Текст книги "Бунт на корабле или повесть о давнем лете"

Автор книги: Сергей Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

27

Перепугался, но мигом всё вспомнил и тогда подумал: «Я наказанный. Мне ведь – бойкот… Ну и ладно!» Всё-таки с утра было уже повеселей, чем ночью. С чего начинать?

И… не пошёл я в то утро на зарядку. И на линейку не ходил. И в столовой был не с отрядом, а позже всех, когда они уже поели.

В тот день я стал самым знаменитым человеком в лагере, и даже Валя и Галя, чего никогда прежде не было, попались мне около оврага навстречу и окликнули меня, хотя сюда, в заросли, никто из девочек не осмеливался заглядывать. Оврага и зарослей у нас почему-то боялись. А они позвали меня и стали со мной разговаривать.

– Мы, девчонки, – сказала Галя, – вчера после отбоя до часу ночи про тебя спорили, плакал ты или нет на линейке…

– Не плакал, – ответил я, радуясь, что они до часу ночи про меня говорили, да ещё всем отрядом!

– И мы знаем, что тебе молчанку объявили, – сообщила Валя. – Ваши ребята к нам приходили и со всех нас слово взяли, что и мы с тобой говорить не будем.

– А вы отказались? – обрадовался я.

– Нет, что ты! – вскричали они в один голос. – Это мы тут, пока никто не видит. Мы же нарочно сюда пришли!

– Ну и уматывайте тогда отсюда! Они притихли, но уйти не ушли.

И у меня вдруг потеплело на сердце, и я подумал кое. о чём секретном и тайном, но побоялся поверить в это: мне показалось, что они вовсе не зря дожидались и встретили меня здесь. Я-то ведь и сам про Галю и Валю думаю, когда засыпаю.

Валя стояла передо мной растерянная, опустив руки и понурив голову. Галя, сзади, плечом подталкивала подругу, будто уговаривала её быть посмелее.

– Вы чего это, а? – спросил я. И Галя за Валю сказала:

– Это она вчера с тебя галстук снимала. Ты заметил?

– Что же это, я слепой, что ли? Или дурак?

– А что я шептала, слышал? – спросила Валя быстро.

– Нет… Ничего ты вроде бы не шептала…

– Она шептала, шептала! Это ты от волнения не услыхал, – затараторила Галя. – Знаешь, что она говорила? Это мы вдвоём придумали. Мы же знали, что или её, или меня на флаг вызовут. Это вчера перепутали, когда сказали насчёт хорошего дежурства. Мы и не дежурили совсем, а просто у нас был день рождения. У нас в один день! Понимаешь? А девочки сказали про это маме Карле…

Мы и подружились-то поэтому ещё с первого класса, что в один день, – добавила Валя, – а про тебя мы договорились! Жалко же, когда все на одного! И мы решили: кто будет снимать, пусть шепчет: «Я галстук не снимаю, а наоборот – надеваю». Хорошо мы придумали?

– Хорошо, – сказал я, – только я ничего не понимаю…

– А что понимать-то? Раз мы так говорили, значит, и не снимали с тебя галстук. Понял?

– А где же он тогда, если не снимали?

– Ну ты пойми! Это как бы не снимали! Все думают – сняли, а мы втроём знаем, что нет. Чем плохо?

– Хорошо, – согласился я уже почти весело, – только вы лучше уматывайте отсюда, а то вам от ребят будет!

– Хы! Он думает, что все ребята против него. Очень даже ошибаешься, – сказала Галя, гордая тем, что все знает.

А Валя была человеком попроще, да и после этого разговора жить ей стало, кажется, заметно полегче, и она простодушно объяснила мне:

– Все наши девочки тебя очень уважают и жалеют.

– И ещё они хотели узнать: ты пойдёшь прощенье просить или нет?

– Я? Я купаться пошёл… Так и скажите, – отрезал им я вдруг, и даже для себя самого неожиданно. Секунду назад и в уме не было у меня никакой речки, но теперь раз сказал – надо идти. Только на речку – в одиночку – строжайше нельзя!

– Ой, и попадёт же тебе, Антошка! – восхищённо запела Галя. – Там уже на обед строились. Это мы руки мыть!

– Нас в туалет отпустили, – подтвердила простодушная Валя. – А тебе и не спать в мёртвый час можно?

– Мне всё можно, я – сам по себе! – отвечал я им доблестно. Весело я им отвечал и с лёгким сердцем, красуясь перед девчонками, хвастая своей отчаянностью и беспечностью. – Бегите, а то ваш суп там остынет или наш Гера его съест. Пока!

И я ушёл от них – раз! Как колобок от дедки и бабки, прыгнул прямо в кусты, вниз, в овраг. И с ходу провалился в травяную и лиственную, в глубокую, в прохладную, в душистую яму, пружинисто подхватившую меня гибкими ветвями кустов… Зелёная пена листвы сомкнулась за мной в тот же миг, и будто вовсе не было меня никогда на той дорожке, на краю оврага, перед двумя растерявшимися девчонками в одинаковых сарафанчиках и тапочках, с одинаковыми бусами из мелких сушёных рябиновых ягод вперемешку с раковинами из Чужи.

Вчера только я разлюбил и возненавидел их в пух и прах, а сегодня мир повернулся ко мне доброй своей стороной, и опять они обе нравились мне, и, кажется, Галя больше, чем Валя… Нет, и Валя тоже. Чуть меньше, но всё-таки – да!

Овраг был глубок, склон его крут, и падал я долго, но ловко и умеючи. Я проламывался сквозь один куст, притормаживая о землю ногами и спиной и хватаясь руками за ветви и стебли. Но вот на пути новый куст, и ещё один, и ещё…

А я в эти минуты был уже обезьяна. Дикая, умная и ловкая обезьяна из девственных джунглей Африки.

28

Наш лагерь стоял на невысокой, медленно поднимающейся горушке: там и сям вразброс несколько домиков под высокими старыми липами. Внизу – ровные и обширные луга, настоящее море светло– и тёмно-зелёной травы вперемешку с цветами – ковёр. И по этому ковру затейливыми вензелями и петлями бежала под тёмными купами ивняка маленькая весёлая речка Чужа.

Там, на другом берегу, – это я нечаянно однажды подсмотрел из своего шалашика, – там, за густыми ивовыми изгородями, невидимые из лагеря, гоняли иногда свой нелепый мячик ребята из деревни. Давно это было, когда я их впервые заметил, ещё в начале смены, потом я бывал тут ещё несколько раз, но деревенские не появлялись и даже их ворота повалились. Наверно, корова какая-нибудь боком задела…

По утрам через луга гнали куда-то стадо на пастбища, по вечерам шествовало оно назад.

Мне нравилось смотреть на то, как особой стайкой легко и проворно продвигаются по лугу козы, их тянет в сторону, к кустам, – обгладывать тоненькие молодые ветки. Коровы идут медленно и чинно, опустив головы – тяжёлые, будто из камня, и вытянув шеи – гибкие, точно резиновые они и нет в них костей. Затрубив, как для рыцарского турнира, бежал вдруг куда-то вбок огромный и словно вылитый из чугуна бык. А за ним: «Куда, Алёшка, куда!» – кидались мальчишки-подпаски, и длинные их, волочащиеся, как змеи, кнуты удивительно ловко и гулко хлопали в воздухе…

Ах, как всё это мне нравилось! Я понимал тут, что луг – не пустое и ненужное место, случайно заросшее травой, нет, оно потому и зовётся лугом, что оно и есть луг, место травы и животных, которые с удовольствием наедаются ею и ею живут. Само слово мне нравилось– «луг»…

Однажды поваленные ворота опять встали на место!

Я и увидел-то сначала ворота, а ребят заметил попозже. Но я и штангам этим обрадовался, потому что давно опасался: как бы ребята не решили, что это я нарочно, из вредности повалил их ворота. Они видели меня и шалашик мой не могли не приметить, вот и подумают ещё… Наши-то непременно принялись бы гадать – кто? Они же поступили проще: воткнули свои палки на место и айда, пока время есть, гонять странный мячик, сделанный из травы и шапки.

Но нет, ничего подобного – удар вдруг раздался настоящий, тугой! И звук от него полетел упругий, знакомо сочный и гулкий.

У них – мячик, понял я, настоящий!

И тут же увидел я мяч, потому что удар был вверх и мячик поднялся в небо свечой и там заиграл на солнце – красный?!

Лагерный мячик тоже был красный, и я удивился, откуда у них такой же!

А вот и сами они, увидел я, бегут по кругу…

В форме! – ещё раз разинул я рот.

Откуда же у них форма? И бутсы… У всех!

И вот тут только стал я догадываться. Но не надо было уже догадываться: следом за деревенскими в форме, бегущими, как на стадионе для разминки, показался из-за кустов Спартак… Трёхзвучный серебряный свисток пел у него в зубах, горели на солнце ручные часики, а мячик, мне показалось на миг, так и висит в небе, словно на нитке.

Бум-бум… бум-бум… – долетали до меня удары. Впрочем, ребята часто промахивались, а то и совсем не попадали по мячу. Ноги их задирались почему-то высоко, и сами они от этого падали, теряя равновесие. Но если уж попадал кто-нибудь из них и бил по мячу, удар получался что называется пушечный. Стоять против них в воротах – ого-го! У нас так никто не лупит…

А Спартак бегал из края в край луга. Он что-то кричал и то останавливал игру и рассказывал что-то своим игрокам, созывая их в кучу, то сам бил напоказ и штрафной и пенальти. Он выбрасывал из аута, подавал корнеры, брал на головку, и бил головой, и грудью останавливал мяч, и бил его на лету и в падении, высоко подпрыгнув в воздухе…

Я и не знал, что Спартак так здорово может. Интересно, давно ли это он с ними тренируется и знают ли об этом у нас?

Знают… Не все, разумеется, но кое-кто знает… Я вспомнил.

Я вспомнил, и стало на душе повеселей, потому что одной обиды как не бывало. Что же я этого сразу тогда не понял, ведь было так просто понять?

Когда третий-ближний пришёл из похода – а они с собой брали горн на тот случай, если кто-либо заблудится, но не заблудился никто, а горн – они так затрубили в него на подходе, что их встречать высыпал весь лагерь!

Дело было перед ужином, когда они явились, все черномазые от сажи ночного костра, которую никому из них не хотелось смывать, а хотелось сперва погордиться ею. Вот и шли они прямо как сенегальцы: впереди двое с котлом на палке, потом кто-то с самодельным флажком, затем ещё один с горном и этот беспрестанно трубил. Все они посрезали себе палочки, понаделали шапок из берёсты.

– Одно одеяло прожгли, кашу недосолили!

– Спартак на свой спиннинг поймал, подсек, выудил… щуку. И ещё рыб – дополна! – так, на ходу, кому попало рассказывали «ближние».

– Ну почти что, почти что – только самой липочки не хватило! – метр!

– Во-о-от такую щу-у-уку!

– Что, не веришь? Спроси у кого хочешь, все видели.

– Леска лопнула! Надо было толстую, а у него тонкая…

Они шли строем. Весь лагерь выбежал к ним за забор. Окружили, на ходу, наперебой, мешая друг дружке, спрашиваем, спрашиваем, спрашиваем…

А они нам рассказывают. Тоже все вместе, взахлёб, путаясь, тут же поправляя один другого, тут же споря, и хохоча, и перекрикиваясь…

Гадюку они видели… Ужа! И ежа! И лисёнка!

Лисёнка поймали!

Они для него и клетку из прутьев сплели…

Все тут же кидались к лисёнку, но лисёнка всем не показывали: чтоб не пугать его зря, клетку накрыли чем-то, – вот какие они…

Я было сунулся тогда же к Спартаку, прямо так и готов был сказать: мол, возьмите меня к себе в отряд, я баловаться не буду… Но подумать – одно, а как это сказать, если оно само не выговаривается? Да и устал, наверно, Спартак, он меня не заметил. А я ещё повертелся около и в сторонку…

Когда вымылись они, сложили вещи, когда ужинать сели, в тот раз позже обычного, и произнесла мама Карла свою смешную речь о том, что:

– Ну и слава богу, всё кончилось, и хорошо, что обошлось на этот раз без жертв и увечий…

Ну тут все захохотали так, что ей пришлось долго молчать, а потом…

– Это я не в шутку, ребята, я не спала эту ночь, и чего только мне не мерещилось…

И снова кругом засмеялись и принялись шутить.

– Утопленники, да? – крикнул кто-то Полине, и бедная мама Карла печально кивнула в ответ:

– Да, я ожидала самого худшего…

– Никогда не надо ожидать самого худшего! – весело крикнули ей.

– Да, наверно… – покорно согласилась Полина и с этим.

– Всегда надо ожидать самого лучшего! – крикнули ей совсем уже дурашливо.

– Хватит! – скомандовал Спартак.

– Довольно, ребята, а то, я вижу, вы меры не знаете. Надо переменить пластинку…

И пластинку переменили.

Гремел в столовой запоздалый ужин, и так славно было в тот вечер: никто не требовал тишины, все разговаривали, рассказывали, хохотали. Наш стол совсем рядышком со столами третьего-ближнего, и стулья мы поставили так, чтобы сидеть и видеть их и слушать, о чём они говорят. А они пили чай и чокались своими закоптелыми кружками, тянулись с ними к Спартаку.

А Спартак… он вдруг подошёл и наклонился ко мне и спросил шёпотом:

– Что у вас тут было?

– Да ничего особенного, – отвечал я тоже шёпотом, – галстук тут с одного типа снимали на вечерней линейке, вчера.

– А с кого именно? Ты не знаешь?

– Знаю… Ходит тут один, вот с него.

– Так… А за что?

– Да ни за что, в общем-то… Наговорили на него, вот и всё.

– А ты?

– А я молчал.

– Напрасно, – сказал Спартак серьёзно и велел мне завтра подойти к нему.

– Когда вы деревенских тренировать будете? – спросил я, и он даже удивился, потом усмехнулся. Но спрашивать ничего не стал. А жаль – мне очень хотелось, чтобы он спросил: откуда я знаю и многие ли, кроме меня, знают?

Я бы ему ответил:

«Нет, Спартак, больше никто. И я-то, уж точно, не про-треплюсь никому! Потому что я не такой, Спартак».

Однако, к сожалению, не понадобилось мне говорить всё это, он у меня ничего не спросил.

Назавтра я к нему подошёл, как мне было сказано. Подошёл, ожидая подробных расспросов и сам готовый долго и обстоятельно рассказывать, а всё опять-таки получилось иначе. Спартак поглядел на меня в упор, так, что я смутился, и снова очень серьёзно, просто и коротко спросил:

– В мой отряд хочешь? Я скажу, и переведут тебя… Я разговаривал с Полиной, она против не будет.

– Пускай сначала они с Герой галстук на меня наденут… При всех! – сказал я то самое, о чём минуту назад как будто и не думал вовсе. Но сказал и тут же сообразил, что это правильно, это главное.

– Угу, – буркнул Спартак, снова внимательно меня разглядывая. Он даже на шаг отступил для этого в сторону, потом постучал костяшками пальцев по дереву – это мы с ним стояли возле кладовки, где хранились всякие физкультурные принадлежности…

– Гера ваш вот! – И снова Спартак постучал по стене. – С ним не договориться. Ладно, я ещё с начальником потолкую, но ты сам пока не бузи. Кому это надо? Ты ведь не скандалист, верно?

– Я не скандалист, нет… Но ведь это же стыдно – в другой отряд переходить, они же подумают, что я струсил… Вы бы перешли разве?

– А что, может, и перешёл бы… Щелчки-то тебе не нравятся, а? Я же знаю.

– Пусть он перестанет щёлкаться! Я и не даюсь ему никогда!

– Видишь ли, он думает, что это очень остроумно и смешно, эти его шелбаны… Ну так пойдёшь к нам? Мы тебя на ворота поставим. Хочешь?

– Хочу. Только…

– Что?

– Как-то это всё не очень… Я не знаю, Спартак…

– А терпенье у тебя ещё есть?

– Есть…

– Хорошо, тогда подожди немножко. Ну? – И Спартак улыбнулся мне. А я ему. И он мне пожал руку.

29

Возле реки в кустах ивняка, растущих прямо из воды и низко нависающих над рекой, у меня шалаш. Попасть сюда можно лишь бродом, войдя в воду и обогнув большую корягу. А с берега в моё местечко не продерёшься. Это я нарочно тут устроился, чтобы никто мне не мог навредить. У меня в шалаше удочка. Нитку с крючком, грузилом и поплавком привёз я из Москвы, а удилище тут срезал. Ловлю на хлеб, на мух, на кузнечиков. Даже выучился печь на угольях пескариков. Надо их нанизать на прутик, обвалять в соли и смотреть, чтобы не сгорели. Соль и спички я храню тут же на высоком пеньке. От дождя накрываю их пустой жестянкой, а на неё камень кладу, чтобы ветром не скинуло и чтобы звери не тронули.

Сижу я в шалашике, и никто меня не видит, а я рыбу ловлю, и ловится иногда, честное слово! А ещё живёт в ветвях моего сквозного дома совсем маленькая, коричневого цвета птичка. Тут у неё гнездо и трое птенцов. Меня все они не боятся – привыкли уже, да и ничего я им плохого не делаю. Наоборот, я этой птичке хлеб даю. Ей самой поесть некогда – она троих должна выкармливать. Самца, я думаю, убил кто-нибудь: или звери вроде кошек, или люди. И она одна за троих хлопочет и мается.

Птенцы у моей птички были удивительно прожорливые, хуже нашего Геры, то есть ну никогда сыты не бывают. Как увидят её с мухой в клюве, или с червяком, или с гусеницей – сразу все разевают до отказа рты и давай пищать, верещать. И толкаются, и барахтаются в гнезде.

Что она ни наловит, всё им! А им всё мало, такие жадные. Правда, и росли они здорово быстро: недели через две, кажется, выросли, стали птицами и улетели. Но пока росли они, я ихнюю мать почти каждый день подкармливал, чтобы ей самой не обессилеть. И она из-за меня так почти совсем на себя времени не тратила. Поклюёт мой хлеб, чирикнет что-то, клюв о землю потрёт, почистит и опять полетела куда-то за червячками, за мошками и букашками…

Как всегда, тайком, со всеми предосторожностями, чтобы никто не узнал, где у меня тут лаз, я забрался к себе в шалаш, покрошил птичке хлеба, на птенцов поглядел – сильно ли они за ночь выросли. А потом – ух ты, что я увидел!

Даже глазам я своим не хотел поверить. Это как в кино было. Сижу я в своём кусте и смотрю, а прямо на меня бегут через речку вброд настоящие солдаты с автоматами наизготовку. Выскочили они из кустов на той стороне реки, попрыгали в воду и – ура, ура!

Одни плывут, держа оружие над головами, другие по грудь в воде переходят реку пешком, а третьи вот уже здесь, на моём берегу, и ползут по-пластунски, и лёжа быстро окапываются маленькими острыми лопатками, занимая позицию для обороны.

Совсем около меня влез в куст один пожилой и седой уже солдат. Наверно, ему лет тридцать целых, Прилёг, автомат выставил в сторону нашего лагеря и не подозревает даже, что я его вижу и рядом сижу…

Тогда, а было всё это вскоре после войны, ещё не успели отпустить из армии всех старых солдат, вот и мой, этот, тоже, видно, последние дни дослуживал вместе с молодыми, или же он остался на сверхсрочную службу…

Долетела, повторяемая разными голосами, команда:

– Отбой! Роте отдыхать. Пе-ре-ку-у-у-у-ур…

Тут же и там и сям над кустами поплыли голубоватые и беловатые дымки. Повсюду закряхтели люди, стаскивающие с себя тяжёлые промокшие сапоги и липкую мокрую одежду. Слышно стало, как падают в воду тугие тела, как бьют по воде сильные руки. И смеялись, и фыркали, и пели в реке солдаты, смывая пыль, пот, жару. Весело было их видеть и интересно.

А мой в воду не полез.

Снял мешок, скатку шинельную и гимнастёрку. Разулся и закурить было собрался, да передумал и вдруг сказал негромко:

– Эй! Да не таись ты, давно я уже тебя раскумекал… Ты, будь друг, слазай в воду, фляжку мне зачерпни. Попью, пока они всю воду не взбаламутили…

Я растерялся так, что и слов не нашёл. Потом уже, вернувшись с водой, спросил у него:

– А вы, дядь, разведчик, да?

– Конечно. – И он закурил. – Садись ближе! Замаскировался ты, могу сказать, неплохо, но учти: спрятаться-то можно и никто тебя не заметит. Одна тут загвоздка: сам ты себя выдаёшь. Кто притаился, так обязательно он о себе забывает, всё внимание на противника. Сопел ты очень, понятно?

– Понятно…

– Птичка твоя?

– Моя…

– Это, брат, чижик. Самая весёлая птичка… Ладно, я тут вздремну минут пять, а ты посиди тихонько. А после поговорим, если хочешь… Ты куришь или как?

– Нет, я ещё не курю…

– Ну и правильно, если не врёшь. Ладно. Я сплю. Так он сказал и действительно через миг уже спал, будто нажал у себя где-то на сонную кнопку пальцем, и всё! Удивительно это было: лёг и уснул, и тут же лицо его расправилось, успокоилось и так необыкновенно подобрело, что сделался он похож на бабушку…

30

Он спал, и шевелились от лёгкого ветра кусты над нами, и двигались по его коже и по распластанной на траве одежде ясные пятнышки солнца, пробившегося сквозь листву.

Полз по его лицу муравей. Я долго не решался, а потом снял его осторожно и тут увидел вдруг: бежит по кругу мелкими толчками секундная стрелка в часах на руке солдата, и уже пять минут, кажется, прошло…

– Я посмотрел на его лицо, а у него уже глаза открыты!

– Вы спали?

– Спал. Даже выспался! – Он засмеялся. – А ты откуда?

– Из лагеря… Вон там, на горе!

– А папка с мамкой кто у тебя? В Москве живёте-то?

– В Москве… Папа у нас погиб. То есть без вести пропал, но ведь нету же его… Значит, он…

– Нет! Это ты зря так. Ничего не значит. Мало ли что бывает! Ты его лучше убитым не считай. А то вдруг он живой где-нибудь, а родной сын его в мёртвые зачислил. Этого ты сам себе потом до конца жизни не простишь, что отца похоронил раньше времени. Думай, что живой, только весть о себе подать не может! – Солдат замолчал, задумался.

А я спросил у него:

– Дядь, а если все против одного, как тогда быть?

– А? Это против тебя, что ли? Как быть, говоришь? Да так и будь – свою совесть слушайся и не плачь… Вот я тебе один случай могу сейчас рассказать. Значит, ранило меня – осколок мне полспины выдрал. Ну, пришёл я в себя, и где же, ты думаешь, нахожусь?

– В плену? – спросил я.

– Почему это в плену? Нет, я… – начал он рассказывать, но тут…

– Подъём! – закричали. – Через минуту строиться!

И кто спал – тот проснулся. Кто плавал – скорее из реки на берег! Одеваться, обуваться, застёгиваться!

Все кусты так и зашевелились вмиг, словно битком они были набиты солдатами. Железо зазвенело и забрякало. Затопали сапоги, и заговорило кругом множество мужских голосов. Сорвалась с ветки и улетела моя птица.

Седой солдат тоже мигом поднялся, обулся и оделся. Закинул мешок себе на плечи, скатку надел, лопатку прицепил. Поправил противогаз и полез с треском и хрустом из кустов туда, где уже становилась на гладком жёлтом песке шеренга его товарищей и расхаживал перед нею, поглядывая на часы, совсем молодой командир.

– Ты не горюй, сынок, – сказал мне солдат на прощание и, будто вспомнив что-то, спросил уже на ходу:

– Как зовут-то?

– Табаков, Антон.

– Табаков… Да, вроде бы и знакомая фамилия… Даже очень. Может, и встречал я с такой фамилией человека, но врать не буду, точно не помню. А ты – верь! А? Будешь верить, что он живой? – И солдат ласково улыбнулся.

А потом побежал и пропал в кустах. Мелькнул ещё раз-два и встал в строй, в ряд таких же, как он.

– Равняйсь! Смирно! – звонко и громко закричал командир, сам вытягиваясь в струнку. – Рота, слушай мою команду! Для преодоления водного рубежа, повзводно, отделениями, цепью, вперёд бегом арш!

– Ура! У-ррр-а! – закричали солдаты, и бросились снова в воду, и побежали, поплыли через речку Чужу, обратно, на ту сторону, и дальше: берегом, к дальнему лесу, тде их скоро не стало видно.

Мой солдат, он почему-то даже не оглянулся ни разу, а может, и оглядывался, да я его уже потерял из виду и смотрел совсем на другого… Жалко.

Стало вдруг пусто, тихо и грустно. Снова вспомнились мне мама и бабушка. И подумал я: «Хорошо бы этот солдат и был бы мой отец! Мы бы с ним домой поехали!»