Текст книги "Люди из пригорода"

Автор книги: Сергей Никшич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Голова и чертовка

Надо сказать, что и чертовка была не лыком шита, и, кроме того, ей совершенно осточертело сидеть в лесном логове, выслушивать похвальбу лысеющего и впадающего в старческий маразм черта и развлекаться только тем, что прокалывать у машин шины, чтобы насолить случайным, приблудным парочкам. И поэтому в один прекрасный осенний день, когда солнце уже не обжигало, а только ласкало, а в настоянном на лесных цветах и ягодах воздухе уже угадывалась осенняя свежесть, она отправилась в Горенку, притворившись дородной, смуглой цыганкой – гадалкой и продавщицей сигарет.

Жители Горенки, хотя и не были испанцами, но сиесту блюли истово и только под вечер высовывали из хат свои заспанные физиономии с тем, чтобы сначала окунуть их в лохани с холодной водой, а затем уже рушником смахнуть с обличности остатки дремучего сна. В это самое время, когда оттаявшие в мире грез сердца горенчан были особенно уязвимы, на центральной улице Горенки показалась черноглазая, как водится, цыганка, могучие, ничем не обузданные груди которой колыхались, словно норовя вырваться на свободу из-под блузки, в такт ее танцующей походке – песок за день все же нагрелся и ей, босоногой, приходилось идти на носках. Тут-то ее и возок с сигаретами заприметил недавно проснувшийся Голова. Он как раз сидел на ступеньках хаты в позе роденовского мыслителя и размышлял о том, что тащиться в сельпо нет никакой охоты, а тут – словно сошедшая с картины, смуглая, как персик, цыганочка, да еще и с тем товаром, что ему нужен.

– Эй, красавица! – окликнул он цыганку.

– Что тебе? – огрызнулась та, притворяясь, что ей и дела до него нет.

– Так ты сигаретами торгуешь или просто поругаться пришла? – ответствовал ей Голова, который, как и полагается начальственному лицу, за «ловом в карман не лез.

– Сигаретами, сигаретами, – добродушнее уже ответила цыганка, толкнула калитку и, колыхаясь, как медуза на волнах, вплыла в его основательно заплеванный дворик.

Увидев перед собой такое богатство, Голова окончательно проснулся и думал сейчас только о том, чтобы заманить цыганочку в хату.

– Может ты устала с дороги? – заурчал он, как обожравшийся сметаны кот. – Заходи, отдохни…

Цыганка не стала заставлять себя долго упрашивать и через минуту уже полулежала на тахте, которая, хоть и была порядком продавлена по вполне понятным причинам, показалась ей просто верхом роскоши по сравнению с охапкой листьев, на которой она по обыкновению спала.

А Голова, супружница которого утащилась, как он думал, к свояченице, принялся всячески цыганке угождать – чайник поставил, кренделей на стол выставил, а сам уселся рядом с ней, чтобы ее для смеху пощекотать – а та и вправду оказалась хохотуньей и вскоре доставила ему небесную, как он думал, радость. Шалости эти разбудили его половину, которая улеглась отдохнуть в прохладной кладовке, и когда Голова неожиданно услышал ее стоны и охи – она собиралась уже было вставать, волосы на его голове от ужаса встали дыбом, и он упросил полуголую цыганку забраться в одежный шкаф и затолкал туда же сумку на колесах и цветастую юбку.

А супружница его выползла из кладовки, как кобра из норы, подозрительно косясь по сторонам, и тут злополучные цыганкины цветастые, в розочках трусики, нахально повисшие на спинке стула, привлекли ее взор. Держась за поясницу, Гапка, так звалась половина Головы, подошла к стулу и направила на неожиданную находку пылающие гневом прожектора своих глаз, которые тут же погасли и остекленели от бешенства. Голова даже почувствовал, что пол в хате заходил ходуном, как палуба тонущего корабля, и сообразил, что без спасительной во спасение лжи горемычной его жизни может прийти мучительный и внезапный конец.

– На улице нашел, – равнодушно сказал он. – Вот и взял, думаю, может, тебе пригодятся…

Сказав это, Голова для убедительности почесал затылок. И тут же добавил:

– Во сне слыхал, как кто-то стучался, может, свояченица…

Голове во чтобы то ни стало нужно было сплавить супружницу, да та и сама любила почаевничать у свояченицы, и Голова надеялся, что она, вспомнив о подружке, уйдет к ней до позднего вечера, чтобы излить душу, а он по свободе выпроводит цыганку…

Гапка еще раз осмотрела хату, но больше ничего подозрительного не углядела. Она и сама собиралась к свояченице, поэтому решила не портить себе настроения и уже было направилась к двери, но тут за Головой прибежали люди из сельсовета – в лесу был замечен дым, уже вызвали пожарных, и ему пришлось уйти вместе с ними, хотя на душе у него скребли кошки, чтобы попытаться подвигнуть сельчан на помощь пожарным. А на дворе уже, как назло, стало смеркаться – фиолетовый морок, усыпанный звездами, колпаком опускался на Горенку, и зрелище это, если бы не запах дыма, доносившийся из лесу, умиротворило бы разогревшиеся за день души и послужило бы сигналом, что пора уже навестить корчму, чтобы дорога к ней не поросла на веки вечные непроходимым чертополохом.

А Гапка, оставшаяся на хозяйстве, и вправду вознамерилась примерить чертовкины трусики и примерила, а те словно прилипли к ней и согрели, и по холодным Гапкиным конечностям заструились языки адского пламени, но той, впрочем, об этом было невдомек – она как-то сразу помолодела и похорошела, и зашедший на огонек Тоскливец – он любил потолковать с Гапкой по душам, потому что та была охотницей поговорить, и Тоскливец мог, сколько ему было угодно, на дармовщину поглощать куличики, запеканки, гречаники и всякую прочую снедь, которую в изобилии готовила скучавшая от сидения дома Гапка, – обнаружил перед собой не усталую матрону, а прехорошенькую девушку (Голова бы не женился на дурнушке) с румянцем от уха до уха и пляшущими огоньками в карих глазах.

Примерявшая обновку Гапка не услышала его стука, и Тоскливцу представилась возможность лицезреть помолодевшую Гапку в кокетливых розочках. Почувствовав, что Головы дома нету, Тоскливец рухнул перед ней на колени, моля о милости – и тут же ее получил – отомстила наконец Гапка блудному супругу и отблагодарила благодарного слушателя своих бесконечных горестных повествований, в которых она представала кем-то вроде похищенной драконом принцессы, а Голова – кровожадным вампиром и оборотнем.

Голове, однако, в сельсовете не сиделось, потому что одна только мысль о том, что цыганка может расчихаться в провонявшемся нафталином шкафу, заставляла все его естество дрожать, как застывший на холоде кисель. И кое-как уладив дела, он заспешил домой – старухи, сидевшие на лавках перед домами, отметили даже, что Голова не идет, как всегда степенно, выставив перед собой брюхо размером с хорошо откормленного кабанчика, а несется, как «вихорь в пустыне».

Голова и в самом деле несся по песчаным улицам Горенки, опасаясь, что не сносить ему головы. От этой мысли он от жалости к себе даже прослезился. Скрипнувшая калитка подала сигнал тревоги заворковавшимся Гапке и Тоскливцу, и Тоскливец в своих излюбленных кальсонах и с одеждой в руках был отправлен все в тот же объемистый одежный шкаф. А вошедший Голова обнаружил вдруг розовощекую свою супругу в самом что ни на есть восхитительном расположении духа; поначалу Голова было принял все это за инквизиторскую хитрость, но заметив, что Гапка вдруг стала такая же прехорошенькая, как тогда, когда лет тридцать тому назад он чуть ли не силой затащил ее под венец, он внимательно осмотрел ее со всех сторон, как торгующий лошадь барышник, и вознамерился даже, позабыв в своем восторге о цыганке, проникнуть в райские кущи, но был с позором отвергнут – Гапке нужно было от него избавиться, чтобы потихоньку выпроводить Тоскливца.

Но и у Головы были известные планы, и он уселся пить чай, а чтобы окончательно убедить Гапку в том, что ей лучше ретироваться к свояченице, вытащил трехлетней давности районную многотиражку и принялся многозначительно читать ее вслух. Гапка, всплакнув про себя, решила, что Тоскливцу ничего в шкафу не сделается, пусть себе посидит, а ночью, когда Голова задрыхнет, она выпустит его на волю. С этим Гапка и ушла.

Тоскливец тем временем не терял времени даром, ибо в темноте наткнулся на совершеннейшую роскошь и решил даже, что наступили времена изобилия и всеобщего счастья. Цыганка, стиснутая предметами гардероба, ублажала его, как могла, и поэтому совершенно не спешила покинуть схов. Но как только дверь дома оглушительно захлопнулась, продемонстрировав, какого невысокого Гапка мнения о районных писаках, Голова подскочил к шкафу, опасаясь в глубине души, что из него вывалится труп задохнувшейся от нафталинной вони цыганки, но она выплыла из него лебедем, ловко укрыв Тоскливца какими-то Гапкиными тряпками, получила с обалдевшего от всех событий Головы несколько основательно потертых гривен за сигареты и отправилась восвояси строить козни простодушным сельчанам.

А у Тоскливца грудка была слабенькая, и когда та, которая в темноте отвлекала его от нафталина, покинула его, он вдруг почувствовал, что у него начинаются галлюцинации. Голова и в самом деле мерещился ему оборотнем. Одеться в шкафу у него никакой возможности не было, но и умирать не хотелось. И поэтому он решил прикинуться невменяемым и убедить Голову, что заблудился.

А Голова, который пил уже третью кружку забористого чая неизвестного, впрочем, происхождения, чуть не захлебнулся насмерть, когда дверь злополучного шкафа внезапно распахнулась и багроволицый, в белоснежно-девственном исподнем Тоскливец величественно вышел из него, словно совершал по горнице Головы крестный ход.

– Ты откуда тут взялся, окаянный?!! – гневно завопил Голова на своего подчиненного. – Говори, а не то я тебе…

Тоскливец догадался, что забегавшие начальственные глазки изо всех сил ищут что-нибудь, что поострее да потяжелее, и поспешил Голову успокоить:

– Известное дело оттуда, откуда все мы беремся, – как всегда муторно и маловразумительно ответствовал ему Тоскливец.

До Головы, однако, уже дошло, что Тоскливец находился в шкафу одновременно с цыганкой и может, если захочет, подробненько доложить все Гапке, и тогда…

– Все это ложь! – успокоил сам себя Голова. – Пускай клевещет!

И приказал Тоскливцу в будущем обходить его дом десятой дорогой, потому что порядочные люди заходят в дверь, а не через трубу и не отсиживаются по шкафам.

Тоскливец, как всегда, выслушал все поучения Головы с блаженной и одновременно подобострастной улыбкой, но Голова в глубине души чувствовал, что наставлять его на путь истинный все равно, что ловить форель на железнодорожной полосе. И, чертыхнувшись, без обиняков вытолкал Тоскливца из хаты, плюнул ему вслед да запер дверь покрепче.

А известная нам уже цыганка прошествовала к тому времени до самой корчмы, возле которой и уселась, предлагая всем встречным погадать. Народ, однако, словно нутром чуя подвох, старался держаться от нее подальше, и только основательно натрескавшийся Хорек, супруга которого опять пребывала в какой-то стране с труднопроизносимым названием, решил узнать о том, что же ему предстоит в этой полной горестей и мытарств жизни. Оказалось, что он станет червовым королем и брильянтов у него будет, как прыщей у щекастого подростка, и будут стелить ему люди под ноги красные ковры, а верная челядь – пичкать икрой да семгой с импортным пивом. От таких перспектив Хорек воспрянул не только духом, но и всем свои естеством и стал тихой сапой подъезжать к нежной сивилле, а та, впрочем, и не думала отказываться зайти к нему, чтобы отведать настоящего медку, и отведала его настолько основательно, что целый месяц ее в деревне и духа не было.

И непримечательный этот вечер так бесследно и канул бы в Лету под аккомпанемент падающих с неба звезд, которым, видать, надоело водить там свои вечные хороводы, если бы не одно обстоятельство…

Денька через три после приключений с цыганочкой Голова, проснувшись по утру, отправился было по своему обыкновению во двор, к рукомойнику, чтобы всласть поплескаться, при этом брызгаясь и отплевываясь, словно, по выражению Гапки, бегемот на водопое. Во время этого столь любимого им занятия он вдруг нащупал у себя на голове две здоровенные шишки. «Когда ж это я, братцы, так надрался, что даже не помню, что пытался протаранить какую-то стену?», – растерянно подумал Голова и тут же дал себе зарок, что до самого вечера будет вести жизнь исключительно благонамеренную и трезвую.

Впрочем, водоворот дня тут же увлек его, и он позабыл о своих шишках до следующего свидания с рукомойником. Нащупав на этот раз у себя на голове уже не шишки, а какую-то совершенно невозможную гадость, Голова бросился в комнату и застыл перед зеркалом, утратив на время, что было ему не свойственно, дар речи. Гапка, жарившая на кухне оладьи с яблоками, поинтересовалась было, чего это он пялится в зеркало, как девица на выданье, но в ответ раздался рык настолько львиный, что она сразу прикусила язык, смиренно внесла целое блюдо вкуснейших оладий и не посмела даже спросить, почему это Голова с утра сидит за столом в шляпе.

А Голова сидел ни жив ни мертв, и в голове его, пустой, как высверленный дантистом и еще не запломбированный зуб, пульсировала одна только мысль – как, как бы ему, Голове, избавиться от позорных козлиных рогов, выросших у него на голове из-за проклятых завистников. Завистников? Да при чем тут завистники? И тут до Головы вдруг дошло – цыганка-то, стало быть, была сатанинского разлива, а он, нечастный, поддался на ее подлые чары и погубил свою вечную душу да еще разукрасил обличность совершенно неприличными рогами. Как же ему теперь сидеть в присутственном месте и справлять Пасху со всем христианством, если у него на голове торжествует ехидный дьявольский знак?

И нехотя наевшись совершенно восхитительных оладий – от страха Гапка превзошла самое себя, – Голова потащился к парикмахеру Васылю. Васыль, одноглазый, как блудливый кот, был большим специалистом по всякого рода шалостям и умел не только так подстричь почти лысого клиента, что тот сразу начинал себя чувствовать юношей, но и вставить на место сустав, сварить приворотное зелье и, как никто в селе, залихватски, с большим знанием дела, гадал на кофейной гуще. При всем при этом он был молчуном и умел хранить не только свои, но и чужие тайны.

К нему-то, не чувствуя под собой ног, и потащился прямо с утра Голова, которому голубое небо и ласковое утреннее солнышко казались злобной насмешкой над ним, всеми уважаемым Головой. Даже воробьев, чирикающих, как всегда, в кустах всякую чушь, Голова заподозрил в неуважении к себе и из последних сил заставил себя сдержаться, чтобы не пригрозить им геенной огненной.

Васыль, к счастью, оказался дома. Голова без промедления выложил ему свою печаль. А тот даже не моргнул от удивления и тут же вытащил отдающую маслом ножовку. Не прошло и несколько минут, как отвратительные козлиные рожки упали к ногам Головы. Васыль заодно его немного и постриг, но когда Голова хотел было отделаться обычной пятеркой, Васыль заломил целый двадцатник, объясняя, что стрижка рогов – занятие крайне утомительное, а он сегодня уже третью пару…

«Так значит, я не один цыганке попался!» – с облегчением подумал Голова, и впервые за это тоскливое утро кривая, как незарубцевавшийся шрам, улыбка появилась на его губах.

– Ты ж смотри, никому, – бросил он Васылю, уходя.

– Знамо дело, – лаконично ответствовал брадобрей, подметая пол.

И только через несколько месяцев, да и то по странному стечению обстоятельств, Голова узнал, кого еще в тот день черт попутал, потому что деревенские жители носят кепки и шляпы почти постоянно, а Васыль – Васыль умел хранить тайны.

Полумертвые души

С некоторых пор Голове совершенно перестали нравиться соседи. Бабка Матрена, проживавшая с ним по соседству в хате под номером 13, куда-то съехала, а жилплощадь сдала каким-то, как она выразилась, вурдалакам. Договор на аренду утверждал Тоскливец, но от него, Голове это было прекрасно известно, ничего нельзя было добиться. В ответ на любой прямой вопрос Тоскливец начинал лопотать такую чушь, что слушать не было никакой возможности и даже уши, казалось, отказывались выслушивать эту отчаянную белиберду. Единственное, что вынес для себя Голова из объяснений Тоскливца, это то, что хату сняли люди степенные и при деньгах. При слове «деньги» Тоскливец как всегда виновато и умильно заулыбался, прищуривая глаза и одновременно поглаживая живот. Голова был вынужден попросить его заткнуться, потому что опасался, что от лопотни Тоскливца у него начнется мигрень.

Новые соседи, Голова был в этом почти уверен, наводили на него какую-то порчу, потому что аппетит у Головы, на радость Гапке, совершенно пропал, и дело было совсем не в том, что Голова теперь вынужден был два раза в месяц наведываться к парикмахеру, чтобы «подстригать рога»… Голове мерещилось, что из-за тюлевых занавесок за ним непрерывно наблюдают, и уж, наверное, неспроста, и потому на сердце он чувствовал камень, и даже Мотря, к которой он иногда наведывался под благовидным предлогом – человек он суеверный и любит узнать, что пророчат ему карты, – не могла избавить его от одолевшей тоски.

В конце концов Голове все это надоело, и он решил позвонить соседям по телефону. Запершись у себя в кабинете и приказав секретарше не подпускать к нему назойливых сельчан даже на пушечный выстрел, он набрал хорошо ему известный Матренин номер. К его удивлению, к телефону долго никто не подходил, словно он стоял не в маленькой комнатке, а в огромной зале и до него было метров сто ходу. Голова даже успел придумать, что нужно обмануть нечистую силу, которая там засела, и стал телепатировать невидимым оппонентам, что телефонный звонок принесет им радостное известие и поэтому вокруг телефонного аппарата жизнерадостно порхают желтые мотыльки. Но и на другом конце провода притаились не простаки, и Голова вполне явственно увидел, как налетевшая ниоткуда летучая мышь молниеносно сожрала мотыльков и бесшумно исчезла. А трубку так никто и не снял, хотя после расправы летучей мыши с мотыльками в ней раздался леденящий душу, омерзительный хохот. От непривычных для него интеллектуальных усилий Голова смертельно устал, покрылся испариной и, соврав секретарше, что, видать, заболел гриппом, ретировался домой.

Отлежавшись денька три дома, Голова возвратился к исполнению своих священных, как он выражался, обязанностей. Дело, однако, уже шло к осени, и в сельсовете было холодно как на северном полюсе, а при виде хлеставшего за окном мутного, холодного дождя становилось еще более зябко, и секретарша Маринка куталась в дубленку, как нахохлившаяся курица. Настроение у Головы было, как всегда в последнее время, муторное, на душе скребли кошки, рога уже просто осточертели, и он уже даже подумывал о том, что пора поддаться на уговоры Васыля и позволить ему выдрать их с корнем – авось больше не вырастут.

В ночь с четверга на пятницу – безлунную, темную, как глубины местного озера, ночь накануне несчастливой пятницы, потому что на нее припадало тринадцатое число, Голове приснился кошмар. Ему снилось, что в хате по соседству поселилась та самая цыганочка, которая наградила его рогами и что она опять завлекла его, и на этот раз рога стали расти у него по всему телу, и он превратился в подобие неизвестного науке динозавра. С работы его уволили, потому что он не мог сидеть на стуле – зад тоже был сплошь покрыт отвратительными остриями, и он был вынужден целыми днями скитаться, как неприкаянный, лишенный возможности прилечь или сесть, и молил только об одном – чтобы отомстить неведомой силе, поглумившейся над ним. И охваченный жаждой мщения он, Голова, отправился в лесную чащобу, чтобы разыскать там местного черта, и наброситься на него, и забодать его до смерти. И вспоминая своих сердешных папеньку и маменьку и заранее оплакивая себя, он забрел в самые дебри и нашел там не только черта, но и отвратительную чертовку и сообразил, что это она притворилась оба раза дородной цыганочкой. И накинулся на них Голова, шепча про себя молитвы, но проклятая нечисть прямо у него на глазах превратилась в кусты шиповника, которые стали хлестать его колючими ветками, норовя выколоть глаза… На этом Голова проснулся в холодном поту. Возле него стояла встревоженная Гапка.

– Что это с тобой? Совсем что ли спятил? Вроде ж, и не пил ничего…

– Да просто сон плохой приснился, дай Бог, не в руку…

Гапка ушла спать, а Голова так и не сомкнул глаз. Утром Гапка сварила ему борщ – такой вкусный, что даже проходившие мимо его дома сельчане с завистью принюхивались и приговаривали:

– Борщ у Головы, как у настоящего начальника, такой наваристый, что даже запахом можно наесться.

Похвалив невидимую им хозяйку, сельчане спешили дальше по своим делам, а Голова все раздумывал – тащиться ему в сельсовет или сказаться больным и остаться на своей излюбленной тахте, чтобы, лежа под толстым коцем, смотреть, как на телевизионном экране люди в далеких странах лупят друга по чем зря, и не спеша, тарелку за тарелкой, поглощать наваристый Гапкин борщ.

Идти на работу не хотелось, но Голова опасался, что Тоскливец рано или поздно донесет районному начальству, что он, Голова, уже не способен исполнять свои обязанности, чтобы попытаться самому усесться в начальственное кресло. Эти мысли и праведный гнев придали Голове сил, и он, одевшись и выставив впереди себя живот, потащился в присутственное место.

Дождь, к счастью для Головы, прекратился, выглянуло солнце и в коричневых лужах отражалось голубое, но уже по-осеннему холодное небо, в котором бездумно, как полагал Голова, носились нерогатые птицы. Последнее обстоятельство представлялось Голове особенно обидным. Голова любил вот так вот неспеша идти на работу, чтобы по дороге обдумывать свои дела. И тут же в голову ему пришла одна дельная мысль. «Нужно спросить у Васыля, выдрал ли он уже рога двум другим и как они себя чувствуют, – подумал Голова. – Не хотелось бы стать первым его пациентом по этой части…». Улицы были пустые, народ по своему обыкновению с утра пораньше подался на городские рынки, и Голове думалось так легко и просто, что он даже сам удивлялся собственному уму. «А что касается соседей, то я натравлю на них ветеринара под тем предлогом, что он должен проверить, не имеется ли в селе больных кур… Пусть докажут, что он не должен проверять кур… Курицам ведь по утрам температуру никто не меряет… Вот так-то. А Тоскливца все-таки не мешает потрусить. Пусть найдет копию договора про аренду, паршивец. Наверняка слупил с них что-то, а теперь напускает туману, как осьминог, но я ему задам…».

В таком оптимистическом настроении духа Голова ввалился в сельсовет, гордо, как египтянки из «Аиды», прошествовал в свой кабинет, коротко вместо приветствия приказав Маринке подать ему горячего чаю. На слове «горячий» Голова сделал такую эмфазу, что она скорее напоминала львиный рык и должна была напомнить непутевой девчонке о том, что от того напитка, который она подала ему в прошлый раз, у него чуть не заболело горло.

Оказавшись в родном, мягком и уютном кресле, Голова отдышался и, прочитав молитву, набрал номер соседей. На этот раз трубку снял кто-то добрый и доброжелательный, как частник-психиатр, и раскатистым баритоном, чуть картавя, сказал:

– Будьте любезны, милейший Голова, говорите, говорите чуть громче, я вас не слышу…

– А откуда вам известно, что это я? – как всегда подозрительно осведомился Голова. – Поставили себе определитель телефонных номеров, да? А это ведь запрещено…

– Кем? – ехидно осведомился невидимый собеседник. – Не видали мы такого закона.

– Да ладно, – Голова решил пойти на попятную, – я в общем-то не об этом. – Ветеринар к вам сегодня зайдет, куриц проверит.

– Нету у нас куриц! – решительно возразил собеседник.

– Ну тогда он только удостоверится, что нет, и уйдет. Мы перепись проводим. Куриц и крупного рогатого скота. Мне от него будет справка нужна, есть скотина или нет, а если есть, то какая.

В трубке неожиданно раздались гудки.

– Хам! – заорал Голова и только потом сообразил, что опоздал.

Упрямство было, впрочем, главной чертой характера всех горенчан, и поэтому Голова тут же позвонил Мыките. Чтобы тебе, читатель, было легче представить себе этого ветерана коровьих поносов, который уже два десятка лет подвизался на этом отнюдь не благовонном поприще, ты должен представить себе упитанную свинью, которую не только втиснули в пиджак, но и застегнули потом на все пуговицы. Когда в трубке раздалось шумное дыхание, Голова сразу понял, что попал туда, куда нужно.

– Ты это, слышь, зайди сегодня в хату 13 на улице Ильича Всех Святых (улица, на которой жил Голова, вела к Всесвятской церкви и называлась соответственно, коммунисты ее переименовали, а после того, как им пришлось для того, чтобы выжить, приспособить уютный райкомовский особнячок под дом быта, у улицы с легкой руки местных стариков появилось двойное название) скотину проверить…

– Да нет там никакой скотины…

– И сам знаю. Мне, вишь, интересно, кто там засел. Ты там все поразведай и сразу ко мне. Лады?

– Ты у своего Тоскливца спроси, это он каких-то типов по селу водил, жилье им искал и так перед ними изгибался, словно они ему обещали путевку в рай.

– Не могу я у Тоскливца спросить. Чуть что – начинает лопотать, как бурундук, так что слушать тошно. Так договорились?

– Договорились, – хмуро ответствовал Мыкита и положил трубку.

А тут дверь в кабинет распахнулась, и Маринка внесла подносик с чашкой, из которой вовсю валил пар, поставила его на стол и ту же поспешно возвратилась на исходную позицию, за свой столик, пока Голова не успел вспомнить молодость и не принялся гоняться за ней по всему сельсовету.

Но сегодня такие лихие мысли Голову не посещали, потому что он предвкушал визит Мыкиты, который за годы служилой жизни настолько пропитался уважением ко всякому начальству, что и представить себе не мог, как это можно зайти к вышестоящему лицу без сулеи с каким-нибудь бодрящим напитком. К тому же Голову весьма интересовало, кто же действительно строит ему хари из-за занавесок в соседской хате. На какое-то время он даже забыл про свои рога и про то, что совершил когда-то оплошность и женился на Гапке, под развесистыми формами которой скрывался, как оказалось, характер далеко не ангельский… Но тут вдруг в кабинет явился, как всегда бесшумно и без стука, столь же жизнерадостный, как среднестатистическая египетская мумия, Тоскливец и, не снимая замусоленной кожаной кепки, стал мямлить, что должен уйти по важному делу. Невзирая на его убедительный тон, Голова нутром чувствовал, что дело это если и важное и полезное, то только для Тоскливца, а ему, Голове, оно во вред, и поэтому без китайских церемоний парировал:

– Вот после шести и пойдешь!

Тоскливец ретировался за свой стол неохотно, как тигр, которого загоняют обратно в клетку. И вдруг неожиданно для Головы стал напевать какую-то неизвестную Голове (тот не был большим любителем оперного искусства) арию.

«Ага, амуры, – догадался Голова, и тут же сердце его словно кольнуло. – А не Мотрю ли собрался навестить Тоскливец? Лучше бы не уезжала из села его зеленоглазая половина, бдевшая супруга, как кобра свои еще не вылупившиеся яйца».

– Ты это чего распелся? – подозрительно спросил Голова, забыв на мгновение, что расспрашивать Тоскливца бесполезно, и подошел к его столу, на котором, впрочем, не было ничего примечательного, кроме пыльных, испещренных аккуратным почерком Тоскливца гроссбухов, засохших ручек, поломанных карандашей (Тоскливец никогда ничего не выбрасывал) и другого крохоборского хлама.

Тоскливец улыбнулся ему хитро и радостно, как ребенок, задумавший шалость, и стал со знанием дела листать какую-то толстую тетрадь, из которой повалили клубы пыли. Постояв немного возле Тоскливца и сообразив наконец, что ждать ответа, быть может, придется целую вечность, потому что тот, как известно, жил в своем собственном измерении, Голова возвратился в свой кабинет, допил чай и принялся внимательно изучать перекидной календарь, который заменял ему и книги, и Интернет. И тут из глубин подсознания, как осклизлый сом из глубины озера, всплыла незванная, навеянная ревностью мыслишка: «Надо бы проследить, куда понесет Тоскливца нечистая сила, судя по тому, что распелся он как канарейка, почуявшая лето, подлость задумал он небанальную…».

Как задумал Голова, так и сделал. И как только зеленая кукушка мрачно прокуковала в часах над Маринкой шесть раз и Тоскливец вскочил как ужаленный и, не попрощавшись, выскочил на улицу, забыв даже сладострастно подползти к Маринке, чтобы «приложиться к ручке», Голова опрометью бросился за ним и увидел, что тот сучит ножками по главной улице, то и дело оборачиваясь, словно проверяя, не идет ли кто за ним. Голова, который вырос в селе и хорошо знал даже самые глухие закоулки, крался за ним по огородам, стараясь не попадаться никому на глаза. Тоскливец, однако, уверенно двигался в сторону дома Головы, и тот уже было подумал, уж не загадочно ли помолодевшую Гапку задумал навестить его подчиненный, но Тоскливец неожиданно свернул к Матрениной хате, кто-то невидимый Голове быстро открыл ему дверь, и Тоскливец шмыгнул в нее и был таков.

«Где Тоскливец, там и нечистая сила», – неожиданно для себя подумал Голова и, недолго думая, перелез через тын и, пригибаясь, как солдат на поле боя, ринулся к черному входу. Дверь, к счастью для Головы, была не заперта и он, обильно потея, на негнущихся от страха ногах прокрался в чулан, из которого голоса беседующих были ему прекрасно слышны. Лейтмотивом Тоскливца, как всегда, были деньги – он придурковато, но упорно, как заевший автомат, бубнил, чтобы ему накинули сотенку за его старания и радения. Собеседник наотрез отказывался и сурово вычитывал Тоскливцу за попытку его надуть.

– Скажу тебе так, – твердил невидимый Голове собеседник Тоскливца, – не сделаешь паспорта, мы тебя превратим в червяка, пустим в гнойную яму, а затем скормим рыбкам.

– Как же, как же так, – тарахтел в ответ Тоскливец, – но ведь я не один, и тому надо, и тому, шутка ли полета паспортов…

– А денег ты сколько уже взял? – парировал невидимый. – Вот что, сроку тебе даю до следующей пятницы, а потом пеняй сам на себя.

– Слушаюсь и повинуюсь, – одновременно и придурковато, и по-хамски ответствовал ему Тоскливец, жадность которого на время подавила в нем инстинкт самосохранения. Вскоре Голова услышал, как за Тоскливцем закрыли дверь, и не теряя времени, ретировался через тын, но когда одна его половина была уже на его территории и только левая нога еще находилась в воздушном пространстве над двором соседей, а зад оседлал нейтральную полосу – тын, перед ним, словно из под земли, вырос такой себе аккуратный дедушка с окладистой бородой и мутными, как дешевый самогон, глазами.