Текст книги "Накануне"
Автор книги: Сергей Мстиславский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
"По получении сего... немедленно отправиться в Царское Село и принять всю гражданскую и военную власть для выполнения порученного вам особо важного государственного акта".
Подписи – председателя Исполнительного комитета Чхеидзе и секретаря. Но печать – странная какая-то, как будто бы самодельная, и номера исходящего нет... И нет визы не только генерала Корнилова, но хотя бы Временного правительства. Да и быть не может, если... "принять власть"... Это же значит: "власть Совета" против власти правительства. Арестовать?.. Револьвер – в кармане, рукояткой наружу... Вырвать? Не даст.
– Ознакомились? – сказал рыжебородый и взял из рук прапорщика бланк. – Потрудитесь провести меня во внутренний караул.
– Сейчас, – быстро, с готовностью ответил, радуясь блеснувшей удачной мысли, дежурный. – Но я сам не могу отлучиться... Разрешите вызвать дворцового коменданта. Одна минута. По внутреннему телефону.
Комендант, ротмистр лейб-гвардии уланского ее величества полка, фон-Коцебу, появился, действительно, уже через несколько минут, неправдоподобно – для кавалериста – коротконогий и круглый, усатый, подфабренный, вихляющий задом под фалдочками кургузого вицмундира.
Прапорщик доложил, заикаясь и делая знаки глазами. Коцебу, похмыкивая носом, прочел документ, смерил рыжебородого злым и опасливым взглядом.
– Кто вы такой? Вы ж не полковник: никогда не поверю, чтобы штаб-офицер российской армии мог принимать приказания от... банды, присвоившей себе звание какого-то там... Совета. Во внутренний? Ничего подобного: в арестантское помещение. Караул!
За дверью звякнули винтовки подымающихся солдат. Дверь распахнулась. Штыки. Рыжебородый шагнул вперед навстречу.
– Именем Совета рабочих и солдатских депутатов: вы арестованы, ротмистр.
Ротмистр оглянулся притухшим, затаившимся взглядом на остановившихся у двери солдат. Казалось, они колеблются. Кого из двух?
Коцебу решил сам. Он пожевал губами и, дернув ожирелым плечом, процедил сквозь зубы:
– Насилие? Что ж... Тем тяжелее вы за это ответите. Идемте... если вы полагаете, что господа офицеры внутреннего караула захотят с вами трактовать.
С плеч на плечи: прапорщик перекрестился и усмехнулся вслед уходившим. С плеч на плечи. Вывернется, и Коцебу.
По крутой, но широкой лестнице вниз, темными переходами, потом подземным коридором, просторным, как улица, сводчатым, облицованным каменными, квадратными, рыже-серыми, тяжелыми плитами; мимо запертых железными ржавыми засовами или накрест забитых дверей, около которых кой-где, в полусумраке, серели застылые фигуры часовых. Две пары шпор взванивали вперебой под низкими тяжелыми сводами: рыжебородый и комендант шли не в ногу.
Наконец послышался гомон, гул голосов, – коридор вывел в широкую, огромной показавшуюся казарму, по-тюремному скупо освещенную слабыми лампочками, еле желтевшими под серыми каменными дугами потолка. Густою толпою – солдаты. Рыжебородый остановился.
– Какой полк?
Ближайший солдат ответил неохотно:
– Второй стрелковый.
Глаза рыжебородого рассмеялись. Он поднял руку.
– Товарищи!
На слово, на знак сразу всколыхнулась казарма. И сразу сгрудились вкруг рыжебородого тесные солдатские ряды.
– Боевой братский привет от революционных полков и рабочих Петрограда. Я прислан к вам – как полномочный комиссар Совета рабочих и солдатских депутатов – передать, что от вас, стрелки, зависит не допустить черной измены, затеянной царскими холопами. Революция в опасности. Слушать мою команду. В ружье!
Глава 66
Отреченные
Императорский завтрак только что кончился. Шестнадцать блюд, еле тронутых золочеными вилками. Николай выпил два бокала мадеры, он пришел в хорошее настроение. Кофе было сервировано в "синей штофной", рядом со столовой.
Перешли. Александра Федоровна, в черном, чуть открытом под тройной ниткой жемчуга платье, присела на диван у дальней стены. На щеках, под глазами красные пятна. Плакала?
– Нет, я еще раз должна сказать: настроение вашего величества решительно смущает меня. У меня впечатление, что вы... как-то слишком легко переносите случившееся.
Николай в тужурке, по-домашнему, стоял у окна, отбивая пальцами по стеклу любимый, нетрудный бар-бар – барабанный военный марш. Во дворе, у ворот, автомобиль. Уже? Но отъезд назначен на три часа. Камердинеры еще укладывают вещи.
Он обернулся на голос жены. И ответил – тоже на английском языке: между собой они всегда говорили по-английски.
– Я верю в божий промысел, Аликс. И, если рассуждать философски, никакой же катастрофы нет. Сказать искренне, я даже рад буду побыть некоторое время в отпуску.
Императрица подняла голову гневно:
– Вы называете это отпуском?
– Именно, – кивнул Николай. – Они могут думать, что угодно, но бумажка от 2 марта есть именно заявление о временном отпуске. Пока все станет на место. Конечно, дело осложнилось, потому что Михаил напугался рабочих... и получилось междуцарствие... Но ведь и это сколько раз бывало в истории... В конце концов все станет на место. Потому что, видите ли, Аликс, философия истории такова, что все в конце концов становится на место. Даже этот свирепый Керенский оказался совсем ручным: скверные манеры, конечно, сразу видно, что parvenu, но... в общем он держится скромно... Как вы нашли его? Он же вам представлялся.
– Он поцеловал мне руку, – брезгливо сказала Александра и потерла пальцы. – Пришлось вылить целый флакон духов, чтобы смыть. Вы правы в одном: он робел передо мной – это было очень видно. В дороге он будет учтив и сделает все, что надо, – в этом я уверена.
– Вот и чудесно! – весело воскликнул Николай. – Спокойствие восстановится, я ни секунды не сомневаюсь. И Корнилов, которого Родзянко под носом этих думских идиотов перевел в Петербург командовать здешним округом, и мой косоглазый друг Алексеев гарантируют, что рабочих усмирят в ближайшее же время. А ведь зло только в них: солдат замутили они, теперь это точно известно. Пока наши тут управятся, мы отдохнем в Англии... Это будет вроде нового медового месяца. Одни, в каком-нибудь старинном замке... За двадцать три года мы, в сущности, никогда не жили одни.
– Теперь, конечно, прекрасный случай остаться в полном одиночестве! Александра тягучим движением оперла острый подбородок на скрещенные пальцы. – Медовый месяц мы могли б провести и в Ливадии. Если б вы всегда слушались меня! Если бы вы позволили мне раньше написать брату Эрни, в Германию... Тогда же, как только он передал предложение Вильгельма заключить сепаратный мир... Мир был бы уже подписан, и нам не пришлось бы везти больных детей за границу, рискуя их простудить...
– Боткин уверяет, что опасности простуды нет, – жалобно почти сказал Николай, шагая по комнате. – А насчет мира... Кто знает! Политика – это такая путаная вещь.
– Для нерешительных! – перебила гневно Александра. – И все наше горе в том, что вы не умели быть достаточно решительным. Самодержец! Одного знака довольно, чтобы любой человек потерял все: честь, имущество, жизнь... Все должны были дрожать перед вами, а вас никто не боялся... И вот – результат. С этим должно быть покончено раз навсегда. Когда мы вернемся, вы должны стать грозным царем.
Николай вздохнул и сел на стоявший у стола, по дороге, золоченый, зыбкий стульчик.
– Я буду грозным.
Дверь распахнулась. Высокий старик в сюртуке вошел, вздрагивающей рукой разглаживая седые бакенбарды. Александра торопливо и истово перекрестилась.
– Боже, заступи нас. Что-нибудь случилось, граф Бенкендорф? На вас лица нет.
– Неслыханно! – Бенкендорф перевел дух и склонился в глубоком поклоне. – Ваши величества извинят, что я осмелился войти без доклада. Но... обстоятельства... Во дворец ворвался какой-то бандит...
– Один? – взблеснула глазами Александра. – Разве во дворце двери открыты каждому проходимцу и нет караулов?
Бенкендорф оскалил злобно желтые крупные зубы.
– В этом все и дело, что он взбунтовал караулы.
– А офицеры? Они – наши! Я утром еще говорила с командиром батальона, и он...
– Два десятка шашек – против восьмисот штыков. Верная смерть.
– Демоны! – прошептала Александра. – Надо было позвонить Корнилову.
– Мы пытались, но... телефонная станция занята его людьми.
Александра уронила руки.
– Зачем? – глухо спросил, помолчав, Николай.
Бенкендорф отвел глаза.
– Насколько я мог понять... революционный сброд Петрограда не хочет допустить вашего отъезда в Англию, государь...
– Что! – Александра поднялась, ярче стали на щеках багровые пятна. Но ведь правительство решило...
– Эта орда, очевидно, не считается с ним. Субъект, назвавший себя комиссаром Совета, лично разместил посты: тройным оцеплением дворец отрезан от мира. Подлые стрелки поклялись, что через их заставы не проберется и мышь и повиноваться они будут только Совету. У единственного оставленного входа на половину императора – утроенный караул. Им мало этого! Они накладывают замки на двери.
– Значит, мы замурованы?
– Не волнуйся так, Аликс, – пробормотал Николай. – Очевидно, придется отложить на время.
Он посмотрел на графа и дрогнул.
– Гофмаршал! Вы не все сказали.
Старик опустил голову.
– Вы угадали, государь.
Александра спрятала лицо в ладони.
– Нет, нет, ради Христа, граф. Не надо! Не надо! Мое бедное сердце не выдержит.
– Успокойтесь, ваше величество.
Она прошептала сквозь пальцы, сжимавшие рот:
– Цареубийца, да?
Бенкендорф молчал. Он видел мандат. Там сказано: "особо важный государственный акт". Какой иной смысл может иметь слово "акт" для этих разбойников. И из кармана тулупа – рукоять пистолета.
Николай потер лоб.
– Это... очень неожиданно, признаюсь. Я был сегодня особенно хорошо настроен. Они... в самом деле требуют моей головы?
– Нет, нет, ваше величество, – торопливо проговорил гофмаршал. – Об этом не было даже намека. Комиссар потребовал только, чтобы вас... предъявили ему... он имел несказанную дерзость именно так выразиться... Для... поверки.
– Только и всего? – с облегчением воскликнул Николай и даже притопнул шпорой. – Пожалуйста, сколько...
Он остановился на полуслове и оглянулся испуганно: в наступившей тишине резко и жутко прозвучал истерический смех Александры.
– Предъявить... императора! Как последнего, лишенного прав арестанта, воришку, ничтожество... И кому! Посланцу взбунтовавшейся черни! Позор, которого потом реками крови не смыть... Это хуже, чем цареубийство!
– Не идти? – испуганно сказал Николай. – Не идти, ты думаешь... А ты... ты полагаешь тоже, что мне лучше не идти, Бенкендорф?
Бенкендорф пошатнулся и стал на колени.
– Ее величество правы. И я до последней минуты с должной стойкостью отказывался доложить вам об этом чудовищном требовании. Но когда мне шепнули... комиссар это скрыл, он делал вид, что он один, – когда мне шепнули, что ко дворцу подошли пулеметчики и Семеновский полк... Они побратались уже с караулом. И если...
– Семеновцы? – переспросил Николай, и губы его задрожали. Семеновцы? Это... этого не может быть...
Глава 67
Арестант на поверке
На "предъявление" арестованного с рыжебородым пошли два офицера караула, батальонный командир, комендант, рунд. Со скрежетом распахнулась литая, чугунная дверь, за нею вторая – резного темного дуба. Открылась передняя, низ широкой беломраморной лестницы. Навстречу вошедшим теснилась придворная челядь, со всех концов дворца сбежавшаяся посмотреть на комиссара: три-четыре сотни людей... Огромные, тяжелые, как площадной Александр Трубецкого, гайдуки – в синих чекменях, с откидными, золотым галуном обшитыми рукавами, в высоких медвежьих шапках; карлики-скороходы в золотых туфлях, острыми носами загнутых вверх; негры – в малиновых бархатных, серебром и золотом расшитых куртках, в чалмах, в широких шароварах; выездные – в треуголках, в красных, штампованными орлами, черным по золоту, отороченных пелеринах. И целая стая лакеев – в черных фраках, в красных камзолах, в галунных куртках... Орда!
Отречение? Затвор? Отвод глаз! Все осталось как было – ни черточки малой не изменилось в пышном укладе Императорского Большого Двора: та же безумная роскошь, та же толпа раззолоченных тунеядцев, – словно в этой, среди парков залегшей дворцовой громаде не прозвучало и дальнего даже отклика революционной бури, прошедшей страну из конца в конец.
Лица офицеров, шедших с рыжебородым, были угрюмы. На секунду он почувствовал себя пленником. Это заставило остановиться.
– Господин комендант, – обратился он к Коцебу. – Поскольку вывоз арестованных в крепость оказался излишним ввиду возможности обеспечить и здесь надежный надзор, объявите сегодня же служащим дворца, что с переводом арестантов на тюремный режим штаты дворца упраздняются. Останется только персонал, необходимый для уборки помещений. При сдаче должности коменданту, который сегодня же будет назначен Советом, вы доложите об исполнении приказа.
Бесшумно ступая мягкими подошвами полусапожек, побежали вверх, по застланным ковром ступеням, лакеи внутренних покоев. Комендант, сутулясь, вздрагивая жирными ляжками, повел вслед за ними особо медлительно, нарочно, наверно, замедляя шаг, чтобы дать время "там" изготовиться к встрече, – по лестнице, во второй этаж, и влево, анфиладою комнат. Залы, гостиные, банкетные, "угловые". У каждой двери – то недвижными, то небрежными парами – лакеи: в особой для каждой залы, комнаты каждой лакейской форме...
Где кабинет? Надо будет взять бумаги... Или попросту опечатать?
На ходу рыжебородый посмотрел на часы: еще пятнадцать минут до срока, – он успеет позвонить Мартьянову на вокзал, что все сошло как нельзя лучше.
В коридоре-галерее, перекрытой стеклом, увешанной сплошь, по стенам, картинами, стояли, дожидаясь, трое штатских. Батальонный, поравнявшись с рыжебородым, предупредил шепотом:
– Любимые приближенные их величеств: князь Долгорукий, граф Апраксин, состоящий при государыне, – тот, что вправо стоит, молодой... Графа Бенкендорфа вы уже видели.
Обменялись полупоклонами. Придворные посторонились. Рыжебородый стал посреди коридора.
В полутора десятках шагов – перекресток: второй коридор. По условленному для "предъявления" порядку по этому коридору, мимо комиссара, должен пройти бывший император. Как арестант на поверке.
Бенкендорф не сводил глаз с черной рукояти браунинга, торчком из кармана тулупа. Рыжебородый понял. Внизу, еще в помещении караула, когда он вошел с солдатами в дежурную комнату, к офицерам, какой-то не в меру нервный поручик трагически умолял его отказаться от замысла цареубийства. Поэт-семеновец был, очевидно, прав: все так понимают. И царедворцы, очевидно, ждут такого же "акта". У старика гофмаршала нелепо и жалко трясутся зелено-белые, в растопырки, бакенбарды, у молодого на неподвижных, восковых, словно мертвых висках – круглыми каплями пот. Рыжебородый засунул обе руки за широкий поясной ремень: пусть успокоятся.
Где-то в стороне певуче щелкнул дверной замок. Бенкендорф оправил бакенбарды. Долгорукий, на шаг отступив, дал незаметный знак офицерам. Один из офицеров и рунд, зажав дыхание, неслышно вынули револьверы, ближе придвинулись к комиссару. Только руку поднять – в упор. Если он потянется к рукояти...
Комиссар переставил ногу, – резко в тишине замершего дворца, стукнула шпора. И тотчас на этот стук отозвалось за поворотом тихое и прерывистое перезванивание других шпор: кто-то шел неровным, вздрагивающим шагом.
Дула за спиной комиссара шевельнулись. Но руки рыжебородого по-прежнему за ременным широким поясам. Он стоит неподвижно. Шаги близятся.
Николай вышел из-за поворота. Остановился, потер ладони, словно умывая их под рукомойником (всегдашний, "всему миру известный", "императорский" жест), дернул шеей и шагом небрежным, вразвалку, направился к комиссару. Рыжебородый видел – все ближе и ближе – чуть-чуть вперед наклоненное лицо, одутловатое, с набухшими воспаленными веками, тяжелою рамою окаймлявшими тусклые, кровяною сеткой прожилок передернутые глаза. Николай подходил, топая каблуками по паркету. Казалось, он сейчас заговорит. Была мертвая тишина.
– Налево кругом, – негромко скомандовал рыжебородый и глубже засунул руки за ремень.
Застылый, желтый, как у усталого, затравленного волка, взгляд императора вспыхнул: в глубине зрачков словно огнем полыхнула, растопив свинцовое безразличие их, яркая, смертельная злоба. Придворные вздрогнули, как один. За спиной рыжебородый слышал прерывистое хриплое дыхание офицеров. Николай переступил с ноги на ногу на месте, круто повернул и быстро пошел назад, цепляя шпору за шпору, дергая плечом и шеей.
Он скрылся за углом. Трясущимися руками офицеры вправили, торопясь, револьверы в кобуры. Бенкендорф прошипел, кривя рот, безудержно брызжа слюной:
– Неслыханно! Его величество хотел удостоить-смягчить... А вы... Этого преступления вам... не искупить: вам не уйти ни от божьей, ни от человеческой кары.
Назад тем же путем – угловые, банкетные, гостиные. Комендант молча, без спора, указал кабинет. И опять – беломраморная, под коврами, лестница. Но в вестибюле на этот раз пусто.
Стрелки, караульные, радостно и бурно переговариваясь, прогудев чугунною дверью, снова навесили на нее тяжелый висячий – как на трофейных городских воротах – замок.
– Питерцам передайте, товарищ! сквозь стену – и то не пройдет.
Теперь – на телефон: время в обрез.
Но при входе в дежурную – первое лицо, которое он увидел, Мартьянов.
Павловец засмеялся дружески.
– Ты думал что? Как дух по воздуху? Нет, товарищ дорогой. Мы – тут.
Глава 68
Сквозь стену
Дорогой Вяч. Ал.
Я всячески обдумываю способ поездки. Абсолютный секрет – следующее. Прошу ответить мне тотчас же и, пожалуй, лучше экспрессом (авось партию не разорим на десяток лишних экспрессов), чтобы спокойнее быть, что никто не прочел письмо.
Возьмите на свое имя бумаги на проезд во Францию и Англию, и я проеду п о н и м через Англию (и Голландию) в Россию.
Я могу одеть парик.
Фотография будет снята с м е н я уже в парике, и в Берн в консульство я явлюсь с Вашими бумагами уже в парике.
Вы тогда должны скрыться из Женевы минимум на несколько недель (до телеграммы от меня из Скандинавии): на это время вы должны запрятаться архи-сурьезно в горах, где за пансион м ы з а в а с з а п л а т и м, р а з у м е е т с я.
Если согласны, начните н е м е д л е н н о п о д г о т о в к у самым энергичным (и самым тайным) образом, а мне черкните тотчас во всяком случае.
Ваш Ленин.
Обдумайте все практические шаги в с в я з и с э т и м и пишите подробно. Пишу вам, ибо уверен, что между нами все останется в секрете а б с о л ю т н о м.
Глава 69
Сердечное согласие
– Не пропускают в Россию? По формальным обстоятельствам? – Чхеидзе хмуро смотрел на Василия. – Формальные обстоятельства, конечно, соображение недопустимое. От эмигрантов нельзя, само собой, требовать паспортов. Но английское и французское правительства, несомненно, вправе принимать свои меры, чтобы под флагом эмигранта не пробрался шпион...
Василий перебил:
– При чем тут шпионы, когда дело идет об известных всему миру политических эмигрантах...
– Да, да, конечно! – закивал Чхеидзе. – Это же я и говорю. Разве я спорю? Исполнительный комитет сделает незамедлительно представление. Я очень благодарю, что вы именно сейчас напомнили об этом: меня просил срочно приехать Милюков, – я жду уже машину. Я скажу ему об этой противозаконной задержке: он снесется с державами.
Вавелинский крикнул в дверь:
– Машина подана, Николай Семенович.
Чхеидзе взял со стола котиковую свою шапку. Василий встал тоже.
– Когда будете говорить, особо твердо поставьте вопрос о пропуске Владимира Ильича Ленина, товарищ Чхеидзе. О нем мы имеем определенные сообщения заграничных товарищей, что Англия и Франция чуть ли не интернировать его собираются, если он попытается ехать.
В глазах Чхеидзе заиграли огоньки.
– Даже интернировать? Впрочем, почему нет? Такой враг войны и империализма! Циммервальд, Кинталь... Своим же интернационалистам французы и англичане не дают говорить. Это только у нас такая свобода... Но союзников беспокоит, конечно, и русский фронт. Потому что война – одна. Что? Придется очень хлопотать: надо будет специальное разрешение.
– Специальное?
– Ну так! – усмехнулся лукавой улыбкой Чхеидзе. – Совсем особый человек. Нет? Значит, совсем особое разрешение. Но я буду требовать от Милюкова всем авторитетом Совета. Кате-гори-чески. Вечером будете на Исполкоме? Тогда скажу, как было.
Милюков, пожав руку Чхеидзе, черкнул ногтем по полю развернутой перед ним на столе газетной полосы. "Правда" No 8, 14 марта 1917 г.
– Прочтите, сделайте милость.
Чхеидзе, морщась, надел очки. Он мог читать и без очков, но в таких случаях, как этот...
"...Для того, чтобы р а з б и т ь старую власть – достаточно было временного союза восставших рабочих и солдат...
Но для того, чтобы с о х р а н и т ь добытые права и р а з в е р н у т ь д а л ь ш е революцию – для этого одного лишь в р е м е н н о г о союза рабочих и солдат отнюдь недостаточно.
Для этого необходимо союз этот сделать сознательным и прочным, длительным и устойчивым, для того, чтобы противостоять провокаторским вылазкам контрреволюции.
Органами этого союза и являются Советы рабочих и солдатских депутатов.
Укрепить эти Советы, сделать их повсеместными, связать их между собою во главе с Центральным Советом рабочих и солдатских депутатов, как органом революционной власти народа – вот в каком направлении должны работать революционные социал-демократы..."
Чхеидзе поднял глаза от газеты. Милюков непривычно нервно потирал руки:
– Ну-с, что скажете... господин председатель "органа революционной власти народа"? Вы полагаете – такого рода статьи содействуют успеху нашей внешней политики, укреплению престижа правительства в мнении союзников? Послы и так каждый раз заговаривают со мной – прикровенно, конечно, с надлежащим тактом, но вполне определенно – о "двоевластии". А здесь – не только ясное противопоставление двух властей, но, по сути дела, прямой призыв к ниспровержению... "Вся власть Советам", так прикажете это читать? Вопрос только в сроке? Извольте в этих условиях хлопотать о кредитах! Бьюкайнен уже звонил мне сегодня и спрашивал, читал ли я эту статью. Он и так не слишком сговорчив. Но Терещенко, как вам известно, заявил в категорической форме: без нового займа – и крупного! – финансовый крах неминуем.
– Терещенко говорил о внутреннем займе, – нерешительно сказал Чхеидзе. – Совет его всемерно поддержит. Общий патриотический подъем...
– Бросьте! – отмахнулся министр. – Дать деньги могут только Англия и Франция, – Россию приходится в этот отношении сбросить со счетов. Патриотизм патриотизмом, а платить деньги никто не любит. Это во времена Минина, по преданию, купцы закладывали, спасения отечества ради, жен и детей. Надо быть реальными политиками: нынешние не заложат и комнатной собачонки. Интеллигенция, разночинцы, те, что вы, социал-демократы, называете мелкими буржуа, – да! Но много ли с них соберешь? А с ваших заводов? С рабочих, которые читают такие вот газетки? По агентурным сведениям, на заводах их рвут из рук в руки. Воображаю, что эта самая "Правда" будет писать, когда мы объявим подписку на заем! Что касается деревни, то рассчитывать на нее...
– Да, деревня разорена вконец, – подтвердил Чхеидзе. – С мужика совсем ничего нельзя взять. Налоги даже... Какой тут заем...
– Положение остается катастрофическим, как при царе, я говорю. И совершенно недопустимо, чтобы в такое время подобные статьи били правительство и на внешнем и на внутреннем политическом фронте. А "Правда" делает это, и за последние дни, в каждом номере, с все большей яростью. Необходимо прекратить. Я вас, как председателя Совета, покорнейше прошу принять решительные меры. Это же срывает не только нашу, но и вашу политику...
Чхеидзе беспомощно развел руками.
– Кстати, о Ленине я хотел сказать. В Исполнительный комитет поступило, через фракцию, заявление от большевистского Центрального Комитета: кажется большевикам-эмигрантам французы и англичане не дают визу на выезд.
– И хорошо делают, – кивнул Милюков. – И превосходно делают. Я буду сегодня же благодарить Бьюкайнена. Ни за что не пропускать! Пусть сажают в крепость, куда угодно, пусть сошлют на какие-нибудь чертовы острова, только бы покрепче. Мы будем приветствовать. А вы что?
Чхеидзе смущенно почесал переносицу:
– Они же будут кричать: вот вам ваша хваленая демократия.
– Ну и черт с ними, пусть кричат! – злобно сжал плечи Милюков. Но Чхеидзе замотал головой.
– Нельзя так. Они кричат – рабочие с кушают. Я должен перед вами официально ходатайствовать. И сообщить, что вы обещали. Даже специальное разрешение для Ленина.
Они посмотрели друг другу в глаза. Милюков улыбнулся.
– Ах, вы... официально, господин председатель Совета? В таком случае – и я отвечаю вам официально, как министр иностранных дел. Да, чинить препятствия свободному въезду российским гражданам недопустимо. Я принимаю ходатайство. Конечно же, я приму все меры к ликвидации затруднений. Я проявлю предельную настойчивость – всем авторитетом правительства. И в первую очередь – относительно специального разрешения.
Улыбнулся и Чхеидзе:
– Ну вот, и все в порядке. Я дам успокоительное заверение в Исполкоме, стало быть. А то, честное слово, они еще скандал устроят на совещании Советов: неприятно будет. Совещание состоится через две недели, – такое время они будут ждать... со своим Лениным.
Милюков зажмурился.
– Смотрите... Все равно устроят они вам на всероссийском вашем параде Советов скандал. Выкатят резолюцию в эдаком духе! – Он ударил ладонью по газете. – О власти или о войне.
Чхеидзе потряс головою, посмеиваясь:
– Нет. Это исключено. Их мало, их совсем безнадежное меньшинство. Газета – это другое, Но на совещание надо депутатов. А мы приняли очень решительные и очень надежные меры, чтобы их не было. За совещание я никак не боюсь. А Ленин – это другое.
Глава 70
Переговоры
Основа переговоров о возвращении швейцарских
политических эмигрантов в Россию
1. Я, секретарь Швейцарской социалистической партии, сопровождаю за полной своей ответственностью и за свой риск вагон с политическими эмигрантами и беженцами, возвращающимися через Германию в Россию.
2. Сношения с германскими властями и чиновниками ведутся исключительно и только мною. Без моего разрешения никто не вправе ходить в вагон.
3. За вагоном признается право экстерриториальности. Ни при въезде в Германию, ни при выезде из нее никакого контроля паспортов или пассажиров не должно производиться.
4. Пассажиры будут приняты в вагон независимо от их взглядов и отношений к вопросу о войне и мире.
5. Я беру на себя снабжение пассажиров железнодорожными билетами по ценам нормального тарифа.
6. По возможности, проезд должен быть совершен без перерыва. Никто не должен ни по собственному желанию, ни по приказу покидать вагон. Никаких задержек в пути не должно быть без технической к тому необходимости.
7. Разрешение на проезд дается на основе обмена на германских или австрийских военнопленных или интернированных в России.
8. Посредник и пассажиры принимают на себя обязательство персонально и в частном порядке добиваться у рабочего класса выполнения пункта 7-го.
9. Наивозможно скорое совершение переезда от швейцарской границы к шведской, насколько это технически выполнимо.
Берн-Цюрих
Секретарь Швейцарской социалистической партии.
4 апреля 1917.
Глава 71
Ждут
Над городом протяжно и глухо бухал большой, главный исаакиевский колокол. Вкруг соборного купола, над чугунными витыми высокими светильниками, в окружении чугунных, черные крылья встопорщивших ангелов, крутились по ветру чадным керосиновым пламенем пасхальные, раз в год зажигаемые огни. Со стен Петропавловской крепости размеренными ударами бил пушечный салют.
Мариша после полуночи зашла в помещение Комитета. Вчера, на совещании, на хорах (до чего удачно попали: Плеханов оказался и французы!), она сговорилась с Иваном: сегодня в ночь – на прогулку. В пасхальную ночь особою жизнью живут городские улицы. Надо же посмотреть, что с этой жизнью сталось в первое после революции "Светлое Христово Воскресенье". Так – все будто по-старому: по-старому звонят-перезваниваются колокола, бьют пушки, чадят – к звездному небу исаакиевские ангелы... И плошки вдоль улиц, на тумбах, мигающие, желтые, жалконькие, и флаги, трехцветные, царского времени, на домах; и по панелям идут, идут, с куличами и пасхами, с крашеными яйцами на тарелках в церкви святить розговины... Все – как прежде.
И в жизни... Не то что по-прежнему, к старому, а как-то на месте завертелась, на месте переминается жизнь. Заводы приступили к работе, но идет она срывами: то беспокойно, то вяло, то остановится вовсе. Все ждут чего-то... Точно вчерашнее ушло, завтрашнее не пришло, а сегодняшнего нет. Точно на полуслове остановилось что-то недоговоренное...
Да так оно и есть. Недоговоренное. И не "что-то", – а вполне известно что. И это "что" надо доделывать.
Василий говорит: "терпение, терпение". Ему хорошо говорить, – он пять лет сидел в крепости: за пять лет научишься выдержке. А вот как тем, кто не был в тюрьме?.. Скверное все-таки слово – терпение...
В комитетской "приемной" пусто. Не по-праздничному горит одна на всю комнату лампочка. И во всей квартире совершенная тишина. Ни души. Непривычно. И неуютно так вот стоять – одной.
А Ивана все нет. Хорош! На заседания небось не опаздывает.
Мариша присела на стол, как была, – в шубке, в шапочке. Где мог Иван задержаться? Особых дел, срочных, нет. У железнодорожников должен был выступать сегодня, – совсем облюбовали его железнодорожники! – по поводу выпуска "Займа Свободы" правительством. Но митинг давно должен был кончиться: заем – на военные нужды, на поддержку бойни, – о чем там долго говорить. Тем более – под заутреню. Из рабочих многие ведь, наверно, сегодня в церви: самый большой для православных праздник.
Не так давно было время – и у нее в эту ночь сердце замирало: от торжественной службы, блеска огней бесчисленных свечек, парчовых священнических риз, особого благолепия лиц... И взволнованных голосов хора...
Мариша поболтала ногами.
"Христос воскресе из мертвых..."
У нее – сошло, а рабочих – сколько еще верят; о женщинах и говорить нечего. С антирелигиозной пропагандой очень надо осторожно: уже столкновения были. Вообще в районах сейчас большевикам становится трудно: агитация против них с каждым днем сильней и сильней – и меньшевистская, и эсеровская, и кадетская, – кадеты тоже ведь на рабочих стали особое внимание обращать. А сейчас, когда большевики выступили против займа и в "Правде" опубликовано постановление бюро ЦК против Временного правительства и войны и о том, что ближайшей и важнейшей задачей Советов партия считает всеобщее вооружение народа и, в частности, немедленное создание рабочей гвардии, – такой подымут меньшевики с эсерами гвалт! Ясно ведь, зачем это вооружение... Сколько работы впереди – даже не представишь себе...
