Текст книги "Клипер «Орион»"

Автор книги: Сергей Жемайтис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Шторм Петрель

Среди ночи с мостика раздалась команда: «Все наверх, паруса ставить!»

По заведенному порядку, прежде чем повторить команду, боцманы, проиграли прелюдию на своих дудках, затем, наклонившись в люки, гаркнули, не жалея «луженых» глоток, и команду, и добавление к ней: «Пошел, пошел, лодыри! Выходи на ветерок!» Далее следовали слова, мало удобные для печати. Бревешкин, увлекшись, вылил в свою витиеватую импровизацию и высочайших особ, и божью матерь с младенцем, и святых угодников, и, как дань времени, «проклятых» социалистов, анархистов и почему-то букинистов, видно и их считая вредной революционной партией.

Матросы стремглав и тоже весело вылетали по трапам на палубу, уже зная, что кончилась штилевая полоса.

С северо-запада потянул слабый, теплый ветер. Матросы, истомленные жарой и бездельем, бросились к вантам и полезли к мелькающим между снастей чужим звездам. «Орион» пересек экватор, и теперь вместо Полярной звезды сиял Южный Крест, по бокам его сверкали и переливались Райская птица и Летучая рыба, плыл гигантский Корабль, видны были его Киль, Корма и Паруса, и еще множество незнакомых звезд торжественно сияли из черной бездны.

Матросам в эти минуты было не до красот южного неба. В кромешной тьме надо развязывать и вязать узлы, нащупывать уходящие из-под ног перты. Там, в высоте, для них не существовало ничего, кроме невидимых снастей и тугой, рвущейся из рук парусины.

Ветер согнал с лиц апатию, на клипере началась прежняя нормальная жизнь с круглосуточным, привычным напряжением сил, всегдашней готовностью к неожиданностям вроде шквалов и перемены ветра.

Иногда в пустынном океане показывалась стая китов. Гигантские животные совершали переход из южных полярных вод на север, где начиналась весна и уже зеленели поля планктона, суля им обильную пищу. За клипером давно увязались три акулы. Хищницы обыкновенно держались за кормой, но всегда оказывались у борта, как только бачковые вываливали отбросы.

Как-то днем к «Ориону» подошло стадо дельфинов, и акулы исчезли. Дельфины резвились вокруг корабля несколько часов и умчались на юг. На следующее утро акулы заняли свое место за кормой.

Зуйков сказал Лешке Головину, они вместе вязали мат на корме:

– Опять акулье появилось. Нет поганей твари в море, чем акула. Все, проклятая, жрет. Дельфинов испугались было, поотстали и вот опять, вражья сила, увязались за нами. Так и ждут, чтобы кто из нашего брата за борт сыграл. Надо ловлю устроить или пугнуть их из винта, а то, не дай бог… – Он не договорил, чтобы не накликать беды, и вернулся к дельфинам: – Ты, Алексей, никогда не обижай дельфинов. Есть такой народ, что всегда стараются неразумной твари всякую пакость сделать, а ты знай, что дельфин моряку помощник. Видал, какой веселый да смекалистый, какие фокусы выделывал и акулье проклятое живо прогнал. Если в морс упадешь да дельфина увидишь – не бойся. Хотя он тоже зубатый да страхолюдный, он к человеку дружбу питает. Мне один старый наш матрос, Ефим Кругляков, рассказывал, его по болезни на французском берегу списали, а потом домой в Одессу отправили, так Ефим говорил, что с ним был такой случай. Упал он за борт, на учебном судне он тогда ходил, ну и сыграл с похмелья с нока-марса-рея прямо в дельфинью стаю. Круг ему бросили, да не сразу, и он его в страхе да среди волн не увидел, держится из последних сил, одежа намокла, вниз тянет, а тут еще дельфины кругом шастают, то сбоку, то под низом пройдут. Ну, думает, кранты мне по всей форме, заиграют меня морские свиньи, а не то и порвут на части. А дельфины совсем осмелели, носами стали его пихать, ну Ефиму и плохо стало, воды хлебнул и память потерял, должно быть, от страху, а может, похмелье дало себя знать. Ты; Алексей, знай, что если матрос переложит на берегу, то может неприятность иметь и на корабле и за бортом, вот как с Ефимом, да и по себе знаю, так что ты лучше вовсе ее не пей. – Зуйков неожиданно стал говорить о вреде пьянства и никак не мог вернуться к истории с Ефимом Кругляковым. Ему помог Лешка. Перебив его, он спросил, как же спасся Кругляков.

– Да он и сам толком не знает, в беспамятство впал и только в баркасе в себя пришел, когда его из воды вытащили. Матросы, говорит, сказывали, что когда они подошли к нему, то вокруг дельфины так и кишели и, стало быть, тонуть ему не давали. Когда баркас подошел, они оставили Круглякова, и он на дно было пошел, да один из матросов нырнул и вытащил беднягу.

– А дельфины?

– До самого корабля провожали и потом еще долго шли, будто радовались, что спасли матроса. Вот какие дела, Алексей, бывают на море. Да ты тяни, не бойся, не порвешь нитку, на ней акулу можно запросто вытянуть…

Появились вилохвостые качурки. Во множестве они вились вокруг корабля пли плавали стайками. Одна из качурок села на палубу, и к ней с горящими глазами стал подкрадываться кот Тихон. Качурка, почувствовав смертельную опасность, заковыляла было к борту, так как не могла взлететь с палубы, но Тишка схватил ее за крыло. Храбрая птица, к восторгу матросов, наблюдавших за этой сценой, нанесла ему клювом удар по носу, и Тихон, отпрянув, стал выбирать новый угол атаки. На защиту качурки бросился Гарри Смит, но его оттолкнул Назар Брюшков и, прижав ногой крыло к палубе, схватил птицу.

– Маленькая, а кусучая, стерва. Сейчас, Тиша, я ее поукорочу на голову – и ешь себе на здоровье, ишь их сколько развелось без всякой пользы.

Гарри Смит схватил за руку Брюшкова и сказал, показав глазами на качурку:

– Шторм Петрель.

В эти два слова он вложил всю возможную убедительность. «Как можно, неужели ты не знаешь, что это Шторм Петрель?» – говорил его взгляд.

Брюшков оттолкнул его:

– Вот еще заступпик нашелся. Без тебя знаем, что о этой Петрелью делать. Я поймал, моя птица, пошел ты… – он выругался, стряхнул руку Гарри Смита и схватил качурку за шею, намереваясь разом покончить с ней. Гарри Смит ударил его ребром ладони по руке. Брюшков выпустил шею качурки.

– Ты что? – Брюшков побагровел.

Гарри Смит сказал раздельно:

– Плохо! Нет можно!

– Ух и дам я тебе сейчас, если не отстанешь. Ну что он липнет, ребята, по руке бьет?

Вокруг них образовался круг. Раздались голоса:

– Отпусти, Назар!

– Вот еще, крути ей голову!

– Пожалей птицу. Тихон твой и так поперек себя толще.

– Выпусти, выпусти!

– Рви ей голову!

– Уважь! Гришка ведь гость.

– Уважь!

– Вот я его уважу! – В круг протискивался Бревешкин. – Дай ему, Назар, или разучился! А я этой пичуге сам голову скручу, туды ее, в глыбь морскую, в английские острова!

Высоко держа бьющую крыльями птицу, Брюшков ударил Смита кулаком в грудь с такой силой, что тот отлетел к матросам, и они поддержали его, не дав упасть.

Самодовольно улыбаясь, Брюшков протянул было качурку унтер-офицеру, но в этот миг Гарри Смит рванулся к нему и ударил в нижнюю челюсть. Падая навзничь, Брюшков выпустил качурку из рук.

Матросы притихли. Брюшков встал, сконфуженно подкрутил головой, ощупал подбородок.

– Ладно он тебе врезал, – сказал Зуйков. – Парень бокс знает.

– Мы его сейчас по-русски разделаем. – Брюшков рванулся на Гарри Смита, принявшего боксерскую стойку.

– Ну, насчет драки ты оставь! – сказал Громов, становясь между противниками.

– Нет! – крикнул Гарри Смит, пытаясь оттолкнуть Громова, и добавил по-английски, что никому не позволит вмешиваться в его личные дела.

– Не гоноши, Гринька, на берегу стакнитесь, – сказал Зуйков, удерживая Гарри Смита.

Невесть откуда взялся Гоша Анархист и пронзительно завопил:

– Дай ему, Брюшков! Покажи кулацкую силу! И ты, Гринька, не подкачай! Боксом его в рыло, собачью холеру!

Подбежали матросы от фок– и бизань-мачты. Залились боцманские дудки…

За этой сценой некоторое время наблюдал барон фон Гиллер. На палубе появился радист, офицеры. Барон не стал дожидаться развития событий, быстро спустился на жилую палубу, подошел к радиорубке. В двери торчал ключ. Сколько дней он ждал этой минуты и готовился к ней! Каждый день он заменял в давно составленной телеграмме устаревшие сведения.

Опытный моряк, он определял курс и не глядя на компас: днем по солнцу, а ночью по звездам, а три дня назад узнав от Новикова координаты, он интересовался только пройденными милями за сутки и с незначительной ошибкой определял местонахождение «Ориона». За полторы минуты он был в состоянии передать все эти сведения на рейдер, где круглые сутки ждали ого сообщений.

Стрелки приборов вздрагивали: передатчик включен. На столе листки исписанной бумаги – русский текст, колонка цифр – шифровка.

Барон фон Гиллер медлил, прислушиваясь к голосам, топоту ног, доносившихся в открытый иллюминатор. Внезапно все шумы покрыл медный перезвон – боевая тревога.

Барон побелел от охватившей его ярости: все рушилось. Теперь он ничего не успеет сделать, вот уже бегут вниз по трапу. Ему вдруг захотелось броситься на приборную доску, разбить ее, вырвать приборы и топтать их каблуками. Он медленно отошел от стола, гася в себе приступ непростительной слабости. За дверями он уже окончательно пришел в себя и остановился, поджидая радиста. Когда тот подошел, он спросил, раскланиваясь:

– Спешите на свой пост по тревоге?

– Да. – Радист остановился у двери и вопросительно посмотрел на барона.

– Весьма кстати, могла возникнуть крупная потасовка, матросы слишком возбуждены. Такие вспышки следует гасить более решительно.

– Вы только ото и хотели мне сказать?

– Не только. У меня сегодня такой радостный день. Я почти свободен!

– Да, вы без спутника!

– Вот именно. – Барон улыбнулся. – Он так мне надоел, этот безмолвный страж. Войдите в мое положение, мне не с кем сказать слова на родном языке. Мой компаньон, лейтенант Новиков, изъясняется только по-английски, и то в последнее время он впал в меланхолию и много пьет, ругается по-русски или молчит. И только с вами я отвожу душу, как говорите вы, русские. Должен заметить, что в вашем языке есть много выражений, по силе не уступающих латинским.

– Последнее давно замечено, еще Ломоносовым.

– Я не знаю, кто этот Ломоносов, но следует отдать ему должное в наблюдательности. Случаем, у Ломоносова не было предков, хотя бы отдаленных, принадлежащих к немецкой расе?

– Насколько мне известно, Ломоносов – настоящий русский, без всяких примесей.

– Некоторые примеси облагораживают.

– Не все. Особенно в тех случаях, когда человек настолько совершенен, что не нуждается ни в каких улучшениях.

Радист открыл двери своей каюты:

– Проходите!

– По боевая тревога?

– Вы знаете, что радист в данном случае выключен из игры.

– О да! Действительно игра. Как бы хотелось, чтобы все конфликты носили такой характер, не больше.

– Вы стали пацифистом?

– Далеко нет. Не имею права им быть. Я потомственный солдат. Но иногда, вот как сейчас, прихожу к мысли о возможности всеобщего мира, но, увы, после еще многих битв.

Искренний тон гостя насторожил Германа Ивановича, и все же он, усадив его на койку, стал долиться с ним последними новостями: на Западном фронте затишье, но, судя по отрывочным сведениям, там готовится грандиозное сражение, вероятно, последнее в этой войне; немцы почти полностью оккупировали Украину; бывшие союзники усиленно готовятся вторгнуться в Россию и восстановить там порядок; англичане первыми начали интервенцию русского Севера, англичане, японцы и американцы стремятся захватить Дальний Восток.

Барон жадно слушал, опустив глаза, чтобы не выдать своих чувств, и кивал головой. Все это он считал вполне закономерным явлением: восстания рабов всегда подавлялись объединенными силами стран, имеющих более совершенное государственное устройство. Его. пронзило благоговейное чувство к императору Вильгельму, который сумел отторгнуть от России самые ее хлебородные губернии и, конечно, разовьет свой успех.

– Вот видите, – сказал он чуть дрогнувшим голосом, – о мире только можно мечтать, как о детских снах. Сколько еще страданий должно перенести… человечество, – он чуть было не сказал Германия, – прежде чем наступит эра мира и порядка!

– Мы добьемся этого! – твердо сказал радист.

– Вы? – удивился фон Гиллер.

– Да, мы!

– Кто? Неужели, – он показал пальцем вверх, – они?

– Да, и многие из них.

– Коммунисты, или, как их теперь называют, большевики?

– Да, большевики, совершившие великую революцию. А вы кого имели в виду?

– Силы, более организованные, имеющие вековые традиции, пронизанные воинским духом, верностью нации, только они в состоянии создать порядок.

– Неужели вы убеждены в возможности создания мирового рабовладельческого государства?

– Ну конечно! Иначе погибнет цивилизация, как у вас в России.

– Там ничего еще не погибло, наоборот, в России родится действительно повое государство, новое общество!

– У нас разные точки зрения. Будущее покажет, кто из нас прав.

– И очень скоро.

– Тем лучше.

Барон фон Гиллер опять опустил глаза и сказал:

– Не будем ссориться. Судьбы мира зависят не от нас.

– Именно от нас!

– Я по чувствую в себе столько возможностей, чтобы вершить историю, – он сухо засмеялся.

Улыбнулся и радист, положительно ему нравился сегодня барон, похожий на волка, сохранившего все свои повадки, но уже начавшего приручаться, вернее, терпеть своих хозяев: скалившего зубы не с намерением укусить, а только чтобы показать свою непокоренность.

– Наверное, есть и местные новости? – спросил он и горько улыбнулся, стараясь показать, как ему тяжело нести груз своих убеждений и не находить сочувствия и как он счастлив вести простую дружескую беседу с таким симпатичным человеком. – Мы в мирном полушарии, здесь нет войны. Что нового в Индии, Цейлоне? Где мне хочется побывать – так это в Австралии…

– Нет мира и здесь. Вы помните бразильца, который мы повстречали ночью.

– Да, да. Он прошел, как рождественская елка, весь в огнях и с музыкой.

– Его сегодня ограбил «Хервег» – один из последних рейдеров Германии, забрал уголь, продукты, воду.

Фон Гиллер помолчал, чтобы не выдать охватившую его бурную радость, и сказал:

– Как жаль, что и здесь не спокойно. Но что делать этим несчастным людям с крейсера вдали от родины, лишенным всего необходимого? Германии возместит стоимость ущерба, нанесенного бразильской компании.

– Когда?

– После войны, конечно.

– Долго придется ждать. Мой коллега со «Святой Терезы» передал, что они не дойдут до ближайшего порта, если не подоспеет помощь.

Барон фон Гиллер соглашался, вздыхал, качал головой и тщетно ждал, когда радист наконец заговорит о содержании лежащей на столе шифрованной телеграммы, а тот некстати завел разговор о тонкостях берлинского произношения и докучал барону до тех пор, пока не раздался отбой боевой тревоги. Барону фон Гиллеру пришлось поблагодарить за приятно проведенные минуты и уйти, так как радист встал, собрал со стола листки и сунул их в карман: близилось время, когда он приносил последние новости на мостик.

После учений на баке шло обсуждение инцидента у грот-мачты. Все сходились на мнении, что не стоило Назару Брюшкову из-за птицы затевать ссору, а надо было уважить Гриньку. Гарри Смит находился тут же, покуривая из своей фарфоровой наяды. Всякий раз, когда он слышал упоминание о злополучной Петрели или свое имя, переиначенное матросами, то улыбался и произносил несколько горячих, но совершенно непонятных слов, тщетно стараясь объяснить, почему он полез в драку.

Матросы одобрительно отнеслись и к распоряжению командира объявить боевую тревогу.

Пришел Феклин, курильщики расступились, давая ему место у самой кадки с водой, и примолкли, ожидая самых свежих новостей с мостика. Феклин закурил от услужливо поданного фитиля, затянулся, нашел глазами Брюшкова и сказал:

– И безмозглый же ты дурак, Назар.

Матросы повернулись к Брюшкову, тот усмехнулся, повел плечами, ему явно стало не по себе и от замечания Феклина и от чересчур пристального внимания товарищей.

– Ну что вы, ну было. В сердцах ведь, рвет из рук и бормочет. А дьявол его знает, что бормочет.

– Что бы ни бормотал, а он спасенный гость, а если хочешь знать, эта самая Петрель вроде как священная птица для всех моряков. – Феклин крепко затянулся и, для важности немного помолчав, продолжал в напряженной тишине: – Ты, поди, и не слыхал о Великом корабле? – продолжал он терзать побагровевшего Брюшкова.

– А ты сам-то слыхал?

– Слыхал, и ты вот слушай. – Феклин отвернулся от него и, поощряемый вниманием товарищей, рассказал только что услышанную в кают-компании от командира клипера легенду о Шторм Петрели и Великом корабле.

– Стало быть, по всем морям и океанам плавает без задержки круглый год агромадный корабль, и команда на нем – все души погибших, одним словом, утопших моряков.

– Наша братва, значит? – спросил Зуйков.

– И наша, и всякая. Там самые лучшие капитаны вахту несут и матросы тоже. Души, конечно, только, но порядок у них полный.

– При чем же здесь птица? – спросил Брюшков.

– При том, что помалкивай – и узнаешь при чем. А птица Петрель здесь самая главная, потому что без ее помощи никак не попасть на этот корабль. Птица эта всегда в здешних местах за судами вьется, и надо, чтобы каждый моряк заручился ее дружбой, чтобы у каждого была своя, Петрель. И вот когда он отдаст концы, душа его вылетит из тела, начнет искать себе подходящее место, то Петрель тут как тут, лети, дескать, за мной, бедная душа, я тебя устрою. И приводит на Великий корабль, и там принимают морскую душу на полное довольствие. Вот она что за Петрель, братцы! Если с ней по-хорошему, то она к тебе с полным почтением, а если вот так, по-брюшковски, то и она может так устроить, что сыграешь за борт с концом и будет твоя душа носиться по ветру над водой и выть в снастях как неприкаянная. Ну что, понятно теперь тебе, кому ты голову хотел скрутить да за что скандал поднял?

– Ну ее, Петрель твою, ко всем святым апостолам. Сказки все это. А насчет Гриньки – пусть сам не задирается. Я еще с ним поговорю при случае. – Брюшков повел глазами, ища сочувствия.

Унтер-офицер Бревешкин витиевато выругался, но нельзя было понять, то ли он на стороне Брюшкова, то ли сочувствует Гарри Смиту.

Громов сказал Брюшкову:

– Разговору у нас с тобой, Назар, будет еще много, и серьезного разговору.

– Не стращай! Я ведь терплю, терплю, да враз все фалы оборву.

– Тише, Назар, тоже мне страстотерпец нашелся, – сказал старший боцман Спирин. – Тебе и так светит неделя в карцере, смотри, как бы хуже не обернулось, вот тогда натерпишься!

Брюшков плюнул и ушел с бака, расталкивая матросов.

– И еще новости, братцы, – сказал Феклин, – и, прямо сказать, неважнецкие новости. Сейчас только Гурман Иванович говорил командиру, что тот немецкий крейсер начисто обобрал пассажирский пароход, что шел из Бразилии. Угля у немцев не хватает да и харчей не густо, вот они и рыщут где-то впереди по нашему курсу. И это еще не все. Бежали мы от англичан, а они уже во Владивостоке нас поджидают вместе с японцами. Так что, куда ни кинь, всюду клин.

– Клин клином вышибают, – сказал Громов.

– И то правда, Иван, – в тон ему поддакнул Зуйков, – пока мы придем во Владивосток, там наши их наладят. И еще мне, братцы, такая мысля в голову пришла: до чего же ушлый наш командир. Не захотел под англичанами ходить, на своего брата руку поднимать и в такой отчаянный рейс вдарился! Ведь, поди, полгода мы будем доскребаться до своих мест, а там, гляди, все и станет на свое место. Одно слово он у нас – мамочка.

Зуйков вовремя подал нужное слово, матросы стали живо и весело обсуждать новости, принесенные Феклиным. Все сошлись на том, что «наши вышибут англичан». Легенда о качурке некоторых позабавила, других навела на грустные мысли, да и то ненадолго. Стояли удивительные дни вечного лета. Пассат умерял зной. Шквалы далеко обходили путь «Ориона». Океан дышал глубоко и ровно, осторожно передавая корабль с волны на волну. Не хотелось верить, что где-то под этим высоким небом страдают люди, льется кровь, а за ровной чертой горизонта затаилась смерть.

Погоня

«Орион» обогнул мыс Доброй Надежды, пройдя далеко к югу от него, и, подхваченный ураганными ветрами «ревущих сороковых», помчался к востоку. Впервые рангоут клипера подвергался такому жестокому испытанию. Один шторм сменял другой, часто достигая ураганной силы. Океан, белый от пены, день и ночь ревел и грохотал, вздымая и сталкивая гигантские валы. Волны шли и из просторов Антарктики, ударяя в правый борт клипера, и с запада; создавалась невообразимая толчея волн, особенно когда налетали шквалы с дождем или ледяной крупой. Ветер зловеще трубил и выл на разные голоса, тщетно силясь разорвать паутину снастей и сбросить за борт мачты с парусами. Офицеры и боцманы, отдавая приказания, надрывались до хрипоты, силясь перекричать голоса бури.

Командир поднялся на мостик. Он был в черном клеенчатом плаще и теплой шапке с кожаным верхом. На мокром настиле, стараясь не держаться за поручни, что в такую качку было невероятно трудно (зато считалось хорошим тоном), стояли Стива Бобрин и лейтенант Фелимор, тоже в непромокаемых плащах и зюйдвестках, мокрых от брызг и водяной пыли. Гардемарин, двигаясь толчками, подошел к командиру и попытался было отрапортовать ему, но ветер срывал слова с губ и уносил с ликующим завыванием за борт.

Воин Андреевич кивнул головой, давая понять, что не время для рапортов, а ему самому и так все ясно.

Водяной холм серо-зеленого цвета, покрытый причудливым кружевом из пены, надвигался на клипер с правого борта, он подбросил его к грязно-серым тучам, низко мчавшимся над разъяренным океаном. «Орион» легко соскользнул с пологого бока волны и с разгона влетел на гребень вала, бегущего на восток. Широкий пенный след стлался из-под его киля, пена клокотала по бортам, клочьями летела по ветру, когда поднимался из воды его утлегарь с мокрыми клиньями трепещущих кливеров.

У лейтенанта Фелимора сияли глаза из-под мокрых ресниц, он улыбнулся капитану и развел руки, чтобы показать, до чего же прекрасно все вокруг. Он был потрясен грозной и величественной картиной океана, разбушевавшегося здесь тысячелетия назад и с тех пор не в силах остановиться хотя бы на денек. Он много читал о «ревущих сороковых», слышал об ураганах в этих местах от старых моряков и, казалось, представлял себе все, что здесь творится, но сейчас, стоя на мокром пляшущем мостике парусника, видел, что все рассказы не раскрывали и сотой доли всей этой потрясающей картины.

Воин Андреевич понял состояние молодого человека, кивнул ему, обнял за плечи, прокричал на ухо:

– Да, зрелище! Что-то похожее мне посчастливилось пережить во время плавания в Охотском море. Зима. Ветер – одиннадцать баллов!

Фелимор закивал головой, польщенный вниманием командира, но сам подумал, что разве какое-то Охотское море может сравниться с «ревущими сороковыми»? И словно в подтверждение его мыслей, навстречу клиперу ринулась гигантская волна, вернее, водяная стена, она поднялась из бурлящих недр и стремительно летела навстречу клиперу под небольшим углом к его курсу. Считанные секунды оставались до того страшного мига, когда она рухнет на палубу, раздавит и смоет людей и все, что на ней находится.

Казалось, что же ничто, никакой маневр не может спасти корабль. Стива Бобрин крикнул в мегафон, предупреждая людей об опасности, и, хотя никто его не услышал, вахтенные схватились за леера, натянутые от носа до кормы, и с ужасом смотрели на поднявшийся до облаков белый гребень. В пятидесяти саженях от клипера водяная стена рухнула с пушечным грохотом. Корабль задрожал, будто ударился о скалу, и понесся дальше, взлетая и скользя вниз среди водяных холмов и долин, заполненных водяной пылью.

Многие матросы на палубе крестились, с благодарностью поглядывая на мостик, где виднелась приземистая фигура командира в черном сверкающем плаще. Сейчас им казалось, что только командир спас корабль, что он подал команду рулевым, те отвернули в сторону и волна рассыпалась у самого (юрта. И хотя после рулевые уверяли, что никакой команды они не получали и сворачивать было некуда, матросы поднимали их на смех, говоря, что со страху они все позабыли и непонятно, как только штурвал удержался в их руках.

Фелимор перевел дух и крикнул, ни к кому не обращаясь!

– В ней было сто футов!

– Что с вами, успокойтесь! – сказал Бобрин, подходя к лейтенанту. В эти минуты он забыл неприязнь к своему сопернику. После пережитого Фелимор показался ему необыкновенно симпатичным человеком, и ему сейчас хотелось попросить у него извинения и заверить в вечной дружбе.

– Сто! – повторил Фелимор.

Ветер немного стих, и можно было разговаривать, не особенно напрягая голос и слух.

– Вы о чем? – спросил Бобрин.

– Сто футов – волна!

– Ну, положим… – И хотя самому Стиве Бобрину высота волны показалась не меньше ста саженей, он сказал:

– Ну что вы, лейтенант, обыкновенная зыбь. Все дело в том, что нас круто положило на правый борт.

Командир слушал, улыбаясь смотрел на паруса, на белый от пены океан. Пробился солнечный луч, и вода вспыхнула чистым зеленым светом. Зеленую полосу пересек буревестник. Распластав крылья, он мчался, держась у самой воды.

Воин Андреевич задумался, облокотясь на перила мостика.

Уже много дней его мучили неотвязные мысли: правильно ли оп поступает, рискуя жизнью экипажа, вместо того чтобы подчиниться воле событий. Не лучше ли было идти с англичанами в Мурманск, а там действовать смотря по обстоятельствам. Вот сейчас могло произойти непоправимое. Он улыбнулся, найдя этот аргумент детски наивным. Он моряк, и такого рода случаи и связанный с ними риск – вещи самые обыденные. И если случится несчастье, которое он не в силах предотвратить, то в этом не будет никакой его вины. Случается беда и в Финском заливе, а здесь море посерьезней. Он с нежностью подумал о своем корабле: «Какой молодец! Послушен, как отыгрывается на волне. А скорость! Удивительный корабль! Так его и надо было назвать – „Удивительный“».

И снова мысли его вернулись к цели плавания. Куда он приведет клипер? В чьи руки? «Во Владивостоке пока только японцы. Судя по всему, скоро туда прибудут американские и английские войска. Захватят Дальний Восток и Сибирь. Сменят правительство. Если уже не сменили. Выходит – от чего ушел, к тому и приду. Меня встретят там с распростертыми объятиями: доставил оружие и продовольствие „освободителям“. Все усилия, надежды многих людей на клипере пойдут прахом. Какой же выход? Как я должен буду вести себя, когда отдам якорь в бухте Золотой Рог, и будет ли у меня выбор? Дальний Восток велик. Надо высадиться в одной из отдаленных бухт? Уйти на Камчатку? В Николаевск-на-Амуре? Или в Южную Америку и там еще подождать развития событий? Нет, нет, все не то, не то…»

От невеселых мыслей командира вернул к но менее невеселой действительности Стива Бобрин, доложив, что по корме замечен дым. Воин Андреевич вначале не придал этому особого значения, так как «Орион» вышел на линию Кейптаун – Бассов пролив. «Видимо, какой-нибудь англичанин спешит в Австралию за шерстью, – подумал он. – Но тогда какая же у него скорость, если он догоняет нас в такой шторм?» Воин Андреевич попросил у Бобрина бинокль. Космы густого черного дыма стелились по всхолмленному горизонту.

– Многовато дыма для нормального торгового судна, – сказал командир и приказал послать матроса на салинговую площадку.

Через десять минут на мостик прибежал Зуйков и доложил, что тем же курсом, что и клипер, идет военный корабль, видимо крейсер.

– Как утюг зарывается, но ход имеет. Должно быть, нас тоже заметил и дымить стал погуще, – заключил Зуйков, вопросительно глядя на командира. Ему хотелось спросить, не тот ли это немец, о котором так много говорили последние дни, но по тому, как посуровело лицо командира, понял, что сейчас не до разговоров.

– Спасибо. Иди, братец, смотри во все глаза и сообщай обо всем, да не сам, передавай вахтенным голосом, ну если ветер, тогда…

И действительно, ветер унес окончание фразы, завыл в снастях, чуть присмиревшие было волны загрохотали с новой силой. Командир показал глазами на мачты и крикнул на ухо побледневшему Бобрину:

– Будем ставить фор-, грот– и крюй-брамсели, отдайте рифы. Сейчас наше спасение только в скорости!

– Спасение?

– Да, если это немец! Не теряйте время!

Клипер стремительно бросало с борта на борт, мачты гнулись, и казалось, не выдержат и рухнут за борт. И тут боцманы и унтер-офицеры подхватили команду: ставить верхние паруса. В другое время такой приказ показался бы безумным, по сейчас матросы уже знали, что другого выхода нет, и с отчаянной удалью бросились к вантам.

«Орион» пошел быстрее, но стал больше брать воды на палубу. Иногда он ложился так, что концы нижних рей касались набегавших гребней волн. За кормой поднялась и бежала следом гигантская белогривая волна, при взгляде на нее в сердце закрадывался жуткий холод, казалось, она вот-вот настигнет клипер. «Орион» содрогался от непомерного напряжения, убегал от нее. И снова командир проникся нежностью к своему кораблю.

Дым уже отчетливо чернел под серыми тучами. Командир н: шрнил курс. Клипер стал уходить на северо-восток. В скором времени и преследователь лег на этот же курс.

На мостик давно поднялся старший офицер. Он ничем не выражал своих чувств, не давал советов командиру: тот делал все, что можно было сделать. Старший помощник, Стива Бобрин, лейтенант Фелимор стояли, держась за поручни мостика, и смотрели за корму. Командир, с тех пор как были поставлены верхние паруса, ни разу не обернулся, вес его внимание захватили паруса. «Орион» летел в пене и брызгах, круто лежа на правом борту. Качало его сейчас меньше.

На мостике появился радист. Все вопросительно поглядели на него.

– За нами гонится «Хервег». Требует, чтобы мы легли в дрейф.

– Вы не ответили? – спросил командир.

– Нет.

– И не отвечайте. Мы уравняли скорости и даже, кажется, идем быстрей. Сколько на лаге?

– Семнадцать! – ответил Стива Бобрин.

– Для них, видимо, держать такую скорость труднее. Крейсер порядком потрепан, да и угля маловато. Идите, Герман Иванович. Опять вы с непокрытой головой.

Томительно тянулись минуты. Казалось, никогда не кончится этот серый, наполненный воем и грохотом день. Старший офицер вытащил часы.

– Еще час сорок минут… – прошептали его губы. И все поняли, что только через час сорок минут стемнеет.

Опять пришел Герман Иванович, так же без головного убора, и доложил:

– «Хервег» передает, что, если мы не ляжем в дрейф в течение десяти минут, он откроет огонь.

– Десять минут в нашем положении – не малый срок. Молчите по-прежнему. Пусть думает, что у нас испортился радиотелеграф, и это, возможно, даст нам еще несколько минут. Позовите артиллерийского офицера! – приказал он Бобрину.