Текст книги "Накануне"
Автор книги: Сергей Мстиславский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
В октябре – не будь Шиханова, не миновать бы на Айвазе стачки: сумел-таки уговорить. И сейчас тоже – против забастовки девятого ведет доводы... Хоть не слушай.
Ефимов совсем было отодвинулся от хода, передохнуть, но тотчас же снова, насторожившись, вжался ухом в стену:
– Вместо девятого Рабочая группа предлагает однодневную забастовку в день возобновления занятий Государственной думы – в знак приветствия и поддержки.
Бастовать? Рабочая группа? Ефимов в первый момент даже понять не мог: это что же – и Военно-промышленный поворачивает всем прочим вслед. А с войной как же?
Об этом не сказал, кончая долгую свою речь, Шиханов: только Думе похвальное слово. В цеху захлопали довольно дружно, и тотчас заговорил по визгу слышно – токарь из поляков, Покшишевский. Ефимов наморщился. Этот – свистун. Как начнет, так и кончит: "В борьбе обретешь ты право свое". "Долой, долой" – через каждое слово, только звон по мастерской. И о нем Ефимов докладывал, а почему-то охранное не берет.
И сейчас разоряется. Ясное дело, рад стараться: и за девятое, и за Государственную думу особо... И про Керенского особо кричит...
Похлопали и ему.
Переждал, послушал опять... Не сразу признал по голосу. Сосипатр Беклемишев, как будто. Верно. Сосипатр и есть... Ефимов насторожился, напряг слух, опять прилип ухом к ходу. До сего времени не было еще случая, чтобы Сосипатр выступал. Парень, прямо сказать, на образец: хотя молодой еще, всего двадцать пять лет, но уже высокой квалификации, приличного заработка, хорошо грамотеи. Притом, из наследственных, так сказать, айвазовцев: и отец и дед до самой смерти на заводе слесарями работали. И политикой будто вовсе не был зашиблен: когда в Рабочую группу выборы шли, его по цеху против Шиханова выставляли: в цеху Сосипатра особо уважают и любят. Отказался, не пошел в группу. И на митингах никогда голоса не подымал.
А сейчас...
А сейчас... прямо слуху своему не поверил Ефимов. Начал Беклемишев будто ладно: против забастовки в день Думы, против того, чтобы "думских звонарей" поддерживать, но дальше – о "кровавом воскресенье", о том, чтобы девятого обязательно бастовать... Да в каких словах... Хоть Павлову в пору...
Ефимовская спина, согнутая, давно уже ныла, но мастер не отгибался от "телефона", ловя каждое слово. Голос Сосипатра, вздрагивавший сначала от непривычки, должно быть, на людях говорить, звучал уже ровно и крепко.
– Девятого, стало быть, бастовать. Но я еще так скажу, товарищи. Одной забастовки, безусловно, мало. Стачка, какая б она ни была, все же дело, так прямо сказать, домашнее: дальше своего квартала, много, района, – не уходит. И получается вроде того, что у себя дома кулаком по столу стучать. По прежнему времени для острастки хозяину, для повышения заработка и иных, домашнего – так скажем – порядка дел, – и стачки, конечно, было достаточно. Но сейчас перед рабочим классом...
У Ефимова быстрым частым дрогом заморгали ресницы. "Классом"? Да он что, социал-демократ? Только от них о "рабочем классе" и слышишь".
– ...перед рабочим классом покрупнее задачи: нынче надо крепко, под самый корень брать. Пора от таких забастовок, розничных, вообще, выступлений, переходить к общей организованной борьбе за общие требования. Пора выходить за фабричные стены – на улицу.
"На улицу? – задохся от волнения Ефимов. – Это что ж будет? К чему зовет?"
А Сосипатр продолжал. В цехе тихо стало совсем: никто не шаркнет, не кашлянет.
– На улицу надо выходить, товарищи. В уличных выступлениях соединяться – по районам, по заставам, по всему рабочему городу. Рабочих в Питере – четыреста тысяч. Одних нас, металлистов, без малого тысяч сто шестьдесят... И вся беда в том, что мы еще – вроссыпь, без единства живем... А если мы соединимся, – такая сила будет, товарищи! Прямо скажу необоримая сила. Начнем выступать вместе в общих демонстрациях, под общим кличем, – каждый эту силу почувствует и поймет... И поймет, что одна у рабочих дорога и борьба одна, – и в каждом из нас от этого силы вдесятеро прибавится. Вот с девятого, я предлагаю, так и начнем.
Голос чей-то перебил тонким вскриком:
– На расстрел зовешь? Как в пятом году было.
Ефимов хихикнул тихонечко:
– Гришка старается... Ах, и мастак же, стерва... А ну-кася, Сосипатр, вывернись... Что это... Смеется, никак...
Сосипатр смеялся действительно. И голос – еще звонче.
– Нашел чем пугать. Безусловно, правительство войска выставит. Встретимся... Но нынче, я скажу, солдат не тот, что до войны. И в пятом году не каждая винтовка стреляла, а сейчас... На массовки, у нас же, в лесу, за Айвазом, мало ходит солдат?.. Солдату от войны – еще круче нашего... Нам только б сойтись, только бы встретиться, только б дошло до них правильно, чего мы, рабочие, хотим, за что боремся... В казарму, как в тюрьму, не пробраться живому слову, а на улице рта не зажмешь: услышат! А услышат – побратаемся живо.
– А не побратаемся – сомнем к черту, дьяволу, – задорно отозвался голос, и Ефимов за слуховым ходом своим без ошибки отметил: Никита, первый на заводе гармонист и забияка. – В пятом рабочих поп-провокатор вел аллилуйя, а нынче...
Дальше Ефимов не смог дослушать. В дверь постучали тем особо осторожным, вкрадчивым стуком, каким никогда не стучат рабочие; да и некому из рабочих стучать – все на летучке. Мастер отпер торопливо. И в самом деле; рассыльный из конторы.
Директор спешно требует господина Ефимова.
Глава 6
Однофамильцы
В кабинете директора с порога еще увидел Ефимов серебряные жандармские, с красной просветиной, погоны и знакомого толстого пристава. Пристав кивнул ласково и сказал, наклоняясь к сидевшему рядом усатому ротмистру:
– Вот-с, он самый: мастер Ефимов.
Жандарм подщелкнул шпорой, по-прежнему сидя вразвалку, протянул руку. Ефимов с почтением пожал мягкую ротмистрскую ладонь: в эдакое смутное время нет человеку полезней протекции, как жандармская.
Жандарм спросил, поигрывая серебяным пузатеньким наконечником аксельбанта:
– Разрешите осведомиться, уважаемый... как имя-отчество? Петр Семенович? Ваш цех на заводе – самый беспокойный по сообщению господина директора...
Он наклонился в сторону письменного стола, за которым сидел директор-распорядитель, и директор, поспешно наклонясь навстречу жандармскому кивку, подтвердил тенорком:
– Так точно. Можно сказать без преувеличения: руководящий цех.
– Так вот, уважаемый Петр Семенович, будьте добры указать, кто у вас там... главный заводчик смуты, – заглавный, так сказать, оратор-организатор.
Сосипатр? Так теперь надо сказать! Но язык не повернулся. У мастера даже в виски стукнуло. С чего это... не сказалось. Потому что лучший работник в цехе? Или потому что первый раз? Сказалось сразу другое, уже привычное имя:
– Покшишевский.
Жандарм кивнул равнодушно:
– Имеем сведения. Проходит у нас по списку социалистов-революционеров. Звание вроде как динамитное, однако сейчас, как изволите знать, динамитчики эти за войну до победного конца. Со всеми здравомыслящими верноподданными. Черт с ним, пусть пока бродит... Нет, вы мне такого назовите, что против войны: это признак вернейший.
На этот раз имя сказалось легко:
– Сосипатр Беклемишев.
– Как? – расхохотался ротмистр. – Беклемишев? Вот анекдот! Знаменитому адмиралу однофамилец?
– Знаменитому? – спросил любопытно директор. – Простите... Не приходилось слышать. Чем именно знаменит?
– Помилуйте, – пояснил с готовностью ротмистр. – Любимец его величества: чин за чином, орден за орденом так и хватает! Умнейшая голова – нашел ход. Он, знаете, когда на доклад к государю приезжает, испросит разрешения пройти в апартаменты августейших детей, залезет под стол во всей парадной форме – представляете себе: мундир, шитье, эполеты, сабля, ордена во всю грудь – и лает оттуда по-собачьи, арти-ети-чески лает! Ну, натурально, все от смеху – в лоск! А известно, кто умеет насмешить, тех больше всяких других любят. На этом его карьера пошла... Так Беклемишев, вы говорите... Он какой масти?
– Волос черный, а лицо кругом бреет.
Ротмистр рассмеялся опять:
– Да я не о том: не все ли мне равно, какое у него мурло: мне с ним не целоваться. Какой партии, я спрашиваю.
И снова у Ефимова сжало виски. Непонятно. Словно боится чего. Молчать нельзя: неисполнительно. Мастер вильнул.
– Виноват, не вполне разбираюсь... Раньше было безусловно просто: против царя говорит, стало быть, социал. А нынче...
На этот раз рассмеялись все, кто был в комнате.
И Ефимову самому стало весело.
– А нынче все против царя говорят? – сказал сквозь смех ротмистр. Правильно: разберись тут... в партиях! Однако же все-таки надо разбираться, почтеннейший Семен Петрович: время сугубое...
– Так они ж, ораторы, когда говорят, не называются, – пробормотал мастер.
Ротмистр скривил рот.
– А определять надо, – как птицу по полету. К примеру, можете вы доложить что-нибудь из высказываний означенного Сосипатра?
– Могу, – бодрясь и вытягиваясь, сказал Ефимов. Речь, только что слышанная, была у него в памяти до слова свежа. Он так и стал повторять, слово за словом, и сразу же не только ротмистр, но и пристав, до той поры благодушно посапывавший, и директор в величественном кресле своем, и старший инженер, и начальник цеха настороженно вытянули из высоких, стоячих крахмальных воротников подбритые шеи.
На улицу? С солдатней брататься?
Ротмистр встал. Усы встопорщились, совсем другое стало лицо – не узнать.
– Большевик, не иначе... Только большевики могут такие лозунги... Да еще во время войны... Это надо пресечь немедля... Немедля изъять. До начала митинга, чтоб он не успел свою ересь...
Ефимов дрогнул.
– Какого митинга?
– Вас разве не предупредили? – Ротмистр оглянулся на директора. Сегодня, по постановлению, изволите видеть, комитета преступного сообщества, присвоившего себе наименование Российской социал-демократической партии большевиков, по всем заводам имеют быть организованы митинги с призывом бастовать 9-го января. Министерством предписано изъять главнейших ораторов до митингов, дабы сорвать. В ночь сегодня мы поработали. А сейчас добираем: у меня с собой люди.
– Виноват... – пробормотал, не смея поднять глаз, мастер. – Митинг... идет уже... Сосипатр на митинге, именно...
– Как! – гаркнул ротмистр. – Так чего ж вы тут муру разводите... Я же вам сказал – приказано митингов этих не допускать... Придется теперь из-за вас в открытую: наряд вызывать для разгона и ареста...
– Бога ради! – умоляюще воскликнул директор. – Это же невозможно! На заводе, знаете, что будет. Забастуют сегодня же... А если станет Айваз, сейчас же перекинется на другие... Район здешний до последней степени буйный.
– Правильно, – подтвердил пристав. – Хуже Выборгского во всем городе района нет. Где-где, а тут обязательно подхватят. Только предлог дай...
Ротмистр покусал губы.
– Я из командировки с пустыми руками никогда не возвращался, за всю службу. Митинг... черт с ним: случилось – назад не вернуть; да он и отошел уж, пожалуй. Но Сосипатра вашего я возьму.
– Ваше высокородие! – Ефимов в волнении забылся настолько, что дотронулся даже до ротмистрской руки. – Христом богом свидетельствуюсь: ежели Сосипатра тронуть – не то что цех, весь завод на дыбы станет: очень его рабочие уважают. А в цеху у меня такие есть... Никиту, хотя б, взять. Мальчишка, и фамилия ему будто безразличная – Сизов, но яростный в действиях: прямо зверь из бездны, как в Апокалипсисе определено. Слова не скажи – он уж и кулаки сжал. И другие есть, ему в масть. Действо получится, я говорю... Все одно, что разгон.
Ротмистр подумал.
– Ликвидировать все же необходимо... И немедленно. Но, пожалуй, действительно, лучше... без шума: чтобы, так сказать, без вести пропал... Присядьте, господин Ефимов. Сейчас мы стратегию эту сообразим.
И обернулся к директору:
– Н-да! Со всей откровенностью скажу: паршивые пошли времена! Из-за какого-то там слесаришки... В прежнее время сгреб бы его за шиворот посреди мастерской, стукнул мордой о станок и отправил куда следует. А сейчас, изволь радоваться, целый аппарат воздвигай. Роман с похищением. Дабы не обеспокоить, изволите видеть, пролетариат!
Глава 7
Роман с похищением
Надолго все же задержался в конторе Петр Семенович. В цехе отмитинговали, приняли Сосипатрову резолюцию, разошлись, переговариваясь, по станкам. Сосипатр окликнул собравшуюся уходить фельдшерицу:
– Сестрица... Не посмотрите ли? Что-то у меня с пальцем. В суставе чего-то...
Отошли к окну, чтобы посветлей. Угол дальний – станки в стороне, никого поблизости нет. Сосипатр проговорил запинаясь:
– Ну... как? Коряво?.. Для первого разу: блин – комом?
Она ответила ласково, не подымая глаз, шевеля один за другим суставы, крепкого, грубокожего пальца.
– Хорошо, очень, очень хорошо, родной... Лучше Павлова, честное слово... И если так дальше пойдет...
Он дернул руку.
– Не посрамил, значит?.. Вы... не в утешение мне, товарищ Марина? Ой, да и рад же я... Ежели бы сейчас не народ...
Она спросила, смеясь одними глазами (губами нельзя: медицинская консультация).
– Ежели б не народ, так что бы вы?
Он смутился.
– Нет... Я так... Ну, спасибо. Пошел.
– Постойте, – остановила она. – Я палец перевяжу: мне еще надо сказать.
Достала из карманчика белого халата бинт. Никите от станка окликнул озорно:
– Сосипатр! В штрафные запишут.
И запел скороговоркою, косясь на него и Марину:
Мой то миленький хорош, таки хорош,
Он не ходит без резинковых калош.
Сосипатр нахмурился сердито. Марина, словно не слыша, медленно бинтовала палец.
– Нынче в ночь такой провал был – не запомнить: товарищей – человек сорок. И вся техника села.
У Сосипатра дрогнули губы. Ничего, если кто и увидит, подумает: в суставе свербит. Марина продолжала не глядя:
– Четвертый номер "Пролетарского голоса" взяли, брошюру против войны. И типографию... в районе у нас, в Новой Деревне, подпольная была...
Сосипатр покрутил головой, забыв всякую конспирацию:
– Нечисто дело... Не иначе, как пролез кто... Такие дела только с провокации делаются... Комитетские-то целы? Товарищ Андрей? Товарищ Черномор?
– Целы, – успокоила Марина. – Так вот: люди до последней меры нужны. Вы хоть и... только что из кружка... в первый раз сегодня выступали... а придется вас вплотную взять в работу.
– Товарищ Марина... – задыхаясь от волнения, сказал Сосипатр.
От станков дошел смех: что-то опять брякнул Никита.
– Смотрят, – шепнула Марина и рассмеялась, обернувшись лицом к цеху. – Надо идти, а то ребята нас с вами окончательно женят. После смены приходите в Выборгский кооператив. Знаете? Спросите товарища Василия... Пароль "Николай кланяется и...". Впрочем, я сама там буду... До скорого.
Она кивнула, помахала рукой Никите и прочим и пошла к выходу. В самый раз: на пороге показался мастер Ефимов. Он поклонился Марине ласково, но в глазах – настороженность.
– Что долго загостились? У меня по санитарной будто все в порядке.
– Авария! – засмеялась Марина. – Палец вправляла. Благодарите, а то без меня дирекции пришлось бы платить за увечье.
Ушла быстрым, легким шагом. Мастер посмотрел вслед. Ладная девушка: черноглазая, черноволосая, плечи крепкие... Отец по метрике из рабочих, а эта выбилась: в медицинском институте учится, здесь, на заводе, в амбулатории фельдшерицей подрабатывает. Он как-то у доктора полюбопытствовал: хвалит.
Ефимов пятый год вдовец. Вот бы такую. Да нет, не пойдет. Ей что!.. На доктора учится, выйдет за благородного.
Он вздохнул и окликнул Сосипатра:
– Пожалуйте-ка сюда, Беклемишев.
Сосипатр подошел, поглаживая руку. Это что ж... ему, что ли, палец вправляла... амбулаторная? Бинт. Наверное, что ему.
Ефимов сказал, глядя в пол:
– Там вас спрашивают... по делу какому-то... В конторке у меня... Идите, не заперто. Я тут еще в цехе минуточку задержусь...
В конторке ждали, действительно, трое. По лицу – молодые, по одежде рабочие. Первый из них, в шапке с кошачьей опушкою под бобра, очень добротной, сказал подмигнув:
– С Розенкранцевского завода. За тобой. Нынче митинг проводим, по указанию комитета, насчет январской. А оратора у нас нет... Так мы – за тобой. Звать меня Климом.
Сосипатр удивился искренно:
– Меня? Я при чем? Какой я тебе оратор!
– Не втирай, – засмеялся Клим и подхватил Сосипатра под локоть. "Николай кланяется..." Слыхал про такого?
– Слыхал, – засмеялся, в свою очередь, Сосипатр. – Скажи на милость, как пришлось: у Розенкранца как будто до этого времени одни меньшевики в ходу были. Когда митинг?
– Сейчас и двинем, – откликнулся второй, крепыш, низенький, совсем коротыга, в кепке. – Чтобы до смены поспеть, а то народ разойдется. Нерадивый у нас к политике у Розенкранца народ.
Сосипатр кивнул. И это верно: завод на всю Выборгскую самый отсталый. Неужто удастся как у себя нынче в цехе? Сейчас говорить он по-другому уже будет... как на крыльях.
И опять радость к сердцу, так, что даже лицо закраснелось.
– Ну, что ж... Пошли.
Приостановился на секунду, вспомнил.
– До смены? Надо мастеру...
– Еще кому? – глумливо воскликнул Клим. – Ты кто такой есть, чтобы у всякой шкуры хозяйской спрашиваться. Ушел и ушел. Ну, в штраф запишет... Тоже – дерьма...
Вышли за ворота. Клим сказал:
– Гляди-ка... чего там маячит? А ей-богу, сукин сын шпик.
Сосипатр пригляделся. В самом деле, подозрительный какой-то человек. Пальтишко – обтрепанное, а котелок, как у барина. И воротник поднят, чтоб лицо прикрыть. Еще не хватало. Раньше эта нечисть не решалась близко к заводу подходить.
– Пойдем прямо на него. Небось, даст деру.
Крепыш возразил, однако:
– Ну, брат, как бы самим не пришлось деру давать. Он, думать надо, здесь не один... смотри, героем каким ходит, на всем виду... Нынче вообще с чрезвычайной оглядкою надо. Провалы. Не знаю, у вас как, а даже у нас на заводе люто. Пойдем от греха кругом, через лес...
– Через лес, так через лес, – согласился Сосипатр. – И в самом деле, пожалуй, лучше, а то еще на след наведем...
Шпик остался на дороге. Приткнулся к фонарю, глазами следит за воротами. Другого кого-то ждет, ясно. И на сердце Сесипатра стукнуло.
Не Марину?
Крепыш шепнул, вытянув шею:
– Сов считаешь? Не видишь: зазевался легавый. Ходу!
На лесной тропке не было ни души. Шагали быстро.
– Ты все же аккуратно иди. Чтобы след в след.
Это сказал третий, бородатый и сумрачный, молчавший до тех пор.
"Серьезный человек, конспирацию знает", – одобрительно подумал Сосипатр. И оглянулся назад, через голову крепыша, шедшего следом. Завода уже не было видно – одни сосны заиндевелые вкруг да сугробы. Далеко отошли, слежки нет.
Коротыга оскалился:
– Беспокоишься? Будь спокойненький. Держи вправо.
Сосипатр приостановился.
– Вправо? Почему? Завод же – в той стороне. Там дорога.
Коротыга захохотал.
– Какая дорога, ты раньше спроси.
Догадка нежданная рванула мозг. Но раньше, чем Сосипатр успел двинуться, выпростать глубоко задвинутые в карманы руки, назвавшийся Климом схватил крепкой и сноровистой хваткой за локти. С двух сторон глянули в упор, в лицо револьверные дула.
– Не рыпайся. Порешим на месте. Имеем благословение.
Сосипатр стиснул зубы. Руки так и остались в карманах.
– Сволочи!
"Клим" загоготал гусем из-за спины.
– Какие есть. С тем и бери.
Бородатый уже шарил по карманам. Паспорт, рабочий знак, кошелек, в кошельке – семьдесят три копейки.
– Эх... ты... государственный банк! Направо пошли, целинкой, ребята. На шоссе выйдем, что мимо сто восемьдесят первого казарм. Тут всего ближе... Прямо к "Крестам" потрафим, на ихнюю новую квартирку.
– Неудобно, – басом сказал бородатый. – Там у казарм день и ночь солдаты учатся.
– Ну и что с того? Солдат – казенный человек, – резонно возразил "Клим". – В случае чего он ему еще в затылок прикладом поддаст. Видал, какой у него затылок располагающий. Дурного слова не скажешь: красивый парень, только что не в теле – не тот харч. Небось, которым девкам от тебя мор? Был, надо сказать, как нынче ты свое отгулял: теперь пусть за тебя другие побалуются.
Глава 8
Сто восемьдесят первый
На снежной полянке против красных кирпичных низкорослых казарм, у самой лесной опушки, поеживаясь в зябких, "рыбьим мехом" подбитых шинелях, стоял, развернувшись в одну шеренгу, пехотный взвод. За левым флангом присел на пенек унтер-офицер: винтовка прикладом в снег – штык вверх, в небо; на штыке – зеркальце для проверки прицела.
Ни офицеров, ни фельдфебеля нет. Господа командиры ходить на строевые занятия не утруждаются: и скучно и утомительно. Отдуваются одни унтеры.
Унтер скомандовал лениво:
– По зеркалу, пальба с колена! Пли!.. Э, кобыла!.. Куда свалил дульную часть, дергун!
Очередной стрелок (стрельба одиночная), мешковатый солдатик, отвел сердито глаза.
– Руки смерзли. Второй час по плацу валандаемся... Опять же – ветер. Разве мыслимое дело...
– А тебе что? – завалил корпус назад унтер. – Кресло прикажешь, да еще под зад керосинку... греть... Богу воздай, что еще пузо не голое... На фронт пойдем, там, брат, и вовсе казенной частью к земле примерзнешь.
Он рассмеялся. Но смех не передался по шеренге.
– Ладно. Три шага влево. Постой-ка навытяжку, горяч больно. Следующий. А, Адамус? Здорово... С утра не видались... Как стоишь! Подпоясали гуся на мороз! Подтянись! Солдат при всех обстоятельствах бравый должен быть... А у тебя – тем более, имя – знаменитое: Адамус. Всякая собака обязана кличку свою оправдать. Адам – первый человек был, сам господь бог из навоза кухарил, до своего подобия возвеличил, а в тебе – какое подобие? Один навоз. Ну, что скажешь?
Адамус, горбоносый и черный, по сложению тщедушный солдат, молча смотрел в лицо унтеру. Унтер повертел винтовкой. Заиграло на зимнем, красном солнце стекло.
– Ты что, только по-еврейски обучен, русского языка не разумеешь? Тебе господин фельдфебель когда последний раз морду бил?
На дороге, из лесу, показались четверо. Солдаты обернули головы к ним. "Вольные" по этой дороге редко ходят: место военное – караулы и патрули могут задержать. Ведь шпионов немецких по городу рассыпано предупреждение было – не счесть. Солдатам поэтому приказано настрого: подозрительных, если у казармы окажутся, задерживать.
Унтер, видимо, инструкцию помнил. К тому же открывался предлог прервать скучнейшую канитель с прицелкой и поразмяться: фасон фасоном, а ноги и у самого застыли. Он поднялся с пенька и подошел к обочине дороги. Солдаты без команды свернули шеренгу, сбились в кучу, похлопывая руками.
Унтер крикнул:
– Стой! Кто такие? Заворачивай оглобли. Тут вольным ходу нет.
Шедший впереди, в кошачьей – под бобра – шапке, откликнулся, скаля зубы:
– Тут вольных и нет: трое царских, а этот по государеву делу, в дальнее плаванье.
Он цокнул языком. Унтер-офицер отступил от придорожной, снегом заваленной канавы:
– Честь и место.
Человек в кошачьей шапке был уже близко. Сзади, шагах в пяти, шел Сосипатр. Двое по бокам, руки в карманах. Солдаты хмуро смотрели на подходивших.
– Рабочий, видать... Не иначе, как с Айваза. Молодой какой...
– Теперь, брат, крышка... Сгноят...
– Стой, постой... будто я его видел. В воскресенье, на митинге в лесу – не он приветствие от рабочих говорил?..
Сосипатр повернул лицо к солдатам. Шевельнул губами. Крепыш, рядом, угрозно рванул за плечо.
– Но, но!.. Шагай!
– Он самый! – шепнул кто-то в солдатской кучке, с краю. – Иван, ты куда?..
Ефрейтор, кряжистый, не отвечая, поправил папаху и двинулся к дороге. Но его обогнал Адамус. Он с неожиданной при его тщедушности лихостью перескочил через ров и стал перед кошачьей шапкой, широко, расставив ноги.
– Куда ведешь?
– Куда надо, служба, – отозвался "Клим". – А ну – осади!
Адамус не сдвинулся с места. Походкой неторопливой подходил и ефрейтор Иван.
– Назад! – крикнул издалека унтер.
– Слышал? – сердито зыкнул "кошачий". – Обходить мы тебя будем, что ли... Синайский монумент!
Он взял Ада Муса сильной рукой за плечо и легко столкнул его с дороги в канаву.
– Так-то! Коротки ноги у миноги на небо лезть.
Но он шарахнулся в сторону тотчас. Адамус, по пояс в снегу, завопил отчаянным голосом:
– Бьют! Фараоны! Солдата!
И взвод, как один человек, ринулся к дороге. Иван перекинул винтовку наперевес. Охранник застыл на месте. Двое, с боков Сосипатра, повернули и побежали назад, опрометью, скользя и спотыкаясь. Сосипатр снял шапку, поклонился низким поклоном, перебросился через канаву, на плац, мимо растерянно топтавшегося на месте унтера пошел к лесу. У казарменных раскрытых ворот караульный, увидя своих на шоссе глухим кольцом зажавших кого-то, тоже перекинул винтовку и крикнул, что голосу было, в ворота, во двор:
– Ребята... Шпийон нашего солдата убил!..
Крик передался за дворовой стеной. Секунда, и из ворот хлынула толпа. Люди бежали без шинелей, в распоясанных гимнастерках, кой у кого поблескивали в руках топоры и лопаты...
– Наших бить, стерва!
"Кошачий" раскрыл рот, но горло перехватило, вскрик вырвался воем. Вконец растерявшись, он вытащил из кармана новенький вороненый револьвер.
– Стрелять?!
Тяжелый приклад обрушился на переносье. Охранный рухнул без звука.
Глава 9
Конец венчает дело
Дежурный офицер, прапорщик, растерянно стоял на дороге над трупом. Кругом, сомкнувшись тесно, молчала огромная солдатская толпа. Унтер застыл навытяжку за офицером.
Прапорщик обернулся наконец.
– Арестовать... кто это... Кто были... зачинщики?
Унтер замер под сотнями поднявшихся на него пристальных, беспощадных глаз.
– Не могу знать, – пробормотал он. – Я при этом не был... Как весь батальон набежал...
– Что ж мне... весь батальон прикажешь арестовать? – Щека прапорщика дернулась судорогой. – Закон требует, чтоб... в каждом случае были зачинщики. Нет... сам под суд пойдешь. Сдай винтовку.
Но толпа кругом загудела глухо. Погоны на прапорщичьих впалых плечах дрогнули. Он оправил худощавой рукой портупею, хотел что-то сказать, но справа – по шоссе – тяжелым ревом взревела сирена. Автомобиль – открытый, дорожный, военный – вполз, тормозя на тихий ход, в расхлестнувшуюся перед ним толпу.
Прапорщик испуганно взметнул пальцы к папахе, отдавая честь: в автомобиле поднялся с кожаного, истертого сиденья плечистый и молодой, очень толстый, с большими оттопыренными ушами генерал.
– Что такое у вас тут творится, прапорщик?
Дежурный, скороговоркою, стараясь не глядеть в генеральские строгие глаза, доложил: агенты охранного отделения вели арестованного рабочего. Один из них на вопрос солдата, куда ведут, ударил...
Генеральские брови сдвинулись. Голос прошел по поляне раскатом.
– Ударил солдата? Мать его!
Глаза прапорщика стали востерженными. Он докончил бодро, выпячивая впалую грудь, влюбленно глядя на генерала:
– Так точно. И вынул револьвер. Хотел стрелять. Но солдаты не дали. Набежали, и кто-то...
– Поделом! – отрезал генерал, еще гуще хмурясь. – Поднять руку на солдата... на защитника отечества... на священное воинское звание посягнуть!.. Собаке собачья и смерть! Правильно говорю, орлы?
Он повел взглядом вкруг по тысячной солдатской толпе, и толпа взревела, радостно и дружно:
– Так точно, ваше превосходительство.
Генерал оглянул, брезгливо кривя губы, труп.
– Дайте знать в полицию, пусть забирают... И никаких чтобы там... протоколов. А где остальные?
Прапорщик заморгал, и лицо стало испуганным.
– Уб... убежали, ваше превосходительство. Еще до происшествия.
– И преступник? – генерал поморщился. – А вы чего же зевали... Внутренний враг – еще хуже немца... Язва отечества...
– Он же... в гражданском был... как и те... – запинаясь и отводя глаза, ответил прапорщик. – В общем волнении... не разобрать было... Как все побежали...
Генеральский глаз скользнул неодобрительно по морщинистому бледному прапорщичьему лицу, по университетскому значку на мундире.
– Вы так полагаете? – голос прозвучал растяжисто и сухо. – А впрочем, пес с ним... Он от своего не уйдет... Словят.
Генерал тронул за плечо шофера. Тот дал гудок. Солдаты посторонились. Прапорщик лихо отдал честь.
– Виноват, ваше превосходительство. Как прикажете доложить...
Генерал не дал докончить: он понял.
– Генерал Крымов, начальник Уссурийской конной. Я, впрочем, для верности сам позвоню командиру полка... которого? Сто восемьдесят первого?.. До свиданья, братцы... Скоро свидимся? На святках погуляете, баб пощупаете – и с божьим благословением на фронт. Вместе немцев бить будем, орлы!
Он откозырял огромной, толстой рукой. Машина двинулась, набирая ход. Унтер-офицер вздохнул облегченно и обратился к прапорщику, смотревшему вслед удаляющейся машине затуманенными, озабоченными глазами: сам позвонит... А черт его знает, о чем он позвонит.
Унтер сказал весело:
– Вот... во благовремение начальство бог привел. От цыган из Старой Деревни ехал, не иначе... А представительный какой генерал: ровно слон.
Глава 10
"Слон в экстазе"
Автомобиль – военный, дорожный, открытый – вынесся на Сергиевскую.
– Семнадцатый номер, Карпенко.
Солдат-шофер особо осторожно затормозил машину у широкого, в огромных зеркальных стеклах, подъезда. Живут же люди! Это тебе не то, что по десять человек на грязных нарах вповалку валяться, как ему приходилось в рабочей казарме, до призыва. Да и сейчас не легче.
Швейцар выскочил, придержал дверь, галунная фуражка на отлет. Крымов вылез, досадливо и брезгливо морщась, стал подниматься по застланной красным мягким ковром лестнице.
Входить было неприятно. Если бы не приказ генерала Алексеева, Михаила Васильевича, начальника штаба верховного главнокомандующего, – секретный, особого доверия приказ, – он ни за что бы не пошел на это – извините за выражение – совещание. Уже потому, что секретные дела надо делать, а не разговаривать о них. Тем паче – в большом сборище. Алексеев, конечно, прав в том смысле, что без "гражданских политиков" в этом деле не обойтись, но, по его, Крымова, мнению, правильнее было бы попросту сделать сначала, а потом приказать штатским, что им, собственно, полагается в дальнейшем исполнить. А то, изволите видеть, "уславливаться".
Прихожая завешена вся цветными, тончайшего плетения рогожками... Картины крестьянского быта: мужики на пашне, стадо у речки, пляски... Здорово сделано, вроде как на лукутинских табакерках.
Генерал, залюбовавшись, задержался у рогож. Так застал его вышедший навстречу по торопливому лакейскому докладу хозяин – отставной гвардии полковник Свечин.
– Одобряете? Действительно, шик. С кустарной выставки. Первая премия. Мужицкий гобелен, так сказать. Черт их знает! Ведь, честное слово, такой работы не постыдился бы Леблок и Миньяр. А эти – на кислой капусте, луком рыгают, шапошники... Милости просим... Наши в сборе.
"Наши". Крымов фыркнул досадливо. Свечин этот... Когда в гусарах служил, о нем говорили, что голова у него уже на рыси отстает от лошади на полкорпуса, а сейчас с либералами спутался и в политиках ходит. Еще, пожалуй, в министры ладится вылезти. Он спросил хмуро:
