Текст книги "Накануне"
Автор книги: Сергей Мстиславский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
– Кто да кто?
Они шли уже по огромному залу, пустому – только рояль белого лака в углу и вдоль стен тонконогие золоченые хрупкие бальные стульчики. Свечин ответил, оглянувшись зачем-то и шепотом:
– Согласно указанию генерала Алексеева все лидеры "прогрессивного думского блока", из октябристов кой-кто, из трудовиков... Между партиями, официально, еще соглашения нет, но между лидерами – уже достигнуто... Вплоть до социалистов. Так сказать, состав будущего правительства. Князь Львов, Милюков, Гучков, Коновалов, Некрасов, Терещенко... Они все налицо.
Крымов буркнул:
– А вы... медведя не убив, шкуру делите? "Состав правительства"...
Свечин просмеялся коротким, жирным смешком – самодовольным, как все в этом лощеном, высоком и дородном человеке в дорогом, английской кройки костюме.
– Предусмотрительность никогда не вредна. И какой же, между нами говоря, "медведь"? Скорее: бло-ха!
И распахнул дверь, пропуская генерала вперед.
В столовой темного дуба, вкруг длинного – белая скатерть до самого пола, – уставленного бутылками, кувшинами, вазами, блюдами стола сидело человек пятнадцать штатских разного возраста. В черных застегнутых сюртуках, белых крахмальных воротничках, они имели вид торжественный и недвижный. В возглавии стола, на почетном конце, – кто-то седоусый, до такой последней точки благообразный и лоснящийся, что от полных, не по-старчески розовых щек словно сияние струилось. "Иисус престарелый, смешливо и зло подумалось Крымову. – Эк его... раскормили. Да и другие – в масть. Тайная вечеря".
Он наклонился, приостановясь на пороге, к Свечину:
– Кто такой? На каких хлебах?
– Милюков, – коротко и почтительно ответил Свечин. – Кадет. Го-ло-ва. Английской, как вам, конечно, известно, ориентации. Я, с вашего разрешения, рядом с вами сяду. Большинство вам, вероятно, незнакомо. Я буду осведомлять, кто именно говорит.
Знакомых действительно не было. Только один Гучков, пузатый, усатый, обрюзглый. Под предлогом земскогородских и военно-промышленных своих дел он все эти годы путался по фронтам, был и в крымовской бригаде: отсюда знакомство. Пройдоха, интриган, авантюрист первого ранга. Но бесспорно нужный человек – банковский воротила и политически заякорен сильно: правой рукой был у Столыпина, а это – марка. Генерал Алексеев с ним в дружбе особой. Крымов нехотя оскалил зубы встречной улыбкой, пожал протянутую ему руку – назло – во всю медвежью силу своей лапищи, так что у Гучкова побелели скулы, сделал остальным общий поклон и сел на пододвинутый хозяином высокоспинный резной стул.
Гучков, покачивая корпус с особым достоинством, вернулся к своему месту. Сосед, плотный, высоколобый, прямые черные волосы зачесаны назад, сказал ему, весело поблескивая глазами:
– Какой симпатичный... Такой – не выдаст, будьте уверены... И темпераментный, видимо. А вот уши – смешные.
Гучков кивнул и ответил шепотом:
– Совершенно верно, Николай Виссарионович. Честнейший и очень темпераментный человек. В армии его, знаете, как зовут: "Слон в экстазе".
Глава 11
Тайная вечеря
Совещание открыл Милюков, ласково жмуря глаза за золотыми очками.
– Начнем с общей информации, я полагаю: целесообразно проверить, одинакова ли у нас оценка катастрофического положения, в котором находится родина.
Свечин прогудел в ухо Крымову:
– Кушайте, Александр Михайлович. По условиям трапезы приходится обходиться без лакеев: будем уж как-нибудь сами... Демократически... Водочки разрешите? Икры, балычку, омара? Или вот... заливное... Говорит Коновалов сейчас – изволите знать? Текстильный король, так сказать, руководитель московской биржи, первый друг и сотрудник братьев Рябушинских... "братьев-разбойников", как мы их зовем, хе! Между ним и Гучковым черноволосый – Некрасов, кадет. А рядом – Терещенко, сахарозаводчик, миллионер. Меценат – любитель искусств. Весь цвет литературы кормится около него. По партийности – и кадет, и народник. Чрезвычайно достойный человек.
Крымов ел с аппетитом: за день пришлось немало поездить, сгонять за город, на дачу к Бадмаеву, тибетскому доктору: тоже алексеевский друг, было поручение из Ставки. Пообедать так и не удосужился. Слушал он плохо, вполуха: говорилось знакомое, петое-перепетое газетными передовиками-щелкоперами. О разрухе, о том, что на фронт взяли 16 миллионов, то есть 47 процентов всех взрослых мужчин, притом самых работоспособных, почему народное хозяйство пришло в полный упадок: топлива нет, нет металла, заводы дают едва половину того, что нужно оборонной промышленности. Транспорт совсем развалился, продовольствия нет, надвигается голод, дороговизна растет день за днем, валюта упала почти на 30 процентов; долг союзникам дорос до восьми миллиардов. Государственные расходы превысили доходы в прошлом году на 76 процентов, а в нынешнем превысят на 160, если не больше, так как поступлений нет и не будет: страна разорена до нитки. Недовольство в массах растет, уже начинаются стачки, деревня ропщет... И даже в военных частях есть признаки брожения...
Крымов перестал жевать. Он перебил очередного оратора:
– За это Александра Ивановича Гучкова благодарите. Заводчики всей смуты – рабочие. А он их насадил к себе в Военно-промышленный комитет и цацкается...
– Виноват! – вспыхнул Гучков. – За Рабочую группу я заступлюсь. Надо сказать по чести – лучших союзников в деле обуздания пролетариата нельзя и желать... Если б не она – давно бы плотину прорвало...
– Было – прошло, – отозвался с того конца стола голос. – Генерал, по-моему, прав. Рабочая группа за последнее время стала не тем голосом разговаривать. Не сегодня-завтра и ее понесет. Собственно, пора бы и комитетских рабочих ваших, с прочими социалами вместе, за решетку.
– Да я и не спорю, – нервно сказал Гучков. – Под давлением рабочей массы... а она накаляется день ото дня, я это особо подчеркивал в своем выступлении, – и группа начинает сдавать... Я даже не возражаю против ареста... Пожалуйста! Но именно потому и необходимо круто повернуть руль. Пока Россия возглавлена безглавием Николая, никакого перелома быть не может. Наши доблестные союзники того же мнения. Более того: они ставят переворот непременным условием дальнейшей помощи, а мы без этой помощи не проживем и трех дней. Надо кончать. Мы ждем вашего слова, Александр Михайлович.
– Моего слова? – Крымов нарочито медленно отпил вина. – А что ж, собственно, говорить? Конечно же, ясно: России не такой царь нужен, как Николай.
Он снова взял бокал, как будто давая "гражданским" время продумать его слова.
– Злой карлик! – подхватил Свечин, довольный, что нашелся, наконец, сюжет, по которому и он может высказать компетентное мнение. Ничтожество, нуль! Я ж у него в эскадроне был младшим офицером, когда "возлюбленный монарх", будучи наследником еще, командовал... Даже как строевик – никуда... И ездить не умеет... Да и вообще – ничего. Покойный Распутин о нем прекрасно сказал: "Какого черта от него толка? Все равно, что права, что лева, – папаша ничего не понимает".
За столом засмеялись. Свечин окончательно вошел в азарт.
– С женщинами, и то... Мне Матильда Феликсовна рассказывала... Когда она еще с ним была, он каждый день приезжал, и можете представить, вместо нормального времяпрепровождения целые вечера играл с отцом ее, стариком Кшесинским, балетчиком, в дураки... А с ней – пас!
Крымов оглянулся на Свечина, брезгливо морщась:
– Вы бы, к слову, эту самую Матильду уняли, между прочим, если вы с нею водитесь... Она скандальные взятки берет за поставки артиллерийскому ведомству, благо великий князь Сергей Михайлович у нее нынче – очередной. Это же безобразие.
Милюков постучал ножом о тарелку:
– Я извиняюсь. Вы не находите, господа, что разговор принял несколько... партикулярный характер. Насколько я понял глубокоуважаемого Александра Михайловича, ему угодно уточнить вопрос о будущей смене.
"Понял, шельма, – с удовлетворением подумал Крымов и прихлебнул вина. – А ну-те?.."
Милюков продолжал, обращаясь к одному Крымову:
– В отношении формы правления – на данный, по крайней мере, момент разногласия между партиями не имеется: в отсталой, – и экономически, и культурно, и морально, – полудикой, темной и вшивой России единственным возможным государственным строем является строй монархический.
Крымов кивнул.
– Даже представители социалистических партий, – исключая большевиков, конечно: но это же не политическая партия, а секта, – не выдвигают в настоящее время требования республики. Конституционная монархия, стало быть. Вопрос только в кандидатуре на престол. И в данном отношении существует также полное единодушие: малолетний цесаревич Алексей, при регенте – великом князе Михаиле Александровиче.
Крымов нахмурился. Михаил? Это новость. Алексеев ничего подобного не говорил.
– Ви-но-ват! – перебил он, раздельно и веско расставляя слога. Армия... я имею в виду, конечно, офицерский корпус... наилучшей кандидатурой считает кандидатуру великого князя Николая Николаевича. Он о-ч-чень популярен в войсках, – даже среди солдатишек, – особенно после того, как по интригам немецкой партии – императрицы и ее присных – смещен с поста главковерха. И по характеру своему, будьте уверены, его высочество покажет класс: настоящий монарх.
Голос Милюкова прожурчал, мурлыкающий, ласковый.
– Виноват! В этом вопросе у нас полная, смею заверить, договоренность с генералом Алексеевым. Мы, конечно, относимся к его высочеству с бесконечным уважением, и первым актом нового правительства будет восстановление его в звании главковерха. Но в отношении трона у нас (он особо ударил на слове), союзников, твердое убеждение, что Михаил... именно, как вы изволили сказать, – по характеру...
"Оседлать думают, – соображал Крымов, поглядывая на топорщившиеся в такт речи милюковские белые усы. – Михаил рохля, колпак, действительно... И женат черт знает на ком... "Демократия". Ладно. Там видно будет. Михаил Васильевич согласился, стало быть, тут у него какой-то ход есть".
Гучков, переглянувшись с Милюковым, спросил вкрадчиво:
– Так как же, Александр Михайлович, прикажете понимать? Вы и ваши... я разумею: группа офицеров-патриотов, возглавляемая вами, – против?
Крымов пожал плечами.
– Должен доложить. Я и "мои", как вам угодно было выразиться, солдаты. Наше дело – вот!
Он выпростал эфесом вверх свесившуюся под стол, под белую, туго накрахмаленную скатерть, шашку, с широчайшим, едва не в ладонь шириной, клинком.
Клинок произвел впечатление. Лысые и расчесанные головы наклонились вперед. Терещенко прошептал что-то восторженно о былинах и о музеях. Как же иначе: он же – знаток, меценат. Крымов докончил:
– А по политической линии мы всецело доверяем генералу Алексееву. Если он согласен на Михаила, – пусть будет.
– В таком случае, – осторожно проговорил, следя за выражением крымовского лица, Милюков, – ...и в отношении конституции вы согласны с... генералом Алексеевым: две палаты?
– Две, четыре, четырнадцать, – засмеялся Крымов. – Сколько угодно. Это же не меняет дела, поскольку я понимаю.
Милюков наклонил голову покорно:
– Остается, стало быть, условиться лишь о самом "действе": как и когда.
Свечин встал и, неслышно ступая, подошел к двери. Приоткрыл, кивнул успокоительно. Нет. Никто не подслушивает.
Глава 12
Конспирация
В столовой стало очень тихо. Опять все глаза на Крымова. Он молчал, искренно удивленный: неужели господа политики собираются обсуждать даже и этот вопрос – в пленарном, так сказать, заседании?
Милюков улыбался, совсем по-кошачьи пуша усы. И весь он сейчас, после ужина, – сквозь три Крымовым выпитых стакана вина, – казался удивительно похожим не только на престарелого Иисуса, но и на старого, заслуженного, кастрированного кота.
Крымов молчал. Пусть не воображают, что господа офицеры так вот – по первому слову – "готовы служить". Надо бы, собственно, даже заставить штатское сословие открыто признаться, что само оно, без офицерского корпуса, ничего не может сделать. Во всяком случае, пусть сначала попляшут.
Пауза стала томительной. Милюков дал знак глазами Гучкову. Непривычно запинаясь, Гучков заговорил:
– Мы... видите ли, добрейший Александр Михайлович, потому ставим такой... щекотливый вопрос, что, по нашим сведениям, "ваши" офицеры, возглавляемая вами группа офицеров-патриотов – на фронте.
Крымов фыркнул насмешливо.
– А где же им еще быть? У тыловых учиться любви к родине и... смелости?
Гучков побагровел: ему почудился намек. Он сдержался однако. Личное должно уступать государственному.
– Вы правы, генерал. Но после зрелого обсуждения мы пришли к выводу, что такое событие, если оно произойдет в районе военных действий, может отразиться на операциях. За пределами фронта все пройдет неощутимо: генерал Алексеев, что бы ни случилось, не выпустит руля из рук.
Лицо Крымова оставалось неподвижным. Гучков продолжал вкрадчиво:
– С другой стороны, и в Царскосельском дворце, где в данное время находится император, тоже неудобно: царскосельский гарнизон укомплектован специальным особо благонадежным составом: царь может всецело рассчитывать на него.
Генерал молчал по-прежнему. Глаза присутствующих стали тоскливыми.
Милюков кашлянул.
– Смею заверить, генерал, в этой комнате все до одного заслуживают абсолютного доверия. Здесь можно и должно говорить совершенно открыто.
Крымов засмеялся и встал, шумно отодвинув кресло.
– Простите, мне сейчас оперетка вспомнилась – не то "Голубой мазурик", не то "Голубая мазурка" – там усатый такой пан-полячишка есть, так у него все не ладится – и "с едной, и с другий стороны". Так и у милейшего Александра Иваныча, насколько я понял. И не так выходит, и не эдак. Ну, что ж, мы уж как-нибудь сами.
Поднялись и остальные.
– Виноват! – сумрачно сказал Гучков. – Александр Михайлович, поймите же: нам совершенно необходимо знать для ориентировки. Должен напомнить, время не терпит. Со дня на день могут разразиться забастовки, и тогда никто и ни за что не поручится... Наконец, 14 февраля собирается Государственная дума, и...
– Я все это понимаю, – перебил ленивым голосом Крымов. – Но при всем совершенном уважении и доверии, разрешите мне все же оставить при себе, так сказать, секрет изобретателя.
Он поклонился и двинулся развалистой походкой к двери. Но дорогу ему пересек порывистыми и неровными шагами тощий и сутулый человек с бритым лицом, стриженный под гребенку. Он протянул руку.
– Керенский.
Крымов принял руку в широкую свою ладонь и с любопытством оглянул знаменитого "красного адвоката", на всю Россию прогремевшего думскими своими речами против Николая и правительства. И он, оказывается, здесь? С остальными вкупе и влюбе? Да, Свечин же сказал, партии – официально врозь, а лидеры столковались... Неужто и его прочат в правительство?
Неказист. Узкие бесцветные глазки, жесткой щеткой торчат волосы, точно оспой изрыты шершавые щеки. Нос угреватый и одутлый. И рот противный: дряблые, вислые губы.
– Генерал, – сказал Керенский и брызнул слюной. – По убеждениям своим я социал-революционер, непримиримый враг царизма. Вы – монархист. Но вы честнейший человек. Я уважаю вас. Вот моя рука. Как бы ни сложились события, вы можете рассчитывать на меня: для вас лично я всегда сделаю все. И сейчас я всецело понимаю вас. И не спрашиваю – как. Но срок нам необходимо знать. Мы не должны быть захвачены врасплох. Когда?
Крымов пожевал губами. Губы скривились мало поощрительной для Керенского усмешкой, но он все-таки сказал, щуря засмеявшиеся глаза:
– Ждите балаганов.
Глава 13
Патриотический балаган
Команда сто восемьдесят первого прибыла на святочное балаганное гулянье в Народный "имени его величества" дом только в предпоследний день рождественских праздников: полк у окружного начальства на штрафном счету два уже было в казармах "политически неблагонадежных" случая, что и отмечено сокращением и задержкою отпусков на рождественские праздники.
Святки, впрочем, в нынешнем году были вообще невеселые. В прежние, довоенные, годы гулянье шло на Марсовом поле, сходились большие тысячи народу, балаганы считались десятками. Малафеев и Лейферт воздвигали целые деревянные театры огромной вместимости. Но по военному, смутному времени совет министров признал небезопасным допускать такое скопление простого народа на открытом и притом бесплатном пространстве: балаганы были разрешены лишь в парке Народного дома, на Петербургской стороне; вход платный, по билетам, что уже одно само по себе, при всеобщем оскудении обеспечивало отбор "гуляющих": не у каждого найдется хотя бы пятак на входной билет.
Для балаганного представления заказана была специальная пьеса, долженствующая поднять воинский дух, "Севастополь". Тема – особо отвечающая моменту, ибо и тогда, как теперь, Россия несла поражение.
"Сто восемьдесят первые" столпились у балагана перед картинами, которыми размалевана была огромная его стена. Синее море в волнах, из волн торчат мачты затопленных кораблей, Малахов курган – плетеные туры, земляные мешки, солдаты в бескозырках, широкие белые ремни через грудь, коленопреклоненные, – и над ними сиянии икона божьей матери троеручицы.
Иван, ефрейтор, подтолкнул локтем Адамуса, смешливо:
– Смотри-кась, и в Севастополе, выходит, божественные явления были. Нынче поп после обедни оповещал: божия матерь – не сказал только, о скольких руках – обозным лейб-гвардии Конного полка являлась. В сиянии тоже, как эта самая.
Адамус не ответил. Он смотрел на следующее полотно – на адмирала с подзорной трубкой в руке. Бомбы, круглые черные, рвутся у самых ног, из окопов кругом лезут на него со штыками французы в синих мундирах, ярко-красных штанах, англичане в синих и красных мундирах, турки в фесках с кисточками, страшно усатые, а он стоит неколебимо, распялив ноги. Подписано выкрутасами: адмирал Корнилов.
– Скажи на милость! И тогда Корнилов воевал? Нашего корпусу командир – тоже Корнилов значится. Бравый генерал. Родня, что ли? В таком разе надо посмотреть слазать. Пошли, землячки?
Иван оглянулся. Солдат незнакомый, из фронтовых, видать. Пойти, что ли, в самом деле? Чего так толочься по снегу, на морозе. Кругом – ни ларьков, ни силомеров, ни стрелковых палаток с кривоствольными малокалиберками для призовой стрельбы по мишенькам... Жидкие нынче праздники.
Кто-то из команды возразил, однако:
– Погодим. Такой разговор идет, я слыхал, будто царь нынче в Народном самолично будет. Народу, так сказать, явится. Забьемся в балаган, а главного не увидим.
– Царь? – повторил Иван. – Брешут. Разве мыслимое дело, чтобы царь сюда.
– Офицеры говорили, – перебил солдат. – Сам слышал; стояли тут... трое... И полиции, смотри, сколько нагнано. Будет, я тебе говорю.
– Да ну тебя! – досадливо сказал Иван. – На черта, в самом деле, мерзнуть. Пошли.
Билеты по пятаку ("гражданским" по гривеннику) на стоячие места, на самом верхотурье. Лестницы для входа, высоченные, деревянные, с двух сторон балагана, выводили на площадку под самой крышей. Когда солдаты подошли, обе лестницы забиты были уже народом до отказа. На площадке, где в упор сходились две, с противоположных сторон подымавшиеся людские волны, шла отчаянная, до крика, давка. Иван посмотрел и даже присвистнул.
– Так тут же не продавишься.
– Не продавишься? – осклабился фронтовик. – То есть это как, чтобы мы да не продавились... А ну, разом!
"Сто восемьдесят первые" привалились плечами в спины стоявших впереди. Сзади подперли подбежавшие гурьбой "крестовики" – серошинельные, на картузах медный крест, раструбами, по раструбам выбиты буквы: "За веру, царя и отечество" – ополченская дружина с острова Голодая. Бородатые дяди – в ополченцы только пожилых берут, – но, ничего, кряжистый народ.
– Разом, братцы... Ура-а!
Спереди взвыли "головные", сжатые меж встречных людских стен. Волна с той стороны медленно покатилась обратно: солдаты жали, подымая могучим напором лестничную толпу со "своей" стороны – дальше, дальше вверх, со ступени на ступень, продвигаясь к площадке, к воротам входным, в балаган.
– Сколько, дьявол, снегу натоптано... Хорошо, не струганы доски! Все ж нога цепляет.
Стоп! С той стороны, очевидное дело, прибыло народу, да и сбитые ожесточились, наверно. Шутка ли: отшибло от самых ворот – мало-мало не к самому низу. Хлестнул встречный напор. Солдат осадило – сразу ступенек на десять.
– Нет... шалишь, браток! Молода, в Саксонии не была. Бородачи, ухнем!
Ухнули. Снова под ногами затрещали вниз убегающие ступени... Уже и площадка близко... Жми!..
– Го-го... Гляди, никак кувырком пошли.
– Ворота!
Ворота, – с площадки вход на последние, самые верхние места, распахнулись действительно: очередное представление кончилось, впуск на следующее...
– Ги-и-и!
Вдавились, рассыпались по гулкому, пустому загону, по наклонному, накатом, полу, бегом наперегонки, к барьеру – отгородке от нижних мест, двадцатикопеечных. Стать не успели толком, как сзади набежали уже, дыша, перебоями еще не отошедшего от борьбы, от давки, дыхания, люди в тулупах и чуйках. Навалились, прижали грудями к деревянной перегородке, не сдвинуться.
За барьером, опять вниз наклоном, вдоль скамеек такая же шла давка. "Вторые места" – ненумерованные тоже, только сидячие: зазеваешься – на хорошее место не сядешь. Солдаты весело улюлюкали, глядя, как мечется, прыгает, переваливается через скамейки мещанский, по виду судя, люд, пробираясь к передним сиденьям.
Уже визгом визжали скрипки, в мерзлых руках скрипачей, бухал турецкий большой барабан, скрежетали тарелки, медным простуженным голосом подпевала труба. Стучали ногами, музыке в такт, музыканты, иззябшие до кости, хотя сидели они в шубейках, в пальто, в телогреях, иные повязаны даже теплым платком по ушам. Стучали и зрители, – жестоко, без всякого такта, – потому что в балагане и вправду люто-студено: студеней, чем даже на улице. Во "вторых местах", по проходу, бегом пробежал шустрый мальчик к барьеру "третьего места", вынул из-за пазухи пачку бумажек.
– Вот афиша, кому афиша... В первых местах, полтинничным, не даем, во вторых – за пятак, в третьих – и вовсе даром.
– Даром? – ополченец, седобородый, выпростал с трудом соседями зажатую руку. – А ну, давай. Только ж темно, ни лысого беса не разберешь.
– Дома прочтешь... ежели тебе с очками... А тут и читать незачем: представленье глазами увидишь. Бери – давай дальше.
Ополченец принял пачку – и тотчас, из рук в руки, забелели по всему ряду и назад, выше по толпе листки.
– Стой! Это чего ж тут напечатано? "Про-ле-та-рии всех стран..."
Но мальчишка уже юркнул вниз, меж рядов мелькнула в дверях выходных мятая рваная шапчонка.
Иван двинул плечом, принял от ополченца листок. В балагане темно огня здесь из пожарной осторожности не полагается, свету только и есть, что из стенных щелей, – однако, напрягши глаз, прочитал Иван четкий, по верхнему краю напечатанный заголовок:
"Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия".
"Товарищи!
Петля, которую правящие классы набросили на шею народов Европы, делается все туже. Погибли миллионы человеческих жизней, искалечены и вырваны лучшие молодые силы народа..."
– О войне, – прошептал Адамус. – Посмотри сразу в конец – может, там какое решение прописано.
Иван обернул листок. В последних строках черным, толстым, даже в потеми видно, шрифтом напечатано:
"Долой царскую монархию! Война войне! Да здравствует Временное Революционное Правительство! Да здравствует Демократическая Республика! Да здравствует Международный Социализм!
Петербургский Комитет РСДРП (большевиков)".
– Вот тебе и решение, – ухмыльнулся Иван и спрятал листок за пазуху. Музыка заиграла громче, дернулся и пошел под бархат разрисованный малиновый занавес.
Глава 14
За веру, царя и отечество
"Севастополь" начался с барабанного боя: барабанный бой, как всякому верноподданному известно, присущ патриотическому представлению. Не налгала ни на малую долю малеванная афиша: вышел на сцену, на пятый бастион, адмирал Корнилов, в треуголке и белых штанах, с подзорною трубкой, закрутилась, дымя, черная бомба, турецкий барабан ударил пушечным ударом, высыпали на сцену французы – в красных штанах, голубых козырчатых – из картона – кепи, деревянные ружья наперевес. Потопали, изображая неудавшийся штурм, убежали.
Картина сменилась, понесли мимо туров и земляных мешков носилки с ранеными, кто-то крикнул, что взят Малахов курган, и по дощатому, прогибающемуся помосту побежали в контратаку ополченцы в картузах с медными крестами: "За веру, царя и отечество". Такие же точно, бородатые, что стояли, навалясь на барьер "третьего места", со "сто восемьдесят первыми" рядом. Ополченец, об локоть с Иваном, крякнул и сказал печально и злобно:
– Вот и нас... так-то... Тогда били и сейчас бьют... И за веру, и за царя, и за отечество – к троякой распротакой матери.
Кругом, в напиравшей сзади толпе, и внизу, на скамьях, под самыми бородами ополченцев, сочувственным гулом отозвались голоса. Гул стал сильнее, когда к самой рампе, в желтый свет тусклых керосиновых ламп, подтащили носилки с умирающим – усатым, в уставных баках солдатом – и хорошенькая сестрица с посинелым от мороза лицом стала на колени рядом с носилками. А когда солдат, приподнявшись на локоть, заговорил надрывным голосом о том, что он смерть принимает как высшее счастье, потому что каждый православный солдат, честный сын матушки-родины, счастлив жизнь положить за надежу – царя-батюшку, – где-то со "вторых мест" звонкий и крепкий крикнул голос:
– Помирать собрался, а лжешь... Я тебе скажу, о чем честные сыны родины думают...
На скамью, неподалеку от "третьего места" во весь рост встал человек без шубы, в одной рабочей рубахе-косоворотке. Адамус рывком перегнулся вперед над барьером:
– Наш... ей же богу... Тот, что с Айваза... На шоссе... со шпиком...
Солдат на носилках испуганно смолк, юркнул головою под одеяло. Застыла на коленях сестрица. В первом ряду, озираясь свирепо, воздвигся полицейский чин в серой офицерской шинели, в белых перчатках. У входных дверей засуетились люди.
Человек на скамейке заговорил, обернувшись лицом к сгрудившимся за бревенчатым барьером сотням:
– Товарищи! В дни, когда тысячи наших братьев гибнут в окопах от снарядов, от газов ядовитых, нам тут балаганы разводят – про веру, царя и отечество. Третий год идет бойня. Третий год роют могилы, третий год от семей отрывают работников, кормильцев, а назад возвращают безруких, безногих калек. Царское правительство за французские и английские деньги, за золото, что растеклось по сановным карманам, за доходы капиталистов, наживающихся на войне, гонит народ на убой. "За царя и отечество!" Ну, царю наша кровь не в новинку, конечно, но отечество тут ни при чем. Не бывать у нас отечества-родины, пока царь на престоле...
Весь балаган на ногах. Ближние попятились от оратора, он стоит один, на самом виду, молодой, черноволосый. Сверху, из-за барьера, видно, как рвется на месте, сквозь густую, сбившуюся толпу, серый полицейский, еще какие-то, по-штатскому одетые, охранные, наверное, люди.
– Заарестуют! – шепчет, сам себя не слыша, Адамус. – Гляди... от Малахова кургана... городовики... через музыку лезут...
– Не дадим! – уверенно отвечает, прямясь, расправляя вокруг себя место, Иван. – Не дадим! Говори, товарищ!
Рабочий кивнул, улыбаясь, на громкий солдатский голос, на поднятую солдатскую руку. И опять по всему балагану перекатами – грозный, нарастающий гул.
– ...Солдат под расстрел посылают почти безоружными, без сапог, без теплой одежи, без корму – на верную смерть.
– Правильно! Только бы счет голов был... убойных...
– ...А в тылу фабриканты-заводчики, под предлогом военной опасности, совсем закрепостили рабочих, дохнуть не дают... Дороговизна растет, голод стучится во все окна...
– Правильно!.. В деревнях начальство последний скот со дворов сводит, господам на корм... Последний хлеб взяли...
– Товарищи! Долго ль еще будем терпеть молча? Довольно! Долой войну! Долой царя и всю его шайку убийц. Да здравствует революция! Да здравствует Российская социал-демократическая рабочая партия!
От всех дверей, неистово буравя толпу, пробивались к рабочему городовые. Их черные, заорленные шапки, красным окантованные воротники шинелей ныряли в взбаламученном море голов все ближе, ближе.
– Ой, возьмут... Выдадут полтинничные... Жмутся только, а нет того, чтобы в морду фараону дать...
Адамус напружился всем тощим телом, отдавливая назад навалившихся на него.
– Не выдавай, братцы!
Он перебросил легко тело через барьер. Встряхнувшись, занес за ним ногу ополченец.
– А ну, кто во Христа верует! Пошли!
Люди хлынули через огородку сплошной, бешеной, безудержной волной. Впереди, на скамьях, шарахнулись; завизжали истошным визгом женщины, хватаясь за шляпки: закрутились беспомощно щепками в водовороте бегущих, в давке у выходов околоточные и городовые.
– Нажмай, нажмай, братцы!
Иван не упустил из глаз рабочего. Он видел, как тот набросил быстро куртушку, накрылся заячьей пушистою шапкой с наушниками, шагнул, преображенный, в рванувшуюся вниз, по наклону, толпу. Следом за ним вывернулся Иван, в крутне и тесноте, из балагана. По парку шла уже тревога, отжимался в стороны, сбивался в кучки народ, маячили, как из земли выросшие, околоточные и жандармы, бравый жандармский полковник, окруженный стайкою полицейских, кричал что-то, махая рукой. Но выход был не оцеплен. Иван видел, как мелькнула в воротах шапка с наушниками. Наддал и догнал уже на аллее, что идет Петровским парком к Кронверку.
Рабочий обернулся, заслышав за собою быстрый, нагоняющий шаг. Иван откозырял, осклабясь:
– Не признали? Вот, бог привел, опять свиделись. Тот раз ты один ушел, нынче – давай уже вместе.
Глава 15
Два Ивана
Пока шли от Народного дома проулками к Выборгской, совсем сдружились.
Для порядка Иван-солдат пожурил нового своего знакомого:
– Что ж это ты так – очень откровенно ходишь? Ты ж от царских ушел: стало быть, в бегах.
Сосипатр засмеялся.
– У нас бег – для разбега, а не для того, чтобы в кусты прятаться. Разве мыслимо в такую пору без дела. Смотри-ка, события какие пошли! Люди, прямо скажу, друг друга ищут: чуют, ежели своей руки к жизни не приложить, пропадем пропадом – разруха, голод... Все к одному идут – только собрать, чтобы вместе, – и нет над нами одоления... Тут в запрятке не усидишь. Еще когда на заводе был, с большей осторожностью приходилось, а теперь, как я стал, как говорится, нелегальный... сейчас мне полная свобода жить.
– На заводе, стало быть, был? На Айвазе?
Сосипатр кивнул:
– Слесарем.
– Слесарем? – переспросил солдат и покачал головой. – Скажи на милость. А говоришь... хоть в лист писать... Великое это дело. Как нынче: вошел – один, а вышел – сколько стало.
