Текст книги "Накануне"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Их императорские величества!

Взгремят трубы. И побегут скороходы: туфли персидские носами острыми вверх. За ними арапы придворные, черные, в чалмах, степенно, руки на груди крестом. За ними пажеского его величества камер-пажи. Все замрут, ни в ком дыхания нет: их императорские величества следуют.

Д-да, было!.. А сейчас – изволь видеть: в пиджаках. Прямо свету конец. У господина Шульгина хоть лик скорбный. Ну, дворянин.

Посмотрел еще раз на Гучкова, старательно давившего золоченой, с гербом, ложечкой лимонный ломтик в стакане, и вышел.

Глава 53

Помазанник божий

До самого Пскова Шульгин и Гучков не обменялись словом.

На Псковском вокзале не было встречи, – к поезду вышел один комендант. Гучков хмурился обиженно. Если почетного караула не выставили, то хотя бы кто-нибудь свитский или из старших чинов. Никого. Вдалеке, робкий, жался начальник станции в загалуненной красной фуражке, да на окраине платформы кучкой стояли рабочие.

Даже шпиков не видать. "Помазанник" до такой меры брошен?

Царский поезд увидели сразу. Он лежал в тупике застывшим, окаменевшим, огромным ящером, завернув по закруглению пути хвост.

В тупике, в темноте. Неужели в самом деле кончено? Шулыгин стиснул зубы.

У подножки вагона – ни часовых, ни охраны. Приезжие поднялись в тамбур. Дверь красного дерева, полированная, открылась бесшумно. Салон. Зеленым шелком обтянутые стены залиты светом. Столы. Уютные мягкие кресла.

Навстречу поднялся дряхлый, высокий, худой пергаментно-желтый старик. Живые мощи. Живые ли? Он подал руку, тряхнув золотым аксельбантом.

– Министр дворца Фредерикс. Его величество в соседнем вагоне. Я прикажу сейчас предупредить.

Все остались стоять. Пять минут прошло, больше? Вошел невысокий полковник, в серой черкеске, с одутловатым, красные прожилки по щекам, лицом, рыжей бородкой, плотными, на губы опущенными, табачного цвета подфабренными усами. Черкеска сидит мешковато: нескладная у императора фигура.

Он поздоровался молча, подал странно припухлую руку. Обратился к Фредериксу:

– А Николай Владимирович?

Фредерикс, делая вид, будто выпрямил грудь, доложил:

– Генерал Рузский дал знать, что запоздает немного.

Николай ответил голосом безразличным:

– Начнем без него.

Он сел за маленький четырехугольный, к стенке примкнутый столик и кивком головы предложил присесть остальным. Фредерикс занял место напротив, Гучков и Шульгин сбоку, рядом, касаясь друг друга локтями. Шульгин злорадно отметил: пальцы и даже бедра у купчика Гучкова дрожат.

Гучков откашлялся. В Петербурге он заготовил отвечающую историческому этому моменту речь. Он уже передал ее в редакции газет, чтобы опубликование не замедлило по первой же его телеграмме. Но Николай не дал ему начать. Он положил перед собою ладони, согнул пальцы и, глядя на аккуратно подстриженные и отполированные ногти, сказал ровным, обидно равнодушным показавшимся Шульгину голосом:

– Мое решение принято. Для пользы государства, богом вверенной мне России, я счел за благо отказаться от престола – за себя и за сына.

Гучков и Шульгин подняли зацепеневшие сразу испугом глаза. И за сына? Это было неожиданно. Это было недопустимо. Это грозило совершенно неслыханными осложнениями. Это ставило вопрос о республике.

Несколько императорских слов скользнуло вдоль слуха, пока сошло замешательство. Виски Шульгина похолодели: прослушал! В момент, когда каждый звук принадлежит истории. Император мог, император должен был сказать что-то значительное.

Николай заканчивал уже:

– ...До трех часов сегодняшнего дня я думал отречься в пользу сына, Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца. Мне слишком трудно было бы расстаться с сыном, тем более, что его здоровье, как вам известно...

Бездумные, пустые глаза уставились на Гучкова.

Гучков забормотал невнятно какие-то возражения. Слишком невнятно. Что-то насчет Государственной думы и основных законов. И опять Николай не дал ему говорить. Он перебил:

– У вас имеется проект моего отречения?

Текст был, конечно. Над ним трудились самые искушенные перья кадетских юристов. К редакции приложили руку все лучшие политики Думы, потому что он долго не давался, этот текст.

Николай принял от Гучкова бумагу и стал читать. Ни морщинки на лбу, ни складки у губ. Глаза пустые и бездумные по-прежнему.

Гучков внутренне дрогнул. Ему показалось, что и он и другие до сей поры не понимали этого человека. Его считали дурачком, бесхарактерным... А если бесхарактерность эта только маска была и под ней – опасный, на все, на всякое злодейство способный человек, – "злой карлик", как зовет его Свечин? Свечин знает: он долго был при нем. И судьбу этого человека не так легко, не так просто решить, как казалось. Тем более, что за ним императрица. А эта гессенская немка во имя власти способна на все...

Николай кончил и сложил твердый, толстой бумаги лист.

– Это не то, – сказал он, и лицо стало скучающим и ленивым. – Нужен другой документ.

Он встал и вышел.

Глава 54

Росчерк пера

Гучков, взволнованный, обратился к Рузскому: генерал – худой, бледный, два Георгия на походном генерал-адъютантском, с вензелями и акселыбантом, френче – только что вошел в салон.

– В чем дело, Николай Владимирович? Почему отречение и за цесаревича?

Он подхватил Рузского под руку, отвел в дальний угол салона.

– Тут... какой-то ход. Мы ж условились с генералом Алексеевым, что он и командующие фронтами дадут телеграммы царю о необходимости отречения в пользу Алексея, при регентстве Михаила. А вместо этого... извольте видеть! Я чувствую подвох, но в чем он и... с чьей стороны – понять не могу.

Рузский сказал успокоительно:

– Зачем "подвох"? Телеграммы своевременно были получены, Михаил Васильевич точнейшим образом выполнил обещание насчет "голоса фронта". И государь первоначально согласился. Но потом передумал.

– Почему? В этом вся суть!

Рузский пожал плечами.

– В чужую душу не заглянешь. Мне лично он сказал: "Зачем рисковать бэби в такую смутную эпоху. Пусть эту кашу расхлебывает Михаил один".

Шульгин, подойдя, слушал.

– Император так и сказал, насчет каши?

Рузский наклонил утвердительно голову. Шульгин отвернулся, скрывая улыбку.

Государственная, богом вдохновленная мудрость! Конечно, так: в девятьсот пятом царь спас монархию, бросив бумажку о свободах "конституция". Сейчас он выбрасывает в горланящие пасти бумажку об отречении. Цена обоим манифестам одна. Михаил "расхлебает кашу" – не для Алексея даже, для самого Николая, Они будут еще припадать к священным стопам величества – гучковские потомки. Потомки, потому что самого Гучкова повесит же царь, наконец! Не Гучковым и Коноваловым сломать вековой престол! Но если не им, то кому же?

Только бы сейчас, когда чернь бушует еще, суметь охранить августейших... На заводах выносили уже резолюции о суде над царем. Но суд – это казнь. Если б можно было куда-нибудь прочь из России подальше, пока здесь все войдет в колею. В Англию? Английский король – близкий родственник... Если в Англию, в самом деле? Негласно и, быстро. Надо сказать Родзянко...

Дверь открылась опять. Николай переступил порог, держа отпечатанный на машинке листок.

– Вот.

Шульгин и Гучков наклонились над документом. Буквы рябили в глазах, путаясь, – читать приходилось сбоку, так как Николай, садясь, положил бумагу прямо перед собой. Он обмакнул перо и подписал всегдашним крупным росчерком. Затем встал, пожал едва ощутимым пожатием руку Шульгину, кивнул Небрежно Гучкову и пошел к выходу. Явно его не интересовало мнение думцев.

Обида сняла волнение Гучкова. Он сказал очень громко:

– Виноват...

Николай обернулся. На лбу легла складка. Гучков запнулся. Глаза заметались растерянно. Голос опять стал почтительным.

– В целях скорейшего восстановления спокойствия необходимо немедленное вступление в должность нового кабинета министров. Мы просили бы вас поэтому подписать рескрипт о назначении князя Львова председателем совета министров и великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим.

На секунду что-то неуловимое мелькнуло в глазах Николая. Неуловимое. Потому что тотчас же, с прежним равнодушием, Он приподнял плечо.

– Я не понимаю вас. Отречение состоялось. Какую силу может иметь указ, подписанный... бывшим. Пусть Михаил подпишет.

В самом деле. Надо было раньше. Но раньше – память пропала. С Михаилом будет еще волокита. Провозглашение, манифест о вступлении. А время не ждет. Ни лишнего часа.

Выручил Рузский.

Он сказал вкрадчиво:

– Но ведь рескрипт можно пометить... более ранней датой. Скажем: дан в два часа дня.

Гучков закивал обрадованно.

– Конечно ж. Какое значение может иметь эта формальность. А для нового правительства чрезвычайно важно сохранить преемственность – быть назначенным именно вами. Тогда признание державами не замедлит. Это переведет Россию на новый путь без толчка.

Усы Николая чуть шевельнулись улыбкой. В первый раз в этот вечер.

– Дайте.

Он подписал поданные ему Гучковым документы стоя. И, не повторяя поклона, вышел.

Глава 55

Самоубийца ли?

Думцы и Рузский опять наклонились над столом, перечитывая текст отречения. Приемлемо ли? Ведь подписан акт без всякого обсуждения. "Дан". И даже помечено: "2 марта, 15 часов 15 минут" – когда на деле сейчас почти полночь. Нарочно, будто бы все было решено и подписано еще до приезда думских уполномоченных. Будто сам решил, собственной волей. Само-держец. Само-убийца.

Самоубийца ли?

Шульгин, радостно и хитро помаргивая бровями, оглаживал лысину:

"Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского..."

– Н-не знаю! – растерянно пробормотал Гучков. – Воцарение Михаила можно только приветствовать, конечно. Но акт... не имеет юридической силы: по закону о престолонаследии император не вправе отречься в пользу брата. Документ этот может быть аннулирован в любой момент самим же Николаем Александровичем.

Рузский бегло посмотрел на Шульгина. Шульгин отвел глаза. Генерал обнял Гучкова за плечи.

– Полноте, какая там... аннуляция! Вот подпись. Это же не мелкий лавочник, чтобы обсчитывать, и не мужик, у которого чести нет. Для монарха честь выше жизни! Он не может солгать. Тем более – перед лицом истории. А что касается юридической стороны – кто у них там, у бунтовщиков, в конце концов, понимает: законен, незаконен...

– Вы правы, пожалуй, – медленно сказал, напряженно раздумывая, Гучков. – Пожалуй даже, вы наверное правы... Не юрист и не государственный человек в этом деле не разберется, а где у господ социалов государственные люди?.. Народные массы встретят воцарение Михаила несомненно с большим энтузиазмом, чем Алексея. Цесаревич все-таки ассоциируется с Распутиным... И Михаил I был излюбленный земский царь... "Жизнь за царя", "Славься, славься" – это популярно.

Он развеселился совсем, даже прищелкнул пальцами.

– Что ж! В конце концов все, что ни делается, делается к лучшему. Да здравствует император Михаил Вторый! Поздравляю вас с первым конституционным монархом, дорогой Василий Витальевич.

Он повернулся к Шульгину, почти не скрывая злорадства: такому монархисту, как Шульгин, конституция – острый нож.

Повернулся и осекся на слове: Шульгин улыбался тоже.

Глава 56

Злоключения филькиной грамоты

Поезд сбавил ход. Синий с золотыми орлами вагон вполз под стеклянный навес вокзала. Гучков поднялся с бархатного кресла.

– Я дал телеграмму, чтоб к поезду выехал состоящий при мне поручик Преображенского полка Тарасов с автомобилем. Он должен ждать на перроне.

Подошел к окну и тотчас откинулся назад.

– В чем дело? Вокзал полон рабочих.

Вагон стал. За дверью – сердитый голос проводника.

Гучков побледнел.

– Неужели за это время... произошло что-нибудь? Быть не может... дали бы знать в Псков... Или на поезд телеграммой...

Проводник приоткрыл дверь. Трое рабочих в железнодорожных фуражках.

– Гражданин Гучков? Мы от имени рабочих железнодорожных мастерских. За отречением к царю ездили? Так рабочие, по общему желанию, предлагают выступить у нас в депо.

От сердца отлегло. Сказать речь на митинге? Только и всего? Теперь же приступить к исполнению будущих своих министерских обязанностей? Новое правительство будет управлять, опираясь на народ, на массы. Демократия. Для такого управления надо говорить. Много говорить.

Он поспешил пожать руки железнодорожникам и сказал многозначительно несколько слов, как бы пробуя голос: о суверенном народе, о том, что он сердечно рад поделиться впечатлениями от исторической этой поездки именно с железнодорожниками, чьей самоотверженной стачкой в незабываемые дни пятого года положено было, можно сказать, начало славной борьбе, завершившейся ныне победой народа, которая...

– Правильно, – перебил старший из трех, с насмешливыми и острыми глазами. – Без пятого года не бывать бы и нынешнему. Пойдем, однако, неудобно товарищей заставлять дожидаться.

Гучков, соблюдая достоинство, медленно стал надевать шубу. На Шульгина никто не обращал внимания. Он поднял барашковый высокий воротник своего пальто до самых глаз и вышел сторонкой.

У подножки вагонной площадки дожидался человек в странной одежде: папаха без кокарды, штаны и куртка желтой кожи, боевые ремни через плечи, огромный красный бант на груди, тяжелый кольт на поясе. Он остановил Шульгина и зашептал:

– Я поручик Тарасов. Предупредите господина министра: железнодорожники – неспроста. Их замутили. В мастерских – большевистский оратор, а мастерские вообще на самом красном счету... Пусть будет особенно осторожен. Можно ждать даже эксцессов.

– Эксцессов? – Шульгин вздрогнул. – Постойте... У него подлинник отречения... Если что-нибудь случится...

Он поднялся в тамбур. Гучков уже выходил, Шульгин задержал его. Трое провожатых глянули подозрительно.

– На одну минуту.

Он толкнул ближайшую дверь, увлекая Гучкова. За дверью оказалась уборная. А, все равно!

– Давайте акт, скорее. Ваш поручик предупредил: могут отобрать. Скорее. Некогда объясняться: через минуту, может быть, будет поздно.

Из кармана в карман. Трое рабочих дожидались рядом, на площадке вагона. С платформы чей-то голос крикнул нетерпеливо:

– Что вы там?

Один из трех подмигнул в раскрытую вагонную дверь и шепнул громким шепотом, приложив руку щитком ко рту:

– В уборной.

Он рассчитывал явно на смех. Но не засмеялся никто, хотя слова дошли четко. Толпа густела с минуты на минуту.

Расступились, пропуская Гучкова с его провожатыми, и хлынули следом. Проводник, высясь над головами в галунном своем одеянии, ворчал громко и по-домашнему.

Тарасов снова придвинулся к Шульгину, кивнувшему в знак, что дело сделано. Он спросил довольно фамильярно:

– Вы как... здесь дожидаться будете или пойдете... Что вы так на меня смотрите?

– Удивляюсь... маскараду, – брезгливо почти сказал Шульгин. Преображенец, офицер гвардии – и в таком, извиняюсь, бандитском обличье.

Тарасов улыбнулся широко и нагло:

– В мундире гвардейского офицера, га-асподин Шульгин, и даже во фронтовом офицерском френче, по городу сейчас не очень-то погуляешь. Настоящая защитная форма – вот! Чем не "товарищ"? А я обязан доставить Александра Ивановича на совещание к его высочеству Михаилу Александровичу в целости.

Приподняв издали еще красную фуражку, подошел начальник станции.

– Господин Шульгин? Не откажите к телефону. Из министерства путей сообщения: комиссар Бубликов.

В конторе начальника станции стоявший у аппарата и слушавший инженер-путеец, в форме, передал трубку Шульгину.

– Василий Витальевич? Бубликов говорит. Сейчас передаю трубку Милюкову, Павлу Николаевичу, он здесь. От себя скажу только: у аппарата, у вас там, стоит инженер, наш. Я его специально просил. Ему можно доверить все. Все, вы понимаете, о чем речь... Уступаю слово Павлу Николаевичу.

Голос Милюкова, хриплый до неузнаваемости, сорванный, зашептал шипучим тенором в ухо. Даже жутко стало.

– Вы слушаете? Где Гучков?

Шульгин оглянулся. Начальник станции предусмотрительно вышел, в конторе никого, кроме "доверенного" инженера. Он ответил:

– Гучков на митинге железнодорожников.

Телефон прохрипел:

– Предупредите немедленно: ни слова о Михаиле. Всякое упоминание о монархии вызывает бурю. Даже мне сегодня в Таврическом не дали говорить. Придется переждать, пока все войдет в берега. Керенский ручается. Он лично выступает сегодня во всех наиболее опасных пунктах и в Совете, само собой. Подробности лично. Торопитесь. Предупредите и приезжайте. На Миллионной, 12. Тарасов знает.

Шульгин положил трубку. "Переждать?" Значит, Михаил не вступит сейчас на престол? Но значит, тогда... никто не вступит... Сорвано? И кем?.. Ими, опять!.. Пресловутой "массой", рабочим отребьем и смердящей солдатней... Народ! Живое, вязкое человечье повидло... Пулеметов... Если бы можно было пулеметов... В кровавое крошево обратить...

Инженер дожидался, чуть отступя, не сводя с Шульгина почтительных и преданных глаз. Шульгин пришел в себя. Только жилки на висках, у редких зализанных волос, бились еще удушьем. Он достал из бокового кармана заветный пакет.

– Отвезите комиссару Бубликову, пожалуйста. Вы ручаетесь, что... дойдет в целости? Ни одна живая душа не должна знать. Храни вас бог. И... прикажите кому-нибудь отвести меня в железнодорожные мастерские. Словом, туда, где Гучков.

Глава 57

Провозглашение императора Михаила

Цех, перекрытый стеклянной выгнутой, железным переплетом связанной крышей, показался Шульгину, никогда до тех пор не бывавшему в мастерских и вообще на заводах, таким высоким и огромным, что карликами повиделись в его беспредельности и сам он, Шульгин, и рабочие, сплошной – не пробиться! – толпой заполнявшие здание. В далекой глуби, высоко, под каким-то железным, тоже огромным, непонятным и страшным сооружением, с гигантским свисавшим с него выгнутым, как вопросительной знак, крюком, высился помост. На помосте – стол, люди, Гучков – на краю в распахнутой шубе, без шапки.

Говорит уже! Шульгин рванулся вперед.

– Будьте добры... В президиум... Срочное сообщение!

Но люди, не слушая, только теснее смыкались плечами. Лица были возбуждены, хотя еле доходили слова с далекой трибуны. От первых рядов неясный, волнами, откатывался назад ропот.

– Позвольте... товарищи...

Сипом сошло с губ непереносное Шульгину, клятое для него слово. Но и этой ценой – нет! Стена. Гучков на трибуне поднял руку. И четко прошел по всему цеху, до самых дальних его закоулков, последний, заключительный гучковский возглас:

– Да здравствует император Михаил Вторый!

Секунда – и цех дрогнул от неистового, из тысяч грудей, одним дыханием, движением одним вырвавшегося крика:

– Долой!

Толпа взбурлила. Шульгина отбросило в сторону, к стенке. Кругом, наседая друг другу на спины, под несмолкающий свист, выкрики, гул рвались вперед люди. Цех уже не казался Шульгину большим и высоким. Сразу стало душно и тесно, потолок осел на самые плечи. И все кругом казались огромными, в нечеловеческий рост.

– Долой!

На помосте, рядом с Гучковым, стоявшим растерянно, с обидно обнаженною головой, – одной-единственной из всех этих тысяч, – рабочий в какой-то нелепой мятой шапчонке, встав из-за председательского стола, махал, рукой спокойно и властно.

Свист смолк. Ряды отхлынули отливом, назад, глухо ворча. Еще раз крикнул кто-то: "Долой!" И стало тихо. Рабочий опустил руку.

– Теперь я, как председатель, скажу. Насчет императоров: вторых и прочих. Вполне кратко. Тут все сразу свое мнение сказали, мне добавлять нечего: определение, безусловно, идет в одном слове: "Долой!". И политика, стало быть, тут, безусловно, ясная. Ежели попробуют посадить какого императорского – фукнем в тот же час. И с теми, кто подсаживал. Всего только.

По толпе раскатом прошел смех, уверенный и крепкий. Крепче отжался к стене, задыхаясь от темной, непереносной злобы, Шульгин.

Гучков отступил на шаг, повернулся. Но из цеха сотня голосов загремела:

– Куда? Придержи... Не пускать! Наблюдил, да и в подворотню...

– Отобрать бумажку, за которой к царю ездил, – крякнул рьяно голос. Обыскать его.

– Правильно! – гаркнули под самым шульгинским ухом.

Но председатель отмахнулся рукой:

– А на кой она нам хрен, филькина грамота! Не перебивай, товарищи, я о деле. Предложение имею такое: от имени мастерских указать Исполкому незамедлительно постановить: взять под строгий арест царей и великих князей, дворцовую вообще шатию-братию, до всенародного над ними суда.

Снова дрогнул цех от дружного, тысячеголосого одобряющего крика.

– Принято, стало быть.

Председатель отступил на шаг, уступая место парню в заячьей шапке с наушниками.

– Слово имеет товарищ Иван... Слыхали его уже... От Российской социал-демократической партии большевиков.

Иван заговорил раньше, чем председатель кончил:

– Насчет ареста царских – вы в голос одобрили, товарищи. И действительно, другого правильного решения не может и быть. Но я вот о чем спрошу. Кому это дело будет доверено? Новому правительству? А в правительстве у нас – в новом, царскому на смену – кто? О всех говорить не буду – о господине Гучкове, к примеру, что говорить: он сам сейчас перед нами во весь рост расписал. Чего ж тут допрашивать. Орел! Только что не двуглавый, двухвостый... Может, впрочем, ему – хвост за голову?

Опять смех по рядам. Гучков, побагровев, повернул к столу, к председателю, что-то сказал. Председатель кивнул. Гучков пошел в глубь помоста. Из толпы опять крикнули голоса:

– Куда!

Иван обернулся, посмотрел вслед Гучкову.

– Пускай идет... Я думаю, и так уже на него смотреть стало скушно на Михаила императора доверенного холопа. Свистнуть вдогонку – и все. Этак вот.

Он свистнул резко и буйно – и по цеху оглушительно, раздирая слух, пронесся вихрь свиста. Шульгин, пошатываясь, стал отходить к двери, оглядываясь на трибуну. Иван заговорил опять:

– Гучкова, военного министра, повидали мы, стало быть, кто он есть. Теперь я о другом, особо важном по должности, министре скажу: о министре финансов. Будет править финансами господин Терещенко. Человек он, безусловно, достойный: сахарных заводов у него – не меньше десятка, земли – не меньше ста тысяч десятин, наличного капитала миллионов тридцать.

Толпа загудела угрожающе и глухо.

– Вот я вас и спрашиваю, – продолжал Иван. – Чью руку господин министр держать будет? Рабочую – как капиталист и заводчик? Крестьянскую как помещик богатейший? И остальные министры тем же миром мазаны. А поскольку в возглавии всего правительства князь Львов, тоже помещик не из плохих и тоже не без капиталу, – чего, я спрашиваю, от такого правительства ждать? Товарищи! Об этом крепко подумать надо: мы разве царя затем взашей гнали, чтобы себе князей и капиталистов на шею сажать?

Огромные, как ворота, двери, скрипнув, пропустили Шульгина. За спиною тяжело и грозно грохотал людскими вскриками цех. У дверей стоял поручик в желтой коже, красный пышный бант на груди.

– Жарко? – подмигнул он, усмехаясь опять наглой и широкой улыбкой. И прислушался. – Улюлюкают... как по зайцу. Наверное, Александр Иванович идет. Дай бог, не помяли бы... Только бы вышел: через четверть часа будем дома.

В щель приоткрытых ворот, бледный, вывернулся Гучков. Он казался похудевшим. За ним следом – несколько рабочих.

– Прошу вас, гражданин Гучков, – громко и строго сказал Тарасов и, расстегнув кобуру, вынул кольт. – Вот в эту машину.

Машина ждала, рыча уже заведенным мощным мотором. На площади, переполненной от края до края, шел митинг. Там и тут, на всех сторонах, придерживаясь за фонари, кричали ораторы.

Медленно, давая беспрерывно гудки, двинулись сквозь толпу. Тарасов, сидевший рядом с шофером, привстал.

– Керенский! Честное слово, Керенский... Вон там говорит, видите, с автомобиля. Как его сюда занесло? Он же на Миллионной на совещании у великого князя был – я сам видел перед тем, как сюда гнать: подъезжал к 12-му номеру. А сейчас здесь! Вот... оборотистый! Как у Бомарше: Фигаро здесь, Фигаро там. Впрочем, и то сказать: не в обиду вам, Александр Иванович, – никого так не слушают, как Керенского. Прямо – заклинатель змей.

Глава 58

Заклинатель змей

– Керенский.

Зажатая в тесной, обе комнаты Исполнительного комитета заполнившей толпе (рабочие, солдаты, исполкомцы вперемежку с совсем посторонними – в Таврическом сегодня от людей не продохнуть, входит кто хочет, как было в первый день революции), Марина слушала. До сих пор ни разу не доводилось ей слышать прославленного думского депутата – трудовика, сейчас официально объявившего себя эсером. Последние думские его выступления были триумфом. И сейчас на митингах он выступает как триумфатор. Даже на улицах – в нынешнее, военное и зимнее время! – женщины бросают ему, на проезде, цветы в открытый, роскошный, из царского гаража автомобиль.

Эсер. О Керенском не было почти разговоров в большевистском подполье, не было их и за эти первые мартовские дни в районной, кипучей работе. На заводы Керенский не ездит: он появляется только на "общенародных митингах" – в театрах, в манежах, на площадях, здесь, в Таврическом. Пролетариат – не эсеровское слово: Керенский говорит – "трудовому народу". "Друг народа". Из тех, против которых давно уже Ленин писал. Эсер.

Неприязненно и настороженно стала слушать поэтому Марина, тем более, что Керенский выступает сейчас как товарищ председателя Исполкома – в обоснование своего решения войти в княжеское правительство Львова вместе с министрами-капиталистами: с Гучковыми, Коноваловыми, Терещенками... В Совете, во фракции, перед заседанием говорили: Чхеидзе – и тот отказался войти, когда ему предложили. А Керенский принял. И принял, даже не спросившись Совета. Сейчас докладывает задним числом.

Но в меру того, как говорил этот бледный, с бескровными толстыми губами, свисшим угреватым носом человек, – на сердце Марины, против волн, против разума, все сильнее и сильнее теплело. Столько искренности было в срывающемся, быстром голосе, столько порыва в неистовом потоке слов, мчащихся друг другу в обгон!.. Столько подлинного волнения в нервной руке, то бичом хлещущей по воздуху, то проводящей вздрогами пальцев по прямой высокой щетке волос, жесткой – точно нарочито некрасивой, как все в этом человеке. Черная потертая куртка с высоким воротником, без крахмала, без галстука. И глаза, узкие, воспаленные, вспыхивают напряженным радостным огнем, когда перекатами проходит по рядам гром ответных аплодисментов. Фанатик, человек, до конца отданный идее, борьбе, революции!

Он говорил о революции. О ней и о свободе. О том, что во имя революции и свободы он решил вступить в совет министров, хотя он знает, как знают здесь все, – кто такие Коновалов, Гучков, Милюков... Именно потому он и идет, ибо только под неослабным контролем революционной демократии рабочих и крестьян сможет такое правительство вывести Россию на путь благоденствия и славы. Правительство Львова и само понимает, что без революционного народа оно ничто. Оно поставило поэтому условием непременным вхождение его, Керенского, в состав правительства: только на этом условии соглашается оно принять власть. Он сможет, таким образом, проводить там, на верхах власти, волю революционного народа, волю Совета, в рядах которого он имеет высокую честь стоять. Он может сделать это тем легче, что принимает портфель министра юстиции, – стало быть, самим законом будет поставлен на страже революционного закона, а сила закона революции необъятна. Он отдаст на праведный народный суд царей и всю царскую свору. И первый министерский приказ его был – немедля раскрыть двери тюрем, с почетом освободить политических, сбить ржавые цепи с истомленных каторгой славных бойцов за свободу.

Кто-то всхлипнул за спиною Мариши. И у самой к горлу подступало волнение... Может быть... кажется... и в самом деле, на пользу, если он вступит. Ведь главное сейчас, чтобы настоящая установилась свобода... И... кажется, будет. В "Известиях", в первом же номере, без возражений напечатали в приложении большевистский партийный манифест... Большевистский – один только. Другие партии не дали, растерялись, не успели. А в манифесте все ясно сказано – и против войны и против буржуазии.

– Товарищи! Войдя в состав Временного правительства, я остался тем же, чем был, – социалистом, республиканцем, отдавшим всю жизнь народу и готовым умереть за народ. Даете ли вы мне ваше доверие, доверие революцией поднятых, революцией овеянных бойцов, товарищи?

Голос потонул в надсадном, бешеном хлопанье и приветственных кликах. Марина повела взглядом вокруг, разыскивая своих. Не видать. Попался на глаза Покшишевский, с Айваза. Красный весь, растаращенный, бьет в ладони неистово... Наташа... Марина ее не видала все эти дни. Где она, что она? И с кем она здесь? Наташа хлопала тоже. И кричала... Как безумная.

Керенский, пошатываясь, оперся на протянутые к нему руки, слез со стола, на котором говорил. Его зыбкая, худая, горбящаяся фигура в простой, короткой, заношенной тужурке мелькнула в дверях. Ушел. Председатель Чхеидзе уже звонил в колокольчик.

Солдат, с Мариною рядом, в драной шинели, явно окопник, вытер крутой потный лоб.

– Вот говорит, мать честна. Накрутил, в год не распутать.

И вдруг крикнул во весь голос:

– А ты скажи: войну будешь кончать? Революционный закон... А почему приказ нумер первый из полков изымают? Почему отмена, я говорю? Нет, стало быть, свободы солдату?

Марина тронула голову рукой. Окопник, самый простой, неграмотный, наверно, и тот... Что это на нее нашло... Забаюкал? Стыд!

– Шкурник! – злобно крикнул Покшишевский. – О революции речь, а тебе только б шкура цела? Из войны вон?

В президиуме зашикали. Чхеидзе сказал картавым своим голосом:

– Вопрос о вступлении товарища председателя Совета рабочих и солдатских депутатов, Александра Федоровича Керенского, в кабинет министров, с сохранением за ним обязанностей товарища председателя Совета, разрешен, таким образом, в положительном смысле единогласно.

– Отнюдь! – отозвался голос, и в голосе этом Марина узнала сразу: Василий. – Вопрос не обсуждался. Прошу открыть прения.

Чхеидзе тревожно глянул по сторонам, вдоль председательского стола. Рядом с ним тотчас встал кто-то, незнакомый Марине, укоризненно шевеля белокурой бородкой. По рядам – возмущенный и угрожающий – нарастал шум.

Вставший заговорил, взволнованно, откидывая назад длинные мягкие волосы. И в голосе была скорбная укоризна.

– Сегодня великий всенародный праздник: в сбросившей тысячелетние цепи, свободной отныне стране провозглашается волей народа первое свободное правительство. И в эти незабвенные, светлые часы, когда весь народ охвачен одним радостным порывом, находятся люди, которые пытаются ненужными и неуместными прениями омрачить этот всенародный наш праздник, разорвать братское единение, в котором сливает нас всех победа революции. Кто эти люди – не надо, собственно, называть. Конечно же, большевики. Партия, которая воображает себя единственно революционной, которая не считается ни с кем, всегда срывает дружную общую работу партий, вносит распад и склоку в ряды революционной демократии... Но на этот раз мы не дадим сорвать наше единство. Тем более, что и среди них мы на этот раз найдем, я уверен, достаточно сильную поддержку против фанатиков. Такие большевики есть!