Текст книги "Бунт на корабле или повесть о давнем лете"

Автор книги: Сергей Артамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

48

После еды мы уснули. Мне казалось, что спал я совсем недолго, но, проснувшись, с удивлением увидел: окна наши прикрыты, и за ними темно, и горн поёт отбой – «спать, спать по палаткам, пионерам, октябряткам…».

Это меня и разбудило.

Мы лежали без света, и я не знал, один я не сплю или все тут не спят. Было мне спокойно, и впервые за многие дни я, хоть голова у меня побаливала, чувствовал себя здоровым и почти счастливым. Я думал: «Как хорошо стало!»

Распевая во всё горло, пошли с линейки по своим домикам отряды. И неожиданно, вторя им, запел тихонько из угла Шурик:

 
По синим волнам океана,
Лишь звёзды блеснут в небесах…
 

Но спохватился и вдруг осекся, вспомнив, наверно, про начальника. Тогда из другого угла подал голос начальник. Оказалось, и он не спит:

– Пой! Ничего. Это у вас интересная песня. Как там дальше-то будет?

Но Шурик слова знал плохо. Пришлось мне ему подсказывать. Потом и сам я запел, а они стали мне подпевать.

Мы спели «Воздушный корабль» от начала и до конца. Когда кончили, то услышали странно долгое эхо, внятно и печально повторявшее за нами слово за словом.

Мы удивились, прислушались.

Но это вовсе не эхо было, это слабо, и одиноко, и тоскливо поёт, опаздывая на полкуплет, Сютькин за стенкой.

Плохо ему там одному и, наверное, страшно и наверняка хочется быть вместе с нами. Но мы его не позвали. Ну хотя бы потому, что у нас разные болезни, разные заразные, их нельзя смешивать. У него живот, а у нас, кажется, ничего!

Мы послушали, как жалобно он допел и умолк.

– Тоскует парень, – сказал начальник.

Мы с Шуриком промолчали и так, возможно, уснули бы, да начальник снова заговорил:

– Откуда эта песня у вас? Что-то я никогда её не слыхал?

– Это он, Табаков, всех научил, – отозвался Шурик.

– Это стихи Лермонтова, – сказал я. А начальник мне:

– Лермонтова, говоришь? Не знал. Вот «Выхожу один я на дорогу», «Утес», «Парус» люблю, знаю. Их поют. А эту? Но ты мне лучше вот что расскажи, Табаков, откуда ты такой упорный? Как сам-то ты терпел? Или характер у тебя такой, а? Ты хоть плакал?

– Нет! – ответил Шурик из угла гордо и громко.

– Один раз плакал, – сказал я из своего угла тихо. Начальник крякнул, подумал и снова заговорил:

– Может, тебя в другой отряд перевести?

– Нет, лучше в моём оставьте.

– Ладно. Мы это дело, как говорится, отложим.

– Ага, в нашем лучше! – отозвался Шурик.

– А ты молчи. Ты, как я погляжу, задним числом храбрый. Правильно, Табаков, а?

Я промолчал, а начальник нам спать велел и сам же снова разговорился:

– Вот ты молчишь и, конечно, уверен, что прав во всём, но я тебе скажу так: никогда на рожон не лезь. Это самое глупое. Сперва обдумай, всё взвесь, посоветуйся…

– А как же тогда быть? – спросил я недоумевающе.

– А так и будь! – неожиданно ответил вместо начальника Шурик.

Мы удивились, а Шурик объяснил:

– Молчи, и всё! Не спорь ни с кем, а сам делай как хочешь.

– Тогда я буду двуличный, – сказал я растерянно. Начальник опять крякнул. А Шурик сердито спросил:

– Тебе что, обязательно надо до самого конца дойти, чтобы всё и всегда было правильно?

– Погоди-ка ты, Ломов, может, у него натура такая: или всё, или же ничего! – сказал начальник, но не Шурику, а скорее самому себе, задумчиво и как-то невесело, будто он вспомнил из своей жизни что-то похожее на мой случай…

И мне вдруг захотелось, чтобы он рассказал то, что ему припомнилось. Какой он всё-таки непонятный человек– не то «против» меня сейчас, не то «за»!

– Вот я, например, – продолжал Шурик, – я никогда никуда не лезу, а всегда и всё делаю по-своему. Что, хуже, что ли, да?

– Погоди, – снова остановил его начальник, – заладил одно и то же: я да я… Конечно, твоя психология хуже. В одном только лучше – с ней жить удобнее. А как он хочет, так будет потрудней. Но я вот чего не пойму: кто же тебя всему этому научил? Отец? Хотя отец у тебя на войне голову положил. С кем живёшь-то?

– С мамой и с бабушкой. Я же вам говорил уже…

– Бедно, трудно небось живёте?

– Нет, мы хорошо живём!

– Ну понятно, ты своих выдавать не будешь.

Мы затихли, и тогда явственно услышали какое-то странное поскрёбывание и сдавленные шёпоты и стуки…

За окном в синем небе висела желтоватая луна, тихо шумели деревья, и, может быть, это показалось, что кто-то есть за окном. Ветер там… Ветер гуляет?

Это был не ветер. Это ребята подтаскивали к нашему окну тяжёлую садовую скамейку, чтобы можно было встать на неё ногами, и тащили они эту скамейку, должно быть, от самой столовой – ближе, я знаю, скамеек не было…

– Ребята, алё! Начальник спит? – спросила первая показавшаяся над подоконником голова.

Мы молчали.

– Эй, Табак, ты спишь?

– Нет, – ответил я, – а что?

– Ничего, – сказала вторая голова, являясь рядышком с первой.

И вдруг, будто кто-то арбузов или футбольных мячей наставил в окне, голова к голове, касаясь оттопыренными ушами, возник тут чуть не весь наш третий отряд и загомонил наперебой, торопливо, но весело и горячо.

– Табак! – говорили они мне, и новое прозвище мне нравилось. – Слушай! Бойкоту капут, понял? Давай скорей выходи!

– Ладно, – отвечал я, чувствуя, как заливает тело моё и всю душу весёлая и нежная волна благодарности. И только упрямый и насторожённый мой характер звал всё-таки не распускать нюни. – Ладно, ребята, я скоро уже… Спасибо!

От моего «спасибо» они смутились и пропали и скорей подсунули вместо себя девчонок – арбузы и футбольные мячи на окне вмиг взъерошенно обросли волосами.

– Начальник спит, да, мальчики? А у него тоже свинка? Ой, как смешно! Вот маме Карле ещё бы свинку, да?

– Тише вы! – оборвал я их. – Он же не спит. – И ничего больше я не успел прибавить, просто мне уже некому стало говорить, они все разбежались.

– Это кто же влезал-то? – полюбопытствовал начальник.

– Не знаю, – ответил я торопливо, боясь, как бы Шурик не ляпнул чего-нибудь.

Начальник добродушно рассмеялся.

– Да темно же, – врал я ему, – ну и не разобрать кто…

– Не про фамилии же я спрашиваю. И наказывать никого не намерен. Мне что узнать хотелось: это прежние были или новые пришли?

– И новые были, – сказал Шурик, – и прежние тоже…

– Ну вот. Значит, ты, Табаков, под счастливой звездой родился. Держись теперь. Когда себя так заявил, это обязывает, тут и спрос с человека другой. На него уже смотрят, в трудную минуту его люди вперёд выпихивают, потому что надеются на него: мол, один за всех постоит. Это не про тебя, конечно, речь, но и тебя тоже касается. Понял? Ну, давай! Завтра опять болеть будем, кашу кушать, молоком запивать, а выздоровеем, тогда разберёмся во всём. Верно?

– Верно, – отозвался Шурик. А я сказал:

– Спокойной ночи!

– Эхма! – вздохнул начальник. – И задал же ты мне задачу! Я думал: отдохну в лагере с детишками, а тут у вас жизнь, одним словом, идёт. А куда она может идти? Ноги у неё, что ли, есть? Послушай, я вот тебе про себя скажу. Один – это редко кто может. Спишь, Ломов? Видишь, помалкивает. А ты… Сам-то хоть понимаешь, а?

– Я понимаю, – сказал я.

– Ну, тогда спать будем. Давай спать, Табаков. Спи!

– Спокойной ночи, – сказал я и правда скоро заснул.

49

Прошла ночь, и пришло утро, но я слишком рано проснулся – Шурик и начальник ещё спали, а мне уже не хотелось больше и не лежалось: солнце, встающее за окном, над кустами, светило прямо в меня. Да ещё по пути оно натыкалось на графин с водой, стоявший на тумбочке, и в глаза мне летели прямые, яркие, непрестанные лучи… Они-то и разбудили меня, наверно. А кто проснулся, тот, как это Спартак говорит, тот садись! А кто сел – вставай! Встал – ходи! Ходишь – бегай!

«Так у меня же ангина и свинка, мне бегать нельзя. А ходить?»

«Ходить, пока никого нет, я думаю, можно…»

Я и пошёл, поразговаривав вот так сам с собой.

Выскользнул из нашей палаты, даже дверь не скрипнула. Вышел на крылечко, тут ещё тень и прохладно. Зябко мне сделалось, хотел уж было назад, но смотрю – там, над столовой, летит дымок из трубы. Значит, завтрак готовят: кашу варят, чай кипятят в большом котле. Но никого, ни одного человека не видно, и так странно от этого, будто и на самом деле все ещё спят, а печка горит сама, так же, как солнце поднимается… И дым идёт из трубы, и, может быть, большущая ложка сама, без человека, помешивает кашу, чтобы не подгорела, и сами скачут в огонь, в топку, поленья. А на дворе, за столовой, летает топор, сам же покряхтывает и колет – раз-два, взяли! – кряжистые берёзовые чурки…

Вот целая сказка получилась! Но я её не придумывал – так вышло, оттого что так всё и было до той поры, покамест не промелькнула по двору большая тётя Мотя, вынырнув, как из-под земли, из низенького строения погреба. Да бегом – в кухню и пропала, и тут сказка моя кончилась. Мне стало холодновато, и я подумал: «Ещё застужу эту свинку, если она не ангина, эта моя опухоль, и буду потом две недели валяться, как доктор сказала… А то ещё в Москву отвезут!»

Я тихо поплёлся назад, думая о том, сколько же сейчас может быть времени… Пять? Шесть? Или семь? Слишком уж тихо повсюду. Не лучше ли мне ещё разочек поспать? И тут я зевнул.

Потом решил по пути заглянуть в какую-нибудь комнату, может быть, там часы есть?

Не было там часов – там было почти темно, что-то вроде одеяла висело на окне, лишь внизу пробивалась узкая щель света, а в стороне на медицинском топчанчике, накрытая так, что лишь одни очки на лбу и видны, спала наша докторша. Я по очкам и догадался, что это она. А она… проснулась! Очень быстро села и совершенно несонным голосом скомандовала:

– Сейчас же марш в кровать!

Я удивился. Мне это очень понравилось – то, как она мгновенно проснулась и всё тут же поняла! Я даже хотел ей рассказать о том, как пустынно и странно в нашем лагере утром. Заодно уж и время бы я у неё спросил… Но нет, куда там!

– В кровать! Ну! – прикрикнула она, а когда я попытался что-то промямлить, тут она ещё лучше придумала: – У тебя под кроватью стоит горшок. Понял? И нечего разгуливать, ты больной. Отправляйся! Или вы все гуляете?

– Нет, я один, – отвечал я обиженно да поскорее убрался прочь, думая про себя: «Во нарвался, а? Это же надо! Что?»

Это я и спросил «что?», только неизвестно у кого я спросил, потому что мне послышалось, будто меня шёпотом позвали…

– Что? – спросил я. – Кто?

– Тише! – ответили мне. – Это я… Ты чего ищешь?

– Я ищу? Ничего не ищу. А кто это говорит?

– Это я, Сютькин… Меня заперли. Открой!

– Заперли? А кто?

– Не знаю. Кто-то… Ещё вчера!

– А ты у себя под кроватью посмотри! Понял?!

– Да нет, это я знаю… Я вообще… Тут скучно!

– Где я ключ-то возьму? У докторши, что ли?

– Да тут не ключ, тут просто защёлка какая-то…

Я пошарил рукой – верно! На щеколду Сютькина заперли… Но кто же это, вот интересно бы узнать! Шурик, может быть? Пожалуй, тут некому больше, кроме него… Он или я! Но я-то и не знал ничего про эту щеколду, а то и я мог бы…

Дверь приоткрылась, и я увидел Сютькина, а он меня. У меня на горле повязка с компрессом, а у него голова обвязана и на макушке под бинтами – моя у него шишка…

– Больно? – спросил я. – Голова болит?

– Нет, – дотрагиваясь до бинтов, отвечал он и улыбнулся при этом: видно, рад, что ночь кончилась, он её всю взаперти просидел и один… Не спал он, что ли?

– Ты что, не спал, что ли, совсем? – спросил я у него.

– Спал немножко… – И Сютькин опять слабо улыбнулся. – Только просыпался много… Ночью ветер был!

Мы помолчали, а потом он отошёл от двери, словно хотел пропустить меня к себе, и сказал мне:

– А у меня тут шашки есть и ещё… Верталина у меня!

– Верталина? – Я очень удивился. – А откуда?

– Витька притащил… В окно закинул… Вчера.

– Давай в верталину! – сказал я, потому что хотелось-то мне сказать: «Это правильно, это хорошо. Витька, значит, всё-таки человек, хоть мы с ним… это самое… Мы же с ним чуть не подрались!» Но как об этом расскажешь такому, как Сютькин, если я ему ботинком по голове заехал… Лучше уж в верталину играть. А что? Всё равно же делать-то нечего…

– Пойду одеяло своё принесу, а то холодно! – сказал я и двинулся к двери, а он подумал, что я не приду назад, и снова улыбнулся своей несчастной улыбочкой и сказал:

– Не ходи! Вон койка пустая, с неё можно взять… А то там проснутся все, и не сыграем… Не ходи!

– Потом стелить надо…

– А ты тогда моё бери, а у меня их два!

– Давай!

И мы с ним оба завернулись в одеяла и принялись за любимую Герину игру: по очереди загадываем картинку, потом пускаем волчок и ждём – угадал или нет? Если да, то очко мне, а если нет, так Сютькин загадывает и пытает своё счастье…

Ему везло, Сютькину, уже у него десять было, а у меня ничего, и это, конечно, злило меня, но не очень-то, впрочем… Пусть! Я ему не завидую. Вот вам честное слово – ни капельки, только совсем под сухую мне не хотелось проигрывать, хоть бы разок угадать!

Двенадцать у него, а у меня по-прежнему ничего…

Нет, вот и мне разочек повезло: двенадцать – один. Лишь бы теперь на кляксу не попасть, а то и единственный выигрыш сгорит… Попал – клякса!

Сютькин смеётся:

– Ты, Антонта, если хочешь знать, волчка крутишь неправильно. Ты его потише пускай. Вот смотри! Видал?

– Видал. Двенадцать – ноль получилось…

– Ещё будем?

– Нет, неохота. Давай лучше в шашки.

– Давай.

Странное это было утро, потому что и в шашки я сразу стал проигрывать, хотя я в лагерном турнире, где и большие участвовали, занял седьмое место, а Сютькин вообще никакого не занял, а тут… Тут на сютькинской физиономии и следа не осталось от былых ночных страхов. И жарко ему уже от радости, что выигрывает у меня во всех играх – сбросил одеяло, посмеивается, опять хвастать начал:

– Давай, Антонта, долго не думай, ходи! А я тебя, я тебя сейчас и тут подловлю! Ходи! Если взялся за шашку, ходи!

– Это почему так? Взялся и отпустился, и ничего…

– А я тебя за фук съем!

– Съел один такой…

– Ну, ходи, чего же ты!

– А ты не мешай думать!

– Очень подолгу думаешь!

– Сколько надо!

– Да я тебя всё равно запру!

– Пока что не меня, а тебя запирали, – сказал я, разозлившись, и сам об этом пожалел: зря это я, напрасно!

А с Сютькина так и слетела вся его живость, опять глаза как у кролика, и говорит мне:

– Не, Антонта, кроме шуток, не запирай больше, а? А то я…

– А то что?

– Сказать же могу…

– Да говори сколько хочешь! Я тебя не запирал и даже не собираюсь. Это я просто так сказал. На, я хожу!

– А я так похожу…

– А я – так… Нет, стоп.

– Всё! Раз отпустился, сам же говорил, Антонта, раз отпустился – то уж всё. Смотри, я тебе эту сам поддаю, на, кушай!

– А есть обязательно?

– Обязательно!

– Ладно, проиграл я.

– Нет, это не интересно. Ты дальше ходи!

– Ну, проиграл я! Видно же, ну? Зачем ещё играть-то?

Но Сютькину очень уж хотелось меня запереть. Есть такая глупая и не настоящая манера играть в шашки, где существуют эти «за фук», «отпустился – не отпустился». Там же самый излюбленный фокус – загнать в угол шашку противника так, что ей и податься некуда.

Но Сютькину так уже хотелось проделать со мной именно это!

Он ведь почти обиделся и в то же время упрашивал меня доиграть до победного конца и не сдаваться, а сам при этом ещё и сердился, и уговаривал меня, и снова просил…

– Ладно, – согласился я. – Давай. Мне же всё равно…

– Чего это вы тут? – громко спросил посторонний и неожиданный голос.

– Мы-то с Сютькиным уже так привыкли шептаться, что даже испугались: и ругались, и ссорились за шашками, и шипели, как две змеи, а тут…

– Это Шурик явился и тоже обиделся на меня, почему я…

– Меня, что ли, разбудить не мог? Вы давно уже, да?

– Да нет, не очень… А что?

– Иди скорей! Начальник велел, говорит: доктор обход делать будет – увидит, заругается! Завтрак скоро принесут… Ты умывался? Там для нас тёплую воду притащили. Иди!

Мы вышли, и теперь уже Шурик зашипел, да с возмущением:

– Что, с Сютькиным теперь стал водиться, да?

– Да нет, он сам меня позвал. Его запер кто-то… Ты?

– А открыл кто? Ты?

– Я. Он всю ночь со страху не спал…

– А тебя из-за него чуть не вышибли!

– Так ведь я же… Ты пойми! Он сам меня позвал!

«Позва-а-л»! – передразнил меня Шурик. – А ты сразу к нему! Как собачка, да?

– Никогда я ещё собачкой не был… – Это я взъелся.

– Ну и водись с кем хочешь. – Это Шурик, и он же ещё: – Там, иди, деревенские тебя звали…

– Деревенские? Где? Пришли уже?

И я было метнулся от Шурика туда, на то крылечко, куда выходил рано утром, да не хотелось мне ссоры – чепуха это! На что ему, Шурику, обижаться? Ведь мы с ним дружим! И я сказал:

– Пошли вместе!

– Я не пойду, меня не звали.

– Да я тебя зову. Чего ты? А то они уйдут на игру, а мне надо этому Петьке свой адрес дать в Москве. Я его к нам звал, а про адрес забыл… Пошли!

– А они на меня вылупятся все…

– Да брось ты, пошли!

И мы всё-таки пошли разговаривать с деревенскими, которые… Сейчас я всё объясню поподробнее.

50

Начальник разрешил Спартаку их тренировать и играть с ними разрешил. И позволил дать им нашу форму.

– Только на территорию… – это мама Карла и врачиха воспротивились, – …на территорию лагеря пусть без спросу не ходят – раз!..

– И два – если им разрешат, то пожалуйста, но…

– Но строго, в присутствии вожатого отряда, и…

И такая, наверно, страшная картина рисовалась у неё в уме, что лицо её делалось несчастным и измученным.

– Но ведь инфекционные заболевания могут быть, – помогла ей врачиха.

– А в лес мы ходим и на речку, это как?

– Значит, можно с ними в футбол играть?

– Можно, если так уж это необходимо…

– А в кино их к нам можно? – Это кто-то из ребят спросил.

– Можно, можно, – ответил громко начальник, – три передние лавки – им!

– Я против! – Это, конечно же, Полина…

А было всё это дело у нас в изоляторе, где наша палата время от времени превращалась в кабинет начальника лагеря и в совет лагеря, а потом в столовую, когда нас кормили…

Домик изолятора помещался на самом краю лагеря, и вокруг был особый заборчик, и что-то вроде отдельного садика было там. Сюда-то вот, прямо под надзор докторши, и было впервые разрешено прийти деревенским ребятам, и велено им было:

– Садитесь! Лавочку видите? Вот туда! И ждите! Спартак Иванович отведёт свой отряд на завтрак, тогда и займётся вами. А вы будете вести себя как следует. Договорились?

Деревенские нестройно ответили нашей врачихе. А я подождал, и когда она ушла, то я к ним!

И помог им немножко. Они форму примеривали, менялись трусами, футболками, а я говорил, впору или нет. Почти каждый из них к нам с Шуриком подходил, повёртывался перед нами, а мы ему или «да», или «нет»… А потом показывали, как щитки привязывать, как шнуровать бутсы, чтобы ноги в них не ёрзали, – это всё важно, кто сам играл, тот знает…

Мимоходом мы позавтракали, также мимоходом сбегали и по очереди показали врачихе свои разинутые рты, и сказано нам было, что:

– Кажется – тьфу, тьфу! – угроза свинки отпадает… Однако это ничего не значит! – сказано было нам ещё строже. – Из изолятора – ни шагу! Куда вы? Это не шутки!

– А со мной как? – спросил начальник. Ему ответила:

– Не вставайте, не стоит вам… К вечеру, мы ждём, из Москвы приедут. Я же всё-таки не хирург…

И тут запел горн прямо перед нашим окном, даже докторша заинтересовалась и выглянула вместе с нами, а там, за окнами, уже выстроились две футбольные команды. Наша, лагерная, во главе с дудящим Витькой. Он у нас на воротах будет стоять – сборную всё-таки собрали… Хотят наверняка выиграть!

Деревенские стояли нестройно, и все, оглядывая друг дружку, улыбались – им очень нравилась эта новая одежда. Во вратарском свитере у них – тот, Толяна. Тоже, конечно, неправильно. Раз он семилетку окончил, да ещё в шестом два года сидел, как мне Петька сказал… Ладно, пускай!

Вот появился Спартак в белой судейской одежде, а к нему из окошка высунулся наш Партизан и что-то сказал; громко… Спартак кивнул в ответ, подозвал кого-то из мальчишек, что-то велел ему, и тот со всех ног кинулся прочь… Но гадать, куда это он и зачем, было не время. Витька снова затрубил, и обе команды побежали на поле. поле-то от нашего изолятора – чуть вбок, если смотреть из окошка, и с километр до него, ну, может быть, чуть поменьше…

– Не увидим! – обречённо шепнул мне Шурик.

– Услышим… – сказал я тоже не слишком весело. – Сак гол забьют, сразу узнаем!

– А кому – узнаем? – спросил из другого окошка Сютькин.

– Догадаемся, – сказал я, присматриваясь к тому, то же в руках у того мальчишки, которого посылал за-ем-то Спартак? Чёрное что-то… И бежит он, кажется, прямо к нам…

– Нате! Вот! – протянул он что-то в окно Партизану, от взял, а я опять не понял, что именно, а мальчишка кинулся туда, куда мчались все, даже девчонки, и даже малыши. Туда же и я глядел, устраиваясь на подоконнике поудобнее, а меня начальник окликнул:

– Табаков! На вот, возьмите себе, только чтоб без драки и без спора! По очереди пользуйтесь! Ладно?

– Ладно, – отвечал я сначала растерянно, а потом…

– Бинокль! – заорал Шурик. – Ура! Бинокль имеется!

– Иди-ка Сютькина сюда позови! – велел ему Партизан.

И Шурик, скроив кислую гримасу, отправился в соседнюю палату. Он вернулся вместе с Сютькиным, и мы втроём забрались на мой подоконник, сели там, свесив ноги наружу, покрутили колесико, наладили стёкла и, тихо тайком от начальника, переругиваясь, стали смотреть игру которая уже началась…

– Кто выиграл? – спросите.

Сютькин с Шуриком хотели нашей победы. Я – пополам разрывался, но, пожалуй, деревенским всё-таки больше сочувствовал. Начальник футболом не интересовался он нам время от времени про свой бинокль что-нибудь говорил, он у него трофейный, немецкий, называется «Цейс и Кон».

Ну, а выиграли-то… Да ведь ничья была, матч кончился со счетом два – два. Вот и всё.