Текст книги "Накануне"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Расчешем, – беззаботно сказал поручик. – Они ж безоружные. И баб много. Влево, видите, сплошь платки... Стадо!

Капитан сморщил лоб.

– Стадо? Я в Туркестане служил, молодым офицером. У тамошних туземцев хорошая есть пословица: в большом стаде опасен даже ишак. Самое добродушное в свете животное. А здесь посерьезнее дело... На том берегу подымаются уже... дошли... Чего наши на набережной зевают? Там казаки должны быть.

С того края моста подбежал солдат. Стал навытяжку, отрапортовал:

– Взводный приказал доложить. С обеих сторон подходят по набережной. И на Марсовом поле – скопление...

– На Литейном мосту народ!.. – крикнул, вскинув голову, поручик. Смотри... валом валят. С знаменами...

Капитан обернулся рывком. В самом деле, по соседнему, выше по Неве, мосту черной сплошною лавиной...

– А охранение где же?..

– Арсенальцы на Литейном вышли, не иначе... – пробормотал, испуганно бегая глазами, солдат. – У самого моста Арсенал... Разве удержишь, ежели они с тылу... Как бы и нас, ваше высокоблагородие, в зажим не взяли.

Толпа, у горловины моста, взбурлила опять. И оттуда видно, наверно, что на Литейном мосту прорвались. Кто-то кричит. Женский голос.

Капитан усмехнулся едко – нынче и бабы в ораторах! – и дал поручику, переминавшемуся у перил, знак.

– Поручик Григоров... В передовую цепь. Отходить по отделениям. Спокойно, с выдержкой. Сейчас не дай бог побежать... Не стрелять до последней крайности.

При первом движении шеренги – на поворот полувзвода кругом – толпа загудела сильней, стронулась, угрозой колыша знамена. Поручик отчаянно замахал обеими руками.

– Стой!.. Под огонь попадете!

– Сомнут, – проворчал под нос фельдфебель. – Под прикрытием огня надежнее б, вашбродь... Две-три очереди дал – и бегом. А так – пропадем.

Толпа молча всходила на мост, по пятам отходивших цепей. Но шла она медленно, не сводя глаз с злобно топорщившихся на откате пулеметов. От первых шеренг вглубь, далеко на площадь, на Каменноостровский, на всю ширь налегавших друг другу на плечи заводских, фабричных колонн, неумолчно передавалась команда:

– Не нажимай! Легче! Отходят.

Берег. На сходе с моста рота остановилась: от Марсова поля, от набережной – сплошная, живая стена: рабочие.

Капитан, нервно дергая шеей, стал перед фронтом в походный порядок перестроившихся шеренг.

– На плечо! Шагом – марш!

И, наклонив голову, как пловец, бросающийся вплавь в бурную реку, шагнул в расступившуюся перед стронувшимся солдатским строем толпу. Он шел, не оглядываясь. Сзади, по мосту, по-прежнему молча и грозно, накатывались новые, новые, новые людские волны.

Глава 26

Страшное слово

От моста влево свернули по набережной к Литейному. По Миллионной ближним путем к центру, к Невскому не пройти: перекрестом – штыки и пулеметы. Павловцы и преображенцы обороняют доступ на Дворцовую площадь, к Зимнему, царскому дворцу.

– На Литейный!

У Арсенала, у старых, столетия уже не стрелявших пушек, – нарядных с орлами, львами и грифами, с затейливыми надписями по гладким, ласковым на ощупь стволам, – шел летучий многоголосый митинг. Мариша сразу ж увидела в стороне, к мосту ближе, на каменном, присыпанном снегом постаменте высокого, седоватого, в барашковой шапке.

– Товарищ Василий! Наконец-то!

Пробилась к нему. У постамента стояли с Василием выборгские комитетские и Иван. Лица у всех сумрачные. Иван шепнул Марине, как только она подошла:

– Беда случилась, товарищ Марина. Нынче утром Петроградский комитет арестован. Налетом: человек пятьдесят конной полиции было.

Марина ахнула тихо:

– Как? Опять? Весь?

– Кое-кто уцелел: поторопились охранники, оцепили дом раньше, чем все собрались. Товарищ Василий, видите, жив-здоров, товарищ Черномор... Еще, кажется, кто-то... Я комитетских не всех знаю...

– Вот... горе!.. – прошептала Марина. – И сегодня... как раз... в такой день...

Василий заметил Марину, поманил рукой. Она подошла.

– Слышали, что... у Куклина на квартире...

– У Куклина? – вскриком вырвалось у Марины. Она побледнела, Василий кивнул.

– Вот-вот... Я об этом именно и хотел вас спросить. Что за девицу вы вчера присылали к Куклину? Я раньше ее не видал. Она – вашего района?

– Она не в организации, – с трудом шевеля губами, ответила Марина. Это моя подруга по медицинскому институту. Но я за нее как за себя поручиться могу.

– Подруга? – глаза Василия строго глядели сквозь очки. – На такие дела, – хотя вы в партии и недавно, а знать были должны, товарищ Марина, по знакомству не посылают. Доверить комитетскую явку совсем постороннему человеку... это ж... Я даже не знаю как и назвать... Вот и получается в итоге: в решительный момент – пять ответственных товарищей из строя. Квартира была абсолютно чиста. И наружным наблюдением охранка ее установить не могла.

– Какое там... наблюдение! – зло сказал кто-то рядом. – Шпиков сейчас на улицах днем с огнем не сыскать: им нынче не до наблюдения. Провокация, ясно же!

– Только не Наташа! – сжала руки Марина. – Не может быть она! А явка... Я думала, теперь мы все равно вышли уже из подполья, теперь можно... Не нужно уже по-старому... ведь все равно все на виду... И никто не смеет... Товарищ, верно сказал: они все попрятались, охранные... Донести она никак, никак не могла. Я голову отдам... И она здесь, с нами. Мы сейчас же все выясним. Наташа!

Наташа стояла в стороне, у горластой, нелепой, смешной, широченным круглым ртом вверх пятившейся безобидно мортиры. Сегодня она – за Маришей всюду, неотступно, как тень. Она пошла на зов, улыбаясь. Но улыбка сбежала с губ, как только она увидела лица комитетских. Что-то случилось. Молчат все. И у Марины глаза безумные...

– Ты говорила кому-нибудь, что была вчера на Сапсоньевском?

Вопрос был такой неожиданный, что Наташа не сразу ответила. Говорила? Кому? Что такое? В чем дело? Ведь листовка же вышла: она сама видела. А теперь у Марины губы дрожат, и...

Василий окликнул сухо:

– Вы, может быть, все-таки ответите?

– Товарищ Марина! Наши ребята где?.. Отбился, не найду.

Голос веселый, задорный. Все обернулись.

– Никита! Мы уж думали – пропал парень!

Никита, кудрявый, смеялся. Поперек лица, через бровь, через глаз, черный женский платок, перевязка.

– Небось! Разве с нашими пропадешь! В полицию действительно что стащили. Да ребята с Лесснера, соседи, прослышали – распатронили участок. Давно, между прочим, пора было: как заноза, сидел в районе. А вы тут о чем? Чего народ стоит?

Он перевел глаз на Наташу. Наташа помертвела. Как она не узнала его тогда... у аптеки. Правда, все лицо было в крови... Никита присвистнул протяжно.

– А, полицейская милосердная. Опять к нашим подобралась?

Марина вздрогнула всем телом. Комитетские сдвинулись.

– Полицейская?

Никита кивнул.

– Когда меня в участок волокли, я ее видел. С полицией.

Наташа разрыдалась навзрыд. Комитетские переглянулись, сдвинулись тесней. Марина прошептала совсем побелевшими губами:

– Не может... Не может этого быть... Даже случайно!.. Говори! Говори же, Наташа!

По улице прокатился говор и свист. Кто-то крикнул звонко:

– Солдаты идут! Дружинники, в цепь!

– Здесь! – рванулся Никита. Он вытащил из-под полушубка револьвер и побежал вперед, опрометью, расталкивая стоящих.

Василий отвел глаза от Наташи на комитетских.

– Ну, сейчас в этом деле некогда разбираться. А разбираться придется...

– На завод ее, к нам, с кем-нибудь из наших отправить, – глухо сказал Иван. На Маришу, с минуты той, как Василий сказал о Куклине, он не поднял глаз. И это было до рези сердечной, до несказанности больно. – Пусть до времени в караульной запрут.

Марина схватила Наташу за руку. Сквозь перчатку Наташа почувствовала холод Маришиных пальцев.

– Нет... не надо!.. Я сама... Я сама ее приведу... ручаюсь... Я знаю, наверное знаю, она ни при чем. Слышите, товарищи, ручаюсь!

Еще раз пристально оглянул Наташу Василий.

– Что ж... Ручайтесь и дальше, – сказал он, слегка поведя плечом. Идемте, товарищи; наши уже двинулись.

Глава 27

Две и одна

День, яркий, посумрачнел. Черными казались знамена. И кругом, по шеренге, товарищи хмуро глядели на всхлипывающую беззвучно Наташу, на бледное Маришино лицо. Словно стенка встала. Не поверить, а – так. Первый раз за все время, а ведь год уже, нет, больше даже, как она в организации, первый раз посмотрели на нее товарищи недобрым глазом. Даже Иван. Точно и на нее легла от Наташи, от подозрения, от страшного слова, черная, смертная тень. "Точно"? Нет. Легла.

Должна была лечь. Если б не с нею, с другим кем-нибудь из товарищей случилось, – и она, наверно, – конечно! – так же, как Иван, как комитетские... Но не могла же она сказать, не заступиться, когда она наверное знает: не Наташа.

Или – не надо было?

– Марина...

Марина ответила быстрым шепотом, не глядя, не повернув головы:

– Не говори. Не могу. Я знаю, что не ты... Но надо же всем не мне, доказать, что он ошибся, Никита.

Голос, сдавленный, срывом, дошел, заставив Марину еще тесней, до боли, сжать зубы.

– Он не ошибся... Но я... случайно, на улице... Только перевязать... Раненый... Так много крови. Он бы умер.

– Ну, и умер бы, – жестко сказала Марина – Тебе и сейчас даже все равно – кто?

Наташа опустила голову ниже. Все равно. Конечно. Для врача все люди равны в страдании. Иначе она думать не может, не может чувствовать иначе. А они не хотят понять: Мариша, Никита этот, – все, что были у Арсенала. Она – по человечеству, а они за это: "полицейская милосердная"...

Она не ответила и опять заплакала тихо.

И мыслей нет. Впереди поют. Вышли на Невский. Слева, от Знаменской, частая донеслась стрельба. Наташа подняла голову. Ясно в памяти: Троицкая площадь, треск залпов, бегущие люди – и трупы, трупы на мерзлых, прикрытых белым камнях... Лечь – так. Все равно, какая жизнь теперь... когда как... клейменая... Несправедливо, пусть, все равно, не легче от этого...

Под выстрелы. И грудь раскрыть: пусть убьют. Тогда и Марина заплачет, поймет, что не она, а Наташа, покойная, была права.

Она остановилась, прислушиваясь к выстрелам, и двинулась прочь из ряда. Но Марина – точно мысли прочла. Пальцы сжали руку.

– Не смей. Тебе нельзя быть убитой.

Передние прибавили шагу. Выше, вызовом, вздымаются над головами знамена. Миновали Аничков мост. Дворец. Театр. Дыбится над белою колоннадой застылая, как памятник над могилой, квадрига. "Маскарад"... Как давно, давно это было...

Уже потянулись по левую руку в два яруса торговые, за аркадой, ряды Гостиного двора, зажелтела нелепая, черной развилкой кверху, каланча над Городской думой, когда встречу айвазовской, передовой колонне простучал прерывистый залп. И тотчас вздрогом колыхнуло, попятило, раскидало ряды, кто-то крикнул, кто-то бросился в сторону, побежал... Залп опять...

Людская волна хлестнула обратно. Грузный, огромный, в ватной шапке, с разбегу толкнул Наташу в грудь грудью, сбил на мостовую, перешагнул. На секунду Наташа потеряла сознание, но очнулась тотчас от дикой боли в придавленной, левой ноге. Еще раз рванул воздух залп. Наташа припала к земле, к мостовой. Рядом свалился рабочий, без вскрика. Она еще крепче прижалась к мерзлым торцам щекой. Крепко, до судороги. Мысль одна только прорезалась, как в тумане, – Маришин приказ: "Нельзя быть убитой".

Когда она поднялась, кругом, по улице, было безлюдно и тихо. Вдали, у здания Думы, стояли цепью солдаты, в папахах, в башлыках, перекрещенных через грудь. К часовне, рядом с Гостиным, такие же солдаты по двое несли недвижные, волочившиеся руками по земле тела. Там и сям, раскидав ноги и головы, ничком, навзничь, скрючась на боку, лежали еще трупы.

"Марина?.."

Наташа, шатаясь, пошла к часовне. Солдаты загородили дорогу:

– Куда? Нельзя, барышня.

Она пробормотала.

– Мне посмотреть только... Я с подругой была...

Подошедший офицер ответил галантно и мрачно:

– Женщин... там нет. Среди раненых, по-моему, не было тоже. А пропустить не могу. Потрудитесь идти. Здесь нельзя.

Застучали копыта. Офицер обернулся, перехватил ножны шашки левой рукой и гаркнул неистово:

– Смиррно!

С Михайловской подходила на полной рыси группа всадников. Впереди генерал, в бакенбардах, в серой барашковой шапке, закрещенной по суконному днищу золотым галунным крестом. Он слегка наклонился к гриве.

– Здорово, павловцы! Спасибо за службу!

– Рады стараться, ваше пре-вос-хо-ди-тель-ство!

Солдаты прокричали старательно, четко и дружно. Офицер, рука к козырьку, подбежал уже к самому стремени. Вытянулся в струну. Докладывает, наверно.

Наташа повернулась и пошла по пустой улице. Теперь куда? Где теперь разыщешь Марину?

Домой? Даже подумать страшно...

В сквере, перед Александринским театром, было пусто, как и на всей улице. Запорошенная давним, уже спекшимся снегом, стояла, топырясь складками мантии, бронзовая императрица. Наташа села на скамейку. Холода она не чувствовала. И как вообще можно чувствовать, когда случилось что-то непоправимое.

Глава 28

Четвертая рота

Генерал принял рапорт, крикнул еще раз: "Молодцы, братцы!" – и уехал в сторону Адмиралтейства курц-галопом.

– Вольно!

Солдаты рассыпались кучками, закурили. От крайнего фланга, у самой панели, отделился солдат, дошел до угла набережной – точно разминая ноги походкой и быстро завернул на Михайловскую. Остановился, прислушался, проверяя, не заметил ли кто, нет ли оклика, и, пригибаясь головой и плечами, как на перебежке под вражьим огнем, побежал вдоль улицы. За подъездом гостиницы оглянулся, свернул влево, мимо театра, в проулок, вышел на канал, подтянулся, вскинул ружье уставным приемом на плечо и замаршировал тщательно, как на смотру, к видневшимся вдали зданиям конюшенного ведомства.

Дневальный у ворот кивнул, пропустил, не спрашивая: по шагу видно служебно идет солдат. Притом – павловец, свой же, только не той роты, что расквартирована временно здесь, в царских конюшнях. В собственных Павловского полка казармах, что на Марсовом поле, переполнение: батальон особенно усиленного состава, по военно-запасному штату, шесть тысяч человек. Четвертой роте пришлось отвести отдельное помещение.

По двору кучками, торопясь, шли к манежу солдаты. Кто-то окликнул.

– Ау! Ивасенко? К батальонному пакет, что ли? Во-он туда, во флигель, только что прошел.

– Здорово, Машков, – отозвался пришедший. – Это у вас что же за сбор?

– Да вроде как на сходку... Писарь, видишь ты, проболтался: в канцелярии ротной бумага получена, чтоб, как только рабочие бунт кончат, без промедления роту на фронт... А мы ж все – эвакуированные для городской караульной службы, нам в окопы обратно не полагается... Ну, ребята, ясное дело, растревожились. Опять же – события... Ты с чем к нам?

Ивасенко, не отвечая, пошел к манежу. Ворота настежь, гудят солдатские голоса: народу – тысяча будет, не менее. Растерянный стоял в сторонке, к выходу поближе, фельдфебель. Ивасенко окликнул его насмешливо:

– Господин фельдфебель, что ж это у вас митинг не по форме? Надо председателя выбрать.

– Митинг! – огрызнулся фельдфебель. – Еще чего! Где ты митинги у солдат видал? Устав знаешь?

Ивасенко рассмеялся.

– Ты б еще на псалтырь кивнул! Какое в уставе о солдате понятие: не выпячивай брюха да не относи зада. А митинги я на фронте, в Риге, видал, в 249-м когда служил, до переводу.

– Не ври! – оборвал фельдфебель. – Будут на фронте такое терпеть.

– На фронте? – Ивасенко нарочно повысил голос, и тотчас на слово "фронт" потянулись к нему ближайшие солдатские кучки. – Там, безусловно, снарядами кроют и жрать нечего, но в смысле солдатского обращения с здешним не сравнить, как свободно. Начальство там в струне ходит. Знает: ежели что, в первом же бою – пуля в спину.

Солдаты кругом захохотали. Фельдфебель возмущенно подтянул портупею шашки.

– Непотребно выражаешься... За такие слова, знаешь, чего будет.

– А ну, чего? – вызывающе сказал Ивасенко. – Расскажи, я послушаю.

– Буду я с тобой волыниться! – фельдфебель повел плечами с особым достоинством и медленно повернулся к выходу. В воротах он обернулся и добавил многозначительно: – С тобой другие поговорят.

Солдаты вкруг Ивасенко примолкли. Они хмуро смотрели вслед фельдфебелю.

– Донесет, – вполголоса сказал кто-то. – Действительно: очень уж вольно ты говоришь.

– Заговоришь! – отрывисто сказал Ивасенко. – Это что же за жизнь... Мало того, что морду бьют, еще и в народ стрелять заставляют... Утром нынче за Знаменской чего волынцы наделали. Убитых, говорят, подводами возили.

Кругом недалеко стало тихо.

– Ну, то волынцы, – потупясь, казал один из ближних. – Наши павловцы стрелять не станут.

Ивасенко будто только этого и ждал. Он крикнул на весь манеж:

– Не станут? Стреляют уже... наши! У Гостинного двора семнадцать человек положили, раненые не в счет. При мне генерал приезжал, особую благодарность говорил, царским именем.

– Наши стреляют?!

Манеж всколыхнулся. Ивасенко подсадили на ящик. Со двора бежали еще и еще солдаты – дошел, наверно, и туда вскрик.

– Говори, Ивасенко!

Ивасенко начал. В руках и в голосе дрожь, и от того, что так дрожью дрожал, зыбясь над тысячною толпой, рослый, черноусый, бравый солдат, жутью стали наливаться глаза.

– Братцы... товарищи... Как и сказать, не знаю. Стояли мы в наряде на Невском, у Думы, под каланчой. Заставой. Смотрим, народ идет, мирно вполне, даже песни никакой не пели. Однако раз приказ есть – к той стороне, к дворцу, не пропускать – мы безусловно остановили.

Чтоб не напирали, винтовки по команде к прицелу вскинули попугать... А поручик как рявкнет: "Пли!.." С внезапу – до стрельбы ж три сигнала рожок должен дать – с внезапу, я говорю, палец сам нажал... разве его застановишь, когда... команда... Рвануло... рраз! Гляжу, падают... Вот он, палец! Что мне с ним, теперь, проклятым, делать... Тесаком срубить – и то... разве снимешь? Как я теперь Каином буду по свету ходить? Это что ж с нами делают, братцы!

Тяжелая на манеж налегла тишина. С Ивасенко рядом на ящик взгромоздился тяжелый, бородатый, в распахнутой шинели солдат.

– Буде! Натешились! Выходи, ребята.

Рота высыпала во двор. Перекликаясь, стали разбираться по взводам. Без оружия, как были. Ивасенко тревожно окликнул бородатого.

– Винтовки... винтовки бери!

– Тю! – отозвался солдат. – У нас винтовок на всю роту полторы сотни: только в парады выдают. Дежурный взвод Мартьянов поднял, вон-а!.. А больше нет.

– Стройся!

Шорохом прошло по солдатским шеренгам:

– Командир идет.

Вывернулся, неведомо откуда, фельдфебель. Рысцой пробежал вперед, пристроился на свое место, с фланга.

Полковник подходил неторопливой, будто походкой в развальцу. И лицо равнодушное, каменное. Но сжаты не по-обычному плечи, руки глубоко засунуты в карманы шинели.

Фельдфебель вытянулся, кося глазом:

– Рота... смирно!

В рядах переглянулись, но все же кой-где подравнялись шеренги. Полковник оглянул роту, шевельнул губы недоброй, нарочитой улыбкой.

– Бойченко! – (Фельдфебель окончательно вытянулся в струну). – Куда вы собрались вести людей? В баню? Попариться?

– Так точно! – Бойченко выкатил, усердьем, глаза, напряженно ловя еще не понятную ему командирскую мысль.

– С крови та баня! – донесся из задних рядов глухой, крепнущий злобою голос. – Братскую кровь льют.

Полковник распрямил плечи. Улыбка сошла с губ.

– Братскую? Бунтовщики, краснофлажная сволочь, престолу и родине изменники, – тебе, что, братья? Так и немец тебе братом окажется!

Прямо против полковника, в первой шеренге дежурного, с винтовками вышедшего взвода, – унтер-офицер с бритым резким лицом, ответил (голос на весь плац):

– У немцев солдат, как у нас: рабочий и мужик. Какой у нас с немецкими мужиками и рабочими может быть спор: что они, что мы одинаково: на бар работаем.

– Так-так... – протянул батальонный. – Речистый ты, оказывается, как я посмотрю, Мартьянов. Как по-нынешнему говорится: оратор. И народ крепко любишь, видать: за это тебе похвала и честь, от меня первого. Только с мысли верной тебя кто-то сбил: если ты народу радеешь, в первую очередь должен бы роте разъяснить, что за самовольный выход полагается военно-полевой суд; половину на расстрел, половину на фронт, на передовые позиции, в самое опасное место; семьи, по отобрании имущества, – в ссылку. Только лютый враг мог такое присоветовать вам – эвакуированным, то есть по гроб жизни освобожденным от боевой опасности.

– А приказ? – крикнул из рядов неуверенный голос. – В канцелярии приказ об отправке лежит, знаем!

– Приказ? – изумленно поднял брови полковник. – Это вам какой же... оратор... эдакую подлейшую ложь? Никуда и никогда рота не тронется. Не только что на фронт, но и на улицы: из казармы ни шагу. Честным словом удостоверяю, и вот, крестным знамением. – Полковник перекрестился широким крестом, не снимая папахи. – На обман взял вас немецкий шпион, подосланный, не иначе. Под расстрел обманом подвести честных солдат: нас тут горсть, притом безоружных, а в Питере двести тысяч верного царского гарнизона. Своих немцев хотел выручить: Вильгельму ж конец приходит, бьют его союзники насмерть, не сегодня-завтра мир, всем, за родину честно стоявшим, великие от государя императора будут награды. А вам... Казни такому мерзавцу мало!

Мартьянов шевельнул винтовкой. На штык взять полковника?.. Но солдатские лица вдоль по шеренге насуплены и растеряны, глаза в землю. Мир. Награды. По двести штыков против каждого. И оружия, действительно, нет.

Сразу надо было. А теперь – похоже, что поздно.

Поздно. Полковник улыбнулся, покивал благодушно.

– Ну, господь с вами: грех да беда на ком не живут. Замутили вам было головы, вижу. Да к честному никакая вражья, изменническая зараза не пристанет. Я вас, слава богу, не первый день знаю: честные вы, отечеству истинно преданные ребята. Накатило – прошло! Так и быть, взыскивать ни с кого не буду. В казарме сейчас отец Георгий молебен служить будет по случаю победы над немцами: кстати и свое прегрешение замолите. Налево кругом, марш!

И сам двинулся первый, с левой ноги, по-строевому. Четко отбил поворот фельдфебель, в шеренгах – минутная дрогнула как будто заминка, но тотчас мотнулись в одном, в другом ряду, обертываясь на месте, папахи, перемешались лица с затылками, затопотал шаг, с десяти на сто, на двести, на четыреста ног. Колонна двинулась, подравниваясь на ходу, к дверям казарменного помещения. Фельдфебель на фланге вышагивал, радостно вынося в такт ноге руку, приговаривая ласковым, поощрительным баском:

– Ать, два! Ать, два!

От дальнего флигеля гурьбою спешили, оправляя револьверные кобуры, офицеры. Перед ними трусил в епитрахили, с крестом и евангелием в золотом, кованом переплете, волосатый и чернявый поп.

Последним повернулся дежурный винтовочный взвод. Молча, друг на друга не глядя. Не все, однако, пошли: часть сбилась в кучу. Примкнувший к задней шеренге, когда стали строиться, Ивасенко подошел к Мартьянову.

– Ты чего ж это... сдал?

Мартьянов ответил угрюмо:

– Все равно не вышло б дело. Не тот в ребятах заряд... Казарма – она казарма и есть...

– Ну и что? – обидчиво откликнулся голос. – Мы разве против народу? А только на рожон переть действительно смыслу нет. Зазря шею сломаешь...

– Зазря! Развесил уши! – гневно крикнул Ивасенко. Мартьянов, поджав губы, молчал. – Он же обманет, полковник твой.

– Обманет – тогда и разговор будет: все равно пропадать, – ответил солдат. – А я так думаю: расчету ему обманывать нет.

Кучка вкруг Мартьянова понемногу редела: один за другим отходили солдаты, особо осторожно как-то неся винтовки, словно боясь брякнуть, особо осторожно ступая по снегу. Кто-то за мартьяновской спиной цокнул языком сожалительно:

– Что ж теперь будет? Заберут тебя, Мартьянов, как пить дать.

– Ну, это брось! – оборвал другой. – Не выдадим!

– Выдашь! – резко сказал Ивасенко. – Уж раз дошло, что стадом назад, молебен петь, – теперь до последнего докатится рота.

Мартьянов вскинул винтовку на плечо.

– А ну, кто со мной? Я в помещение назад не пойду. Пусть лучше в бою убьют, чем на задворках где расстреляют.

Солдаты кругом дрогнули, переглянулись.

– Куда? Пропадешь пропадом... Нас тут действительно, если считать, горсть. Что мы супротив всего гарнизону. На каждого по десять тысяч придется... Так, брат, и богатыри не воевали...

– А рабочие? – оборвал Мартьянов. – Рабочие у тебя не в счет.

– Рабочие что! С голыми руками ходят.

– То-то и есть! – загорячился Мартьянов. – С голыми руками – и то идут. А у нас подсумки полные: боевой комплект патронов начальство выдало, не поскупилось. За кого рабочие встали? За себя, что ль, одних? За всех, и за нас, за весь народ. Так что ж это: безоружные в бой, на смерть пойдут, а мы с оружием за стенкой ждать будем?.. Неволить я, между прочим, никого не неволю. А за себя пойду!

Он двинулся к воротам. Еще трое отделились от кучки, пошли к казарме. Ивасенко махнул рукой остальным.

– Баста языком трепать. Двум смертям не бывать, а одной – не минуешь. Марш!

Дневальный у ворот посторонился, пропуская тянувшихся гуськом солдат.

– В наряд, что ли?

– В наряд, – кивнул Мартьянов, подсчитывая глазами вышедших следом за ним. Семнадцать... трое, кажется, еще догоняют... С ним, стало быть, всего всех двадцать один.

Надо принимать команду.

– Стройся. На плечо! Шагом – арш!

– К Гостиному, к своим. Может, послушают, а, Ивасенко?

Ивасенко не ответил. Маленькая колонна, заходя левым плечом, обогнула Конюшенный корпус, перешла мостик, второй и по набережной канала зашагала к Невскому.

Глава 29

Удача полковника

Полковник вышел из помещения четвертой роты веселый.

– Ну, никто как бог! На сей раз пронесло.

Теперь к командующему Хабалову на Гороховую, в градоначальство. Штаб временно переместился туда – ближе к месту действия и связь прямее с полицией: руководство войсками и полицейскими ныне объединено. Доложить генералу о происшедшем, испросить приказания двинуть к Конюшенным корпусам надежную и сильную часть с пулеметами, окружить, арестовать солдатню. Сопротивления не будет, дежурный взвод ружья составил, и к пирамидкам приставлены по отбору фельдфебеля особо надежные люди: разобрать винтовки бунтовщикам не дадут. Ну, а с зачинщиками расправа недолгая: в городе военное положение.

Мартьянова, между прочим, в роте он после "укрощения строптивой" на молебне как будто бы не видал. И фельдфебель двадцати не досчитался винтовок: куда-то запрятали, наверно, солдатишки. Может быть, и сами запрятались. Ладно, разыщутся. На полторы тысячи человек двадцать – не страшно.

Полковник шагал бодро по набережной канала, призванивая шпорой: на заледенелых плитах особенно звонок шаг. На набережной было безлюдно. К вечеру всегда затихает, а сегодня после стрельбы улицы еще раньше очистились. Можно идти без охраны.

Обгоняя полковника, рысью прошел взвод конной полиции. В том же направлении, к Невскому. На рысях. Опять, что ли, прорвались откуда-нибудь господа... пролетарии?

"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

Полковник покачал головою смешливо. Придумают же! "Всех стран". Лозунг такой, очевидно, потому, что на всех нелегальных бумажках, которые находили в казармах по обыскам, всегда напечатано поверху особым шрифтом: "Пролетарии... соединяйтесь". Мартьянов, оказывается, давно уже у ротного на замечании. Подозрение есть, что именно он прокламации в казарму таскал. А разговоры вел – это уже вполне определенно. И фельдфебель как-то встретил с рабочими... Черт знает что! По строю и стрельбе – первый в своем взводе и вообще из лучших в роте, фронтовик, боевые отличия имеет. Мог бы до фельдфебеля дослужиться, так нет же, понесла его нелегкая...

Шеренга, уже далеко впереди полковника колыхавшаяся размеренно в седлах, внезапно и круто осадила коней. Взблеснула сталь поспешно обнажаемых шашек. Полковник поморщился. Очевидно, на Невском прорыв. Будет атака. И вообще проволочка: пока расчистят дорогу, уберут убитых и раненых...

Он продолжал, однако, идти, только замедлив несколько шаг, чтобы дать городовым время кончить.

Черные спины конных заколыхались, закивали султаны на шапках: городовики подымают коней на галоп. Но в тот же момент нежданный, короткий и гулкий прогрохотал залп. Полковник увидел, как шатнулся в седле, рухнул, цепляясь за гриву, всадник, дыбясь опрокинулась лошадь... вторая... Взревом неистовым накатилось "ура". Секунда – и навстречу полковнику замелькали, мотая на бешеном скаку мундштуками, оскаленные конские морды, гривы разлетом, искаженные страхом и злобой усатые лица.

Конные пронеслись. Вслед им, рябя, как волны прорвавшего плотину льдистого половодья, накатывалась толпа. Полковник метнулся к чугунным литым перилам. За перилами – вниз, по отвесу, близко приткнутый к гранитной облицовке канала борт зачаленной к набережной на зимование баржи, высокий, обвисший сосульками льда. На борт, по борту, с борта на лед, на ту сторону. Он занес ногу, путаясь в полах мехом подбитой шинели. Но те, в полушубках, уже набежали, почти что в упор. Полковник увидел безусое, молодое лицо, под черным заломленным картузом, белый шрамик на подбородке. Он выхватил револьвер из кобуры, вскинул дуло, уже сидя на перилах верхом, отгибаясь, чтоб спрыгнуть.

Поздно. Чья-то рука, сбоку вщемившись, размахом, между затылком и воротником зажала толстую, напруженную шею, дернула; тело мотнулось, выстрел ударил без цели под ноги, в снег. С неистовым визгом скользнула из ножен шашка, женщиной какой-то схваченная за эфес.

– В народ стрелять! Убийца! Палач!..

Клинок резнул полковника по виску, неумелым, но тяжелым ударом, плюща по шапке гвардейскую павловскую рогатую звезду. Толпа отступила мгновенно. Остался только один. Этот один спокойным, уже рассчитанным точно движением приставил к уху полковника вороненое дуло и нажал спуск.

Ряды расступились, пропуская солдат. Мартьянов подошел к трупу.

– Наш полковник.

Подумал, сощурился.

– Вот что, товарищи рабочие... Здесь неподалеку – вон, отсюда видно, – Конюшенный корпус. Там у нас рота по его, вот этого самого, уговору одумывается... Добежал бы кто до ворот, сказал дневальному, что он здесь валяется, уговорщик... Пусть заберут, посмотрят... Может, и в самом деле... одумаются.

– И вы туда, в роту?

Мартьянов покачал отрицательно головой:

– Нет. Туда нам, как бы сказать, неспособно. У нас прямое свое дело есть. Тут по соседству наша же павловская застава. Нам в первую очередь к ней.

Глава 30

Кто первый

У Гостиного Мартьянов не застал, однако, павловцев. К Знаменской, что ли, отозвали на усиление? Оттуда по-прежнему частая доносилась стрельба.

Повернули, пошли дальше по опустевшему Невскому, четко отбивая шаг, как подобает гвардейскому наряду.

Встретили на углу Литейного Преображенский патруль, поговорили. На Знаменской площади сошлись с волынцами. Площадь штыками оцеплена со всех ходов: и с Невского, и со Старо-Невского, и с Лиговки, и с Конной. Полиция, казаки, волынцы. Знаменская площадь – самый митинговый пункт. Знаменская и еще Казанская площадь. И здесь и там поэтому расписанием назначены особо сильные воинские наряды.