Текст книги "Бунт на корабле или повесть о давнем лете"

Автор книги: Сергей Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

31

Неожиданно я услышал, что сбоку, в большом кусте, кто-то есть и дышит.

«Ага, – подумал я, – спрятался и считает, что если я его не вижу, так, значит, и не могу обнаружить…»

– Эй, кто тут пыхтит? Выходи! – крикнул я. – Выходи, а то стрелять буду! – крикнул я ещё раз.

Из куста вылез Шурик и, с тревогой поглядывая по сторонам, зачастил, едва переводя дух:

– Я к тебе бежал, думал, не успею! Они тебе «тёмную» хотят… Сюда идут! А я обратно побегу, а то узнают…

И он исчез так же внезапно, как и появился. Я тоже хотел было прямо за ним отправиться в лагерь, где, конечно же, им труднее будет меня отлупить – там народу полно, а тут нет никого…

Но я опоздал, пока раздумывал.

Из одного куста высунулось лицо Сютькина, из другого выглянул Витька-горнист, и ещё двое подскочили сзади. Четверо их было на меня на одного, и они бы мигом, они бы легко со мной сладили.

– Справились, да? – заорал я им. – Эх вы, подхалимские хари, обрадовались, да? Нате, бейте, а мне плевать.

А они мне, да шёпотом почему-то:

– Тихо ты! Не вопи. И не брыкайся лучше. Нам, если ты хочешь знать, пендаля тебе разрешено врезать. Только мы сейчас и не будем тебя – мама Карла тут где-то ходит. А мы уж тебя потом. Мы тебя лучше после отбоя…

И они вчетвером повели меня, поволокли, дёргая, подталкивая и пихая…

Мы шли вверх на холм, где за деревьями, за забором был наш лагерь, и там кто-то неумело, пискливо и хрипло, тужился вместо Витьки сыграть подъём или на полдник – строиться.

– Я побегу, ребята! – спохватился Витька и, бросив меня, кинулся бегом в гору, а я тогда стал вырываться от остальных. Вывернулся у них из рук и тоже побежал.

– Куда? Куда? – вопили они и гнались за мной, окружая.

– Но я бежал прямо в лагерь. Я промчался по всему лагерю, чуть не сшиб на пути ту самую, с бантиком, из малышового отряда… И с разгона вдруг как врежусь головой прямо в живот мамы Карлы, которая разинула рот и стала глотать воздух. Одной рукой она ловила свои очки, а другой поймала меня за шею и тогда, с мукою в голосе, спросила:

– Где ты был, Табаков, и почему не обедал? Голодовку решил объявить? Не имеешь права! Из-за тебя весь лагерь волнуется. Ступай в столовую!

«Волнуются, как бы не так! – думал я. – А «тёмную» мне устроить хотят – тоже от волнения?»

И ещё я думал: «Ага, голодовку? Это хорошо бы! Как же я сам-то не догадался? Натаскал бы сухарей сначала, спрятал бы, а потом как дал бы им голодовку на целую неделю!»

Но у меня уже созрел другой план…

Я сидел в столовой и ел обед вместе с полдником. Дежурные девочки из второго отряда сами позвали меня за чистый стол, и сами мне всё принесли, и встали кругом поглядеть на то, как я буду голодать. Сзади шептались, и я понял: они думают, что я откажусь от еды и тогда придёт врачиха и ещё кто-нибудь. Меня свяжут, разинут мне рот и станут меня силком потчевать и угощать… Всем хотелось посмотреть на этот смешной цирк. Но я их разочаровал: сел и принялся уписывать. И компот выпил от обеда, и молоко от полдника – всё съел, ничего не оставил для принудительного кормления.

Девочки глядели на меня и перешёптывались, а когда мне понадобилась соль – кинулись вдвоём и принесли две солонки. Потом вышла из кухни толстая, добрая повариха тётя Мотя и сказала:

– Кушает? И правильно. А голодать – глупость! – Она подошла, поглядела на меня и провела своей горячей и мягкой рукой по спине, да вдруг закричала так, что я испугался: – Пила! Батюшки, да ты худее, чем кошка! Ешь, – сказала она уже потише, зато свирепо, и сама засмеялась, и добавила уже ласково: – Потом ты пойди к дилектору, – так она начальника лагеря называла, – поди попроси прощения. Я уж ему скажу!

– А я не виноват ни в чём, тётя Мотя!

– Ну?.. – удивилась тётя Мотя.

– И я удивился и обрадовался – поверила! С первого моего слова, сразу поверила! Вот если бы и ещё кое-кто так же!

А тётя Мотя мне:

– Что ж тогда дурью мучаешься? Тогда иди к нему да и пожалуйся! Пусть разберётся, а чего ж это такое? Я ему скажу.

– Не пойду я жаловаться… Неохота.

– Значит, гордость заела. А тут дело простое: или ты прощения просишь, вину свою признаёшь, или говори, свою правду требуй! Ну ладно, ешь-кушай. Не буду мешать. – И она снова провела по моей тощей спине тяжёлой, толстой, мягкой и горячей рукой.

Я поел.

Девочки, поняв, что голодовки не будет, уже разошлись, и тогда я спрятал потихоньку за пазуху булочку от полдника да ещё сухарей чёрных прихватил. Это у нас хлеб недоеденный сушили и – бери сколько хочешь, грызи! Я и взял себе, сколько надо, и соли в бумажку отсыпал.

Был у меня один план, и, пока я обедал, пока с тётей Мотей разговаривал, он у меня окончательно решился. Не дам я им себя отлупить и… ещё кое-что неожиданное им сотворю!

И прощения просить не буду! У кого мне просить-то? У Геры – так он ошибается: не прыгал я ему на живот… Сютькин-то на то злится, что я нечаянно про клубнику проболтался. Это ясно. Но вот Полина за что?

«За упрямство! – тихонечко подсказало мне моё благоразумие. – За то, что разговаривал дерзко и обманул. Вот за что».

«Да-а, а пускай тогда они первые скажут, что я не виноват, пускай галстук на меня наденут, тогда я скажу, что нарочно упрямился, им всем назло…»

«Так никогда не бывает, чтобы сначала они, а потом ты, – опять тихонечко объяснило мне моё благоразумие, – никогда не бывало и теперь не будет. Ты первый начни!»

«А я, я тогда не знаю, что сделаю… Возьму и как придумаю что-нибудь такое, отчего они все ахнут!»

Впрочем, такое я уже придумал, ещё сидя в столовой, когда соображал про голодовку, вот тогда и пришла мне в голову эта замечательная идея, от которой сперва я сам ошалел, а в следующую секунду вместе со страхом ощутил ещё и восторг.

И я никому ни о чём ни полслова!

Я – тайком и молчком, я – украдкой, но видели, должно быть, и донесли, как я соль отсыпал в бумажку, как сухари брал и за пазуху себе прятал… В общем, они как-то узнали об этом, но я их опередил примерно на час.

32

Я решил убежать из лагеря. А до станции тридцать километров, да ещё, может, заблужусь и ночевать придётся в лесу… Когда сыт, это всё-таки лучше. Спички бы взять, но это опасно. За спичками надо к речке, в шалаш, а убегать надо совсем по другой дороге, через овраг. Но пока я туда-сюда, обязательно меня приметят. Значит, что?

Я кинулся за столовую, на хозяйственный, всегда безлюдный двор, где бродила старая, одинокая лошадь Надежда, там пролом в изгороди и близко лес, а в лесу этом у меня ещё один тайник – самый тайный…

Вот здесь, под деревом, в пяти шагах на север, копай!

Но «копай» – это просто так сказано: нечего копать-то. Лишь правильно отсчитай лапти, то есть, идя от дерева, ставь ноги след в след, носок плотно приставляя к пятке, а пятку к носку, и пошёл!

Один… пять… семь… шестнадцать лаптей… двадцать девять… Стоп!

Теперь надо было пошарить руками в траве, найти и поднять кусок дёрна, но сначала в таких случаях всегда следует оглянуться по сторонам, да повнимательней! Потому что если кто-нибудь видел, как вы вымериваете свои лапти, с пятки да на носок, как шепчете, чтобы не сбиться со счёта, то уж он теперь и сам присел и глаз не спускает… Непременно оглянитесь, советую!

Но сам я этого не сделал – я слишком торопился. Дёрн… Я его и подрезал… Вот. он, край этой дернины! Я потянул осторожно кверху – там ямка. Я сунул руку – цела моя банка!

И в этот же миг кто-то сказал надо мной:

– Чего там? Нашёл? Покажи!

– Ничего я не нашёл…

Стоя на четвереньках, я поднял голову и увидел лицо незнакомого мальчишки, пожалуй, чуть постарше меня… «Не наш!» – соображал я… И сообразил: «Это из деревни!» – и тут же увидел, как выходят из-за куста и идут к нам ещё двое. Пропал я!

– Чего там? Нора, что ли? – спрашивал у меня первый, а сам шагнул и наступил ногой на мою дернину.

– Ничего там нету, – отвечал ему я и поднялся и тоже наступил на дернину ногой.

В это же время и те двое подошли.

– Мы тебя знаем, – сразу же сказал мне один из них, он был лохматый и темнокожий, как цыганёнок. – Мы тебя видели и шалаш твой ходили смотреть…

– Там у тебя две удочки и спички под банкой, – вставил третий и тут же успокоил меня: – Да мы не взяли, нам чужого не нужно. Посмотрели просто и на место положили…

– А мне и не жалко, – сказал я.

– Крючочки у тебя хорошие, у нас таких не купить, – сказал Лохматый.

А самый первый из них всё старался оттереть меня подальше от моего тайника, а я противился и не поддавался ему, но оба мы с ним делали вид, будто ничего не происходит. Вот и работал я на два фронта: с первым препирался, с двумя другими разговаривал вполне мирно и дружелюбно:

– Если хотите, можете эти крючки себе позабирать…

– А у тебя ещё есть?

– Нет, просто мне, наверно, не понадобятся…

– У него там нора, под ногой, или ещё чего-то… Не показывает! – сообщил наконец во всеуслышание первый. – Вот тут!

И он топнул как раз по тайнику.

– Тише ты! – сказал я. – Не ты прятал, не тебе и топать!

– А что там у тебя?

– Да вам-то какое дело? Моя вещь!

– Стырил? – спросил Лохматый, но спросил дружелюбно.

– Я? Стырил? Да там галстук у меня! Пионерский! И всё! Отстань!

– Врёшь! – Это первый сказал, другие молчали.

А мне стало так обидно, что я отступил, убрал ногу с дёрна и сказал им:

– Смотрите, если хотите… – и отошёл в сторону. И отвернулся.

– Банка! – крикнул первый. – Пустая. Консервная… Нет, что-то в ней имеется… Точно – галстук. А спички зачем? Куришь?

– Нет, не курю. А галстук дай сюда! Дай!

– Отдай, Толяна, не твоё же! – сказал Лохматый первому, и тот вернул мне мой галстук, а спички сунул себе в карман.

– И спички мне нужны! – сказал я уже прямо Лохматому, тот лишь поглядел на первого, и вот я ловлю коробок, летящий с тихим внутренним шорохом по воздуху.

– А ты куда? – спрашивает меня Лохматый.

– Туда… – И я показываю ему вполне непонятно.

– Нет, вообще – куда?

– Туда, – отвечаю я упрямо и ухожу и не оглядываюсь ни разу.

33

Мы все знали, что один из первого отряда уже бегал в прошлой смене, но сбился с дороги и два дня проблуждал по лесу и оба дня плакал. Я-то плакать не буду!

Про него говорили, что даже одичал он немного, ел одни ягоды и птиц научился ловить. А у меня и ножик, и соль, и спички: пять штучек с коробкой. Да сухари у меня: два полных кармана в брюках, даже царапают ноги сквозь материю. Уж как-нибудь не одичаю…

Я удрал почти сразу же после полдника – не стал ночи ждать. В самом деле, не дожидаться же, когда они «тёмную» мне сделают? И вот, когда всех повели смотреть выставку глиняной лепки, я смылся.

Кстати, и я тоже лепил! Слепил свой летучий кораблик, он здорово у меня вышел – всем понравился, и занял бы я первое место, но они, когда с меня галстук сняли, тогда же, наутро, и кораблик мой убрали с выставки: мол, если я наказан, так и не имею уже права ни на какое место, кроме последнего…

Что? Тоже очень справедливо, да? Ну, а вот теперь ищите меня, ловите! Не поймаете и не найдёте. Я себе землянку в лесу выкопаю и там жить буду. Меня солдат прятаться научил, а уж он-то умеет!

Сумку-авоську из кладовки я брать не стал – вдруг ещё заметят и заподозрят! Надел брюки и куртку – хватит с меня и шести карманов, в одном из них спички, соль и десять бабушкиных рублей – вот когда они мне и пригодились.

Я убежал из лагеря, и никто из наших не видел меня – так, по крайней мере, мне казалось сначала. Я скатился в овраг и по дну его бежал до ручья, а там – вброд, как те солдаты, на другой берег и, как они, скорее в лес! Оказалось, по лесу идёт дорога. Так где же он заблудился, тот, из первой смены? И чего было ему, дураку, реветь? Сырых птиц, что ли, объелся и живот заболел?

Связанные шнурками, висят на шее и колотят меня каблуками в грудь ботинки. Штаны я закатал до колен, чтобы не мешали и не обтрепались, – мне ещё в них в школу ходить.

Лесом, лесом, мелким колючим ельником, да во весь опор! Вот я закрываю лицо руками и прыгаю вперёд, телом проламываю хвою – сплошную сухую, колючую изгородь. А где-то я сгибаюсь пополам и ныряю меж ветками, и под ветками подныриваю, и боком проскальзываю возле корявых стволов, обжигая и царапая лицо. И, подстёгнут по ногам хлёсткими розгами, мчу я как стрела из лука. Сами ветви толкают меня вперёд, и я будто камень из пращи… Ловите меня!

Так я бежал, а ботинки мешали мне, да лесная паутина липла ко лбу. Я вспотел и немного устал да с разбегу зашиб мизинец на левой ноге. Слёзы брызнули. Волчком я завертелся. И убегать почти расхотелось – больно! А впереди, до станции, ещё двадцать девять километров переть, не меньше, я только ещё начал убегать. И вдруг я не по той дороге?

Сел на пенёк.

Встал, потому что сидеть хуже. Лучше бы я, дурак, обулся. Только ботинки жалко, они новые, и мне в них ещё всю зиму ходить.

Больно!

А что, если вообще вернуться? Разденусь, ботинки в куртку заверну, а куртку закатаю в брюки. Они-то ещё небось все на выставке, а потом – кино! Не заметят?

Сухари все выброшу – пусть птицы едят. Очень уж далеко до станции. Сюда мы автобусом ехали, и то вышло больше трёх часов с привалом по дороге. А пешком – это я к ночи только успею, а с больной ногой и подавно неизвестно когда… Давай, Антон, лучше вернёмся потихонечку… а?

«Опять ты, трус, сдаваться захотел? Мало тебе было прежнего?» – спросил я себя, но ничего себе не ответил.

Палец дёргало. Он распух и немного посинел. Я потрогал его – он был горячий-горячий и словно не мой, а чужой. Тогда я разгрёб чёрную, мягкую, рыхлую землю возле пенька и закопал палец в ямку. Стало ему приятно от прохладной, сырой земли. И боль куда-то в землю ушла, даже дёргать почти перестало, а до этого, просто как в часах, жило в пальце какое-то ежесекундное биение вроде пульса.

«Вот, наверное, и богатыри в древности, – стал я выдумывать, – только победят их поганые, зарубят их саблями, бросят наземь… А земля силу и жизнь новую подаёт, все куски сами на глазах сползаются, один к одному прирастают, и как вскочит богатырь, да как пошёл снова эту погань крушить направо-налево, и ещё посильнее, чем прежде! Хорошо бы и мне силы прибавилось, я бы…»

«Стоп! Ложись и не дыши! – сказал я себе. – По дороге кто-то бежит… Замри!»

Я упал на живот и затаился. Сухари царапали мне нога, опять разболелся палец. Всякие травинки полезли в ноздри, и захотелось чихнуть. А они вот-вот покажутся из-за поворота лесной дороги. И ещё, в довершение ко всему, ходит у меня по спине какая-то букашка, и я чувствую, как топает она всеми своими ногами, у неё-то их и не счесть сколько, и каждая поднимается и опускается и щекочет до невозможности… Сам теперь я не знаю: плакать мне или хохотать?

«Лучше всего молчи!» – велел я себе.

34

Низко пригнувшись, все четверо бежали они один за другим и дышали, как собаки, часто и громко. Они двигали на бегу руками возле груди, помахивали кулаками и ругались. Лица у них были серьёзные и решительные. Я понял, что им нравится эта игра, в которой мне отведена роль зайца, а они – гончие псы и уверены, что правы.

Я понял: они будут бить меня, когда поймают. Гера, наверно, сказал: мол, дайте ему там как следует…

Может, и не так дословно, но что-нибудь в этом роде он им сказал. Это я понял сразу и наверняка, как только их увидел.

«Теперь уже не удерёшь…» – сказал я себе огорчённо, но в то же время и с облегчением, от которого стало мне стыдно.

Но слова мне уже не помогали. Мне всё больше и больше хотелось обратно в лагерь, да и путь на станцию был теперь отрезан.

«Кто-то видел, как я убегал», – соображал я довольно вяло. Даже не стал гадать, кто же это мог быть – тот, кто меня увидел. И кому он потом протрепался, и кто послал их за мной вдогонку. Обидно было одно: я всё так хорошо и интересно придумал – удеру, и ночевать в лесу буду, и вообще…

Может быть, лучше так и лежать здесь, пока они не пробегут обратно? А потом что?

Я вспомнил, что, когда уезжал в лагерь, мама с бабушкой решили: пока не будет меня, так они обе станут жить как-нибудь подешевле, и денег хоть немного накопят, и сделают к моему приезду ремонт. А то в нашей комнате ещё с войны от печки совсем чёрный потолок и отстали от стен, изодрались и висят клочьями обои. И стёкла надо вставить новые вместо обломков, заклеенных бумагой…

«Нет, домой нельзя – они всё, что скопили, на меня истратят. Нельзя мне пока ещё домой, – повторял я. И уже другим голосом говорил себе совсем другое: – Ну и пусть бьют сколько хотят, а я не боюсь!»

Я поднялся с земли, отряхнулся и, уже больше не прячась, сел на пенёк неподалёку от дороги, где в колдобине стояла тихая зелёная лужа. А в ней отражалось небо слабой голубизной и лес.

Переплывала через воду ящерица. Выбралась на сушу, оглянулась на меня и побежала, как по траншее, по колее от тележного колеса. Возле лужи вдавлены в мягкую глину на той стороне следы пальцев, а на этой оттиснулись вмятины пяток. Это они прыгали, когда бежали, – все четверо, один за другим…

Я пошёл по дороге назад. Шёл не оглядываясь, хоть и услыхал вскоре за спиной и далёкий топот, и потом близки шелест, и говор, и ругань…

Я представлял себе то, как они увидели меня, как остановились, а потом стали подкрадываться. Я слушал и ждал, но всё же не оборачивался. А они подбежали, накинулись, схватили меня за руки, за шею и закричали все сразу, а Витька-горнист ударил меня по щеке.

Ударил, и у самого от этого задёргалась коленка. Испугался, когда ударил.

Мы встретились с ним глазами, и я понял это, и сразу ее перестал их бояться. Я даже не сопротивлялся. Да и чему, если я сам иду назад? А они крутили мне руки и шарили по карманам, забирая ножик, спички и деньги, и смеялись надо мной, грызя мои сухари.

«Ну чего им от меня ещё надо? Я сам иду и не дерусь ними. Чего же они меня валят и дёргают?» – думал я молча.

Им хотелось, чтобы я плакал, чтобы я их боялся, просил. Не знаю уж, что им ещё хотелось, только они ведь победители и нужно им было, как полагается, торжествовать, а побеждённый по ритуалу должен и выглядеть побеждённым… Но мне эта игра не нравилась уже давно, я ещё раньше сказал: я в себя самого не играю! Вот это-то их и сердило.

– Что, Антошка, хана теперь тебе? – спросил Сютькин.

– Он от страха язык откусил, – сказал Витька.

Он, Витька, понял, что я вижу, как у него нога трясётся, и зло его взяло. И он меня снова ударил, опять по щеке, но не больно, а так только, чтобы обидеть. Все другие в это время держали меня за руки, хоть я и не вырывался, а Витька таращился мне в самые глаза, чтобы я первым не выдержал и отвернулся бы от его взгляда.

Что мне оставалось-то? Я взял и плюнул и попал ему на голую ногу, чуть выше колена…

– Вытри! – сказал Сютькин. – Пусть вытрет лучше, а то хуже будет! Плюётся ещё! Вытри, а то ума дадим!

– Вытри, – повторил Витька.

– Не буду! Отпустите меня, и всё! Я сам иду. Пустите.

Но они снова стали дёргать меня, крутить и повалили.

И сами повалились. Я заорал. Я вскочил!

Они бежали врассыпную, и, растерявшись, едва не плача от страшного оскорбления, я не знал, за кем кинуться. А потом схватил свои ботинки и швырнул ими в одного кого-то, кто был поближе, и попал ему в голову. Он вскрикнул и повалился ничком в траву, а после сел и принялся качаться из стороны в сторону, обхватив голову руками. А я побежал от них прочь, но: «Ботинки!» – мелькнуло у меня. Я остановился и оглянулся.

Все они окружили того, в кого я попал, поднимают его, ставят на ноги, на меня уже и не смотрят.

35

Нет, вот кто-то из них поднял голову и глянул сюда, где я…

Вот кто-то из них пошёл ко мне. Это Витька! Не дамся я ему, убегу! Потому что не хочу драться… И раньше я этого не хотел, они сами пристали, первые, а теперь подерусь, так мне ещё хуже будет…

«Беги!» – велел я себе и послушно бросился в глубину леса, петляя между кустами. Ещё я при этом сгибался, чтоб сделаться совсем незаметным… А ещё это бегство моё даже нравилось мне, и я опять почти что играл в убегание, в исчезновение, да вот помеха: ботинком я кому-то из них залепил. В голову!

«Но ведь сами же они первыми пристали! – убеждал я себя. – Или это не в счёт? Он – так, а я – стой и терпи, да?»

Я и спрашивал, я и отвечал. Объяснял и оправдывался. Да всё это на бегу, сгоряча и едва ли не сквозь слёзы, только некогда было мне тут зареветь по-настоящему, потому что явилась в уме ещё одна мысль:

«Как бы не заблудиться мне тут. Куда я? Где лагерь наш?»

Бум! – тупо ударилось что-то о землю. Я – туда! А оттуда опять – бум, бум…

И вот я чуть не вылетел на полянку, где какие-то люди играют в футбол…

Так странно сделалось мне оттого, что со мной беда, а в это же самое время другие играют, да так увлечённо, что не видят меня, чуть-чуть не влетевшего с разбегу прямо в самую серёдку неизвестно какого тайма…

Я-то думал, уже весь лагерь ловит меня, все носятся по лесам и перекрикиваются, аукают…

Нет, ничего подобного – тут играли в футбол…

«Деревенские это! – вдруг смекнул я. – Чего им меня ловить?»

Это те, которых я раньше встретил… Они самые, которые увидали, как я галстук свой доставал. Тренируются, значит, втихую, а с луга ушли, чтобы даже и я их больше не видел… Здорово! Ага, вот и Спартак, и с ним двое из его отряда: один на воротах стоит, а второй так просто, помощника судьи изображает…

Интересно, сказали они Спартаку про мой галстук или нет?

Красный мячик попал в берёзу, росшую на тайной футбольной поляне, отлетел от неё и поскакал вон из игры, прямо ко мне…

Двое побежали за ним. И того и другого я уже видел сегодня.

Это были Лохматый и тот, что наступил ногой на мой тайник.

Сейчас они увидят меня! Или, может быть, мне самому выйти, не дожидаясь? Поздно!

Мячик подкатился ко мне. Я отпаснул его прямо в ноги Лохматому, который уже увидел меня. Да и тот, первый, тоже сразу заметил и быстро спросил, усмехнувшись весело:

– Подсматриваешь, да? – так спросил первый, но отчего-то шёпотом и сам, видно, этому удивился, потому что тут же заорал: —Давай выходи! Эй, ребя! Диверсанта поймали! Вылазь давай!

– А я и не прятался… Я просто так… Подошёл, вижу– вы играете. Чего мне тут подсматривать-то?

– Знаем чего! Что мы в вашей форме играем и вашим мячом, вот! Думаешь, мы не догадались?

– Нет, я и про то, что вы на лугу играли, никому не говорил. Вон Спартак идёт – у него, если хочешь, спроси! Он знает!

А Спартак ещё и не видел меня, и не знал, что это я тут стою, – он шёл к нам, чтобы выяснить, в чём дело, почему остановилась игра. Но был ещё далеко, и мне хотелось до его прихода растолковать этим ребятам, что ничего я за ними не подсматривал, да и не нужно мне это совсем, я же убегаю!

Но я не хотел, чтобы Спартак узнал сейчас про моё неудачное бегство из лагеря, и поэтому ничего другого не оставалось, кроме как выложить этим ребятам всю мою историю, только слишком долго будет рассказывать сначала и по порядку…

И я зачастил им скороговоркой:

– Ребя, чего скажу! Только вы никому, ладно? Ребя, я из лагеря… убёг, – выпалил я и вдруг увидал с удивлением, что оба они, судя по их лицам, не поняли ничего и мне не верят. – Из лагеря я удрал, поняли? Спартаку, главное, не говорите, меня все ищут…

– А зачем ты это? – спросил первый деревенский.

– Зачем? И куда?

– В Москву, домой…

– А то тут тебе плохо, да? – И он недоверчиво усмехнулся.

Да они с меня галстук сняли… А потом ещё «тёмную» мне хотели! Я сказал про то, что они клубнику… Ну, в общем, они мне за это «тёмную» хотели устроить.

Я говорил всё торопливей и всё сбивчивей, но, кажется, всё-таки уже заинтересовал их и прорвался сквозь прежнее недоверие…

– Эй вы там! А мячик-то? Не нашли, что ли? – закричали с поляны, и сам Спартак, так и не подошедший к нам, махнул рукой и скомандовал:

– Аут! Вбрасывание! Давай кто-нибудь один!

– Не так, – сказал я Лохматому, это он приготовился бросать. – Ты не прыгай, ноги от земли нельзя отрывать. Понял? И двумя руками бросай, одной нельзя!

– Так, что ли? – переспросил Лохматый доверчиво.

– Так. Теперь правильно. Бросай! – с удовольствием подтвердил я.

Он бросил. Бросил в ноги Первому деревенскому, и тот повёл мяч туда, за берёзу, в игру. Лохматый остался тут, у кустов, будто оттянулся в защиту.

– А что ты теперь делать будешь? – спросил он у меня.

– Землянку вырою, буду жить! – сказал я азартно и тут же передумал: – Да я и в Москву могу… Только чуть не заплутался, пока бегал… Если в Москву, то куда мне? Туда? Или нет?

– Пешком, что ли?

– Нет. На станцию если…

– А далеко… – И Лохматый сочувственно улыбнулся. – Целый день идти, не меньше. Сначала Семёновка, потом Бебутово, Слатино, Рогов посёлок, и ещё там будут деревни, да я сам там не был…

– Вообще-то я и завтра могу смотаться. Сегодня переночую где-нибудь, а завтра убегу…

– У нас можно. – И Лохматый снова улыбнулся. – Хочешь?

– А твоя мать?

– Да я тебя на сеновал отведу, она и не увидит даже. Хочешь?

Но я не мог отвечать, лишь головой кивнул. Я и смотреть-то на него не мог и отвернулся, чтобы не заметил он, если я вдруг разревусь от этой его лёгкой готовности пустить меня на какой-то сеновал – ночевать…

И поесть принесёт Лохматый! А скажу ему: «Я у вас остаться хочу… Не хочу я в этот лагерь, ну его! Можно я у вас поживу?»

Скажу так, и он ответит мне тем же лёгким согласием.

А я тогда…

«Я бы тебя, Лохматый, на корабль к себе взял… Ты бы у меня был боцманом и бомбардиром. Я бы тебя научил из пушки палить. Есть у меня одна пушечка, на верхней палубе стоит, к ней ядра – по пуду каждое. Как зарядим, как прицелимся, как понесётся наш корабль…»