заставили еще сильней застучать его сердце. В довершение всего он поднялся на мостик, остановился там, полузакрыв глаза и представив себе, что не старший офицер ведет сейчас корабль, а он, Ли Счастливый. Так бы он приказал называть себя, в пятый раз изменив имя. И все это может сбыться, только надо будет хорошенько попросить Магомета и деву Марию и богов – покровителей моряков, зажечь на их алтарях жертвенные свечи и пообещать им более существенные дары, если сбудутся его желания.

Между тем клипер, подгоняемый морским бризом, шел к острову: со шлюпки передали семафором, что глубины вполне достаточные и при подходе, и в самой бухте.

Партийное собрание

Бухта действительно оказалась удобной во всех отношениях, ее высокие берега, поросшие густым тропическим лесом, защищали от муссона, и даже недавний ураган не причинил вреда ни шхуне Голубого Ли, ни рыбацкой флотилии. Бухта казалась куском голубого неба, упавшим среди зеленых берегов. Лешка Головин сказал Зуйкову, что хотя бухточка и хуже севастопольской, но, должно быть, рыбная, и, сняв бескозырку, вытащил из-под подкладки моток лески и крючок, в баталерке Невозвратного взял бамбуковое удилище, где оно хранилось, привязанное к пиллерсам. Снарядив снасть, он забрался за баркас и закинул ее с катышком хлеба на крючке. Нажива еще не дошла до дна, как удилище едва не вылетело из Лешкиных рук. С бьющимся сердцем он еле вытащил на борт трехфунтового окуня. Следом за окунем клюнула и попалась на крючок метровая ремень-рыба. Лешка поднял ее уже до палубы, как она, перекусив леску, ушла вместе с крючком. У юнги был запас крючков. Живо подвязав другой, он закинул снова, и опять рыба схватила его на лету. На этот раз попалась удивительная красавица – синяя, с золотыми полосами и большими золотыми глазами, отороченными красными ободками. Рыба с удивлением, как показалось мальчику, смотрела на него, медленно раскрывая рот, словно что-то хотела сказать, а может, и говорила, да так тихо, что Лешка слышал только что-то похожее на скрип. «Золотая рыбка», – подумал Лешка и, осторожно отцепив ее, бросил в воду. «Что же я ничего у нее не попросил?» – спохватился он, да было поздно. Он наловил с полведра окуней и еще каких-то головастых рыб, попалась и ремень-рыба, но золотая больше не попадалась…

– Ты что за катер спрятался? – Лешка узнал голос Зуйкова. – Ишь сколько натаскал. Клюет?

– Как видите.

– Вижу. Смотри-ка, как наша плотва, только пофорсистей будет, – сказал Зуйков, рассматривая только что пойманную рыбу, брошенную в ведро. – Я тебя ищу, ищу. Ты что, команды не слыхал?

Лешка вскочил.

– Какой команды?

– Не тревожься, не для нас, для второй вахты. Перегрузка из кормового, чтобы корму поднять. Всем там делать нечего, только мешаться будем… Наша очередь завтра, а сегодня на берег! Сейчас едем!

Мальчик улыбнулся, глядя в море, куда-то за белую линию прибоя на рифах.

– Вы понимаете, дядя Спиря, я только что поймал золотую рыбку.

– Да ну? Где она?

– Выпустил. Жалко стало. Такой красоты я еще не видал. Вся горит и сверкает…

– Выпустил, говоришь?

– Ага.

– И красивая, говоришь?

– У меня прямо мороз по коже, вот какая!

– Ну и правильно сделал. Иди надевай форму.

Юнга только сейчас заметил, что дядя Спиридон в белоснежных штанах, правда довольно помятых, в форменке, а на ногах – надраенные сапоги.

В баркасе, когда Зуйков рассказал про Лешкину золотую рыбку, Роман Трушин покачал головой:

– Эх парень! Давалось счастье тебе, а ты не воспользовался, взял да бросил его в воду. Надо было попросить чего-нибудь у ней.

– Я уже подумал…

– Сказал бы, золотая рыбка, сделай так, чтобы наш клиперок перемахнул из здешних райских мест до нашего дому. А? Вот было бы дело!

– В другой раз, как только поймаю, закажу ей насчет вашей просьбы, – в тон ему ответил мальчик, в душе которого еще долго жило ощущение, что он соприкоснулся с чудом, хотя вскоре ловил не менее удивительных рыб, но то была первая, ошеломившая его неожиданной красотой и таинственным шепотом.

Баркас с разлету вылетел носом на ослепительный коралловый песок. Матросы выпрыгнули, кто с носа, не замочив ног, а кто прямо через борт в воду – солнце мигом высушит – и остановились, озираясь по сторонам, ощущая неловкость в ногах: земля покачивалась, как палуба.

– Ой, братцы, кладет, как на мертвой зыби! – радостно крикнул Лешка и запрыгал на одной ножке. Внезапно он остановился, заметив, что за ним наблюдают из-за кустов ребята такого же возраста, как и он, и малыши лет трех – пяти, совсем голышом. Лешка пошел к этой притихшей толпе, с любопытством и нескрываемой завистью рассматривающей его парадную форму. Громов сказал, наблюдая за ним:

– Парень уже знакомится с местным населением, надо и нам.

Матросы небольшими группами пошли в разные стороны.

Громов, Зуйков, Трушин и Лебедь постояли немного и тоже стали подниматься на пригорок. Из леса доносился птичий гомон. Трушин мечтательно сказал:

– Пивка бы сейчас холодненького.

– Какое тут пиво, – вздохнул Зуйков. – Дикая местность. Нет, постойте, это что же такое? – Он удивился больше, чем Лешка золотой рыбке, подняв с земли пивную бутылку.

– Должно быть, тот немец привез, что к нам на катере приходил, – сказал Трушин. – Как они быстро с нашим бароном снюхались. Феклин сказывал, что наш Мамочка барона отпускал на все четыре стороны. Война, дескать, между нашими странами кончилась, и ты теперь не пленный.

– А он? – спросил Зуйков.

– Будто попросил, чтобы оставили на клипере до нашего отхода. Дескать, жалко расставаться. С друзьями побыть хочет. И благодарность у него к нам большая. Не хочет так скоротечно смотаться. Не вежливо это, считает.

– Что-то не похоже, чтобы у него к нам большая благодарность была, – сказал Зуйков, вытирая пот с лица, – весь рейс волком смотрел. Вот ведь человек! От смерти спасли, а той самой благодарности у него ни в одном глазу. Может, мы промашку дали, что его не повесили на рее. Хотя… как, Герман Иванович, твое мнение?

– Раз или два ему, наверно, удалось передать на крейсер. Но дело недоказанное. И вешать мы его не имели права. Вообще он странная личность, типичный колонизатор, крепостник вроде наших некоторых помещиков, считает, что все люди делятся на господ и рабов.

– Он, конечно, господин? – сказал Громов. – Белая кость. И у нас есть такие. Вот Новиков, или стармех, или Бобрин, будто иногда люди как люди, особенно механик, и добр, и справедлив, а стоит за царя и дворянский строй и тоже считает нашего брата ниже себя. О тех двоих я и не говорю…

Они вошли в банановую рощицу. Гигантские листья этих травянистых деревьев застыли в неподвижном воздухе, солнце, уже низко склонившееся к западу, пекло немилосердно. За банановой рощей оказалось небольшое поле, засаженное ананасами, бататами, а по краям гигантскими стеблями проса. Дальше, у самого леса, в окружении десятка хлебных деревьев стоял круглый дом с конусообразной крышей. Под навесом возле дома стояла молодая женщина и толкла что-то в большой деревянной ступе… Она улыбнулась и продолжала методично поднимать и опускать свои красивые бронзовые руки, сжимавшие тяжелый пест.

– Воды, что ли, попросить? – Зуйков посмотрел на товарищей.

– Лучше ананас, – сказал Громов. – Сырую воду доктор пить здесь не велел. Еще какую-нибудь лихорадку подхватим без привычки.

Женщина сразу поняла, что хотят эти большие люди в белом, вооружившись ножом, похожим на меч, пошла на поле и скоро вернулась с тремя спелыми ананасами. Она нарезала их на столе большими ломтями, положила на деревянное блюдо и с той же приветливой улыбкой подала Трушину, видно, потому, что он был выше всех ростом и понравился ей больше других. На стол она поставила розовую раковину с мелкой, как пудра, солью. Гости расселись на скамейке вокруг стола и, поглядывая на хозяйку, которая принялась за прерванное занятие, стали есть сочную благоухающую мякоть чудесного плода. Зуйков взял щепотку соли и посыпал ломоть.

– Пожалуй, вкусней! – сказал он. – Никогда не думал, что такой фрукт с солью едят.

И все стали посыпать солью и тоже нашли, что ананас приобретает совсем другой, особенно приятный вкус.

– Давайте еще посидим малость здесь, – сказал Трушин, не спуская глаз с хозяйки, – Чего по жаре слоняться? А здесь и тень, и все – дом.

Зуйков подмигнул:

– Тень, говоришь? Ну что ж, оно и в самом деле не плохо, и ананасы еще не доели, да и поговорить за столом как-то удобней.

– А поговорить надо, товарищи, – сказал радист, – и очень серьезно!

– Да, товарищи, разговор у нас должен быть серьезный, – сказал Громов. – Давай ты, Герман Иваныч, выкладывай свои соображения.

– Хорошо. Вот нас здесь четверо, – начал Лебедь, – четверо единомышленников. Еще ни разу не случалось, чтобы мы расходились во мнениях по принципиальным вопросам. Все мы сторонники пролетарской революции и утверждения власти Советов. То есть стоим на платформе большевиков.

Трушин перебил:

– К чему ты это? Так ведь оно и есть!

– Ты постой, – Громов поднял руку, – продолжай, Герман Иваныч.

– Я все это говорю к тому, товарищи, что надо оформить вашу партийную принадлежность, то есть вступить в партию, и сделать это не трудно, партийная ячейка у нас есть. Вот Иван Матвеевич, – он кивнул на Громова, – и я – члены социал-демократической партии большевиков. Нас пока двое партийных на клипере, и мы долго не ставили вопрос о приеме новых членов но той причине, что люди просто не были готовы к вступлению в партию.

– Да, сознательности у многих не хватало, – согласился Трушин и укоризненно спросил Громова: – Что же ты мне не сказал, что партийный?

– Вот и говорю.

– Думал, и я несознательный? Несозрелый?

– Ну что ты, Роман. Так мы постановили с Германом – молчать до поры до времени, вести работу. А что не сказал, то ты не обижайся, не мое это желание, а партийное. Вот если хотите вступить, то мы рекомендуем вас от всей души.

– Я готов! – сказал Роман Трушин.

– И я, только как это сделать? – спросил Зуйков.

– Довольно просто, – ответил Громов. – Вот тут сейчас мы вас и примем по всей форме большинством голосов, то есть – единогласно. Прямо в равноправные члены. Биография ваша нам известна, приверженность рабочему делу – тоже, и мы голосуем, Герман Иваныч!

Лебедь и Громов подняли руки.

– Единогласно, – сказал Громов, и они с радистом пожали руки новым членам партии.

– Вот нас уже и четверо, товарищи! – сказал Громов. – И у нас есть хороший народ. Давайте вовлечем в нашу организацию Невозвратного, Мироненку, Коваля и Куцибу, Феклшга, Гусятпикова, но это надо делать осторожно, чтобы наши противники не разнюхали. К Владивостоку надо прийти с крепкой партийной ячейкой. Я думаю, человек тридцать у нас будет, а это сила среди неорганизованной массы. Между машинистами и кочегарами тоже есть хорошие ребята, да там все дело портит второй механик лейтенант Нодягин – анархист, сбивает ребят с толку своей дурацкой программой. Пока оставим их в покое, пусть строят свои воздушные замки, может, в будущем одумаются, а мы будем вести свою линию. И еще, товарищи, в отношении тактики хочу сказать: никаких стычек и тем более кулачных боев с монархистами и прочей еще шаткой массой. Будем действовать словом правды. Матрос из простых мужиков и рабочих поймет и к нам пристанет. Ну вот и вся моя речь по первому вопросу. Разнесся тонкий горестный крик и утонул в птичьем гомоне. Крик повторился, и никто, кроме хозяйки и Трушина, не обратил на него внимания. Хозяйка оставила свой пест и быстро пошла, бросив на прощание Трушину тревожный взгляд.

– Второй вопрос – короткий, насчет выбора секретаря нашей организации. Сейчас нас уже много, надо кому-то руководить и отвечать перед партией.

– Предлагаю оставить Ивана Матвеевича Громова, – сказал радист. – Хотя нас было и двое в ячейке, а оп все же являлся старшим и как член партии, и по возрасту. Кто за это предложение? Единогласно!

– Ну вот и все, – сказал Громов. – А где же хозяйка? Надо поблагодарить и, может, заплатить за угощение?

– Она ушла, видно, к соседке, – Трушин махнул рукой, – вон по той тропинке. Там кто-то закричал так жалостливо, она и подалась туда.

– Надо подождать. Или положить деньги да уйти? – предложил Громов.

– Обидится, – сказал Лебедь, – давайте подождем, и пусть Роман ее поблагодарит.

Трушин вспыхнул от удовольствия:

– Ну почему я. Все давайте… Скажем спасибо. Или вот Герман Иваныч на каком-нибудь языке.

– Малайского я не знаю. Ничего, Роман, она поймет. Все засмеялись.

Скоро показалась хозяйка с какой-то женщиной. Они шли очень быстро, почти бежали, а за ними едва поспевал, обливаясь потом, Лешка Головин.

– Вот вы где, – сказал он, обогнав женщин и остановившись под навесом. – Я вас искал, искал и попал в деревню, она тут за лесом возле речки.

– А что случилось? – перебил Громов. – Почему женщины так встревожены.