Текст книги "Переписка"
Автор книги: Сергей Эфрон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
7 февраля 1917 г
<Нижний Новгород>
Дорогая Верочка, спасибо тебе за письмо. Здесь письма настоящий праздник – беда только в том, что отвечать на них почти нет возможности. Все время царит невообразимый шум и кроме этого от занятий тупеешь и устаешь так, что нет сил взяться за перо. Не буду тебе описывать наш распорядок дня – Марина тебе верно уже рассказала. Сейчас у меня несколько свободных минут до обеда. Сегодня нестерпимо хочется спать – вчера был в отпуску в театре, но не высидел и двух действий – сбежал в кафэ – вернулся в 11 ч.1/2, а в 53/4 ч. у<тра> нас уже будит труба. Завтра я дневальный – т. е. опять не спать круглые сутки.
– Продолжаю уже после обеда. Сейчас начнутся занятия. Дай Бог, чтобы повели на прогулку. – Вся наша комната залита солнцем. Солнце, несмотря на сильный мороз, греет.
Нижний прекрасно расположен амфитеатром на трех берегах Оки и Волги. Весною тут должно быть прекрасно.
На Масляницу должен был приехать в Москву в отпуск, но, увы, из-за прекращения железнодорожного движения Командующий войсками не разрешил давать отпуска.
Прощай Верочка. Привет тебе и Магде. Передай Магде, что любострастное выражение моей губы исчезло и взамен появилось Бонапартовское.
Да, не забудь, я как-то написал Марине всякие ужасы о нашем батальоне – передай ей, что ничего страшного нет и в частности усиленный арест в темной комнате здесь не употребителен. А то я с чужих слов ей наврал.
М. б. десятого нас отправят в Москву, но об этом я боюсь мечтать.
Привет всем.
Боже, какие здесь морозы!
На моем адр<есе> пиши только имя и фамилию – без отчества.
13/III <19>17, Петергоф[289]289
С. Я. Эфрон проходил обучение в Петергофской школе прапорщиков.
[Закрыть]
Дорогая Верочка. – Сейчас утро – начинается рабочий день – первый час гимнастика – я от нее освобожден и потому пишу письма.
В Петрограде прежняя мерзость. Для солдат необходимо поражение, чтобы привести их в должный воинский вид. Я их больше не могу видеть, так они раздражают меня.
По новым правилам я имею право ночевать вне школы и освобождаюсь от 6 веч<ера> до 71/2 утра. Жалко, что в Петергофе у меня никого нет – в Петроград ездить не хватает времени. —
Передай Магде – что матери ее звонил и ее успокоил. Она собирается в Москву.
Целую. Когда приезжаешь в П<етро>гр<а>д.
Сережа
18 июня<19>17 г., Петергоф
<В имение Канашево, ст. Долыссы>
Верочка, спасибо тебе за письмо – написал бы раньше, да не знал адреса.[290]290
В. Я. Эфрон уехала на отдых в имение Жуковских вместе с В. А. Жуковской.
[Закрыть]
До моего выпуска осталось две недели – все время уходит на примерку всякого офицерского снаряжения. Я страдаю – для меня портной или сапожник не менее страшен, чем зубной врач.
Вернее всего устроюсь после школы в полк Миронова[291]291
H. H. Миронов.
[Закрыть] (24 Гренадерский Навтлукский). Кавказские корпуса сейчас одни из лучших. Или в ударный батальон. Ни в коем случае не дам себя на съедение тыловых солдат. При моей горячности – это гибель.
Умер Маврикий.[292]292
М. А. Минц.
[Закрыть] Заболел гнойным аппендицитом – диагноз врачом был поставлен неправильно – нарыв вскрылся сам и он прохворав три дня умер. О его смерти напишу подробнее в письме.
К тебе попасть не удастся, хотя и хочется очень.
Привет Асеньке. Целую С.
Поклон Валер<ии> Дмитр<иевне>.[293]293
В. Д. Жуковская – мать В. А. Жуковской.
[Закрыть]
ЭФРОН В. Я. И Е. Я
Москва, 12 июля 1911 г
<В Коктебель>
Пишу вам сейчас, дорогие, из Москвы. Только что встал – Марина еще спит. Я сижу в кабинете ее отца.
Чувствую себя прекрасно. После дороги совсем не устал, т<ак> к<ак> ехать было прекрасно.
Странно как-то, что вы так далеко. Временами кажется, что выйдешь из дому и очутишься на берегу рядом с дачей Волошина. Переехали мы как-то слишком быстро и незаметно, переход слишком резок: идешь по Москве и не верится, что это Москва, Арбат и т. п. – Удивительно ярко врезался в память Коктебель. Зажмурю глаза и вижу всё, всё с мельчайшими подробностями.
Москва сейчас странная, совсем пустая – мертвый город. Был в Гагаринском переулке – показывал Марине наш дом.[294]294
Дом бабушки С. Я. Эфрона – E. H. Дурново.
[Закрыть] Внутрь нас не впустили, очень на нас косились (вероятно побаивались немного). Наш сад почти совсем вырубили и развели на его месте английский цветник. От сирени остался только один чахлый куст. Жасмину совсем не осталось. Все террасы густо заросли виноградом.
Сегодня едем на Ваганьковское кладб<ище>.[295]295
На Ваганьковском кладбище в Москве была похоронена мать Цветаевой – Мария Александровна Цветаева (урожд. Мейн, 1868–1906) и ее дед – Александр Данилович Мейн (1836–1899), а также бабушка – Елизавета Никаноровна Дурново (урожд. Посылина) и старший брат С. Я. Эфрона – Глеб, умерший в семилетнем возрасте.
[Закрыть] Там похоронена тоже мать Марины.
– Познакомился здесь с Андреем[296]296
Андрей Иванович Цветаев (1890–1933) – единокровный брат Цветаевой, сын И. В. Цветаева от первого брака с Варварой Дмитриевной Иловайской (1858–1890), впоследствии искусствовед, музейный работник.
[Закрыть] – братом Марины. Пока не перекинулись ни одним словом.
Не буду в письме описывать дома Марины, т<ак> к<ак> не сумею ничего передать. Расскажу потом при свидании.
У меня может быть будет возможность жить в Москве. Мне предлагают держать экстерном при кадетском корпусе (т<ак> к<ак> есть большие связи), а потом дополнительный по латыни. А при кадетском корпусе настолько легко экзаменуют, что я могу подготовиться к этой весне. А кроме всего прочего есть связи. Обо всем потом разузнаю поподробнее и напишу вам.
Не сердитесь, что пишу вам вместе: времени мало, а писать хочется.
Кончаю. Шлю приветы всем коктебельцам, а вас целую. Как отнеслась Пра к книге?
Сережа
<22. III. 1912 г., Париж>
<В Москву>[297]297
Написано на открытке с видом: «Paris. – L’Institut et le Pont des Arts» («Париж. – Институт и мост Искусств»).
Датировано по почтовому штемпелю.
[Закрыть]
Милые, вчера и третьего дня был на могиле.[298]298
На могиле матери, отца и брата – Е. П. Дурново-Эфрон (1855–1910), Я. К. Эфрона (1851–1909) и К. Я. Эфрона (1895–1910), похороненных на кладбище Монпарнас.
[Закрыть] Я ее всю убрал гиацинтами, иммортелями, маргаритками. Посадил три многолетних растения: быковский вереск, куст белых цветов и кажется лавровый куст. Газона еще нигде в П<ариже> не приготовляют. Рано.
На днях посылаю вам несколько серебр<яных> листочков с могилы. Целую.
Пишите: Палермо.
Решил пока сам посеять газон из цветов.
Видал Франку.[299]299
Франка Гранье – знакомая Е. П. Дурново-Эфрон.
[Закрыть] Подробности в письме.
Роза и елочка целы.
10 марта 1925 г
(Všenory, č. 23 p. p. Dobřichovice и Prahy)[300]300
Написано карандашом на бланке: «Methodist Mission Praha II, Ječná ulice, č. 17. Ńтуденческий отдел».
[Закрыть]
Дорогие Лиленька и Вера,
– Пишу вам обеим сразу – хочу, чтобы письмо пошло сегодня же. Спасибо нежное за письма и память.
– Можете поздравить меня с сыном – Георгием, крошечным, хорошеньким мальчиком. Родился он 1-го февраля. Когда появился на свет, налетел ураган. Небо почернело. Вихрями крутился снег, град и дождь. Я бежал в это время за какими-то лекарствами по нашей деревне. Когда подходил к нашему домику, небо очистилось, вихрь угнал тучи, солнце слепило глаза. Меня встретили возгласами:
– Мальчик! Мальчик!
Он родился в полдень, в Воскресение, первого числа первого весеннего месяца. По приметам всех народов должен быть сверхсчастливым. Дай Бог!
Я видно повзрослел, или состарился. К этому мальчику испытываю особую нежность, особый страх за него. Я не хотел иметь ребенка, а вот появился «нежеланный» и мне странно, что я мог не хотеть его, такое крепкое и большое место занял он во мне.
Окрестим его Георгием в память всех бывших и в честь всех грядущих Георгиев.
В его появлении на свет (случилось оно неожиданно – врачи неправильно произвели расчет) принимала участие чуть ли не вся женская половина местной русской колонии. Очень горячо отозвались на его рождение многие и многие, от кого никак не мог бы ждать участия. Из Берлина, Парижа, Праги наприсылали целую кучу детских вещей. Прием ему оказанный, пока что, оправдывает дату и день его рождения.
Но… есть и «но». Жизнь наша, конечно, стала заметно труднее. Все же легче того, что я ожидал. Мальчик тихий и без дела не беспокоит.
Лиленька – твоя жизнь и твое здоровье меня огорчают. Молодец, что принялась лечиться. Немного пугает меня восемь лекарств, принимаемых тобою ежедневно. Ежели каждое из них принимать три раза в сутки (а врачи любят мистическое число 3), то получается 24 приема в день. Хорошо помню твою голову (Виши, керосин, намыленный язык, столбняк садовника – Sciez[301]301
В Sciez на Женевском озере семья Эфрон собиралась вместе в последний раз летом 1908 г.
[Закрыть] – Помнишь?) и опасаюсь чудовищных химических соединений. Кроме того мне кажется, что подобная лекарственная симфония неминуемо должна завершаться конечным аккордом – касторкой. Не обижайся, что я шучу. Это не от недостатка участия, поверь. Просто хочется, чтобы ты читая письмо засмеялась.
Твоя жизнь на два червонца – печальное чудо. Выдумываю – чем бы тебе помочь. Напиши мне, что можно выслать тебе по почте и в каком количестве без таможенного обложения. Ответь сейчас же – открыткой (знаю, что на письмо тебе требуется 2–3 месяца) – Вышлю. Моя фирма предлагает тебе след<ующие> продукты: какао, кофе, шоколод, загран<ичные> патентов<анные> лекарства, сгущ<еное> молоко, рыбий жир (если не боишься самоедства – жир из лососины), пиксафон, парфюмерию, ментол от мигреней и пр<очее> и пр<очее> (см<отри> пр<ейс>курант Келера за 1914). Ежели переведу деньги, это будут гроши. Как человек с явно выраженн<ой> коммерческой жилкой ты должна знать, что выгоднее всего реализовать капитал в товары. Наша фирма немедленно и аккуратно Ваш заказ выполнит. То же, конечно, адресуется и Вере с племянником. Предчувствую, что в своем заказе ты не позабудешь и твой излюбленный папифакс.
Жду незамедлительного вашего ответа.
– Верочка, должен тебя разочаровать – я не поседел. Нютя меня запрашивает о том же. Оказывается какая-то дама – ленинградка (!), написала Н<юте>, что видела меня седым, как лунь. Здесь либо – дальтонизм, либо она приняла президента Масарика (76 лет) за меня. Правда на моих висках появились «благородные серебрян<ые> нити», но до луня еще очень и очень далеко. Думаю, что лет тридцать – не менее.
Простите за легкомысленное письмо. Я сижу в читальне, в окно ломится солнце, от него и мое легкомыслие.
Но следом пишу серьезное. А это пока, привет.
Целую нежно вас обеих и Кота.[302]302
Домашнее имя K. M. Эфрона – сына В. Я. Эфрон и М. С. Фельдштейна.
[Закрыть]
Привет всем, всем, всем. Особые Максу с женой и Юлии.[303]303
Ю. Л. Оболенская.
[Закрыть]
Ваш СЭ
ВОЛОШИНУ М. А
4/XI <19>11 г
Милый Макс!
В январе мы с Мариной венчаемся. Приезжай к этому времени непременно в Москву. Нам очень хочется, чтобы ты присутствовал на свадьбе.
– Вчера Марина с Асей читали стихи в Эстетике. Их вызывали на бис. Из всех восемнадцати поэтов, читавших свои стихотворения, они пользовались наибольшим успехом. В «Эстетике» жалели о твоем отсутствии. Милый Макс, приезжай!
Твой Сережа
Москва
Девочка на обороте напоминает мне медведевых деток, а розы в ее руке – Бальмонта и тебя.
Сегодня к Пра заходил Мих. Серг.[304]304
М. С. Лямин.
[Закрыть] Пра его не приняла и выгнала вон. О причинах такой встречи напишу в следующий раз.
Жму твою руку.
<1 марта 1912 г.>
<Москву>[305]305
29 февраля 1912 г. М. И. Цветаева и С. Я. Эфрон отправились в заграничное путешествие по Франции, Италии и Германии. Согласно признанию Цветаевой в очерке «Живое о живом», свое свадебное путешествие она распланировала в соответствии с маршрутом свадебного путешествия A. A. Тургеневой и А. Белого в 1909 г.
Написано на обороте открытки с репродукцией картины К. Юона «Воробьевы горы, май».
[Закрыть]
Милый Макс!
Посылаю тебе Воробьев<ы> горы, от которых мы уже отделены 500 верстами. Сейчас проехали Оршу. Пока за окнами только снег. Привет обоих Сережа
1 апреля <19>12 г. <Палермо>[306]306
Написано на открытке с видом Везувия: «Vesuvio in eruzione» («Извержение Везувия»).
[Закрыть]
Милый Макс,
Сицилия во многом напоминает Коктебель. Те же горы, та же полынь с ее горьким запахом. Флора почти тропическая: пальмы, кактусы, апельсинные и лимонные рощи. Много развалин испанских и генуезских замков. Есть развалины и более древние. Вообще же здесь прекрасно. Жму твою руку.
Сережа
Поздравляю тебя с днем мистификаций!
Проездом мы видали разрушенную Мессину.[307]307
Мессина – город на северо-восточном побережье Сицилии, разрушенный 2 января 1909 г. сильным землетрясением, во время которого погибли 200 тысяч человек.
[Закрыть]
Ст<арый> Крым <15> Сент<ября> <19>19 г
Дорогой Макс,
– В Бусалаке[308]308
имение И. В. Зелинского под Старым Крымом
[Закрыть] не все благополучно и т. к. в этом замешана Майя[309]309
М. П. Кудашева
[Закрыть] и отчасти по моей вине – я счел за лучшее написать тебе, чтобы ко времени возвращения Майи в Коктебель – ты не действовал и не говорил бы с нею вслепую.
Но в начале письма обращаюсь к тебе с просьбой – ни в коем случае не говорить ей о том, что я тебе написал. Это только запутает дело. И не бросай это письмо на виду.
Теперь слушай. – Случилось то, что и должно было случиться. Майя потеряла голову от Панича.[310]310
В. И. Зелинская (домашнее прозвище Панич).
[Закрыть]
Сейчас в Бусалаке творится такая неразбериха, такое кошмарное безумие, к<отор>ое, по-моему, может кончиться очень печально для некоторых из действующих лиц.
Первым пострадавшим лицом явился я. Из Эсен-Эли я отправился позавчера пешком к Асе и увидев, что там происходит – предложил Майе спасаться бегством сначала в Эсен-Эли, а затем в Коктебель. Майя согласилась. – Все было приготовлено – до лошадей включительно – и вдруг случилось нечто неожиданное. На меня все стали смотреть, как на злодея из мелодрамы, что кончилось финальным для меня выступлением Аси по моему адресу.
В назначенный для «похищения» час Майя скрылась с Паничем в парке, а Ася после длительных, таинственных переговоров с Ольг<ой> Васил<ьевной>,[311]311
Ольга Васильевна Астафьева
[Закрыть] с Паничем и Майей (еще с предыдущего вечера) набросилась на меня. Она вошла белая от бешенства в мою комнату со словами: «Как тяжело разочаровываться в близких людях. Моя рука поднята для удара и не опускается только потому, что этот человек связан со мной в прошлом другим – любимым и самым близким человеком».
– Подобных слов я от Аси ожидать не мог и причин для этого обращения до сих пор найти не могу. Очевидно Майя передала Асе о моем отношении к Паничу и ко всему Бусалаку и в тот момент это было принято ею, как предательство с моей стороны. В этом направлении еще очень постаралась Ольг<а> Вас<ильевна> – человек (я это вижу сейчас ясно) страшный, и по-настоящему глубоко опасный для всех.
Мне тяжело и больно, что без всякого желания с моей стороны и без серьезной вины у меня произошел разрыв с Асей перед моим отъездом в полк.
Майя в этом сыграла дурную и нехорошую роль – конечно, бессознательно и об этом впоследствии она будет жалеть, но дело сделано. Перед каждым отьездом своим я не знаю увижу ли я снова тех, с кем расстаюсь. В этом и заключается непоправимость случившегося.
– Пишу тебе для того, чтобы в случае приезда Майи ты постарался вернуть ее поскорее к «солнечному свету», ибо повторяю длительные отношения Майи с Паничем могут кончиться неожиданной катастрофой. Все здесь висит на волоске.
– Я ушел из Бусалака не попрощавшись ни с кем, кроме Конст<антина> Никол<аевича>,[312]312
К. Н. Астафьев
[Закрыть] к<отор>ый единственный среди обитателей Бус<алака> – полон солнечного света и ко всему лунному безнадежно слеп. Он мне был мил, как никогда и за него мне очень страшно.
Пишу одновременно Асе.
Если Майя долго не будет появляться в Коктебеле – советую тебе послать ей «солнечное» письмо, ибо в противном случае селениты[313]313
Вероятно, отсылка к книге В. В. Розанова «Люди лунного света» (Пг, 1911).
[Закрыть] ее обселенитят, а ты понимаешь, чем это может кончиться.
Вот и все. Последние дни отпуска проведу в Коктебеле – тогда расскажу все подробно.
Передай Мандельштаму, что я на него сердит за обман. Все его женские слабости остались в силе.
Будь здоров. Целую тебя и Пра. Привет Татиде.[314]314
псевдоним Т. Д. Цемах.
[Закрыть]
Твой Сережа
<30 сентября 1919 г. Ростов-на-Дону>
Дорогой Макс,
Грима не застал – он уехал.
С Кречетовым[315]315
Сергей Алексеевич Соколов (псевдоним Кречетов)
[Закрыть] повздорил (он очень противный).
Твою книгу издавать раздумали. Это я узнал от Кречетова. И черт с ними! Не возись с этим народом. Во главе издательского дела стоит Чириков[316]316
Евгений Николаевич Чириков.
[Закрыть] (!)
Сегодня еду дальше – будь здоров. Целую всех
Сережа
<На полях:>
Корреспонд<ентский> билет получил от «Велик<ой> России».
31 Октября 1923 г
Praha, Lazarska č. 11 Rusky Komitet
– Мой дорогой Макс,
– Твое письмо пришло в очень черную для меня минуту (м. б. чернее у меня в жизни не было) и то что именно тогда оно пришло – было чудом. Было и радостно и растравительно услышать твой голос.
О смерти Пра я ничего не знал. И хотя все говорило за то, что она не переживет этих лет, что она не может их пережить – несмотря на это – известие о смерти застало меня врасплох и я с письмом в руках, в толпе русских студентов стоял и плакал. Вместе с Пра умерла лучшая часть жизни моей. Так случилось. И вышло так странно: в Праге оказывается несколько человек знало о ее смерти. Но видно нужно было, чтобы я узнал от тебя и именно вчера.
– Почему так долго шло первое мое письмо? – Или ты не сразу ответил? Оно было послано верно месяцев шесть-семь тому назад. Твое же дошло в десять дней.
– Деньги, часть к<отор>ых уже собрана, а часть дособеру и получу за твои стихи, найду способ переслать через Госбанк, не знаю только есть ли отделение в Феодосии. Ты позабыл приписать адрес Татиды.[317]317
Т. Д. Цемах с 1921 г. поселилась в Берлине
[Закрыть] Я его не знаю и пока не могу найти способа его узнать. Во всяком случае пока уверен, что смогу регулярно немного пособлять твоим нахлебникам.
– Радуюсь за тебя от всего сердца, что рядом с тобою есть друг. Мне ли не понять твоей радости? Но память (за войну она у меня до конца искалечилась) мне отказывает. Имя помню, а кому оно принадлежит никак не могу припомнить. Второй день бесплодно вспоминаю.[318]318
Мария Степановна Волошина (урожд. Заболоцкая).
[Закрыть]
Сейчас нèчего о себе писать. Нечего, п<отому> что о главном писать до поры не могу, а о второстепенном противно не только писать – думать о нем.
– Как бы мне хотелось перелететь на один вечер к тебе в твою мастерскую. Я очень часто вспоминал тебя и мне очень недостает тебя. Даже не говорить, а помолчать с тобою было бы для меня радостью.
Родной мой Макс, прости за пустое письмо. Но это только мой привет из Праги. Письмо будет, когда смогу писать обо всем.
– Сейчас моя жизнь сплошная растрава и я собираю все силы свои, чтобы выпрямиться.
Судьба не посылает мне καταρσισ’a,[319]319
Катарсиса (греч.)
[Закрыть] а м. б. сейчас он мне и послан. Но Боже, как трудно!
Целую твою лохматую голову
Твой Сережа
<Декабрь 1923 г.>
Дорогой мой Макс,
Твое прекрасное, ласковое письмо получил уже давно и вот все это время никак не мог тебе ответить. Единственный человек, к<отор>ому я мог бы сказать все – конечно Ты, но и тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся и, хотя надежды у меня нет никакой, простая человеческая слабость меня сдерживала. Сказанное требует от меня определенных действий и поступков и здесь я теряюсь. И моя слабость и полная беспомощность и слепость М<арины>, жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в к<отор>ый она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход – все ведет к стоянию на мертвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели.
М<арина> – человек страстей. Гораздо в большей мере чем раньше – до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас – неважно. Почти всегда (теперь так же как и раньше), вернее всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М<арина> предается ураганному же отчаянию. Состояние, при к<отор>ом появление нового возбудителя облегчается. Что – не важно, важно как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это все при зорком, холодном (пожалуй вольтеровски-циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая – все обращается в пламя. Дрова похуже – скорее сгорают, получше дольше.
Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно. Когда я приехал встретить М<арину> в Берлин, уже тогда почувствовал сразу, что М<арине> я дать ничего не могу. Несколько дней до моего прибытия печь была растоплена не мной. На недолгое время. И потом все закрутилось снова и снова. Последний этап – для меня и для нее самый тяжкий – встреча с моим другом по К<онстантино>полю и Праге, с человеком ей совершенно далеким, к<отор>ый долго ею был встречаем с насмешкой. Мой недельный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно. Хотя об этом были осведомлены ею в письмах ее друзья. Нужно было каким-либо образом покончить с совместной нелепой жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр., и пр. ядами.
Я так и порешил. Сделал бы это раньше, но все боялся, что факты мною преувеличиваются, что М<арина> мне лгать не может и т. д.
Последнее сделало явным и всю предыдущую вереницу встреч. О моем решении разъехаться я и сообщил М<арине>. Две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому. (На это время она переехала к знакомым). Не спала ночей, похудела, впервые я видел ее в таком отчаянии. И наконец объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где-то нахожусь в одиночестве не даст ей ни минуты не только счастья, но просто покоя. (Увы, – я знал, что это так и будет). Быть твердым здесь – я мог бы, если бы М<арина> попадала к человеку к<отор>ому я верил. Я же знал, что другой (маленький Казанова) через неделю М<арину> бросит, а при Маринином состоянии это было бы равносильно смерти.
М<арина> рвется к смерти. Земля давно ушла из-под ее ног. Она об этом говорит непрерывно. Да если бы и не говорила, для меня это было бы очевидным. Она вернулась. Все ее мысли с другим. Отсутствие другого подогревает ее чувство. Я знаю – она уверена, что лишилась своего счастья. Конечно, до очередной скорой встречи. Сейчас живет стихами к нему. По отношению ко мне слепость абсолютная. Невозможность подойти, очень часто раздражение, почти злоба. Я одновременно и спасательный круг и жернов на шее. Освободить ее от жернова нельзя не вырвав последней соломинки, за которую она держится.
Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю на что решиться. Каждый последующий день хуже предыдущего. Тягостное «одиночество вдвоем». Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Каждый час я меняю свои решения. М. б. это просто слабость моя? Не знаю. Я слишком стар, чтобы быть жестоким и слишком молод, чтобы присутствуя отсутствовать. Но мое сегодня – сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что от всего в жизни отвращаюсь, как тифозный. Какое-то медленное самоубийство.
Что делать? Если ты мог издалека направить меня на верный путь!
Я тебе не пишу о Московской жизни М<арины>. Не хочу об этом писать. Скажу только, что в день моего отъезда (ты знаешь на что я ехал) после моего кратковременного пребывания в Москве, когда я на все смотрел «последними глазами», М<арина> делила время между мной и другим, к<отор>ого сейчас называет со смехом дураком и негодяем.
Она обвинила в смерти Ирины (сестра Али) моих сестер (она искренне уверена в этом) и только недавно я узнал правду и восстановил отношения с Л<илей> и В<ерой>. Но довольно. Довольно и сегодняшнего. Что делать? Долго это сожительство длиться не сможет. Или я погибну. М<арина> углубленная Ася. В личной жизни это сплошное разрушительное начало. Все это время я пытался избегая резкости подготовить М<арину> и себя к предстоящему разрыву. Но как это сделать, когда М<арина> из всех сил старается над обратным. Она уверена, что сейчас жертвенно, отказавшись от своего счастья – кует мое. Стараясь внешне сохранить форму совместной жизни она думает меня удовлетворить этим. Если бы ты знал, как это запутанно-тяжко. Чувство свалившейся тяжести не оставляет меня ни на секунду. Все вокруг меня отравлено. Ни одного сильного желания – сплошная боль. Свалившаяся на мою голову потеря тем страшнее, что последние годы мои, к<отор>ые прошли на твоих глазах, я жил м<ожет> б<ыть> более всего М<арин>ой. Я так сильно и прямолинейно, и незыблемо любил ее, что боялся лишь ее смерти.
М<арина> сделалась такой неотъемлемой частью меня, что сейчас стараясь над разъединением наших путей, я испытываю чувство такой опустошенности, такой внутренней изодранности, что пытаюсь жить с зажмуренными глазами. Не чувствовать себя – м. б. единственное мое желание. Сложность положения усугубляется еще моей основной чертой. У меня всегда, с детства – чувство «не могу иначе», было сильнее чувства – «хочу так». Преобладание «статики» над динамикой. Сейчас вся статика моя полетела к черту. А в ней была вся моя сила. Отсюда полная беспомощность.
С ужасом жду грядущих дней и месяцев. «Тяга земная» тянет меня вниз. Из всех сил стараюсь выкарабкаться. Но как и куда?
Если бы ты был рядом – я знаю, что тебе удалось бы во многом помочь М<арине>. С ней я почти не говорю о главном. Она ослепла к моим словам и ко мне. Да м. б. не в слепости, а во мне самом дело. Но об этом в другой раз.
Пишу это письмо только тебе. Никто ничего еще не знает. (А м. б. все знают).
