Текст книги "Накануне"
Автор книги: Сергей Мстиславский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
– Ложь! – не помня себя, крикнула Марина. – Имя?
Из рядов поднялся Василий.
– Я прошу слова.
Чхеидзе покачал головой отрицательно.
– Я не дам. По этому вопросу чего говорить. Этого нет в повестке. И пора кончить: в Екатерининском зале Временное правительство ждет иметь честь представиться революционному пролетариату и революционным солдатам. Я не буду открывать прения.
– Голосовать вы во всяком случае обязаны.
Чхеидзе осклабился:
– Для вас лучше, чтоб без голосования. Очень будет видно. Вы настаиваете?
– Больше, чем когда-либо.
Чхеидзе приподнялся.
– По требованию фракции большевиков я голосую: кто за вступление товарища Керенского?
Взметнулся лес рук. Марина увидела! Наташа со всеми подняла руку, восторженно. У нее права голоса нет. Сколько здесь таких... зрителей...
– Кто против? Раз... – Марина первая взбросила быструю руку, – два... шесть... одиннадцать... тринадцать... семнадцать... двадцать два.
– Жидковато! – засмеялся кто-то и басом, низким, запел "Марсельезу". Чхеидзе встал, улыбаясь, пожал руку белокурому.
Депутаты толпой двинулись к выходу.
В Екатерининском зале, только что выйдя из комнаты Исполкома, Марина натолкнулась на Наташу.
– Пасха! – сказала Наташа, стряхивая с ресниц счастливые, градом, слезы. – Пасха!
Глава 59
Пасха господня
– Пасха?
Марина повернулась лицом к колоннаде.
Временное правительство не дождалось, пока закончится заседание Совета: представление уже началось. Зрители давно собрались, давно стоял в зале нетерпеливый гомон разночинной огромной толпы. Во дворец на сегодня сошлись, как на былые премьеры, должно быть весь Петербург, кроме знати, здесь налицо. А быть может, – и знать? Мелькают в толпе именитые по иллюстрациям "Нивы", "Огонька", приложениям к "Новому времени", знакомые лица – артисты, писатели, адвокаты, чиновники. Праздничные лица и платья. Не знамена – цветы в руках. Так и быть должно. Кончена "революция" воскресает "жизнь": снова становится на привычные, наезженные пути быт. Как в тропарях пасхальных поется, действительно: "Праздник из праздников и торжество из торжеств".
В этой толпе растворились, незаметными стали вышедшие с заседания рабочие и солдаты.
На галерее, меж белых, строгих колонн, сияя серебром седины и багровым от голосовой натуги лицом, кончал "тронную" свою речь Милюков, отныне министр иностранных дел. Двадцать лет шел он к заветному этому посту – то во весь рост, то ползком. И вот, наконец, совершилось.
Марина усмехнулась невольно, глядя на седоусое, торжественное, именинное милюковское лицо.
– Благовествует! Чем, в самом деле, не пасха! И поп на амвоне.
Почти с ненавистью глянула на Марину стоявшая рядом Наташа. Как она может!.. Белокурый верно сказал: только б сорвать, только б потемнить другим радость... Потому что их кучка всего – против всех!.. Так, в отместку...
Она отошла в сторону, прочь. Надо уйти ночевать сегодня к Самойловой: они теперь вместе работают в информационной комиссии Совета: Соколов после "арсенала" устроил. Самойлова звала ночевать. И вообще надо куда-нибудь переехать.
Милюкова снесли на руках, под гром аплодисментов. Заговорил другой никому в лицо не известный: тоже, вероятно, министр. Новоявленный.
К Марине подошел Василий. С ним – Иван, Федор, Мартьянов, Адамус, еще трое рабочих. Поздоровались молча. У Василия усталое очень лицо. Но спокойное. Марина спросила:
– Не будете говорить?
Иван махнул рукой, раньше, чем Василий ответил:
– Не дадут, если б и захотели. На лесенке там, к хорам, видите, застава какая: сам Чхеидзе коршуном на перилах. Нахохлился как, гляди! И клюв раззявал. А любо было б им обедню испортить – слово правды сказать... Эх, был бы в Питере товарищ Ленин. От него бы небось Чхеидзе в момент под лестницу порхнул... Его, к слову, когда можно ждать? Какие от товарища Ленина вести?
– Никаких, – слегка развел руками Василий. – Уже несколько телеграмм послали ему в Швейцарию, в Цюрих, – никакого ответа. Наверное, перехватывают. Наши опасаются, что его вообще не пропустят в Россию: ведь никого империалисты – и наши, и западные – так не боятся, как его.
Помолчали. Федор тронул Василия за рукав.
– По домам, что ли? Чего эту ектению слушать. Тем более завтра у нас в восемь часов районный комитет, а мы, собственно, с той ночи, двадцать седьмого, не спавши.
Василий зевнул.
– Подождать бы, собственно, надо – посмотреть, как окончат... А впрочем, в самом деле пойдем. Через сад. Тут, по коридору направо, есть выход.
Пошли. Но еще на полпути по залу треск хлопков, неистовый, прокатившийся под колоннадой, заставил их обернуться.
– Ура!
– Керенский!
Большевики остановились. Они не сразу отыскали глазами. Где?
Вот. Не на центральной площадке, с которой говорили все предыдущие, а на самом левом крыле хоров, далеко от всех. Мариша в первый момент не узнала его. Керенский? Этот недвижный, прямой, как свеча, весь точно накрахмаленный человек?.. Не человек – сановник! Не в затрапезной уже, затрепанной куртке, – в застегнутом доверху, шелком отворотов поблескивающем на ярком огне люстр сюртуке. Рука заложена за лацкан. Невидящим над толпою, куда-то вдаль смотрящим взглядом напряжены странно опустелые, тусклые глаза. И по-новому звучит "чеканящий" слова, хрипловатый, торжественный голос:
– Я, гражданин Керенский, министр юстиции...
Опять дрогнул криками зал. Керенский смолк, пережидая.
– ...объявляю во всеуслышание: Временное правительство вступило в исполнение своих обязанностей по соглашению с Советом рабочих и солдатских депутатов.
Бескровная рука медлительно скользила глубже за лацкан. Министр вынул красный, кровяным пятном заалевший шелковый платок и махнул им, овевая лицо.
И, как на сигнал, новою бурею аплодисментов отозвалась толпа. Отозвалась волнами всплесков, приглушая чей-то одинокий голос, напряженно выкрикнувший что-то, чего никто не расслышал, но поняли все.
Понял и Керенский. Он потемнел. И ответил. На вызов – вызовом.
– Соглашение, заключенное между Исполнительным комитетом Государственной думы и Исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов, одобрено Советом большинством нескольких сот голосов против пятнадцати.
И снова взвился, как флаг, красный платок, и снова, еще исступленней застучали ладони.
Щеки Марины горели. Актер. Подлый актер. Как она могла хоть на секунду поверить... хоть на секунду поддаться...
Она шепнула Ивану:
– Не могу я больше. Пойдем.
Глава 60
Пулеметчики
Они шли по пустому коридору – мимо сорок первой, сорок второй... Сзади, вдогон, гремела, покрывая медью труб неистовое ура, "Марсельеза".
– Кончил... Фокусник! От-то шут!
Иван оглянулся на презрительный, небрежный голос Федора и покачал головой:
– Шут-то шут, а ловок говорить, этого у него не отымешь... Не то что дамочки какие-нибудь, а даже, я приметил, – из наших, и то кой-кто здорово слушал. Конечно, кто похлипче...
Опять вспыхнула стыдом Марина. Иван видел? Нет, быть не может. Она не могла не заметить, если он стоял близко. Да и он не сказал бы сейчас так, если б подумать мог, что она... Он же чуткий, он настоящий товарищ, Иван. И если б сказал, так прямо, без намека. В лицо. По-большевистски.
Иван вздохнул, подравнивая шаг к Василию.
– А я все-таки, правду сказать, товарищ Василий, не ожидал, что до такой точки народ податлив. Ведь на митингах здорово нас – меня даже слушают. А как до настоящего дела в упор дошло – смотри на милость: двадцать два голоса всего и собрали...
– По Керенскому – пятнадцать, – язвительно откликнулся Федор. – И тут не смог не смошенничать, революционный законник. А насчет несознательности – это признать надо. Плохо разбирается еще народ.
Василий свернул в дверь направо. Тесным проулочком вышли в сад. Мартьянов неодобрительно крякнул:
– Непорядок. Смотри, пожалуйста, даже часового нет: входи кто хочет. А в сад не то что через калитку Кирочную – через ограду с любой стороны ход: и с Таврической, и с Кирочной, и с Парадной... Тут взвода одного довольно, пулеметов парочку – и Временное это правительство поминай, как звали.
Федор вопросительно глянул на Василия: намекает как будто на что-то Мартьянов. По заставам рабочая гвардия – за большевиками. Может, и в самом деле...
Но Василий не сказал ничего. Только свел брови неодобрительно. Мартьянов переглянулся с Адамусом, и Адамус спросил сейчас же:
– Так как же, насчет... дальнейшего, товарищ Василий? Я толк потерял. До сегодня считал: Совет – власть. Как вы же нам разъясняли на общепартийном собрании: орган власти рабочих и крестьян, диктатуры рабочего класса.
– Так и есть, – подтвердил Василий и ускорил шаг. Опять сбился с ноги Адамус.
– А Временное правительство? Сейчас, стало быть, две власти?
Василий кивнул. Федор вмешался сумрачно:
– Какая Совет власть, ежели он собственной волей правление уступил буржуазам.
Василий сказал не оборачиваясь:
– Двадцать два голоса. С этим двоевластием не снимешь. Но существо Совета, как органа диктатуры, не изменяется от того, что у большинства солдат – да и рабочих – еще глаза заслеплены. Вы не забудьте – целые миллионы сейчас впервые вступают в политику: голос у них есть, а понимания политического еще нет; им легко глаза отвести. Притом Россия сегодняшняя самая мелкобуржуазная в мире страна: недаром у нас такой ход меньшевикам и эсерам.
– Что ж будем делать?
– Разъяснять будем. Что не только нового строя, но даже и мира не будет, пока не установится власть Советов.
Один из рабочих отозвался недовольно:
– Время сколько уйдет.
– Терпеньем запастись придется, – кивнул Василий. – Ничего не сделаешь: надо брать жизнь, как есть, на правду глаз не закрывать, иначе ввек не перестроишь жизнь.
– Против всех партий придется идти, – тихо проговорил Иван. – Нынче что было – в Совете-то... И впредь не будут, пожалуй, давать говорить... Эдак ввек не разъяснишь.
– Газету поставим – сразу легче станет, – уверенно сказал Федор. – На послезавтра, на пятое, товарищ Молотов первый номер "Правды" готовит. И по районам сбор идет уже в "Фонд рабочей печати". Свою типографию ставить надо: не хотят типографщики-хозяева большевистскую газету печатать... Как "Правда" выходить начнет – совсем иное пойдет дело. Печать – это, знаешь, брат, какая сила... Не то, что ты там: поговорил и пошел. Тут рабочий в каждое слово вникнет.
– Положим! – отозвался Иван. – С живого слова крепче доходит.
Василий засмеялся.
– Поспорьте, поспорьте... специалисты. Все хороши, и всем работы будет выше головы. Вы что такая смиренная сегодня, Мариша? Очень устали?
Он остановился. Остановились и остальные. И тотчас сквозь тихую морозную ночь дошли от Кирочной какие-то странные, скрежещущие, словно железо об снег, звуки. Прислушались.
– Го! Ты, что ли, накликал, Мартьянов? С Кирочной будто на Таврическую сворачивают, слышишь...
Бегом почти, по целине прямо, по сугробам, к ограде, что вдоль Таврической улицы. Жуткие, лязгающие звуки стали громче и ближе. Уже слышен топот шагов, скрип снега под сотнями подошв.
Мартьянов перегнулся через ограду: из-за угла, из-за поворота медлительный, тяжелый, многерядный – вливался в Таврическую серый людской поток. Ближе, ближе... Шеренга за шеренгой, волоча за собой на веревках старательно укутанные войлоком – диковинными зверями какими-то казавшиеся – пулеметы. Скрежещут по мерзлому снегу низкие широкие колесики, холодной медью поблескивают ленты, крест-накрест перекрывающие серые, накрахмаленные морозом, взгорбившиеся нагрудники зябких солдатских шинелей.
– Ораниенбаумцы, – сказал Мартьянов, стряхивая налипший на грудь с ограды снег. – Первый пулеметный полк. О нем еще в Солдатской секции сведение было: пешим порядком идет на усиление революции. В час добрый. Может, и в самом деле подсобят.
Глава 61
Первая весть
6/19 марта 1917, Цюрих.
Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству. Керенского особенно подозреваем, вооружение пролетариата единственная гарантия. Никакого сближения с другими партиями. Телеграфируйте это в Петроград.
Глава 62
По тревоге
– Слышал? От Ленина весть!
Мартьянов сбросил ноги с клеенчатого дивана. Он спал, не раздеваясь, в помещении президиума Солдатской секции, как всегда: в казарму ходить неудобно, а квартиру – где ее, квартиру, солдату искать. На какие деньги.
– Откуда? Едет?
Адамус потряс головой:
– Насчет приезда нет ничего. О партийной линии телеграмма. И Керенского товарищ Ленин за каким отдаленьем, – вот, скажи пожалуйста! верно определил, кто он есть. Ну, глаз! А насчет других партий...
Он оборвал резко. Драпировка, отделявшая президиум от соседнего зала, где круглый день, с раннего утра толпились солдаты – местные и фронтовые, – откинулась: вприпрыжку вошел вихрастый и маленький секретарь Исполкома Вавелинский.
– "Чуть свет – уж на ногах!", – рассмеялся он, но сейчас же стал сугубо серьезным. – Очень хорошо. День нынче может выдаться жаркий, подымайте полки по тревоге. Рабочая гвардия уже под ружьем.
Мартьянов поднялся, босой, как был.
– Что такое?
Секретарь оглянулся на Адамуса.
– Должностной ваш? При нем можно? Так вот. Правительство собирается сегодня, 9-го сего марта, отправить царя со всею семьей в Англию, английскому королю – родственнику – под крыло: от революции подальше...
Адамус присвистнул.
– Именно! – подтвердил Вавелинский. – Ежели удерет, понимаешь, чем дело пахнет: восстановлением монархии.
– Ша-лишь, – сквозь стиснутые зубы пробормотал Мартьянов, с лихорадочной быстротой натягивая сапоги. – Что они, о двух головах... временные? Как Исполком решил?
– Исполком сейчас заседает. Созвали экстренно. Ведь только что узнали – дело в секрете держится, ясно... Но бюро уже постановило: не выпускать. Вашей секции приказ: надежными частями занять вокзалы немедля, и дороги из Царского Села запереть, чтобы не проскочил: Николай сейчас в Царском.
Мартьянов стоял уже у телефона.
– Куда его собирались? Маршрут?
– На Архангельск, оттуда морем. В Архангельск крейсер английский уже прибыл: принять... И достоверно известно. Вильгельм своему подводному флоту приказ дал этот крейсер не трогать. Чисто работают, что?
– И с Вильгельмом договориться успели! – сжал кулаки Адамус. – Как о царской шкуре дело зашло – и войну забыли... Ах, будь они трижды...
– Сейчас мы егерей на Царскосельский, в первую очередь. – Мартьянов снял трубку. – Они к вокзалу ближние. На Николаевский...
– Стой! – остановил Вавелинский. – Это уж ваше дело, кого куда... Я пошел. И ты, когда кончишь, приходи на заседание – историческая, как говорится, минута.
– Погоди! – крикнул вдогонку Мартьянов. – О правительстве ты ж ничего не сказал. Его кто будет брать? Рабочая гвардия?.. Или мы пулеметчиков двинем...
Вавелинский стал как вкопанный:
– Очумел? Правительство? С какой стати? Столько трудов положили, чтобы сговориться, и все насмарку пустить? Ну, напачкали малость заставим исправить: они уступят, я совершенно уверен.
– То есть как? – вскипел Мартьянов. – Очень странно ты говоришь. Царя выпускать – это уж не пачкотня: прямая измена.
– Круто берешь, высокой политики не понимаешь, товарищ Мартьянов. Секретарь вернулся и, поднявшись на цыпочки, покровительственно похлопал павловца по плечу. – Эдак, по-твоему, выйдет, что и Керенский изменник: он вызвался лично проводить царей до Архангельска, чтоб в пути чего не случилось... Ты человек военный: стало быть, действуй, а не рассуждай.
Он еще раз хлопнул по плечу и раньше, чем Мартьянов собрал слова, чтобы сказать выразительно, что именно думает о Керенском и попутно об Исполкоме, исчез за бархатною портьерой.
Пока собрались от полков спешно вызванные товарищи, пока разверстались, отбили на машинке приказы, приложили печати и удостоверились, что выступили к вокзалам и командным в городе пунктам колонны, а оставшиеся в казармах стали в ружье – на случай, если Гучков с Милюковым ощерятся (втайне надеялся и радовался этой надежде Мартьянов), времени ушло много. И только что, подписав последний наряд, оправил Мартьянов гимнастерку, готовясь идти на заседание, – за драпировкою застучали шпоры, и вошел рыжебородый, в тулупе, папахе, ремни через плечи, шашка, револьвер: по-походному. Он сказал, поблескивая глазами:
– Поехали к царю в гости, Мартьяныч? Исполнительный комитет разрешил от Солдатской секции в помощь товарища взять: меня чрезвычайным комиссаром Совета в Царское посылают.
– Вас? – вскрикнул почти Мартьянов с таким удивлением, что самому за рыжебородого стало обидно. Он поспешил добавить:
– Я к тому, что... как это они на такое государственное дело не из президиума кого, а из Солдатской секции. Мы же у них не в почете... Кто предложил-то?
– Единогласно, – рассмеялся рыжебородый. – А почему не из президиума, штаб вспомни – догадаешься. Так мы вместе, как в ту ночь, ладно? Семеновский полк возьмем и пулеметчиков из Первого, человек двести.
Мартьянов накинул шинель. Адамус сказал жалобно:
– А мне... никак нельзя с вами? Для связи, например, или как...
Глава 63
К царю в гости
Отмыкая на ходу лязгающие черно-синие штыки, ломая строй, рассыпались по вагонам семеновцы и пулеметчики. Оцепление, выставленное егерями, осаживало любопытных, пытавшихся прорваться на платформу, – не только по вокзалу, но и по улице шла тревога: воинский состав, знамя, штыки, пулеметы. Кто-то, особо юркий, в зябком пальтишке, вывернулся все же за солдатскую цепь, схватился за поручни последнего, хвостового вагона в тот самый момент, когда поезд без свистков и звонков медленно тронулся.
– Куда вы? Ку-да?
Вскрик – отчаянный. До того, что на сосредоточенных лицах солдат, переполнявших площадку, лучом заиграла улыбка.
– Да ты кто?
– От газеты... "Русской воли"... .
– "До победного"!.. Ах, язви-те... Капиталист! Руки прими, шантрапа!
– Пиши во весь лист: поехали семеновцы – к царю на поклон... Слазь, тебе говорят: попадет прикладом.
Приклад поднялся, в самом деле. Газетчик выпустил поручень, сбросился, затопотал по платформе, клюя носом с разгона. Кто-то ухнул, присвистнул в угон, – и снова сосредоточенными, строгими стали солдатские лица. Не на простое дело едут семеновцы – излюбленный царский полк.
В помещении полка, на стене – золотая доска. В доску врезаны слова, сказанные императором, этим самым вот, Николаем, когда вернулись семеновцы из Москвы в девятьсот пятом, с разгрома Пресни:
"Завещаю сыну моему относиться с такой же любовью к Семеновскому полку, с какой отношусь я, и так же верить полку, как я верю вам, семеновцы, родные мои".
В родные записался, изволь видеть! Пришла пора царю ответить перед народом за пресненскую кровь. И по праву семеновцев выбрал из всех питерских полков советский комиссар: им в расчете с царем первое слово – и первое дело. И крутым может обернуться это дело, ежели не выдадут царя на арест добром царскоселы. А могут не выдать: царскосельские полки стрелковые и сводногвардейский – особо подобранные: из особо надежных по верноподданству. Даже присяга у них, говорят, специальная, вроде как у жандармов. Царь – что! С царем – ежели придется – разговор короткий. А вот с солдатами как? По ротам боевые комплекты патронов приказал раздать комиссар. По своим стрелять?.. Потому что – свои ж они все-таки, царскоселы, только головы у них заморочены... Конечно, драться придется, если заступятся, а все-таки лучше, ежели добром.
Рыжебородый, пройдя по вагонам с Мартьяновым проверить, как разместились семеновцы и пулеметчики, ушел в офицерский, второклассный мягкий вагон. Мартьянова семеновцы попросили с ними остаться: хотя и начальство будто, а свой брат, солдат, – можно поговорить по душам насчет царскосельского гарнизона.
Едва вернулся к себе в купе рыжебородый, в дверь стукнули осторожно.
– Войдите.
Вошел прапорщик, семеновец, с девичьим, очень нежным лицом, глаза голубые и детские, красный бант на груди, у левого плеча. Красным шелком обернута на папахе кокарда. Рыжебородый обернулся от окна: он стоял, проверяя обойму в вынутом из кобуры тяжелом, большого калибра, браунинге.
– Простите, – сказал, сильно волнуясь, прапорщик. – Разрешите представиться.
Рыжебородый шевельнул бровями, услышав фамилию. Очевидно, тот самый: известный поэт.
– Автор "Факелов"? Да, знаю, конечно. И помню – мне говорили по призыву вы устроились в Семеновском полку?
Щеки поэта заалели. Он опустил глаза, затеребил нервно темляк шашки.
– Да. Каюсь... Я поддался соблазну. И только теперь, после революции, понял, что с моей стороны это было позорное малодушие: я должен был испить чашу горя с моим народом... Я так и хотел сначала, но меня уговорили... А сейчас я мучительно понял. И хочу... искупить. Я потому и приношу свою просьбу.
– Просьбу?
Прапорщик поколебался секунду, еще ниже опустил глаза.
– Уступите мне честь удара.
Рыжебородый глянул недоуменно:
– Какого удара? О чем вы?
Прапорщик поднял голову. Голубые зрачки загорелись.
– Зачем вы... хотите скрыть. Все же знают. Вы едете, чтобы убить. И когда я вошел, я же сам видел...
Он указал на браунинг. Рыжебородый усмехнулся.
– Вы заблуждаетесь. У меня и в мыслях этого нет.
Поэт умоляюще дотронулся до руки рыжебородого.
– Ради бога... Я так мечтал... Своею рукой, взмахом одним отомстить за народное горе, за народную нищету, за преступно пролитые потоки крови... Если бы вы знали, как я его ненавижу...
Глаза рыжебородого потемнели. Жестко сжались губы.
– Я ненавижу его больше вашего, – сказал он медленно. – Потому что знаю его лучше вас. А любовь и ненависть всегда в меру знаний. Я, по крови, по рождению, из того круга. И недаром ушел от них. И мечта... вот та же, ваша – была и у меня. В девятьсот шестом я мог исполнить ее: я мог убить. И не убил.
– Не убили? – прапорщик стиснул руки. – Почему?
Мелькали мимо в размеренном, неторопливом поездном беге заснеженные деревья, придорожные домики и дачи, близкие еще версты.
Рыжебородый присел на диван и достал портсигар. Прапорщик с волнением следил за медлительными его движениями.
– Не убил, потому что вовремя понял: цареубийство – пустая романтика. Бессмысленный, ничего не стоящий, а часто даже и просто вредный жест.
– Пустая романтика? – пробормотал прапорщик. – Вы шутите... А как же террор? Бессмысленно? Почему?
Рыжебородый сузил зрачки.
– Потому что отрубленные головы прирастают.
Прапорщик вздрогнул.
– Как вы сказали?
Рыжебородый посмотрел на черные браслетные часы.
– В старобретонском фольклоре есть легенда об отрубленной голове короля... Не читали? Я расскажу, пожалуй: время есть. Вам, как поэту, так будет понятней.
Он закурил, по-прежнему щурясь. По-прежнему не спускал с него глаз прапорщик.
– Легенда – о короле, который пал в битве с франками в глухом, дремучем лесу. В этом лесу жил отшельник. Святой, конечно, чудотворец, как полагается отшельникам в легендах. И вот, в ночь, он слышит: кто-то шарит по двери неверной, точно слепою рукой. "Кто?" В ответ – имя. Имя павшего короля. Отшельник не знал, что он убит, но самое имя даже он, ушедший от мира, знал как символ жестокости и крови, молвой народной проклятое имя. Он отказался открыть. "Открой, – повторяет голос. – Именем божиим и королевским именем открой! Время бежит, и кровь бежит из ран, в обгон времени. Франки рыщут по лесу. Горе, если они настигнут меня у твоего порога". И снова отказал отшельник. Тогда ударила в хилую еловую дверь стальная перчатка. "Откинь засов, или я выбью дверь кованым наколенником, и со мной войдет к тебе в келью ночь! Берегись, старик!". Заклятия ночи испугался отшельник. Он открыл. И видит: под лунным светом – призрак в изрубленных доспехах держит перед собой отсеченную голову. Голова живет, бешеным бегом кружат в засинелых орбитах кровью налитые зрачки под взброшенным на лоб наличником. Губы заговорили, роняя черную пену: "Попущением божиим я обезглавлен франками в битве. Тысячи клянут мое имя. Но я чтил церковь и жег воск перед ликом святых и верно держал клятву своему сюзерену – богу, именем которого и ты, старик, живешь. Нет короля без бога, но нет и бога без короля. И потому святая Анна Арморейская, защитница властных, привела меня к тебе: в твоей силе возложить мне снова на плечи голову".
"Нет бога без короля!" И отшельник именем Анны Арморейской, защитницы властных, принял трясущимися пальцами кровоточащую голову из закостенелых, как стальные налокотники, захолодевших рук и наложил ее на красный срез над черным иссеченным панцирем. И призрак снова стал человеком и ушел в ночь, на розыск своих знамен, звеня золотыми шпорами о корни деревьев.
Он замолчал. Поэт, как зачарованный, смотрел ему в глаза.
– Именем Анны Арморейской! Бог мой! Какая раньше чудесная была жизнь... Но я заслушался и упустил смысл... правду этой сказки...
– Она же на самом виду, – нахмурился рыжебородый. – Если б я ударил тогда, – или теперь, – будьте уверены: и эту срезанную голову – именем Анны Арморейской или Михаила Родзянки – воссадил бы на "царственные плечи" отшельник первого ж политического перекрестка. Не николаевские плечи, конечно. Тем хуже: найдутся плечи покрепче... Нет. Надо не так...
Прапорщик ждал напряженно. Он не спросил: он ждал. Рыжебородый поднялся резко.
– Просто: взять за бороду и свести с престола. За бороду в грязь.
Прапорщик дрогнул и встал тоже.
– И вы... едете за этим? Вы ходите... за бороду? Императора Всея великия и малые и белые Руси самодержавца? Но, простите... это... еще больше романтика, чем...
Дверка купе отодвинулась с треском. В купе заглянул Мартьянов.
– Последний перегон. Скоро подходим.
Рыжебородый рассмеялся.
– Вот он – конец Анны Арморейской. Заходи, Мартьянов. Товарищ прапорщик пригласит сейчас господ офицеров.
Глава 64
В одиночку
Вокзал был занят с разбегу, без сопротивления. По асфальту перрона, взвизгивая ржавыми голосами тяжелых колесиков, раскатились, выравниваясь, пулеметы. На телеграфе и телефоне стали к аппаратам семеновцы. У станционного подъезда задержан был комендантский автомобиль: коменданта отвели под караулом в дежурную.
Рыжебородый подозвал Мартьянова:
– Слушай. Я сейчас выеду в город, на комендантской машине. На время отсутствия ты примешь у меня полномочия как единственный, кроме меня, представитель Совета.
– То есть как понять? – спросил, подтягиваясь по строевой привычке, Мартьянов. – Один поедешь? А семеновцы и пулеметчики?
– Пока останутся здесь, – ответил рыжебородый, следя глазами за солдатами, составлявшими ружья в козлы на платформе. – Гарнизон, сам знаешь, ненадежен: в секции у нас делегаты только 2-го Стрелкового были единственный в Царском революционный полк. А остальные – черт их знает, что думают. Если пойдем ко дворцу походным порядком, – еще обстреляют нас, не разобравшись, в чем дело. Пробиваться придется, – и риск есть, что царя тем временем увезут. Я решил попробовать изнутри дворец захватить: поднять внутренний караул, – там в наряд полагается целый батальон.
– В одиночку? – сомнительно покачал головою Мартьянов. – Не подходяще, по-моему. При таком случае надо народную силу показать. Чтобы вкруг дворца штыки – лесом. Я бы артиллерию привел, честное слово, броневики... Чтобы весь мир видел, какая за Советом сила.
– Сила больше почувствуется, – возразил рыжебородый, – если я один пойду. Пробьюсь не оружием, а именем одним Совета депутатов, именем революции.
Мартьянов прищурил чуть насмешливо глаз:
– Не обидься – я к тебе с полным уважением, а только... что-то это, извини, на роман похоже... Кабы бить нечем: с нами войск, смотри, не то что дворец, – Варшаву взять можно... А ты хочешь – один. Да и не дойдешь, все одно заарестуют, ежели вовсе не убьют зазря.
– Не посмеют, – уверенно сказал рыжебородый. – Я их знаю. Ни за что не посмеют. А если бы и случилось, – так для этого я тебе и передаю полномочия. Засеки время. Если через час не вернусь или не дам знать о себе, – двинь наших к казармам 2-го Стрелкового, подыми полк и с ним вместе – в Александровский дворец: цари там. Все семеро: Николай, Александра, пятеро потомства. И действуй.
– По обстоятельствам? – весело спросил Мартьянов. – Как ты объяснял: арест на месте – или просто на месте, если выручка будет. Может, товарищ, прямо с того конца и начать?
– Никак, – покачал головой рыжебородый. – Сейчас – не ко времени было бы, и политически – даже во вред. Только в самом крайнем случае... А теперь позови, пожалуйста, офицеров. Я официально командование передам.
Мартьянов поморщился.
– А они слушаться будут?
– Это уж твое дело, чтоб слушались, – неожиданно сухо сказал комиссар и, вынув браунинг из кобуры, опустил его в карман тулупа рукояткой наружу, под самую руку.
Глава 65
Подземелье
Часовой у наглухо припертых железных ворот, в правом крыле дворца, видимо, опознав комендантский автомобиль, подошел на вызов, дружелюбно похлопал по крылу машины, но пропустить внутрь, за решетку, отказался наотрез: инструкция не дозволяет.
– Ты что – со вчерашнего дня на службе? – строго сказал, слезая, рыжебородый. – Устава не знаешь! Вызови караульного начальника. Ты какого полка?
Солдат моргнул испуганно. Никак черт начальство нанес. Тулуп неказистый, он по тулупу определил – оттого и заговорил попросту, не по-служебному, – тем более сейчас свобода, а погоны, гляди, оказались полковничьи. И борода как у черта-дьявола – рыжая.
– Сводно-гвардейского, ваше высокородие. Десятой роты.
Он торопливо дал тревожный звонок. И тотчас почти с крыльца, из-под арки, поеживаясь от сразу охватившего февральского мокротного холодка, сбежал в новеньких лаковых сапогах, в щегольской легкой шинельке прапорщик.
Вышел за калитку, откозырнул с должной к штаб-офицеру почтительностью. Но при первых словах рыжебородого лицо дрогнуло и вытянулось.
– Пропустить? Виноват, господин полковник, абсолютно невозможно: командующий округом генерал Корнилов воспретил категорически, кроме как по личному его приказанию. И долг службы...
– Я имею задание государственной важности, – оборвал рыжебородый. Не здесь же на морозе мне объяснять вам, что и зачем... А насчет долга службы – простите, прапорщик, – не мне у вас, а вам у меня учиться.
Он толкнул калитку и шагнул через железный порог, мимо офицера. Семь ступеней крыльца, заледенелых. Часовой раскрыл перед полковником дверь. Комната казарменного типа, на лавках солдаты: наружный караул.
– Встать! Смирно!
Догнавший рыжебородого прапорщик пробормотал:
– Сюда, в эту дверь, господин полковник.
Вторая комната – дежурная офицерская, очевидно. Койка у стены, стол, два телефона, устав караульной службы на видном месте. Полковник достал из кармана сложенную бумажку, протянул прапорщику.
Мандат. На бланке Исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 9 марта 1917 года.
