Текст книги "Бунт на корабле или повесть о давнем лете"

Автор книги: Сергей Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

16

Был вечер. Давно прошёл ужин и кончилась линейка, но лечь мы ещё не легли, и некому было нас загонять по палатам, потому что к Гере пришёл Спартак.

Они сидели на крылечке и разговаривали, а мы слушали, как они говорят, и радовались тому, что вот прогорнили уже отбой, а вожатые, видно, так и не услыхали сигнала…

– Деревенских мы обштопаем! – говорил Гера. – Они и играть-то не умеют. Из них небось никто ни одной настоящей игры не видел, да и мяч-то настоящий, чтоб я сдох, если они видали! Ведро какое-нибудь ржавое гоняют, вот и весь ихний футбол! Да ещё босиком… Что у них, бутсы, что ли, есть? Да никогда я в это не поверю – откуда у них бутсы? А ботинки они берегут, они в ботинках ни за что на игру не выйдут, это как штык, точно!

«Странно, чему же тут радоваться?» – подумал я, прислушиваясь к тому, что будет дальше.

Я тоже ботинки свои берёг и тоже никогда ещё не играл в бутсах. Поэтому мне стало обидно за этих ребят, правда я их вблизи и не видел ни разу, только издали, когда бегал украдкой на речку.

Там, на лугу, они поставили себе ворота из тонких жердей и гоняли действительно босиком и действительно не настоящий мячик, а какую-то старую шапку, набитую травой… Наверно, у пугала с головы сняли, гадал я тогда же. глядя на то, как неумело и смешно некоторые из них дрыгали попусту ногами и как таскают эту травяную шапку туда и сюда без всякого толка…

Гера прав – это было мне ясно, они плохо играют, да только правота его была совсем нехороша. Тем более, что и ещё кто-то из темноты, а за ним ещё и ещё – вразнобой в несколько голосов заговорили, весело посмеиваясь над тем, что…

– Ага, они же все босые! А мы как выйдем в бутсах, со щитками и всех их сразу перекуём!

– Коробочку им устроим!

– И под сухую их, со счётом 25: 0!

– Погодите-ка! – вмешался Спартак. Он закурил, и я увидел, что лицо у него, всегда улыбающееся, теперь сделалось злым.

– Погодите-ка! Это же тогда не игра. Деревенских надо потренировать сначала… Наш отряд так играть не согласен!

– А кто их тренировать-то будет? – спросили с недоумением из тьмы.

– Да и я могу, – сказал Спартак, – и ребята из первого отряда могут…

– Они нас обыграют тогда! – недовольно сказал тот же голос… («Это Женька», – подумал я.)

– Если мы будем хуже играть, обыграют, – отозвался Спартак.

– Что ж, и нам, что ли, тоже разуваться? – спросил-: Витька-горнист.

И снова все вразнобой загалдели:

– Они летом босиком! Привыкли!

– Как баски, – вставил кто-то.

А ещё кто-то фыркнул презрительно:

– Сказанул тоже – баски… Баски себе ноги бинтовали! Они знаменитые футболисты.

– У нас есть бутсы на две команды, – сказал Спартак – так что босым никто не останется.

– Нет, это нельзя, – перебил Спартака наш Гера, – прав не имеем им бутсы давать. Потому что можно внести в лагерь инфекцию…

– Это мы уладим. И давай договоримся: ты наших тренируешь, а я деревенских подучу… Идёт?

Никто ещё не успел пожалеть о таком обороте дел, нашу команду, оказывается, тренирует Гера, играть вовсе не умеющий – он только орать у нас мастер, – как вдруг раздался страшный, душу леденящий крик и стремительный чей-то бег сквозь кусты, неведомо куда, с треском и хрустом.

– Кто там? – тоже страшно крикнул Гера: он сам, видимо, испугался… Да и мы все замерли.

– Ой! – отозвался неведомый голос. – Ой-ой-ой! – из кустов вылезла мама Карла. Ей, оказывается, в во-сы вцепилась летучая мышь.

Полина трясла головой и сильно топала ногами, пока Спартак с Герой выпутывали из её волос маленького цепкого зверька. А сбоку уже кто-то старательно давился, сдерживая смех.

Но вот Спартак освободил маму Карлу. Её ещё колотила дрожь, а лицо исказила гримаса отвращения, но она се поправляла волосы и явно готовилась задать нам вопрос: «Это почему же отряд до сих пор не спит?»

Но тут кто-то произнёс дикое слово – «убить».

Кто это сказал – не помню, да и темно было. Помню, о вздрогнул, и ещё помню, что вовсе не неожиданно прозвучало тогда это «убить». Пожалуй, даже почти нормально это было сказано, и никто, казалось, не удивился. Впрочем, мама Карла возразила, но брезгливо, вяло и негромко:

– Фу, какая гадость… Не делайте этого…

А мышонок сидел в кулаке у Спартака, и вот кто меня тогда удивил – Спартак!

Несколько мальчишек столпились возле него, Женька присел даже, стараясь подсмотреть, что же у него там в кулаке.

А Спартак вдруг громко и Чётко спросил у всех:

– Убить? Кто за то, чтобы убить? Ну?

И такое что-то было в его голосе, что никто ему не ответил, и все притихли.

– Убить? – ещё раз спросил Спартак.

– Нет! – крикнул я, но этого своего «нет» так и не услыхал, потому что уши мои наполнились чужими бесчисленными криками.

– Отпустить! Отпустить! – громче всех возле меня, вытянувшись как жилка, кричал Шурик, а какой-то ещё мальчишка с вытаращенными глазами – этот уже плакал и бубнил:

– Не надо, не надо!

– Вот! – сказал Спартак и снизу вверх резко взмахнул рукой.

Теперь было снова совсем-совсем тихо, поэтому все явственно услыхали, как скользким шёлком, шёпотом прошелестели над нами во тьме тонкие крылышки глупого ночного существа.

Видеть мы ничего, конечно, не видели, но всё равно я себе представил, как мышонок взлетел вверх, будто камень, а как стал падать, тогда подумал, развернул крылья и– полетел…

– Вот так и надо, – твёрдо сказал Спартак. – А то сначала мне показалось, что какой-то гадёныш из угла совсем другое советовал… Теперь думаю, что это мне показалось…

– Спартак! – строго и сердито и про нас уже позабыв, крикнула Полина. – Прекратите! Что за дикости! Им давно пора спать. Гера, завтра зайдите ко мне! А от вас, Спартак, я такого не ожидала. Вы здесь педагог, понижаете?

– Это вы про «гада», что ли? – обиженно спросил Спартак у Полины. – Так он и есть гад. Это как дважды два…

– И об этом тоже! – ещё суровее и совсем уже холодно отвечала Полина. – Вся эта сцена – дикость! Вы пробуждаете инстинкты в детях. Я ещё никогда не работала в лагерях с таким составом вожатых… А вы, ребята, это слушаете? Спать!

Ну, одним словом, они быстро нас уложили. Даже разрешили ноги не мыть ради такого случая. Прогнали по палатам и «никаких сказок, никаких историй сегодня! И так уже, кажется, двенадцать часов, если не первый…»

Разговаривать мне и самому что-то не хотелось, а уж мы-то с Шуриком в нашей скворечне всегда могли нашептаться вдоволь, что и проделывали не раз и не два.

Бывало, я ещё говорю, а Шурик, вот только что он мне отвечал и вот уже ничего не слышит. Или ещё так: мне кажется, что я ему отвечаю и трудно мне, чувствую, подбирать слова, так и падает мой язык… А это я уже сплю. Это я уже во сне думаю, и во сне, вот тут, на самом кончике яви, я понимаю, что сплю и с облегчением, с удовольствием сам себе разрешаю: спи! И тут сознание меркнет – ночь.

А в этот раз, спать не хотелось и никак не шла из головы эта только что разыгравшаяся сцена, но и разговаривать не хотелось. Я сам ещё толком не разобрался в том, что чувствовал, а Шурик всё допытывается у меня, что я и как думаю…

– Думаешь, Спартак вправду бы её убил?

– Да нет же! Это он так… Ну, чтобы нас испытать…

– А знаешь, кто крикнул «убить»?

– Нет, я не видал.

– А я знаю.

– Ну и знай!

– Это Витька-горнист был, а потом не сознался… Думаешь, ему стыдно стало, да?

– Не знаю… Может быть.

– А чего Полина на Спартака взъелась?

– Она сама испугалась. Знаешь, она чего не поняла? Что мы все, когда Спартак крикнул: «Убить», она испугалась, что мы ответим ему: «Убивай». Понимаешь?

– А про что ты сейчас думаешь?

– Домой захотелось…

– И мне!

– Завтра расхочется…

– А ещё ты про что, Антанта? Или ты спать хочешь?

– Сам не знаю. А тебе Спартак нравится?

– Вообще-то он законный, но нравится – не очень. Мне как-то при нём не по себе… А тебе, Антонта?

– Нет, мне он очень нравится. Просто очень!

– Нет… Я не люблю, когда так…

– Как?

– Ну, отпустил бы летучку, и всё. Зачем из-за мыши какой-то всё устраивать? Я, как глаза закрою, так сразу опять всё это вижу… Ты не спи, Антонта, ладно?

– Ладно. Пока ты не спишь, и я не усну… Вот если хочешь знать, то мама Карла, как ты, отнеслась. Она тоже считает: «Зачем это?», и всё такое. Детей, мол, пугать нельзя, и прочее… А сама хуже нас испугалась. Спишь ты, что ли?

Шурик больше не отзывался.

Я ещё не спал некоторое время и думал, и тоже, едва закрою глаза, мигом выплывает из памяти вся эта сцена и слышится голос Спартака, а мы все молчим и все огорошены. А он снова спрашивает, и тут мы орём, все, как один, и голосов друг дружки не слышим, потому что оглушены ужасом и одним общим желанием: пусть отпустят её, эту птицу, которая вовсе и не птица даже, а бог весть кто – странная тварь какая-то.

«Наверно, я не забуду этого», – гадал я тогда, и вот теперь могу ответить: нет, не забыл. Помню. И Спартака гоже помню, он очень мне нравился, и мне хотелось ему подражать. Только подражать – не значит ведь обезьянничать!

17

Всё это было в июле месяце.

Над глубоким, глухо и буйно заросшим оврагом, на салом его краю, чуть покосившись, стоял среди старых лип двухэтажный, опоясанный верандами и резными балкон-гиками, сухой и трескучий по ночам дом. Дом с башенкой, штилем и флюгером.

В башенке под самой крышей жили в тесной комнатушке двое мальчишек – им места не хватило в палатах. И обе палаты дружно завидовали нам, мне и Шурику, живущим отдельно и так высоко: через три деревянные, скрип-скрип, лесенки, по которым ни за что и никому не подобраться к нам потихоньку и не застать нас врасплох.

В мёртвый час – тогда ещё не говорили «тихий», а смешно называли «мёртвый» – мы читали и вылезали по очереди загорать на крышу. Один загорал, другой сторожил.

Мы жили рядом с верхушками липовых деревьев, рядом с покатой крышей из черепицы, на которую выходило окно, другое наше окошко глядело прямо в овраг: в зелёную, качающуюся от ветра пену листвы. В орешник, в боярышник, в волчью ягоду, в крапиву и в бузину. А под карнизами наших окон жили в глинистых гнёздах чёрные, писклявые и, как пули, молниеносные стрижи.

Крыша с утра нагревалась – не ступить босиком, ночью от перемены ветра повизгивал на ржавом железном пруте зелёный от старости медный флюгер в виде древнего парусника.

Мне нравился этот медный кораблик: он мне напоминал мой, воздушный, из песни. А ещё, когда ярко светила луна, то странную тень бросало на лужайку железное, тоже и старое, кружево, украшавшее высокую печную трубу над домом.

Жить на чердаке было хоть и жарковато – так он прогревался за день на солнце, – но зато необычайно и интересно.

Это нам Полина рассказывала…

По вечерам, если удавалось ей пораньше усыпить своего Карлёнка, она шла в обход по палатам, из домика в домик, из отряда в отряд. Моя кровать стояла возле самого окна, и, чуть приподнявшись на локтях, я первый обычно видел Полину, говорил Шурику, а Шурик давал знать вниз.

Он для этого высвобождал одну ногу из-под одеяла, спускал её к полу и трижды, веско, размеренно, бил пяткой. «Мама Карла подкрадывается!» – значило это.

А я смотрел в окно: вот она идёт – нескладная, подслеповатая женщина, идёт, вытянув вперёд руку, чтобы ветки не ударяли ей в лицо, но веток никаких тут нету.

Ей зябко по вечерам, и, отправляясь в дозор, она набрасывала на плечи одеяло, придерживая его концы на груди, и по временам жутковато взблескивали под луной холодные стёкла её очков.

«Идёт!» – отстучит Шурик трижды и дожидается нового моего знака, потому что мама Карла может и мимо пройти.

«Подходит!» – грохает Шурикова пятка дважды… «Вошла! К нам!» Пятка бьёт один раз, и обе палаты под нами мигом стихают.

– Сказку! Сказку! – просили маленькие у Полины.

– Ну пожалуйста! – вымаливали они, и кто-то просил страшную, и кто-то от одного этого слова взвизгивал, и из другого угла неслось паническое «нет!».

– Страшную не надо! Смешную.

Малыши скоро засыпали; я дежурил у них и знаю: им южно было начать плести любое, что хочешь, так как сейте же уснут и завтра никто из них не сможет, даже если захочет, вспомнить, про что ты им говорил.

У нас же не так.

– Историю! Полина, историю! Только совсем страшную, с чертями.

– Про баскервильскую собаку, Полина! – заказывали вперебой из разных углов, и сверху, и снизу.

В домике нашем, я уже говорил, было два этажа, и в каждом по спальне. Поэтому мама Карла, если не торопилась куда-нибудь и бывала в хорошем расположении духа, громко приказывала:

– Всем-всем замолчать немедленно!

И все умолкали.

Потом мы с Шуриком слышали: она поднималась по лестнице примерно до середины, там садилась на ступеньку и начинала так, чтобы её слышали и внизу и наверху.

Мы с Шуриком в расчёт не шли, о нас забывали обычно, но мы не обижались. Мы с ним тихонько вылезали из кроватей, оба тоже заворачивались в одеяла и бесшумно садились на пороге нашей комнатушки, на самом верху той лесенки, в середине которой собиралась с мыслями мама Карла…

– А знаете ли вы, ребята, что здесь, в этом доме, когда-то жил совсем уже старый Давыдов – знаменитый партизанский полковник, гусар, поэт и герой той самой войны с Наполеоном, когда была Бородинская битва! Вы знаете об этом? Вы же стихи учите, верно? Кто их написал?

– Лермонтов!

– Пушкин!

– «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…»

– Дальше, дальше! Историю рассказывайте!

– Историю!

Так закричали и завопили из разных углов, и сверху, и снизу, обе палаты, отвечая Полине, и торопя её, и упрашивая, чтобы она не экзаменовала нас, не разговаривала с кем-нибудь одним – это скучно! – а просто рассказывала бы, что сама хочет, что помнит, что знает, только бы интересно, и длинно, и пострашней…

– Тише! – сказала тогда Полина. – Хорошо, я расскажу, что помню. Это ведь я на днях только сообразила, что он тут жил. Не первый раз я сюда езжу, и как-то всё в голову мне не приходило поинтересоваться. Есть такая географическая книга, очень старая и редкая, в ней двенадцать томов. Называется «Наша Россия». Один томик у меня с собой, завтра, кому интересно, я его покажу… Так вот, вчера или позавчера, не помню уже, я решила заглянуть, нет ли чего об этих вот местах. Смотрю – есть! Я даже удивилась. Наша Чужа – такая маленькая речушка, так и она отмечена. И сказано, что где-то по Чуже, в нижнем её течении, есть холм, который называется Белые Боги. Тут в дохристианские времена было языческое капище, стояли идолы, или каменные, или деревянные, и приходили сюда древние люди молиться. И здесь, на Чуже, на луговой стороне, а мне кажется, что это как раз вот тут, перед нашим лагерем, была битва с каким-то татарским ханом, и сказано, что Чужа два дня текла красная, такой был жестокий бой…

Полина примолкла. Так всегда делает ночной рассказчик: остановится и подождёт, а если никто не откликнется, стало быть, спит отряд… Но мы не спали ещё.

– А дальше, Полина?

– А про Дениса?

– Он в этом самом доме жил?

– А в какой комнате?

– Может быть, вот где мы?

– Чего ему на второй этаж лазить! Он старый уже был! Сказала же вам Полина – старый! Значит, он у нас жил, в первой палате. Правильно, Полина?

– Ребята, этот дом весь ему принадлежал.

– Он помещик был?

– Да, видимо, да. Но этого я точно не помню. Кажется, к концу жизни он был генералом. Вот он и жил тут, сажал вот эти липы и писал свою книгу о походах и войнах, в которых он участвовал.

18

– Вы спите, ребята?

– Нет, не спим. Дальше!

– Тише, мальчик. Видишь, ты один отозвался – все уже уснули. Ты из второй палаты, сверху?

– Да, – соврал я случайно и только для простоты, чтобы не объяснять ей, что за вторым этажом есть ещё и третий, совсем маленький этажишко только на двух человек… «Ещё выселит нас отсюда!» – подумал я.

– Ну, спокойной ночи, – проговорила старшая вожатая, и я вдруг понял, что теперь её голос прозвучал громче! Значит, она теперь ближе? Идёт сюда? Зачем?

– Мальчик, а где спит Табаков? Знаешь ты такого? – спросила Полина и завозилась там на лестнице, нашаривая ногой ступеньку. Она действительно поднималась наверх, но к нам ли?

– Табаков? – переспросил я, как мне казалось, весьма натурально, но, надо думать, не очень. – Раньше он вроде бы внизу спал… Не знаю, – говорил я, а сам всё пятился потихонечку и украдкой, заранее умирая от стыда, если вдруг она поймёт, что я морочу её…

– Ты где? – спросила Полина. – Мальчик! Где же ты?

Больше мне нельзя было ей отвечать – надо было двигаться бесшумно, на цыпочках. Надо было очень быстро добраться до нашей площадки, спиной толкнуть дверь, потом закрыть её и, постаравшись не скрипнуть ни пружинкой, лечь в кровать. Всё вместе это было невыполнимо.

Ну зачем, зачем я ей соврал? Сам не знаю. Нечаянно…

– Мальчик! – позвала меня Полина уже сердито и вместе с тем очень неуверенно, потому что, видимо, запуталась на лестнице. Лестница наша была сложная, с тремя поворотами…

Кажется, я нашёл спиной дверь! «Мне повезло!» – подумал я. И не успел я так подумать, как от слабого моего толчка дверь отворилась и из нашей с Шуриком комнаты брызнул на лестницу яркий свет. Всё! Теперь я пропал!

– Почему же ты молчал? Мальчик, ты… – начала, щурясь, Полина и не докончила, осеклась. Это она рассмотрела меня и узнала, кто перед ней…

Я был перед нею.

– Ты? – Полина изумилась. – Но зачем? – Полина недоумевала. – И тебе это пришло в голову?! И для чего? – Это уже Полина негодовала на меня, всё ещё изумлённая и полная недоумения.

А я – я стоял. В трусах и майке. Босой. И было мне холодно, скверно, стыдно и… сказать нечего.

– Ну, говори же! – потребовала Полина.

– Да так, – сказал я. – Как-то само собой…

– Что «само собой»?

– Да соврал я…

– Ну, знаешь, это не ответ! Я не принимаю такого ответа. Совершенно не принимаю! Как это само собой соврать?

– Ну, вырвалось у меня… Извиняюсь…

– Извиняться ты умеешь, это я помню. А вот ценить доброе к себе отношение, оказывается, нет. Жаль! Но Тверь не время для разговоров, ложись! Я гашу свет.

Молча и внимательно она смотрела на то, как я укладывался, потом щёлкнула выключателем…

– Спокойной ночи! – глупо и виновато сказал я, и вот вам честное слово, что не со страху сказал, а потому, что чувствовал себя виноватым.

Но Полина не ответила мне. Шаг за шагом она спуска-ась, громко дыша, шаркая по стене руками… Ответил мне Шурик:

– За что это она на тебя?

– А ты что, не слыхал, что ли?

– Слыхал…

– Чего тогда спрашиваешь?

– Не мог, что ли, свет погасить?

– Мог, но я думал, что у нас из-под двери всё равно щёлку видно, что свет горит… И я погашу, а она догадается…

– Ладно. Чего теперь об этом, – сказал я.

– Думаешь, попадёт, да? – спросил Шурик.

– Сам не знаю… Может, и не попадёт, да она теперь на меня будет думать, что я всегда вру. И Спартаку скажет.

– А он не наш вожатый!

– Ну и пусть, что не наш, а думаешь – приятно?

– Может, она забудет, Антонта?

– Нет. Точно не забудет, она меня запомнила.

– А что ты теперь делать будешь? – спросил Шурик, да такое при этом острое любопытство прозвучало в этом его «ты», что стало мне горько.

«Ты», «теперь», «будешь» – Шурик сказал, не думая о словах, сказал, как на душе у него лежало: не «мы» и не «будем», а «ты»… Это значит, он – одно, а я – другое. И что ему делать – ясно, как дважды два, а что мне – вопрос. И при этом вопрос, который касается только одного меня. Это грустно.

– Пока ещё не знаю, что делать буду, – медленно ответил я, действительно не представляя себе, как жить мне наутро, но в следующую секунду меня осенило: – Посмотрим там, а если чуть что, так я и смотаюсь из вашего лагеря…

– Убежишь? – И Шурик сел в кровати.

– Ага, смоюсь. А что тут такого?

И сладко было мне произносить все эти «подорву когти» и «смоюсь», и с особым нажимом выговорилось у меня «ваш лагерь». Но ведь сказал же мне Шурик «ты»…

– А когда? Завтра, Антонта?

– Посмотрим…

– А ты ночью думаешь или когда?

– Не знаю я… Давай спать! Неохота больше разговаривать.

И Шурик послушался. Он вообще слушался меня всегда и делал это охотно.

Теперь, издали, когда прошло много лет, мне даже кажется, что именно эта его охотная добровольность в подчинении, возможно, и не дала нам с ним подружиться. Вернее, мне с ним, потому что он со мной дружен был с самого начала. Но, быть может, я и теперь не прав: Шурик был добрый и простодушный человек, а я – маленький, но подозрительный и угрюмый субъект…

Трудно рассудить наверняка, и поэтому лучше я расскажу, что было дальше.

Помню, что в ту ночь я ничего не сочинял про свой корабль и про кругосветное путешествие или про необитаемые острова. Я думал о Шуриковых словах: «Ночью… или когда?»

Смогу ли я ночью? Ночью ого-го как страшно… Жутко! Деревья качаются. Ветер шумит… А если там ходит кто-нибудь? Мохнатый! Руки с когтями, ноги с копытами, да как захохочет – и у меня сразу сердце лопнет…

Ночью я не хочу убегать!

А днём увидят! Поймают! Ума дадут!

Вечером? Когда все спать ложатся? Но это ведь и есть ночью! Потому что скоро стемнеет и…

А может, вообще не убегать и всё обойдётся?

Посмотрим…

Назавтра я весь день старался не попасть на глаза маме Карле и Спартаку, и это мне удалось, мне повезло.

«Может быть, она совсем об этом позабыла?» – гадал я и почти успокоил себя. Но где-то, далеко в глубине сердца, ныла всё-таки какая-то струнка, и, уговаривая себя, я знал: нет, не забыла, ещё вспомнит, когда придёт время!