Текст книги "Бунт на корабле или повесть о давнем лете"

Автор книги: Сергей Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

43

Со всех сторон сбегались к нам ребята, чтобы поглазеть на меня, на то, как они меня ведут.

Я слышал, как вдалеке кто-то звонко и радостно закричал:

– Поймали! Ведут!

Он Сютькина избил! – говорили негромко позади нас.

– И Витьку-горниста!

– Он ботинками дрался!

Сютькин лежит в изоляторе, и у него кровь из головы течёт, – говорили и сзади, и сбоку, и забегая вперёд нашей процессии те, что всегда всё узнают первыми, тем, которые всё и всегда узнают последними.

А я шёл и молчал и ни на кого не глядел. А Гера приговаривал время от времени:

– Не дёргайся! И даже и не мечтай – не убежишь! У меня второй разряд, понял?

– У него второй разряд, – повторяли сзади, как эхо.

– От него не убежишь!

– Он Сютькина чуть не убил ботинками, – всё ещё объяснял кто-то кому-то в толпе ребят, которая увеличивалась и росла у нас за спиной.

– А ещё он деньги украл! – услышал я вдруг и вздрогнул.

– Деньги я украл? Почему они так говорят? Ведь я ни у кого не брал никаких денег, а наоборот – у меня они отняли мою десятку!

Начальник лагеря стоял на крыльце своего дома. Он поджидал нас и сразу же велел Гере меня отпустить и спросил:

– Значит, это ты и есть – Табаков Антон?

– Я, – ответил я, понимая, что он меня или не помнит, или делает вид, нарочно. Это так странно, когда оказывается, что человек не знает тебя, забыл, смотрит как на чужого!

Он долго рассматривал меня и мои вещи, которые мама Карла сложила на ступеньках крыльца, потом осмотрел мои мокрые и грязные трусы, руки мои, ноги в ссадинах и царапинах, да и вообще, точно доктор, он оглядел меня всего и спокойно сказал:

– Оденься-ка и расскажи всё по порядку. И где деньги взял?

– Это мои деньги, и я не вор…

– Ты что, заработал их, что ли?

– У малышей, наверно, отнял, – предположил Гера.

– Мне бабушка их дала, – сказал я.

– А как её зовут и где она, эта самая бабушка? – Начальник вдруг рассердился. – Ты сказки нам не сочиняй, мы тут не дети тебе, а взрослые, понял! Так что – бабушка, дедушка. Ты лучше правду нам говори!

– Ты знаешь, Антоша, что бывает за воровство? – вставила словцо мама Карла.

И я понял, что мне опять никто не верит. И я почти заорал им:

– Почему вы не верите мне? Я правду говорю. Это мне моя бабушка дала! В Москве ещё дала…

– Его бабке уже сто лет; откуда у ней деньги? – сказал Гера и прибавил ещё: – Они же бесплатную путёвку получили. Значит, нет у них никаких денег!..

– Ты лучше ответь: за что ты избил своего же товарища? – перебила его мама Карла.

– А он сам первый полез… Их четверо было, а я один.

– А почему ты вздумал убегать? – спросил начальник.

– А потому, что мне «тёмную» обещали и бойкот объявили.

– Это правда? – спросил начальник уже у Геры.

– Да я-то не в курсе, – соврал Гера. – Это там сами ребята решили его вроде бы проучить. А он струсил… А теперь видите, как выкручивается, прямо святой какой-то…

– Там без вас стекло выбили, – сказал Гере начальник. – Идите в отряд и разберитесь! – и закричал на всех ребят, что столпились кругом и слушали: – А ну, марш все отсюда! Живо-живо! Кормят вас, обстирывают, игры с вами играют, а вы ничего не цените! Вот взял и убежал. Это как понимать?

Ребята стали тихо разбредаться. Мама Карла отправилась в столовую, потому что дело шло к ужину.

Я стоял там же, куда меня сразу привели и поставили, – на крыльце… А начальник принялся задумчиво расхаживать по широкой белой половице – два шага вперед, два назад, звучно поскрипывая протезом, и говорил мне:

– Значит, твои, говоришь, деньги? Поверим. Но почему же ты тогда убегал? Почему – неясно! Надо было прийти ко мне, сказать. Ну, что теперь скажешь-то? Давай, Табаков, начистоту!

– А я вам уже всё сказал…

– Так. На своём хочешь настоять. Хорошо. Давай мы и это допустим, что ты, например, не виноват… Но что же ты тогда хочешь, говори!

– А я не знаю, про что вы спрашиваете…

– Опять двадцать пять! Как это «про что»? Почему на линейку без галстука пришёл?

– А я его спрятал! Закопал!

– А зачем, зачем ты это сделал?

Так его снять с меня хотели!

– Ага. Это мне не так рассказывали. Ну хорошо, опять допустим, что ты тут правильно поступил… Предположим покамест. А за что хотели снять с тебя галстук?

– Да ни за что! Взъелись на меня все, ну и вот. Их-то больше, а я – один.

– Один перед всеми человек прав быть не может! Это на всю жизнь запомни, пригодится ещё.

– А если я всё-таки прав? – с отчаянием опять возразил я.

– А если прав, то и беспокоиться тебе не о чем. Ты же мальчик ещё. Ну? Сообразил теперь?

– Сообразил, – ответил я устало, чтобы кончить всё это, но начальник, оказывается, ещё не всё сказал.

– Видишь, какие дела, Табаков. Придётся тебя исключать. Вот какое у тебя теперь положение, если вкратце обрисовать. А к чему я всё это клоню? Да к тому, что давай говори мне, друг, пока мы одни тут стоим, где деньги взял? Кстати, и мячи все у вас в отряде пропали. Не твоя ли работа?

– Да они у Геры заперты. Он нам их и не давал, – сказал я про мячи и вдруг, неожиданно для себя самого, заплакал…

– Это ты брось! Не плачь! Давай разберёмся во всём.

– Да ничего я не брал! Правда же, ну правда! – выкрикивал я сквозь слёзы. – Почему вы не верите? Нельзя же человеку не верить, если он говорит правду! – кричал я.

Но закричал и осекся. И перестал плакать, и даже, наверно, вытаращился самым глупым образом, потому что начальник вдруг махнул мне рукой – дескать, помолчи, а сам тяжко осел на ступеньку да так покривилось его лицо, что ясно было – болит.

– Болит… ух как! – скрипуче подтвердил начальник и стал объяснять мне зачем-то: – И чего я связался с вами? Мне ж говорил доктор: много ходить – ни в коем случае! А я думал: отдохну поеду, природа всё-таки… Вот тебе и природа! Целый день я нынче из-за тебя ногу мучаю в железе этом, а мне там трёт чего-то, понимаешь, давит… Как бы кровь не пошла! Будь друг, поди в кабинет, костыль мне принеси. Он на стенке висит сразу у двери!.. Нашёл? – крикнул он вдогонку. – Если на гвозде нету, ты в углу поищи, около стола! Нашёл?

– Несу. Вот он. – И я подал ему костыль и чуть не сшиб с крыльца железную его ногу, которую он уже отстегнул и отставил, а сам теперь, закатав штанину, внимательно и осторожно разглядывал свою ногу…

И я снова вспомнил о нашем первом разговоре. Вспомнил и подумал об отце…

Я побоялся заглянуть ему через плечо, мне страшно было это увидеть… Но теперь я чувствовал себя виноватым перед ним: он волновался и бегал, сбил себе до крови больную ногу! Молчать стало так тягостно, что я выпалил глупость, даже не думая о том, какие слова говорю:

– Дядь, – сказал я, потому что забыл, как его зовут по имени-отчеству, – а вы не умрёте от этого?

Ч– то? Нет. Успокойся. Умереть не умру, а вот слечь, кажется, придётся… Было у меня уже один раз и воспаление и заражение. Ладно, мы с тобой медики маленькие, так себе – лекаришки. Лучше вот поди ногу мою отнеси и под стол поставь. Ты что? – И начальник посмотрел на меня с усмешкой. – Ты что, боишься её, что ли? Так она алюминиевая, только башмак на ней настоящий… Ты же у нас герой… Ну?

44

Эта пристяжная нога… Я не то чтобы её боялся, а просто мне стало очень грустно, но я всё же взял её и отнёс, как он велел, сунул под стол и вернулся. А тогда сказал:

– Я уже один раз приносил её вам, только вы забыли…

– Приносил? Говоришь, забыл я? Ишь ты, всё ты со своей точки зрения поворачиваешь… А может, я не забыл, а вид только делаю? Может, я тебя ещё в автобусе заприметил, а? Как тогда?

– Не знаю… – сказал я, даже опешив, потому что такой оборот мне и в самом деле не приходил на ум. И в том, что начальник сказал сейчас про то, что я никогда не умею взять в расчёт ничьи, кроме собственных, соображений, в этом тоже была правда, о которой я и прежде уже догадывался. И мама мне говорила не раз, что думать не умею и действую по воле своей левой пятки, а там – будь что будет…

– Ага, – снова усмехнулся начальник, – значит, смекаешь помаленьку. Ну, тогда вот что сообрази, если ты человек умный. Это какую же ты бузу заварил, а? Ну прикинь только! Я же не кричу на тебя, ничего такого не делаю… Подумай в спокойной обстановке.

Я стал думать, и что-то в самом деле прежняя, стройная моя правота как-то перекосилась и скособочилась. Я думал, а он говорил мне, морщась и разглаживая руками больную ногу:

– Помню! Место ты мне хотел уступить. Помню, протез принёс и сказал, что жалеешь меня. Значит, помню, правильно? А тут ко мне приходят и говорят, что этот самый парень какую-то десятку паршивую спёр, на линейке нахулиганил, а потом убежал.

– Ясно, – отозвался я, хотя мало что было мне теперь ясно.

– Ты что, Геру, что ли, не любишь? – спросил вдруг начальник.

– А его никто не любит. И я не люблю.

– А за что?

– Потому что он злой!

– Вот как. А ты? Думаешь, ты очень добрый?

– Так ведь сейчас и не обо мне же…

– Вот так так! А о ком же ещё? О Гере, что ли? Ты же ему весь отряд перебузил! Лагерь из-за тебя ходуном ходит. То девочки ко мне целой делегацией заявляются, то Алексей Михалыча Ломова сынишка прибегает, да весь обревелся! Что ты! Ты подумай сперва, потом говори…

– А он несправедливый! У него любимчики, помогалы…

– Вот это другой резон. О справедливости потолковать стоит. Ты, значит, за справедливость? Допустим! Но смотри какая тут выходит справедливость. Вот ты Сютькина камнем ударил…

– Ботинком я в него попал!

– Ага. Ладно, ботинком. Это, конечно, лучше, да?

Начальник смотрел так настойчиво и так в то же время поощрительно, даже подсказал мне сам: —Ты говори, что думаешь, не бойся. Я же не по-плохому с тобой… Сам тебе, видишь, все карты раскрыл. Значит, уважаю. Ну?

И я сказал. Сказал, как в воду бросился:

– Всё равно ведь получается не очень-то справедливо, если не верят.

Настоящее огорчение и досада выразились у него на лице. Он даже вздохнул и спросил тоже уже устало:

– Ну а как же ты хочешь, чтобы было? То, что другие неправильно делают, это ты замечаешь. А то, что сам натворил, это как? Это не считается, что ли?

– Не знаю, – вяло ответил я. И действительно, теперь я уже ничего толком не знал.

– Упрямый ты парень, это точно. Чересчур упрямый. Ладно. Мне всё ясно теперь.

И он резко встал, опершись на костыль, и я понял, что начальник уже что-то решил про себя.

– Иди туда, – скомандовал он, – в дом иди! Давай-ка сиди и жди там. И ни ногой чтобы! А я скоро.

Он шёл по лесенке, и я слышал, как тяжело он дышит, как скрипит его костыль…

45

Было очень тихо теперь, после всего шума, крика и беготни, этого дня. Я остался один в кабинете начальника лагеря, побрёл к окошку, которое он позабыл запереть, и сел в холодное кресло из клеёнки. Сразу же стало мне зябко и в то же время и жарко и холодно разом! Ботинки, вспомнил я, так и остались лежать на крыльце…

…Темнело. Я глядел в окно и не знал, что думать. Мне: никак не верилось в то, что они могут выгнать меня из лагеря. Но они так говорили, и все они против меня, а за меня никто. Даже вот начальник сердится…

Какой-то маленький мальчишка шёл мимо. Я крикнул ему.

– Эй! – крикнул я просто так, от скуки.

Он оглянулся, встал и принялся разглядывать меня в упор.

– Что смотришь? – спросил я просто, чтобы поговорить.

– Вор! – крикнул он. – Деньги у вожатого своровал!

– Дурак! – ответил я ему и отошёл в глубь комнаты. Больше не хотелось мне глядеть в окно и разговаривать не хотелось ни с кем. Я озяб, и плохо мне было. Меня про-то трясло, и я, помню, подумал, что заболеваю, наверно… Перекупался в Чуже, и вот!

Потом прогорнил Витька на ужин, и отряды строем пошли в столовую. Сделалось ещё темнее, и трусы мои почти высохли, и сыпался из них по ногам тонкий, белый, речной песочек. А я, боясь, что намусорю и что мне за это попадёт, встал на четвереньки и принялся сдувать его по полу в угол, поближе к окошку, под кресло. Трусы мои хоть и высохли, да не совсем – около резинок ещё оставались сырые места, и мне было холодно. Я решил затворить окно, ем более уже комарьё полетело на свою вечернюю охоту…

– Антон, ты где? – сдавленно крикнул кто-то. Я высунулся в окно.

Внизу в полумраке стоял Шурик.

– Чего тебе надо?

– Ничего. Я просто думал, что ты не знаешь…

– Про что?

– Там из-за тебя собрание идёт! Я подслушивал…

– Ну и что?

– Ещё ничего не понятно, но, может, и не исключат… ia тебя знаешь кто? Сам начальник! Даже тётя Мотя, по-ариха, пришла и давай Геру ругать. И мама Карла тоже вместе с ней – на Геру, но она за то, чтобы тебя в Москву отправили…

Я промолчал.

– А ты здесь спать будешь? – спросил Шурик.

– Не знаю.

– А я все свои вещи обратно перенёс. И с крыльца всё взял. Опять вместе будем, – сказал Шурик.

Я промолчал.

– Я пойду ещё послушаю, а потом тебе скажу. Хочешь?

Я, конечно, хотел, но опять промолчал, а он огорчился:

– Ты всё-таки зря на меня так, я ведь и сам понимаю, что не надо было мне тогда уходить…

– Кто-то идёт! – сказал я. – Уматывай!

Тихо шелестя ногами в траве, Шурик метнулся в сторону и пропал.

46

Витька прогорнил на линейку. Он здорово горнил, так протяжно и чисто, так звучно, плавно и сильно, что, не видя самого Витьки, могло показаться, будто это летает в тёмном небе над лагерем большая невидимая птица и поёт на ночь всему живому – и людям, и зверям, и птицам, и стреноженным лошадям на лугах за Чужей: «Не бойтесь темноты! Отдыхайте спокойно. Я буду сторожить ваш сон…»

Потом его горн пел под спуск флага. И снова пошли отряды, распевая свои отрядные песни.

Потом опять всё стихло, а за окном вскоре стало совсем темно, но за мной почему-то не приходили. Я даже пригрелся в холодном кресле, забравшись в него с ногами, и долго думал о том, как они там без меня, мои мама и бабушка? И про Галю и Валю я думал. А ещё решил взять на корабль, если случится землетрясение, Шурика. И незаметно уснул.

…Я спал, но мне-то казалось, что я не сплю. Я отчётливо снился себе сидящим в этом кресле в ожидании своей участи, которую готов был встретить не дрогнув, и пел во сне:

 
Потом на корабль свой волшебный,
Главу опустивши на грудь,
Идёт и, махнувши рукою,
В обратный пускается путь.
 

Я проснулся от стука в окно. Долго со сна не понимал, где я. Кто это и почему стучат? Зачем я здесь?

– Это я, Шурик! – доносилось из-за окна. – Открой!

– А сколько теперь времени? – спросил я, раскрывая окно.

– Не знаю… Уже ночь, – ответил он с робостью.

– Чего это они как долго решают?

– Да нет, они уже ушли куда-то. Я заснул нечаянно. В клубе. Они внизу сидели, а я на сцене лежал в тряпках каких-то… Потом уснул, а они ещё спорили. Наш Гера честное комсомольское давал, что исправится… Говорил, что все мячи отопрёт и нам даст…

– А про меня что?

– Да я только сейчас проснулся. А их уже нет никого… И я к тебе! А Нога разве не приходил?

– Ну раз они меня тут ночевать оставили, значит, вышибут. – И я вздохнул. – Вот и Нога не пришёл, всё ясно!

– А может, и не вышибут? Хочешь, я своему отцу напишу?

– Да чего там писать… Не стоит!

– Нет, всё равно тебя не вышибут!

– Знаешь ты много…

– Знаю! Я вспомнил! Спартак тоже за тебя. А его знаешь как все уважают? Он так и сказал после мамы Карлы, что нельзя тебя в Москву отправлять…

– А ещё что? – спросил я, понимая теперь, что дела мои ещё могут поправиться, потому что если Спартак всё-таки за меня, то это здорово.

– Ещё-то что-нибудь про меня говорил? Ну вспомни!

– Нет, он про Геру больше… Они ему выговор с предупреждением… И сказали, что могут на работу написать письмо и ещё чего-то. Не помню я.

– Ну и что же они решили? – спросил я, забыв о том, что всё дальнейшее Шурик уже не знает: он уснул где-то на сцене, за занавесом, лёжа на каких-то театральных тряпках…

Шурик промолчал.

– А ты иди спи! Чего тебе мёрзнуть, – сказал я ему.

– Нет… Я с тобой побуду. Ты против?

– Я-то что! А вот тебя застукают тут, и влетит!

– А я тогда испарюсь, – сказал Шурик, подбадривая себя.

Потом он притащил мои вещи.

Мы зажгли свет и в пустом и пыльном столе у начальника нашли кусок чёрствого хлеба. Поделили его и съели. А воду пили прямо из графина. Потом мы забрались вдвоём в моё кресло и разговаривали, а затем уснули, так и не выключив света.

Перед самым сном я вытвердил наизусть его номер телефона, а он мой. Если они меня выгонят, то всё равно мы встретимся в Москве и будем дружить… Тут мы заснули.

47

Мне снились страшные сны, только почти ничего не запоминалось, лишь обрывки какие-то. Будто бы я всё-таки не успеваю пробраться к штурвалу, чтобы ввести мой корабль в самый центр бури, где бешеная качка заставит моих врагов плакать и скулить в чёрной утробе трюма.

Они устраивают мне засаду, набрасываются вшестером, и вот я уже обезоружен, сбит с ног и сверху наброшены на меня одеяла.

Скрученного по рукам и ногам, они несут меня куда-то и укладывают, тихо переговариваясь надо мной о чём-то, кажется, даже моют меня… То, что моют, это почему-то самое страшное! «Ведь моют перед казнью!» – вяло и с трудом соображаю я и сам себе говорю: «Нет, кажется, моют уже потом, после казни». Значится труп? Они убили меня! Негодяи!

Но тогда почему же я всё это понимаю, слышу их голоса? Может быть, они не до конца меня убили, но думают, что до конца, сейчас привяжут меня к доске, в ногах укрепят пушечное ядро и за борт!

«Я ещё жив! Я жив! – кричу я им что есть мочи. – Вы не имеете права! Я жив!»

«Потерпи немножечко, милый, и всё пройдёт!» – говорит ласково, утешая меня, тётя Мотя. Но, может быть, это и не она, а мама Карла. И странно испуганный голос у Геры. Он кричит:

«Надо в Москву! Я побегу на шоссе машину ловить!»

Но какие машины на паруснике й откуда в море шоссе?

Я не помню, что было дальше. И не знаю, был ли это сон?

Впрочем, кажется, они всё-таки бросили меня в воду, раскачав за руки и за ноги. Я падаю, стремительно лечу в пенное холодное море, которое оказывается почему-то горячим, как кипяток!

Я проснулся.

Прямо в глаза бьёт солнце, и от этого я ничего не вижу сперва, но, и не видя, мигом соображаю, что всё в порядке, я остался жив! Почему-то мне даже повернуться трудно.

Я связан. Всё тело моё болит и ноет.

– Он очнулся! – говорит кто-то, кого я не вижу, но хочу увидеть и медленно, с трудом, поворачиваюсь на голос.

Я лежу в какой-то незнакомой комнате, возле окна. Сбоку на табуретке сидит Шурик, за его спиной стоят мама Карла и докторша.

Они в халатах и осторожно улыбаются, всматриваясь в моё лицо. Их тревожные глаза и медленно движущиеся губы приглашают и меня улыбнуться с ними за компанию. Я спрашиваю и не узнаю своего голоса, чувствую резкую, незнакомую мне боль в груди, в горле…

– Где я? – и стесняюсь спросить, что было со мной.

– Свинка вряд ли. Ангина, – говорит мама Карла и объясняет мне: – Ты заболел. Это всё из-за твоего глупого купанья вчера…

– Нет, я не уверена, – возражает докторша и твёрдо, серьёзно, даже сердито говорит маме Карле, словно давно уже спорит с ней: —Ни в коем случае его нельзя было мыть. Ангина – не шутка.

– Ешь! Хочешь? – говорит мне Шурик, снимая с тумбочки тарелку, накрытую сверху другой тарелкой, под которой стоит стакан молока.

– Я только попью… Есть не хочется!

– Погоди, сейчас принесут горячее, – говорит докторша, и после её слов, как нарочно, входит, боком протискиваясь в дверь, тётя Мотя с молоком.

Я пью, а тётя Мотя шёпотом, да с оглядкой на меня, рассказывает о чём-то докторше и маме Карле. Я слышу только некоторые слова:

– Я, конечно, в медицине нуль без палочки, как говорится… А он и кушать ничего не стал… Глаза ну прямо как у собаки, извиняюсь, – влажные и очень блестят нехорошо. Я и думаю: пойду скажу…

И они все ушли. Они почти убежали куда-то, объятые новой тревогой, но было непонятно нам с Шуриком, что там ещё стряслось.

– Тебя ночью переносили, – сказал Шурик, только затворилась дверь. Он говорил быстро и с удовольствием, и ясно было, что он много видел, а потом долго терпел и ждал, пока я проснусь. – Ты знаешь, какой ты горячий был? Я проснулся, смотрю, а ты весь красный… Я тогда скорей в окошко прыг! А дождик знаешь какой был? Я промок до ниточки и перепутал – вместо медпункта прямо к тёте Моте запоролся. У них дверь была не заперта… А она как испугалась, как закричит! Я ей говорю: ты заболел! И мы с ней бегом за врачом. А Нога – к тебе и опять Геру ругал. Когда я обратно прибежал, они уже тебя нести хотели в изолятор, а ты от них отбивался. А они тебя в скатерть завернули, чтоб не промок, и понесли. Я тоже нёс, честное слово, – одна твоя нога мне досталась…

– А потом что было?

– Что! Свинка у тебя оказалась! Но это уже потом, под утро, а сначала только температура.

– Чего ж ты здесь сидишь – заразишься!

– Я уже! У меня тоже свинка, только в лёгкой форме. Я свинкой и раньше уже болел. Да ещё неизвестно, может, и нет ничего.

– У всего лагеря, что ли, свинка?

– Нет, пока считается только у нас с тобой. А хочешь, мы Сютькина заразим? Я пойду и подышу на него через замочную дырку! Хочешь?.. – И Шурик засмеялся.

Никогда я ещё не видел его таким весёлым. Он говорил без умолку, вставал, ходил по комнате, показывал мне свою повязку и сравнивал величины наших повязок. И моя оказывалась то в два, то в три раза толще. Мне трудно было смотреть на его беготню, больно было говорить, но слушал я его с удовольствием.

На крыльце изолятора затопали, вблизи послышались голоса и тяжкое сопение. Там кто-то отдувался и кашлял, ухал и гаркал так, точно в одиночку передвигал тяжёлое пианино…

– Тащут сюда чего-то, – гадал Шурик, – может, рентген или ещё чего-нибудь? Пойду посмотрю и тебе скажу. Хочешь?

Он метнулся к двери, но дверь резко распахнулась, и мы увидели толстую спину в белой грязной майке, насквозь проросшей чёрными прямыми волосами. Это зачем-то пятился к нам в комнату баянист Вася. Он запнулся о порожек, качнулся, чертыхнулся, но ловко выпрямился. Шурик прыснул, да и я бы засмеялся, просто не успел. В следующую секунду поползли в дверь длинные носилки, гружённые кем-то большим и, видно, нелёгким, завёрнутым в простыню и в одеяло. А из коридора долетал то и дело голос Геры:

– Ноги, ноги! Заноси давай! Бери правей! А теперь влево пошёл! Ноги, ноги ниже! Хорош!

И показался сам Гера, распаренный и вспотевший. Это он и отдувался там, на крыльце, понял я, потому что и тут, в комнате, он тоже кашлял и гаркал, будто ворона к ночи.

За ним вошли врачиха, и мама Карла, и ещё многие, кого тут же врачиха попросила удалиться.

Они сперва освободили носилки, переложив неизвестного на пустую койку, затем гуськом и почему-то молча вышли, да и сама врачиха, впрочем, тоже ушла вслед за ними. Остались мы: Шурик, я и он или оно – неведомое существо, закутанное с головой и лежащее без признаков жизни.

– Кто это? Как ты думаешь? – спросил Шурик тихо и встревоженно. Он сидел у меня, побаиваясь идти на свою койку, она как раз рядышком с третьей, до сих пор пустовавшей, а теперь занятой. Но кем?

Из-под одеяла показалась рука, взрослая, большая рука, какие бывают у мужчин… Мы с Шуриком замерли.

Рука стала распутывать одеяло в том месте, где у человека полагается быть голове… В первое мгновение с перепугу я не узнал, чьё лицо показалось. Зато в следующее мгновение догадался – это «начальник лагеря!

– Вы зачем тут? – спросил он глуховатым, больным голосом и приподнялся. Похоже было, что собирается позвать кого-нибудь сюда. Но тут же откинулся без сил на подушку.

– У нас свинка, – сказал Шурик, – мы болеем.

– И я тоже, – улыбнулся начальник. – У меня, кажется, большая свинья, так что… – Говоря это, он елабо улыбнулся, и понятно было, что он присматривается к нам и что-то про себя соображает. – Значит, Табаков и…

– Ломов, – подсказал Шурик свою фамилию.

– Знаю. Ломов. Встречались. Приятная компания. Температура-то есть?

– У меня нормальная, а у него нет, – отвечал Шурик. Но начальник глядел на меня, и спрашивал у меня, и ответа ждал от меня, не от Шурика. Я промолчал. А он:

– Слушай, Табаков, с той десяткой всё выяснилось – деньги ни у кого не пропадали, так что не волнуйся.

– А чего мне волноваться, я и раньше это знал. Начальник поморщился.

– Ты не говори так: «и раньше знал…», «чего мне волноваться». Так всё-таки со взрослыми не говорят.

– А если он правда ни в чём не виноват? – спросил Шурик. – Ну если он не виноват, а на него валят?

– Разобраться надо, не психовать. Разобраться! А ты о других подумал? Они не меньше тебя волновались.

Но Шурик снова возразил:

– Ему «тёмную» хотели и бойкот объявили.

– Не надо из лагеря убегать!

– Так он же потом убегал, после! – не унимался Шурик.

– Ты больной или как? – спросил у него начальник.

– Больной, – ответил Шурик растерянно, – а что?

– А вот то! Больной, так и болей, как следует быть! Сам он, что ли, без языка? Может, мне его речь заслушать надо. А твою не надо!.. Ну?

Я молчал, и Шурик молчал, и начальник тоже. Зато под окном у нас вдруг возникли два торопливых шёпота:

– Ой, тихо ты, дура какая! Чуть из-за тебя платье не порвала. Давай меня подсаживай лучше, если сама боишься! Ну чего ты, чего ты? Согнись, а я тебе на спину влезу! Не шатайся, Валька, не трясись! А то я свалюсь опять… Ой! Тихо ты!

По шёпоту я узнал, кто это. Это Галя лезет к нам в окно.

По другому шёпоту я понял: Валя из-под Галиных ног тоже что-то говорила, но хрипло, видно, она уже устала.

– Сама ты, Галька, дурей меня… Лезь скорей!

– Скорее! Тогда сама лучше лезь! Тут везде гвозди торчат!

– А ты брось прямо в окошко!

– Какая умная – брось! А если там Сютькин лежит?

И я, и Шурик, мы с тревогой переглянулись, думаем: «Как заорёт он сейчас!» А начальник будто и не слышит, что девчонки там карабкаются по стене. Даже глаза закрыл, только не спит, это я потому знал, что ресницы у него вздрагивали, а рот улыбался.

– Мальчишки! Нате вам!

И полетела, рассыпаясь по палате, охапка цветов. Галина головка в окне нырнула, но тут же снова вынырнула, как поплавок. В главах испуг и отвага, и ясно по глазам, что на липочке она стоит, едва держится и вот-вот упадёт!

Говорила она торопливо и путано, и нам, и одновременно туда – за окошко, Вале:

– Это вам от всего нашего отряда! Завтра мы ещё принесём! А банка у вас есть? Тогда мы завтра банку с водой принесём, а то завянут… Валька, не трясись!

– Да, не трясись! А если у меня ноги подкашиваются? – хрипела снизу Валя. – Скоро ты там? Я тоже, может быть, на них поглядеть хочу! Хитрая какая…

– А это кто? – спросила Галя, и глаза её округлились – она уже сама узнала начальника. – Ой! – И не стало её.

Видно было потом, как ветви в окне закачались и раздались на две стороны, пропуская бегущих девчонок.

Мы смотрели на начальника, а он улыбался. Спросил:

– Ну что? А ещё-то гости будут?

– Не знаю, – сказал я, краснея.

– Будут! – ответил Шурик тихо. И весело подмигнул мне, словно знает что-то секретное, чего я не знаю.

Гости не заставили себя ждать и минуты, они теперь вошли деловитой гурьбой. Всё те же: мама Карла, Гера и чуть позже докторша, а за ней тётя Мотя с едой и ложками, бренчащими в кармашке её передника.

Мама Карла велела Шурику лечь на свою постель, а Гера… то есть мы ничего сначала не поняли.

Он зачем-то схватил за спинку мою койку и поволок её к двери вместе со мной, да молча, без единого слова.

– Куда это он меня?

– Куда это ты его? – спросил начальник.

– Чтоб вам было спокойнее, – ответил Гера, дёргая мою койку, которая застряла в дверях и не проходила. Посыпались на пол цветы, собранные для нас девчачьим отрядом…

– Пускай они втроём гужуются там, где Сютькин, – объяснил Гера свою мысль, – а вы тут отдыхайте, сил набирайтесь… Поправляйтесь поскорее! – бормотал он, раскачивая в дверях мою койку, будто это он зуб выламывает из чьей-то огромной челюсти. Но дело не получалось, и Гера сказал: – А ну, давай слезай! Я её ногой вышибу, и обратно тогда ляжешь!

– Гера! – сказал начальник так строго, что мы все повернулись к нему. – Гера, у них подозревается свинка, а у Сютькина что?

– Черепок покорябан и понос. Зелени где-то наелся… – ответил Гера бездумно, безмятежно, но точно и коротко.

– А здесь, между прочим, детское учреждение, – сказал начальник внушительно и велел Гере: – Вези его назад.

И я поехал назад. Кровать-то с колесиками. Начальник лежал бледный, вытянув и положив поверх одеяла крупные худые руки. Губы его были недобро поджаты. Он о чём-то думал, и думал очень серьёзно. Мама Карла подбирала мои цветы, не зная толком, что с ними делать…

– Не выбрасывайте! – предупредил её начальник. – Это им от отряда в подарок. Надо банку с водой найти!

– От какого отряда? – оживился Гера.

Но начальник ему ничего не ответил, и вот в это же время пришла докторша с тётей Мотей. Настала раздача пищи, а потом, когда мы принялись за еду, все ушли. Впрочем, это докторша их выставила, сказав, что нечего тут всем толкаться.