Текст книги "Трольхеттен"

Автор книги: Сергей Болотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

–Гуру интересовался тобой, Рамена, – сказал брат Ханна, – Спрашивал, почему не появляешься на проповедях? -Я... был болен. Нездорово поблескивающие глаза Ханны пробежались по комнате: -А где же лекарства, где священные настои? -Я постигал тьму и свет, я думал таким образом излечусь от телесной хвори. Так и получилось. – В глотке у Рамены пересохло, глаза забегали, один раз он покосился на окно, стремясь увидеть Ворона, но не увидел. -Похвально, если так, – ласково подал голос брат Накима, сложив ритуально руки, отчего под вытертой его кожаной курткой обрисовался подозрительно похожий на кобуру, предмет, – но теперь то ты здоров? -Здоров. -Святой Ангелайя хочет тебя видеть. Сумеешь дойти до него своими ногами? Оба сектанта смотрели ласково, с легкой укоризной, но вот истинных чувств на лице их видно не было, как не видно их на карнавальных масках. -"Попал!" – подумал Рамена – "гуру хочет видеть, ведь это же..." Любой член Ангелайевой секты: от самого захудалого двоюродного, что только что вступил в секту, до имеющего почти неограниченные возможности Адепта Третьей ступени, знал – гуру никогда не зовет к себе напрасно, никогда ничего не прощает, и ненавидит отступников. А он, Рамена, если не сумеет оправдаться, попадет именно в их число. Станет ренегатом. -Ну так как, брат? – вопросил Ханна – ты пойдешь своими ногами, или братья поведут тебя под руки? Рамена сделал шаг назад, лихорадочно соображая. Будут ли пытать? Наверно да. Ох не стоило выпускать из поля зрения Ангелайю, не стоило. Видя, что отринувший каноны брат, испуганно пятится назад в комнату, Ханна и Накима больше не медлили. Рассудив поведение Рамены, как несогласие, они двинулись на него. А потом коротким тычком опрокинули на, лишенный ковра, пол. Действовали они при этом со сноровкой бывалых санитаров, которым по десять раз на дню приходится утихомиривать буйных. С на запястьях Дмитрия защелкнулись наручники – новенькие, блестящие, выписанные на нужды милиции и быстренько прикарманенные проворным Гуру. Скованный Рамена задергался, и не в силах больше себя сдерживать, заорал во все горло: -Пустите! Пустите!! Ворон! Во-о-ро-о-н!!! -Ишь надрывается... – флегматично молвил Ханна, привычный к стонам пытаемых. – Ворона какого-то зовет. Как есть отрекся! -В Гнездо! В Гнездо твое хочу!! – надрывался Рамена, когда собратья волокли его к двери. – К реке шумливой! К избам! -А может он того? – поинтересовался Накима. -Да нет, – ответил Ханна, большой дока в психиатрических делах Отмазаться хочет. И вытащили его за дверь. Дергаясь на руках мучителей, Дмитрий успел напоследок увидеть окно, на светлом фоне которого парил Ворон и смотрел ему в след. Помочь он, видно не мог, мог только вдохновлять, и обещать. На улице его запихнули в машину – потрепанную волгу, и повезли через мост в нижний город, где в обширном подвале под одним из домов находилась одна из твердынь секта. Где точно – знали лишь единицы. Сектанты скрывались, слишком много было охотников порешить с могущественной организацией одним единственным взрывом. Всю дорогу Рамена стонал и звал Ворона, а периодически начинал лопотать что-то насчет гнездовья. "Не отмазывается" – решил брат Ханна – "Съехал на пернатой почве". А потом переставшего стонать и начавшего грязно ругаться, ренегата провели вниз и представили пред светлые очи Просвещенного гуру, что познал свет и тьму, добро и зло. И приобрел при этом власть над умами и душами своей смиреной паствы. Ангелайя принял Рамену, во внутренних покоях, куда заходили лишь избранные. Поняв, куда его ведут, Дмитрий внутренне содрогнулся. На то была причина, если ведут внутрь, значит выпускать не собираются. Миновали длинный коридор с сырыми бетонными стенами. Подвал был глубокий, и по слухам, соединялся с пресловутыми поземными катакомбами, откуда ход шел прямо в пещеры. Сбоку выстроился одинаковый ряд дверей с грозными, полустертыми от времени надписями. С некоторых дверей на проходящих грозно скалился череп: "не влезай – убьет". Рамене доподлинно было известно, что за какой то из этих дверей находится пыточная. Он не знал точно за какой, но от мысли, что скоро, возможно, придется проверить это на собственной шкуре становилось дурно. -Гнездовье... гнездовье... дом... – шептал Пономаренко. В конце коридора и находились личные покои Самого. Ангелайя – высокий, статный, в нежно желтой сутане, выглядящей жуткой помесью буддистких одеяний и католических риз. В глазах огонь знания, недлинная борода цвета вороного цвета, такие же волосы плотно зачесаны назад. Гуру умел производить впечатление. Кто бы только знал, в кого превратится со временем Петр Васильевич Канев, скромный школьный учитель, лысеющий, с козлиной бородкой, и бегающим взглядом за стеклами очков. Он помнил, что дети смеялись над ним, да и учителя тоже – нелепый, нескладный учитель истории. Часть тех детей теперь у него в пастве. И если надо, умрут ха него. Бороду Ангелайя красил, на самом деле она была рыжая. Каждое утро тщательно клеил парик. Пастве нужен был символ, икона. И эти ограниченные люди не понимали, что важна не внешность, а то, что внутри. А внутри у Петра Васильевича была сталь. Плавным движением гуру пригласил Рамену сесть, и тот опустился в широкое и мягкое кожаное кресло, в котором, впрочем так и не смог удобно расположиться по причине защелкнутых на запястьях, наручниках. Ханна и Накима остались стоять позади кресла, как два немногословных, но убийственно опасных истукана. -Ты не посещал три последних медитации, – сказал Ангелайя негромко. Почему? -Был болен. -Да не было он! – тут же громко сказал Ханна, – все дорогу орал что-то про птиц. Ренегат! Ангелайя помолчал, потом спросил: -Это так? -Наговор, – ответил Дмитрий. Ханна наклонился и взял Рамену за плечо, вроде бы аккуратно но при этом сдавив болевую точку. Сказал ласково: -Это ты зря, брат. -Брат Ханна сказал, что ты кричал про птиц. Не может же он врать. -Говорил, говорил, – подтвердил Накима – все Ворона какого-то звал. -Ворон – идолище, – добавил Ханна, – Брат Рамена отрекся от истины. Рамена знал, почему усердствуют братья. Не потому, что им так важно не выпускать никого из секты (хотя и это было), и не потому, что у них была к Дмитрию личная неприязнь. Просто если Рамену оговорят, то гуру скорее всего пошлет его на пытки. А пытки – это была общая страсть Накима и Ханны, из-за которой они регулярно присутствовали за железными дверями с предупредительными надписями, наблюдая за процессом, а иногда и сами были не прочь поорудовать плоскогубцами и газовой горелкой. -Что за ворон? Идол твой? – спросил Ангелайя с напускной строгостью. Рамена мотнул головой. Ни сказал больше не слова. Позади, Ханна встал, и закрыл дверь на два оборота. -Рамена, – произнес гуру, – если ты признаешься, то облегчишь себе участь. Поверь мне, в нашей конфессии бывали ренегаты, которые потом вернулись назад, к свету тайного знания и были прощены. Я умею прощать, Рамена! Кто такой Ворон? Дмитрий молчал. Сказать о Вороне предводителю такой могущественной секты? Сказать про Исход? Никогда! Пусть пытает, вот только жаль, что больше не увидишь темные холмы Гнездовья. Гуру покачал головой. Вроде бы печально, и Рамена понял, что сейчас он отдаст приказ о пытках. Но не это его интересовало в данный момент – как завороженный, Дмитрий пялился на обширный плакат над креслом Ангелайи. Только что там был сам гуру – улыбающийся, несущий пастве свет и доброту. Ладони его больших рук были широко разведены, словно он обнимал всех и каждого, кто решится посмотреть на постер. Всего минуту назад он был здесь, а вот теперь исчез, и вместо него с плаката на Рамену смотрел Ворон. Черная красноглазая птица пришла, чтобы спасти своего верного слугу. А Ангелайя что-то говорил, не замечая исчезновения своего портрета. А потом начавшие затекать руки Рамены что-то нащупали на кожаной обивке кресла. Гладкая ручка, холод металла. Это был нож, и остальные его не видели, потому что рамена закрывал его своим телом. Дмитрий моментально взмок, надежда слабая рахитичная искорка вспыхнула жарким пламенем. Ворон с плаката смотрел подбадривающе. -Иди и пройди Череду мук, дщерь моя – окончил свою речь Ангелайя и тут бывший его послушник рванулся вперед и упал лицом вниз. Он успел едва-едва. Накима и Ханна, бывалые палачи реагировали без промедлений. Ханна моментом обогнул сверху, и упав на колени потянулся к шее Рамены. Нож, который Дмитрий держал в сцепленных руках лезвием кверху он не увидел, да и правильно, не должно было здесь никакого ножа. Поэтому когда плененный дико изогнулся и ударил чудесно обретенным оружием это стало для брата Ханны пренеприятным сюрпризом. С отчетливым чавканьем нож вонзился в правую глазницу палача.

–А! – сказал брат Ханна и поспешно вскочил, безумно озирая другим глазом комнатушку. Позади него брат Хакима растопырив, как медведь, руки мчался к Рамене. -А! – еще раз произнес Ханна и отшатнулся назад. Как раз под бегущего Накиму, тот налетел на него и сбил на пол. Выражение безмерного удивления на лице Ангелайи стоило того, чтобы запомнить его на всю жизнь. Прозрев ситуацию, пророк кинулся вправо, но скользнувший ужом по полу Рамена преградил ему путь. Ангелайя споткнулся и грузно полетел на пол. -Аааа! – протяжно вопил Ханна – Ааааа... – рев его мешался с матерной руганью Накимы, который пытался выпутаться из отчаянно дергающихся конечностей раненого соратника. Рамена задрал ноги, и пропустил их через кольцо сцепленных рук, так что скованные кисти оказались спереди. Ими он и приложил поднимающегося гуру по хребтине, от чего тот звучно грянулся о бетонный пол, разбив себе нос и губы. Накима, наконец выпутался, оттолкнул Ханну и вскочил, но напарник испортил ему все окончательно. Он тоже поднялся, подвывая, как целое стадо диких вепрей, со страдальческим воплем вырвал нож из изуродованной глазницы и стал махать им из стороны в сторону, видимо стремясь зацепить обидчика. Но зацепил только брата Накиму, всадив ему в основание шеи лезвие, отчего тот рухнул как подкошенный, не издав не единого вопля. Рамена еще раз ударил наставника, и скользнул к Накиме, поднырнув под бесцельно месящие воздух кулаки потерявшего последние соображение Ханны. Выдрав торчащий из шеи мертвого палача нож, Рамена обратил его в сторону Ханны и не медля ударил его в живот. Сделать это было легко – просвещенный брат практически ничего не видел. Ударил дважды, а потом с окровавленным ножом обернулся к гуру. Ворон с плаката смотрел одобряюще. Позади, Ханна убавил громкость своих воплей до тихого сипа и кулем сполз на пол. Пахло кровью и еще каким то смрадом. Оскалившись, Дмитрий подошел к гуру, и перевернул его на спину. Жестокий основатель, жестокой секты должен видеть был видеть свою смерть. Но Рамена опоздал. Глаза Ангелайи на испачканном кровью лице были пусты и стеклянисты, и смотрели уже не на Дмитрия – в вечность. Пока Рамена дрался с Ханной, лежащий на бетонном полу лицом вниз Просвещенный Ангелайя, отец и бог одноименной секты, наводившей страх на весь город успел тихо скончаться. Что это было? Инфаркт, инсульт, аневризма? Петр Васильевич был пожилым человеком.

Возле двери брат Ханна тяжело и мучительно испускал дух, одной рукой держась за отсутствующий глаз, а другой подхватывая вываливающие из живота кишки. Ключи от наручников Рамена нашел в кармане бездыханного Накимы и с облегчением скинул оковы. К этому времени Ханна совсем притих, а в комнате пахло как на бойне в разгар трудовых будней. Бросив быстрый взгляд на дверь, Дмитрий подошел к Ангелайе, и стащил с него сутану, под которой оказалась давно не глаженная клетчатая рубашка и грязные джинсы. Труп гуру остался лежать под вновь возникшим на плакате его портретом, где он по-прежнему улыбался, теперь с того света. Накинув сутану, с объемистым капюшоном, взяв из кармана, мелко подрагивающего руками, брата Ханны ключ от двери и покинул вотчину Просвещенного Гуру, тщательно заперев ее за собой. С накинутым капюшоном Рамена быстро прошел вдоль коридора, важно кивая в ответ на приветствия редких послушников. На входе, два охранника открыли было рты, дабы что-то спросить, но увидели цвет сутаны и предпочли промолчать. Оставаясь в их видимости, Дмитрий спокойно шел, а когда завернул за угол побежал, на ходу избавляясь от пропахшей смертью сутаны. Труп Ангелайи и двух его верных псов обнаружили лишь к вечеру, когда робкий двоюродный младший послушник, поскребся в дверь, с сообщением о прохладительных напитках Великому гуру. Когда гуру не отозвался. Возникал мгновенная паника, так что дверь вышибало уже человек пятнадцать, ругаясь и мешая друг другу. И из этих пятнадцати только трое потенциальных ренегатов устояли на ногах, увидев открывшуюся картину. Как вели Рамену, почти никто не видел, и потому лишенная главы секта стала лихорадочно подыскивать авторов этого, без всяких сомнений заказного убийства. Мигом всплыли фамилии трех известных городских колдунов, работников спецслужб, и главаря Босха. Устроив скорбный плач для всех, без исключения, послушников, на сборном совете осиротевшие Ангелайевцы порешили, что только кровная месть может удержать секту от распада. И весь следующий день из подвалов извлекалось и освобождалось от смазки оружие, а под парадную цветастую одежду застегивались бронежилеты. На второй день воины Просвещенного Ангелайи (без промедления произведенного в бессмертные небожители) выступили в свой крестовый поход против всех сразу.

3.

Замерший в глубокой тьме Мартиков напряженно нюхал ночной влажный воздух. Уходящая вдоль улица напоминала сейчас лунный пейзаж и словно целиком состояла из резкий очерченных теней. Сама луна, круглым фонарем висела на небе, потихоньку ползла, карабкалась в зенит и свету ее не мешали легкий серебристые облачка, которые тоже словно светились. Мохнатая звероватая глыба, которая когда-то была полнеющим приближающимся к пятидесяти годам старшим экономистом, выражала легкое удивление и недовольство. В воздухе неприятно пахло этой ночью, да где-то вдалеке лаяли яростно собаки, словно кто-то поставил себе целью умертвить четвероногих, доведя до их припадка от ярости. Но мозг, сознание под этим шишковатым и приплюснутым черепом были теперь человеческими, и работал этот мозг хорошо, как никогда раньше. Тело к бывшему состоянию так и не вернулось, но не это волновало теперь Павла Константиновича. Все равно оно идеально подходило для поставленной задачи – ловкое, неутомимое. Он любовался пейзажем, а чуткие уши ловили сонмище различных звуков тихих и громких, нейтральных, привлекательных и угрожающих. Громыхал автомобильный дизель, где-то совсем вдалеке вроде бы гремел гром. В воздухе витало напряжение, так что вполне возможно, что скоро ливанет. Сверху мягко светили звезды, теплые и мерцающие этой ночью конца лета. Мартиков мог любоваться звездами, смотреть на луну с тихим очарованием, без дремучих инстинктов то и дело захлестывающих сознание. Было так хорошо просто любоваться звездами. И он собирался продолжать это делать. Сегодня, и завтра ночью, и послезавтра. А днем внимать зелени лугов, встречать и провожать светило. Ради этого, ради сохранения в себе человека, он бы готов на все. Нынче он загрызет собрата по разуму. Живого, думающего, может быть не утратившего чувства прекрасного, человека. Не впервой, если вдуматься. Той серой тени, что выскочила из Мартикова несколько дней назад это казалось нормальным, ей это даже нравилось. Но как сделать подобное самому? Он даже в школе не любил драться, умудряясь уходить от конфликтов. Не подставлять собственное лицо под удары – таким было его жизненное кредо. С ненавистью вспомнил своих работодателей, те так и не показали лицо. Боялись показать или... не имели его. Такой странный запах в последние дни. У волчьей половины он вызывал лишь смутную тревогу, а вот Мартиков пытался анализировать. Запах чувствовался везде, из чего можно было заключить, что нечто разлито в воздухе. Как газ, как испарения. Очень тонкий аромат, и только наделенные звериным нюхом чуют его. Ну вот, опять гром. И зарниц не видно, наверное еще за чертой города, или даже дальше – у шоссе. Неудачно. Впрочем, может еще повезет, главное чтобы дичь явилась вовремя. По улице прошаркали шаги, мелькнул свет фонаря. Нет, не тот. Шли сразу человек пять, все с фонарями. Переговаривались тихо, вполголоса. В последнее время оживленного говора и даже песен почти не стало, и даже к костру спускались, чтобы разогреть пищу, после чего сразу убирались угрюмо к себе в квартиры. И отправляясь на улицу, почти все брали с собой оружие. Кастеты, фомки и гаечные ключи оттягивали карманы своих робких хозяев, и пробираясь в темноте с работы домой, горожане при каждом подозрительном звуке хватались за средства самообороны. Не зря. В кромешной тьме активно плодились воры и грабители, а также маньяки всех мастей. Их ловили, сажали, но они как ниоткуда появлялись снова и снова. Мартиков вжался в тень, и без того удивительно черную, и пропустил идущих. Лучи фонарей шарили из стороны в сторону. -Что там гремит? -Стреляют, может? Завернули во двор на той стороне улицы. Рядом загавкали собаки, раздалась заковыристая ругань и в лунный свет выскочили сразу штук пять бездомных псов. Слаженно двигаясь, побежали вниз по улице, удивительно похожие один на другого. Громыхнуло ближе. Резко, как сухая ветка хрустнула. Нет, не гром это. Может, ловят бандитов? Вдоль Школьной проехалась машина с включенным дальним светом. Лучи фар ополоснули грязный пыльный тротуар, сгорбленные деревья. Плохо видно, но кажется машина полна людей – вон как просела на рессорах. Прокатилась мимо, тарахтя двигателем. А потом нюх донес важную весть – шла дичь. Мартиков уже дважды прослеживал маршруты этого человека, и накрепко запомнил его запах – характерный, индивидуальный, и неповторимый, как лицо или отпечатки пальцев. Так что о приближении Влада Сергеева он знал еще до того, как тот миновал "Кастанеду" расположенного в двух кварталах от дома журналиста. Что же так лают собаки? И эти пятеро, куда они стремились, не на подмогу ли? Шарканье шагов смертника – ближе, ближе и ближе. Жаль его, в общем то. Не его бы грызть, а тех, из сааба. Вот и свет его фонарика боязливо обшаривает особенно темные углы. Мартиков присел, напружинился и в широком оскале обнажил четырехсантиметровые клыки, от вида которых обычный волк удавился бы от стыда. Темная фигура с ярким глазом фонарика поравнялась со входом во двор подворотней не пошел, хотя там ближе. Все так, как и предполагал Павел Константинович. От идущего исходил легкий запах тревоги и зарождающегося страха. Неуютно ему было на этой темной улице. Сделав еще с десяток шагов и светя фонарем прямо пред собой, чтобы обойти изрытый колдобинами асфальт, Сергеев поравнялся с замершим Мартиковым. А потом что-то почувствовав, повернулся и посветил прямо на него. В луче света Павел Константинович окаменел. Окаменел и Влад, пялясь на пригвожденного фонарем к земле мохнатого желтоглазого оборотня. И только крутилось в голове, как заевшая пластинка возвращаясь все время на одно и то же место, воспоминание о рассказе Сани Голубева. А Влад ему не поверил. Говорил, что это сбежавшие волки. Но теперь то все встало на свои места, да? ЭТО – не может быть простым волком! Опомнившийся быстрее Павел Константинович оттолкнулся мощными задними лапами и начал совершать грандиозный красивый прыжок в финале которого Влад должен был упасть, сбитый массивным телом полуволка. Зрачки его дико отсвечивали зеленым. Грохнуло! Да так близко, словно стреляли в самого Мартикова. Инстинктивно он шарахнулся в сторону и изящный прыжок завершился безобразным падением на бок. Перепуганный до невозможности стрельбой и видом чудовища Влад наконец опомнился и заорал, точь-в-точь повторяя крик своего недавнего респондента: -ВОЛК!! ЗДЕСЬ ВОЛК!!! С улицы бежали какие то люди – свет фонарей наплевал девятым валом, дергался, хаотически высвечивая похожие на причудливых химер фрагменты детской площадки. -Здесь! Здесь!! – вопил журналист. -Ты! – заорали из тьмы – в сторону! Счас я его шлепну!! Сергеев шарахнулся подальше от поднимающегося Мартикова и тут же ночь разорвала беспорядочная стрельба. Увлекшиеся охотники палили вовсю, не заботясь даже о том, что могут зацепить спасаемого. Одна пуля просвистела в подозрительной близости от уха Влада, вибрируя как разогнанный до сверзвуковой скорости шмель. Две другие скользнули по спине оборотня и срезали шерсть, оставив две аккуратные чисто выбритые дорожки. Все еще заполошно крича Влад кинулся на землю, и зажмурил глаза, а когда открыл, оборотень стоял прямо над ним. И смотрел. Желтые его звериные глаза светились отнюдь не звериным умом и сообразительностью. И тоской тоже. Кого же они так явно напоминают – горящие решимостью и обреченностью, когда терять уже нечего, и идти можно лишь вперед, к гибели или спасению, это уж как получится. Длинные изогнутые клыки, как острие ножа причудливой формы. Нож! Эта мохнатая тварь ничуть не напоминала внешне Белоспицына, но ситуация, в которую она попала вне всяких сомнений была сходной. Оборотню не хотелось нападать, но он ничего не мог поделать. Внутренне это сходство до того поразило Сергеева, что он приподнялся на локте и глядя прямо в лицо мохнатой волкоподобной твари крикнул: -Ты... тоже? "Что, тоже"? – подумал Мартиков и даже открыл уродливую пасть дабы что-то сказать, но тут одна из пуль пробила навылет корявую переднюю лапу оборотня. -Попал в него! Попал! – заорали среди стрелков. Влад опять лежал лицом вниз и вжимался в холодный асфальт. Его не волновало кто в кого стреляет, хотелось лишь поскорей обраться из зоны огня. Павел Константинович протяжно завыл от резкой боли и на трех лапах припустил вниз по улице, спасая свою мохнатую шкуру. С пораненной лапы срывались крупные капли темно-красной крови и обильно орошали асфальт. Стрелки что-то орали, наводили, приказывали, но все это тонуло в громогласной канонаде. На первые трупы собак он наткнулся уже квартал спустя. Команда, зачистившая улицу сейчас выкуривала оставшихся в живых псов из соседнего двора. Животные выли на разные голоса и смысл этих воплей был предельно ясен: "Пощады, пощады"! Но четвероногих в плен не брали – с грохотом выстрелов оборвались жизни ищущих спасения мохнатых беглецов. Позднее Владимир Белый, один из участников отстрела (имеющий ружье и состоящий в охотническом товариществе) опорожняя на пару со своим соседом Семеновым бутылку "Пьяной лавочки", жаловался: -Как вспомню, так дрожь берет! Ружье на них наведешь, а эти хвостатые так на тебя смотрят, и у них, ей-Богу, слезы из глаз катятся? Где ты видел, чтобы собаки плакали? Семенов выразил свое авторитетное мнение в том смысле, что собаки плакать не могут – нет у них слезных желез. -Дак и я знаю что нет, а они в три ручья! И на них таких ружье наводить и в кровь... Не поверишь, мне эти псы иногда по ночам снятся. И запах, ну, на следующее утро, когда их сжигали. Шашлыки с тех вообще не ем. -Это зря, – сказал Семенов – отличная закуска. Охотники запрудили весь город, то и дело Мартиков напарывался на группы стрелков, и те видя крупную мохнатую тварь тут же открывали огонь. Спасаясь о них, он бежал все дальше и дальше, все сильнее забирая к востоку. Была мысль прорваться к речке и схорониться там в прибрежных зарослях, но он ее тут же отмел как явно неудачную. Заросли эти были любимым пребывания дворовых собак. И в этом он был прав – этой же ночью заросли сожгли, обильно окропив бензином и запалив с одного конца. Не прошло и пятнадцати минут, как с противоположного края зарослей выскочила задыхающаяся собачья стая голов в пятнадцать, и попыталась штурмом прорваться на Верхнемоложскую. Их было так много, что попытка штурма почти увенчалась успехом и трое были серьезно покусаны. Одного из них вдобавок ранил собственный потерявший голову напарник, целившийся в кидающихся на людей псов. Можно было пересечь "черепашку" и найти убежище в Нижнем городе, где не было этих открытых всем ветрам строгих и прямых проспектов. Но на черепашке стоял патруль, выглядящий на этом бревенчатом, словно взятом из сказок, мостике подобно многоногому, ощетинившемуся сотней шипов и клыков, дракону. Глаза фонари шарили по мутной воде и ловили случайные цели на берегу. Тут же лежало трое собак издырявленные до состояния "решето" – патрулю явно было скучно. Из-за реки доносилась отдаленная канонада и ветер приносил запах горелого пороха. Мартиков развернулся и побежал обратно, по малой Верхнемоложской. На трех лапах бежалось медленно и он стиснув челюсти опустил четвертую и ступал на нее, вздрагивая от резких уколов боли. Стрельба слегка отдалилась, здесь по улице охотники уже прошли, оставив за собой стрелянные, остро пахнущие гарью гильзы и расстрелянных животных, некоторые из которых были еще живы, лежали на боку и дышали все реже и реже. На перекрестке со Статной улицей Мартиков вдруг столкнулся с еще живыми собаками. Замер, уставившись на них. Двое, крупные, серые псы. Они тоже замерли, напряженно глядя на Мартикова. Зубы не скалили, и оборотень вдруг понял, что это вовсе не собаки. Это волки и они чувствовали собрата в Павле Константиновиче. -"Но нет!" – подумал он – "Не теперь. Раньше я мог быть вам, собратом. А теперь я человек!" -Челвек! – рявкнул он. Волки вздрогнули и припустили вверх по улице, а Мартиков следом, памятуя о том, что если животные выжили на этой улице, то значит у них есть своя ухоронка. Но тут он ошибся, на все том же перекрестке Школьной со Стачникова он нарвался на патруль. К счастью сначала они увидали волков и стали стрелять по ним. Животные заметались, а потом кинулись в один из дворов. Позади тоже начали стрелять, на этот раз уже в самого Павла Константиновича. Передние помедлили, кто то крикнул: -Вон еще один, здоровый! Сам того не зная, Павел Мартиков спас волков от верной гибели. Именно изза него охотники помедлили при входе во двор и дали сердобольной бабке время, чтобы спасти зверей. Задыхаясь, на подкашивающихся лапах полуволк кинулся в противоположный двор, где не мешкая заскочил в один из темных подъездов. Четверо стрелков осторожно вошли на прилегающую к подъезду площадку. Фонари цепко шарили вокруг, высвечивали отдельные предметы с потусторонней ясностью, как на фотовспышке. -Где он? – спросил один из загонщиков. – Двор глухой. -В подъезд не мог заскочить? -Не, это ж собаки... Стой, там и вправду кто-то есть. Луч света поднялся от земли и уставился в темное ободранное нутро подъезда, что в этом освещении выглядело на редкость непривлекательно. Унылое матерное граффити на стенах казалось древнеперсидскими фресками, а сам коридор на удивление зловещей гробницей. В глубине, где затаился Мартиков свет не проникал. Охотник осторожно подошел к дверям подъезда, подумав, крикнул: -Эй, тут кто есть? Мартиков напрягся и придя во временно согласие с губами и языком, с усилием выдавил: -Я... -А, черт! Да это бомж какой-то! – донеслось снизу. – Лыка не вяжет. Снаружи закричали в том смысле, что раз так, то пора выходить из двора и заниматься насущными делами, благо еще много по городу бегает мохнатыхблохастых, не отстрелянных. Ушли. До самого утра Павел Константинович Мартиков просидел там где нашел спасение – на лестничной клетке. С первыми лучам зари, дверь площадкой выше открылась и из нее появилась древняя сморщенная бабка с неизменными оцинкованными ведрами – как и многие в городе собралась спозаранку за водой. Увидев полуволка глухо вскрикнула, но Мартиков тут же осадил ее, глухо рыкнув: -Иди... куда шла.

Бабка проворно поковыляла вниз по ступеням и лишь на втором этаже начала монолог о том, до какой степени может довести алкоголь и аморальный образ жизни. Павел Константинович в сием спиче именовался не иначе как "дегенерат". Вниз он не пошел, а направился по обыкновению вверх, так что восход он встречал уже на крыше. Впору было впасть в черную тоску, выть в преддверии утраты личности, ведь задание он провалил. Но Мартиков почему-то не грустил, да и вообще почти не думал о серой зверовидной половинке, что ждет не дождется чтобы вернуться назад. Вспоминался давешний журналист. "Ты тоже", так он сказал? Что тоже? Тоже превращаешься или то же знаешь как спастись? Спасение, спасение – как белоснежный круг, для тонущего в океане непонятного и непознанного. -Он что-то знает, – сказал Мартиков солнцу. От этой мысли, отпечатавшейся в сознании подобно тяжелому серому камню вели две дороги: можно было довершить начатое и все-таки умертвить журналиста, и может быть тогда типы из черной иномарки пощадят нерасторопного слугу и спустят с него звериное проклятие. Второй путь, куда менее кровавый: опять же найти журналист и... расспросить. -"В конечном итоге ведь никто не мешает убить его после, если выясниться, что знаний при том нет никаких". Но он совсем не учел того, что журналист может быть не один.

4.

–Смотри! Это же он! – крикнул Стрый, тыкая пальцем в направлении перекрестка Покаянной с Большой Зеленовской. -Кто? – спросил меланхолично Пиночет. Действием происходило как раз напротив очереди за водой, которая по непонятным, пока причинам утратила свою многолюдность и длительность. Оставшийся обрубок, человек в пятнадцать, вид имел мечтательный и завороженный и даже сыпавшийся с небес мелкий колкий дождик не пробуждал в них тоски. Стояли и чегото ждали. В лужах отражалось свинцовое небо. Каркали вороны, а вот собаки больше не гавкали и отсутствие не прекращающегося в последние дни лая казалось странным. В разоренном дворе справа выгружали вещи, несли их обливаясь потом и холодным дождиком, после чего устанавливали их в кузове обветшалой "Газели". Такую же картину можно было наблюдать и в противоположном дворе. Даже "газель" была там похожа. Народ бежал. Николай не раз заглядывал в лица этим беглецам, дивился – слишком уж странное у них было выражение: радость, новая надежда, словно едут эти люди не за границу умирающего города, в цивилизованную помойку районного центра, а куда то дальше, где их ждут пальмы, песок и узкий серпик луны над отдыхающим океаном. А может быть еще дальше – куда то в область детских розовых грез. Васютко не понимал этих людей. По его понятиям беженцы должны выглядеть совсем по-другому. С печатью страдания на лице и тоской от насильственной разлуки с родимым домом. Ведь тянет домой, и даже уезжая из-под бомбежек люди нет-нет да и оглянутся на оставшееся разоренное гнездо. -Да очнись ты! – рявкнул Стрый, в последнее время он что-то стал наглеть, и то и дело позволял повышать голос на признанного лидера их тандема, – Это же он! Тот волосатый урод, что держал нас в погребе! -Да ты что? – удивился Пиночет и поспешно стал выискивать в толпе знакомый силуэт. И нашел его. Руки охранника свисали чуть ли не до земли, а плечи так жутко горбились, что он теперь напоминал скорее не волка, а гориллу переростка. Люди его обходили стороной. На широких плечах идущего обреталась защитного цвета брезентовка. -Пошли! – сказал Стрый – вломим ему! -Да ты что! Он же нас отпустил! -Отпустил?! – вскинулся Малахов – А перед этим неделю на цепи держал, как пса? Тебе что, понравилось? А баланду эту хлебать -вотруби!? -Плащевик не велел. -Да он не слова не сказал про мохнача! Отпустил и ладно. А это наше дело, личное. Плащевиком Николай окрестил их нанимателя, так как имени тот назвать не соблагоизволил, а приметами, кроме плаща, не отличался. -Я помню, как он на меня пилой замахивался, – злобно сказал Пиночет, а ноги уже несли его по направлению к перекрестку. Плечом к плечу они двинулись вслед за Мохначем, не теряя его из вида, благо толпа была редкая. Вломить кулаками такой твари конечно не получится, но оба напарника держали в кармане по ножу с изящным лезвием. Очень острым Малахов как-то уронил на клинок грубую тряпицу и та распалась на две ровные половинки. Он думал такое бывает только в кино. Нож дал Плащевик, заявившись два дня назад к ним на квартиру. Без особых напутствий, буркнул только: -Так будет легче. Предупредил также, что возможно к концу недели появится возможность заиметь огнестрельное оружие. Ситуация мол такая, что доставать его все легче и легче. Бывший охранник дошел до Центральной, не подозревая, что за ним следят. Руки он держал в карманах, сильно горбился. У дома номер пятнадцать по Центральной он остановился и, задрав голову, вгляделся в вереницу одинаковых окон. На крыше панельной многоэтажки, как диковинные громкоговорители, ворковали голуби. Курлыканье разносилось на всю улицу. Дождь капал по белым, к явной тенденцией к потемнению, плитам, стекал вниз крохотными водопадиками. Во дворе, у бетонного подъезда трое жильцов грузили крупногабаритный скарб в утлый объем "москвича" – каблучка. Скарб не лез, жильцы тяжело отдувались, но не ругались, словно выполняли тяжелую, но любимую все душой работу. Рессоры "москвича" просели до земли, сделав его похожим на пришедший из кошмарных снов хот-род. -Куда едем? Далеко? – спросил Пиночет проходя. Один из жильцов, грузный мужик далеко перешагнувший сорокалетний рубеж, оторвался от процесса погрузки и безмятежно заулыбавшись, сказал: -В новую жизнь! Близко! -И что, там лучше, чем в старой? Оттирая трудовой пот со лба, этот бывший Пиночетов земляк кивнул и произнес: -Она, парень, завсегда лучше, чем старая. -Эй! – сказал Стрый, провожая взглядом охранника – да это же Кобольда, дом! -Он, что же, получается, к Кобольду идет? – удивился Пиночет, – может еще к кому? -Подъезд его. Что я не помню, что ли? Сколько раз заходили, брали морфин. При воспоминании о морфине Стрый слегка сник. Грузчики затолкали все же багаж в тесное нутро "каблучка" и теперь занялись вторым насущным делом заталкивали себя в тесную же кабину. Напарники прошли мимо них, и проследовали за охранником в подъезд. Исписанные маркером и варварски иссеченные колюще-режущими предметами стены. Почти всегда заходя сюда, напарники находились в состоянии ломки, и тесный этот коридор казался длинным, словно туннель метростроя и таким же безобразным. Жуткие хари кропоптливо выписанные на стене казалось, корчились и жили какой то своей потусторонней жизнью. Трудный путь на пятый этаж, а дальше Кобольд с неизменной улыбкой на лице дегенерата, с протянутой волосатой лапой, которая обладала удивительным свойством – любые положенные туда деньги моментально исчезали, словно их там и не было. -А может, попутно и с Кобольдом разберемся? – предложил Николай. -Можно и с ним. Чтоб не гадил больше... Все одно скоро исход. И они поднялись наверх. Кстати подъезд как подъезд, хорошо все же смотреть на мир своими не затуманенными глазами. Стрый не ошибся. Массивная стальная дверь Кобольдовой квартиры была открыта и из нее неслись визгливые завывания хозяина, временами перекрываемые низким рыком охранника. -...не сегодня, только не сегодня, потому что... -Где?! -Да есть, есть, но ты завтра приходи. Сегодня нельзя, гости будут, серьезные люди, но что будет, если они тебя увидят? -Говорю... где?! -Но мне вести надо. А нельзя, время уже! Слышь, но ты хоть попозже приди, ну хоть часа через два, ну увидят же, тебе наваляют, мне заодно, а то и вовсе пришьют! Тебе что, жизнь не мила... волосатый. -Как... ты... сказал? -Ничего, ничего, ты иди, иди, потом вернешься, все будет путем. -Где... мое? Стрый и Пиночет замерли на площадке этажом ниже, отсюда было хорошо слышно все перепитии диалога, тон которого, как вольная птица потихоньку взмывал все выше и выше. -Ну нельзя, понимаешь, нельзя!!! -МОЕ?! -Да твое, твое!! – плаксиво прокричал Кобольд, отпихиваемый с порогам корявой лапой охранника, – только когда эти придут чур на тебя все свалю. -Дай... Напарники поднялись на площадку выше – расхлебяненная дверь открывала вид на прихожую Кобольда, нарочито убогую и бедную. Чуть дальше виднелся золотой отблеск и часть обшивки дорогого кожаного кресла, что здорово портило впечатление от коридора. Что-что, а квартира у драгдиллера бедной не была. Кобольд и охранник глухо бубнили где-то в глубине элитного жилища. Потом что-то грохнуло, зазвенела. Кобольд запричитал. Звуки этого свинячьего подвывания маслом ложились на сердца двух бывших наркоманов.