Текст книги "Люди из пригорода"

Автор книги: Сергей Никшич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Вставай, вставай, нечего разлеживаться! – заорала она на него как раз тогда, когда ему стал сниться новый, невиданный им прежде сон, про то, как он еще студент и прогуливается под ручку с Галочкой по аллеям тенистого парка, того, что возле политеха, и металлический голос супруги внес неприятный диссонанс в то иллюзорное счастье, которое он начал уже было ощущать во сне.

– Почему ты всегда орешь? – хмуро поинтересовался Голова у благоверной, начиная всерьез уже подумывать о том, как от нее, бедолашной, избавиться.

Та не нашлась, что ответить, и недовольно, как кандалами, загромыхала кастрюлями, а Голова попытался снова заснуть, но не смог, и безжалостный день со всеми заботами и неприятностями стал все более ощутимо надвигаться на него вместе с тиканьем часов, лучами солнца, которое, скорее всего, специально светило сегодня так ярко, чтобы всем видна была растерянность на его обычно уверенном в себе и бодром, как у продавца пенки для бритья, лице. Нет, спасительный сон о молоденькой Галочке оказался для него так же недосягаем, как те времена, когда все то, что ему снилось, было правдой. Голова чертыхнулся и принялся одеваться, угрюмо поглядывая на Гапку, которая не спеша готовила завтрак.

«А ведь котище-то прав, – вдруг подумалось Голове. – Ест она меня поедом, а толку от нее, как от козла молока, да еще бегает к этому, к Тоскливцу, когда молодеет, а мне ни-ни… Может быть, она снова помолодеет? Но какой мне с этого толк? Выгнать ее в шею, да и пусть катится туда, откуда пришла». И тут Голова с ужасом вспомнил, что катиться ведь придется ему, потому что, если разобраться, то дом этот – Гапкин, доставшийся ей по наследству, а он позарился тогда на Гапкину красоту да на этот казавшийся ему роскошным после студенческой общаги дом, забыл и самого себя, и Галочку, и своих друзей и стал в конце концов просто сельским головой…

«И что это на меня тогда нашло, – размышлял Голова, – видать, нечистый меня подкузьмил, вот я и впал в маразм. И промаразмировал всю жизнь. И если бы Галочка меня вчера не вывела из этого бесконечного оцепенения, то я бы так и не понял, что со мной происходит… А если Гапка ведьма? Ведь молодеет же она каким-то загадочным образом. Ведьма и есть. Православные не должны так издеваться над своими мужьями. Может быть, с батюшкой Тарасом посоветоваться. Нет, стыдно».

К своему удивлению, Голова вдруг почувствовал, что не испытывает и тени ревности к Тоскливцу. «Пусть себе, – думал Голова, сам себе поражаясь, – пусть резвятся. Я лучше с коброй лягу, чем с Гапкой. А может, их каким-то образом поженить? Только вот как? Все-то вроде как женаты и замужем. Но выдать Гапку за Тоскливца и чтобы она у него жила вместо Клары, а самому рвануть к Галочке. Телефон все тот же, а?».

Предаваясь этим упоительным мечтам, Голова умял основательный завтрак, поедая в прикуску для дезинфекции чеснок. Гапка запах чеснока не выносила, как она не выносила почти все, что ее окружало, но в это утро ей не хотелось заводиться и она, что с ней случалось довольно редко, промолчала. Как всегда, по рассеянности забыв поблагодарить хозяйку, Голова поднялся и замаршировал по скрипучему снегу по направлению к присутственному месту, проклиная при этом тот день, час и минуту, когда случай (он тогда уже почти заканчивал политех и, как правило, избегал родное село как черт ладана) занес его в Горенку в жаркий до умопомрачения летний полдень и он зашел в сельпо, чтобы купить холодного пива, но холодильник увезли на ремонт, а от теплого пива у него началась страшнейшая головная боль, которая продолжалась до тех пор, пока он не увидел на центральной улице девушку с короной золотых волос и сладкой, как майский мед, улыбкой. «Проклятье! – чертыхнулся Голова. – И вынес же меня на нее случай – знал бы, обошел бы этот заповедник десятой дорогой… Эх, судьба». От одного вида сельсовета сердце его тревожно сжалось, как у животного, которого загоняют в клетку, чтобы отвезти на бойню, но он заставил себя открыть дверь и даже поздоровался бодрым тоном с Тоскливцем и Маринкой. Подчиненные, впрочем, были заняты какой-то бумаженцией и почти не заметили своего благодетеля, как иногда в порыве то ли фальшивой преданности, то ли нарочитого хамства называл его Тоскливец.

– Что у вас там, – поинтересовался Голова, – опять шуры-муры прямо с утра?

– Да что вы, Василий Петрович, – надула пухлые губки Маринка, – приятнейшее известие получил сегодня наш Тоскливец…

– Неужели в лотерею выиграл? – зависть схватила сердце Головы железной перчаткой, и по всему телу у него пошли легкие, тревожные судороги.

– Еще лучше! – радостно пояснила Маринка. – Клара прислала ему свидетельство о разводе. Оригинал. Теперь мы будем с ним дружить…

Тоскливец, однако, не спешил подтвердить, что дело обстоит именно так. Он любил все не спеша обдумать, чтобы не продешевить и, вероятно, не был уверен, что какая-то сельская секретарша теперь ему ровня. В конце концов, он может рассчитывать на пару и попривлекательнее. В смысле денег. Маринка почувствовала, что он совсем не горит желанием связать себя с ней брачными узами, и отвратительная одурь накатила на нее, как приступ гадливости. От одной только мысли, что этот жалкий сельский писарь не бросился перед ней на колени, чтобы молить ее о милости стать наконец его женой, вся убогость ее положения стала ей особенно очевидна, и она убежала в туалет, потому что худосочный, с залысинами и нездоровым румянцем под глазами Тоскливец вызывал у нее теперь только сильные позывы рвоты.

Голова и Тоскливец, не сговариваясь, осуждающе посмотрели на Маринку, которая вместо того, чтобы сварганить им по чашечке горячего чайку, унеслась в кабину уединения, из которой раздались звуки – надолго отбившие у них охоту что-либо пить или есть.

А мысли у Головы теперь были только об одном – как всучить Гапку Тоскливцу и зажить потом весело и беспечно, пока еще есть силы на то, чтобы жить. И он под аккомпанемент Маринкиного бельканто, которое все еще доносилось из туалета, ретировался домой.

– Ты чего это? – насупилась Гапка, увидев супруга, – заболел что ли? Другие люди на работе дело делают или, по крайней мере, деньги зарабатывают, а ты от своей оттоманки оторваться не можешь, словно тянет тебя к ней какая-то нечистая сила.

«Ты бы уж лучше молчала про нечистую силу, – подумал Голова, – вечная красавица. Того и гляди опять снова помолодеешь и снова за свое. Но я тебе и сам готов помочь».

И он притворился, что хочет ей, Гапке, помочь, вытащил откуда-то пачку затасканных купюр и посоветовал ей поехать в город, приодеться, и приобуться, и сходить в салон красоты, и всякое там такое. И заодно отдохнуть от сельского пейзажа и навестить тетку, которая живет на Прорезной.

Гапка, конечно, подозревала, что ни с того ни с сего супруг не мог так подобреть, да еще выложить за просто так кучу денег. Но какая женщина отказалась бы от возможности заняться собой на дармовщину и отдохнуть от приготовления еды на «вечном огне»? И Гапка со вздохом взяла деньги, а Голова ушел опять в присутственное место и загадочно улыбнулся Тоскливцу, когда тот начал что-то Голове втемяшивать.

– Вы чего это, Василь Петрович, смеетесь? – удивился Тоскливец, который уже и позабыл, как выглядит Голова, когда по его шерстистой, краснокожей физиономии расплывается что-то похожее на улыбку. – Может быть, клад нашли?

– Сглазишь, дурак! – заорал на него Голова. – Может быть, и нашел бы, но ты сглазил… Впрочем, может быть, это ты клад найдешь…

И Голова опять загадочно, как Мона Лиза, улыбнулся. А его подчиненные опять принялись обсуждать, чья очередь покупать сахар, – Тоскливец уверял, что паспортистки, а та отказывалась и уверяла, что чай пьет дома, на что Тоскливец сладеньким голосочком отвечал: «Знаем, знаем, как вы чай дома пьете. А чашка у вас тогда на работе зачем? Нет, Мария Степановна, сходите купите нам килограммчик сахару да лучше с печеньицем, чтобы мы могли его вприкуску есть». В разгар этого бесконечного разговора, способного человека и менее выдержанного, чем Голова, довести до полного исступления, а не то что мигрени, Голова выскользнул из здания и отправился оформлять развод. Прежде разводиться ему никогда не доводилось, и хотя он чувствовал, что прав и так дальше продолжаться не может, коленки у него тряслись и несколько раз он чуть не упал в холодный снег, укутавший, как ему казалось, Горенку погребальным саваном, чтобы своей белизной напомнить ему, Голове, о неминуемой смерти. И ему сразу же захотелось увидеть что-либо жизнеутверждающее, например, хорошенькую девушку или, по крайней мере, заставленный едой стол. Ему казалось, что Гапка может раскрыть его замысел и накинуться на него откуда-то сзади или даже сверху, и он тревожно оглядывался по сторонам, но улица была пуста и только безучастные снежники сыпались откуда-то из поднебесья, норовя залететь в глаз или за воротник, чтобы наградить его какой-нибудь хворью. Добравшись до конторы, Голова быстренько и довольно уверенно заполнил все документы, а на вопрос смазливенькой служащей, знает ли Агафья Степановна про то, что он с ней разводится, Голова спокойно ответил: «Узнает. В свое время». Он рассчитывал, что ему удастся выдать Гапку за Тоскливца, чтобы перевезти к себе Галочку и хоть остаток жизни прожить вместе с ней, а не с Гапкой, характер которой мог запросто дать форы любому виду кобры.

Когда Голова возвратился в свой кабинет, он увидел, что: паспортистку уже почти довели до истерики и что глаза ее уже превратились в два соленых озера, из которых в любой момент могли обрушиться водопады известной влаги. Однако она сдерживала себя из последних сил. Сахар она и вправду никогда не покупала, а чай пила вместе со всеми, особенно зимой, когда белые, холодные снежинки лениво кружили над сельсоветом, словно угрожая засыпать его раз и навсегда на радость сельчанам, ненавидевшим в глубине души любую власть. Свою позицию в отношении сахара она объясняла самой себе тем, что «Тоскливец лупит с мужиков подношения, а я еще должна покупать ему сахар!». В простоте своей душевной она забывала, что и на ее стол периодически вовсе не из космоса попадают известные конвертики и коробочки с конфетами, которые она утаскивала домой, чтобы наслаждаться ими под телевизором – не раскармливать же ими Тоскливца и эту вертихвостку, Маринку, которая нет-нет да и позволит отпустить ехидную шпильку в адрес трудового человека, подбирать одежду которому становилось с каждым годом все труднее по причине прогрессирующей дородности.

Голова прикрикнул на них, чтобы они успокоились и не доводили его до мигрени. «Доведете, вам же хуже будет – заставлю шкаф с документами перебирать» – пригрозил он им и в сельсовете наступили перемирие и тишина. Только паспортистка тяжело дышала в своем закутке, но на нее уже никто не обращал внимания, потому что на коллектив опустилось мечтательное настроение. Голова мечтал о том, что заживет он теперь вместе с Галочкой. В Гапкиной хате. А Тоскливец, как всегда, обстоятельно обдумывал, что он приготовит себе на ужин, а потом ляжет в постель со своей излюбленной книгой (как она называлась, ему не было известно, потому что она попала к нему уже без обложки) и будет дожидаться Тапочку, а та явится к нему восхитительная, как яблоня в цвету, и заживет у него, потому как Клара уже, как выражался Тоскливец, самоопределилась, а Голове от Гапки уже все равно ничего не светит, кроме синяков. А Маринка задремала под мерное тиканье уродливых часов перестроечной поры, воспользовавшись тем, что зловредная кукушка взяла себе тайм-аут, и так явственно снилось ей, Маринке, что она лежит на пляже на Гавайских островах в новом купальнике и с таким бюстом, которого в этих местах отродясь никто не видывал, что черт, подслушавший ее мысли, ее туда и перенес, чтобы развлечься. Только не в купальнике, а в той дубленке, в которую она куталась в сельсовете. И в той же кофточке, которая, конечно, ее согревала, но никак не напоминала пляжную одежду. И вокруг нее немедленно собралась толпа, которая хотя и ненавязчиво, но довольно пристально пялилась на полненькую блондиночку, которая сидела на песке под солнцем в зимней одежде и в домашних тапочках и грустно смотрела на безукоризненно синий океан, за которым осталась и родная Горенка, и Тоскливей, и снег… А тут еще к тому же появился неумолимый, как смерть, американский полицейский и за отсутствием у нее не только визы в паспорте, но и самого паспорта да и вообще каких-либо документов усадил ее в машину с мигалкой, отвез в участок и запер в гнусной, зарешеченной камере. Оказавшись в неволе, Маринка сняла с себя дубленку, умылась и со страдальческим выражением лица уселась на койку… Но тут то ли черту все это надоело, то ли он почувствовал, что полицейский смотрит на Маринку уже не так злобно, а даже несколько сочувственно, но он перенес ее обратно в Горенку, в сельсовет, и она, оказавшись на родном стуле, сразу решила, что нет ничего лучше Родины. Ради собственного душевного спокойствия она предпочитала не спрашивать самое себя, привиделся ли ей далекий остров или это враг рода человеческого, окопавшийся в этих местах, поиздевался над ней. Но тут как всегда мрачная кукушка скорее прокаркала, чем прокуковала шесть часов, и оцепенение, в которое впали доблестные служащие, развеялось, и все стали собираться домой. Но Маринкина звезда в этот день, видать, спряталась за облаками или вообще не появилась на небосводе, потому что возле сельсовета ее нахально поджидал Назар. Он грубо взял ее за руку и увел к себе, не обращая внимания на ее лепетания о том, что она спешит домой, где ее ожидает только что приехавшая погостить тетка.

Дом Назара, снаружи казавшийся довольно маленьким, внутри оказался огромным, как дворец. На стенах сушились неведомые Маринке травы. Он заварил ей душистого, с медом чайку, от которого ее разморило, как от баньки, и горячие токи забегали по всему телу, заставляя скидывать одежду, которая, казалось, обжигала ее. А дальше Марина уже мало что помнила. Смутно ей припоминалось, как Назар положил ее, голую, на наковальню и лупил молотом, а душа ее смотрела безучастно на этот ужас со стороны, словно все это происходило в кино. Марина хотела было спросить Назара, почему это так, но не смогла, потому что тело ее было все равно как кусок камня. Но Маринка почему-то твердо знала при этом, что она останется жива и будет жить, и когда она опять пришла в себя, то снова сидела за столом и пила все тот же чай, только теперь она почему-то видела не только комнату, в которой находилась, но и всю Горенку и ее окрестности… К своему удивлению, Маринка увидела пробирающуюся по снегу к Горенке Клару и даже прочитала ее нехитрые мыслишки – повиниться перед Тоскливцем, убедить его, что на самом деле развода-то никакого и не было и, поджав хвост, отсидеться в мужнином доме до лучших времен. «А как же я?» – подумала было Маринка, забыв, что Тоскливец совсем не собирается соединить с ней свою судьбу. Но тут Маринка увидела, что наперерез Кларе движется по плохо протоптанной в снегу тропинке еще одна Клара. От ужаса у Маринки перехватило дыхание, и она бросила на Назара долгий пристальный взгляд, пытаясь понять, видит ли он то, что видит она. «Это чертовка», – ответил Назар в ответ на ее взгляд. Но тут ее взору открылась вдруг хата Тоскливца – на крыльце мерзла какая-то городская дамочка в модном, но продуваемом всеми ветрами пальто. Она ходила по крыльцу, пытаясь согреться, но с каждой минутой ей удавалось это все хуже и фигура дамочки выражала растерянность и неуверенность. Но тут дверь распахнулась, и Маринка увидела Тоскливца в белоснежных кальсонах и пижамной рубашечке с аккуратно наглаженным воротничком. Он совсем не смутился, представ перед дамочкой в таком виде, и более того, не особенно церемонясь, схватил ее за руку и втащил в хату. Дамочка при этом чуть-чуть повернулась – и Маринка хоть и с трудом, но узнала супружницу Головы – та была в новой прическе и в невиданном в этих краях макияже. Правда, из-за шляпки и пальто совершенно невозможно было рассмотреть, в какой ипостаси появилась она на этот раз – в образе юной красавицы, уверенной в своих женских чарах, но при этом почти по-детски, застенчиво улыбающейся, или старой мегеры, от молодости которой не осталось ничего, кроме выедающих мозги криков.

Маринка запросилась домой, потому как на душе у нее скребли кошки из-за ветрености Тоскливца, и кроме того, ей совершенно не хотелось опять оказаться на наковальне. Назар удерживать ее не стал, но только посоветовал заходить к нему почаще, потому что он умеет изводить всякие хвори, может ей помочь. На этом и расстались.

А Тоскливец тем временем, как он думал, опять попал во: времена изобилия, и если и не всеобщего, так, по крайней мере, собственного счастья.

– Гапочка, Гапочка, – лопотал он от избытка эмоций, не в силах выговорить что-либо другое. Впрочем, его можно было понять – деньги Головы не были потрачены зря. Гапка выглядела, если и не как Джекки Кеннеди в расцвете сил, то где-то близко к этому, и он, благоговейно, как поклонник греческого искусства при виде Венеры Милосской, срывал с нее казавшиеся ему бесконечными предметы женского туалета. И тут – случайность то была, или черт опять сыграл шутку – свет в селе погас, и прелести Гапки Тоскливцу тут же дорисовало воображение. Нет, и в перебоях электричества, читатель, существуют положительные моменты, особенно когда хочется, скажем так, душевного тепла, а на улице изгаляется метель и свирепствует собачий холод.

Но не успел Тоскливец насладиться как следует запретным плодом, как в дверь его дома, который он считал своей крепостью, забарабанила вернувшаяся супружница.

– Открывай, открывай! – истошно вопила она, я знаю, что ты там, открой, потому что иначе я сожгу этот курятник! – отступать Кларе было некуда – мороз окончательно ее доконал, да и более веского аргумента у нее уже не было.

– Вот проклятье на мою голову, – выругался в темноте погрустневший Тоскливец, надрессированный за долгие годы супружеской жизни без промедления и под угрозой скорой расправы выполнять просьбы своей неукротимой половины. Но тут же припомнил, что он теперь холостяк и может делать все, что ему заблагорассудится.

– Кто там? – сонным голосом спросил он, чтобы потянуть время и дать Гапке возможность натянуть на себя все, что он с нее снял.

– Папа Карло! – заорала в ответ погибающая от холода Клара. – Кто же еще? Открывай, тебе говорят!

– Тут не постоялый двор, – резонно ответствовал Тоскливец. – Ты тут как хочешь, а я, это, спать пойду.

– Я замерзаю! – прорезал морозную безлунную ночь ее вырвавшийся из самых недр ее дремучей души вопль, который то ли затронул в заплесневевшем сердце Тоскливца какую-то давно лопнувшую струну, то ли Тоскливец испугался, что поутру на его крыльце обнаружат замерзшую Клару и тогда придется расстаться не с одной из столь милых его сердцу бумажек с портретами великих земляков наших, чтобы упросить милиционера Грицька замять дело.

«Себе дороже, – подумал Тоскливец, – пропадать так пропадать». Тем более, что Гапка уже перестала шуршать и шелестеть, и Тоскливец был почти уверен в том, что они – то есть он и Гапка – готовы встретить врага.

И он открыл дверь, и ополоумевшая от холода супруга ворвалась в основательно прогретый по случаю прихода гостьи домик и наткнулась на полную темноту и недоброжелательность.

– В темноте сидишь, – констатировала она, – маскируешься, что ли?

– Свет выключили, – миролюбиво ответствовал ей супруг, – только мы собрались чайку испить.

– Кто это «мы»? Или ты себя уже, как император… Или есть тут кто?

Гапка, которой было неведомо, что Тоскливец уже официально зарегистрированный холостяк, обливалась в темноте холодным потом.

– Агафья Степановна на чаек пожаловали, – ответил Тоскливец, и в эту самую минуту ярко вспыхнула ожившая лампочка и пламенному взору Клары предстала Гапка в кокетливой маечке, натянутой впопыхах поверх свитерка. Гапка, однако, не стала препятствовать Тоскливцу выяснять отношения с супружницей и быстро ретировалась, уверяя, что хочет возвратиться домой, пока на улице светло и фонари еще горят. Она набросила на себя моднющее пальто и исчезла в водовороте надоедливых снежинок.

И только когда за ней захлопнулась дверь и Тоскливец остался один на один со своей бывшей половиной, как обреченный на встречу с племенным быком тореадор, только тогда до него наконец дошло, что гостья-то у него была не первой свежести. «Опять моя Тапочка подурнела, – нервно подумал Тоскливец, – даже не решаясь самому себе признаться, что опять развлекал старшее поколение. – Но ничего, будет и на моей улице праздник. Помолодеет она еще – нутром чую».

А Гапка тем временем добрела до родимой хаты. Голова по обыкновению ругался во сне с котом, который то ли ему снился, то ли, невидимый Гапке, действительно сидел у него в ногах и доводил до инфаркта заунывными разговорами.

Дверь громыхнула, как пистолетный выстрел, Голова подскочил с криком: «Держи вора!».

Но это был вовсе не вор, а взъерошенная и одетая кое-как Гапка. Она еле стояла на ногах, то ли от усталости, то ли от нервных переживаний, и Голове пришлось подхватить ее на руки, чтобы она не упала. На вес она казалась не тяжелее ребенка, и сердце Головы сжалось от жалости – как она постарела, но тут Гапка приоткрыла глаза и морщины на ее лице стали таять, как снег под солнцем, и через минуту Голова уже не в силах был удержать в руках то, что держал, – налитую жизненными соками девушку. То ли от благоговейного ужаса, то ли потому что помолодевшая Гапка каким-то невиданным образом набрала вес, Голова выпустил ее из рук и она грохнулась на пол и презрительно завопила:

– Алкоголик проклятый! Жену на руках удержать не в силах! – но в глазах у нее мелькали отблески адского пламени, и Голова, глядя на нее, перекрестился да и залег на тахту, чтобы не видеть непотребный этот ужас. Правда, засыпая, он успел пробормотать:

– Тоскливец-то у нас теперь холостяк… Клара ему по почте развод прислала…

«Так что же это я тогда убежала? – подумала Гапка. – Нет, я в своем праве, это пусть она уходит…». И она снова оделась и, совершенно потеряв голову от того, что с ней произошло, и даже не ведая того, что она опять превратилась в красавицу, устремилась к Тоскливцу. А тот как мог защищался от Клары и тыкал ей в лицо голубой бумажкой с заветным свидетельством, но на Клару бумажка действовала, как красная тряпка на быка, и она все ближе надвигалась на Тоскливца, и земля уходила уже у него из-под ног, но тут в незапертую дверь вошла Гапка и увидела, что ее дружку, видать, недолго осталось любоваться ее прелестями, потому что оскаленная Кларина морда слишком уж близко придвинулась к его кадыку, и бросилась к нему на помощь с горьким криком, с каким несчастная зайчиха бросается прямо в пасть волку только для того, чтобы спасти своих зайчат. Клара отшвырнула ее, как мусор, и та отлетела к двери, но тут полуобморочный Тоскливец на какое-то мгновение пришел в себя и увидел, что Гапка хороша, как первый поцелуй под безоблачным весенним небом, и сердце его сжалось от тоски, потому что это богатство останется на поверхности земли, а он будет гнить под ней и будет ему холодно и одиноко, и от таких жалостливых мыслей он вдруг извернулся и так влепил Кларе по жабрам, что та отлетела к двери вслед за Гапкой и оказалась там как раз в тот момент, когда в знакомое ей уже помещение плавно то ли входила, то ли вплывала Клара-чертовка. Сначала Тоскливец подумал, что в глазах у него двоится, но потом до него дошло, что происходит, и волосы встали у него дыбом, а потом приключилось кое-что еще похуже – мерзкие рога выросли у него в мгновение ока – ведь он полюбезничал тогда в шкафу с цыганоч– кой… Гапка, увидев на нем рога, с воплем: «Но что же это такое?! Везде нечистая сила, да и у Головы, мне казалось, они были…» грохнулась в обморок на пол, где и оказалась рядом с Кларой. Чертовка, сообразив, что сегодня вечером ее услуги тут уже не потребуются, ретировалась в промерзший лес, проклиная на всякий случай черта, а Тоскливец остался при бывшей жене и при подружке и, видя, как они мирно лежат рядом, на какое-то мгновение ощутил в себе склонность к многоженству. Но тут Клара открыла левый, изумрудно-зеленый глаз. Затем правый, точно такой же, и они, словно прожектора в ночном поле, высветили всю его жалкую, пугливую душонку, которая трепыхалась в грудной клетке, как пойманный воробей. Только вот рога… Клара не понимала природу рогов… Заподозрить своего скаредного супруга в том, что он черт, она никак не могла. Но откуда рога? Может быть, он нацепил их для того, чтобы ее испугать, и она подскочила и бросилась к нему, чтобы содрать с него эту оскорбительную игрушку, но Тоскливец нагнул голову и накинулся на нее, чтобы забодать свою мучительницу насмерть. От его решимости на Клару пахнуло чем-то холодным, как из разрытой могилы, и она из последних сил увернулась, схватила куртку, но вспомнив, что деваться ей некуда, примирительно сказала:

– Ну ладно, пусть будут рога, я никому не скажу.

Тоскливец, ожидая, что Гапка вот-вот придет в себя, натянул на себя шапку и убежал к Васылю, чтобы их спилить. И брошенная его горлица осталась в чужой хате на холодном полу под присмотром Клары, доброжелательности в которой было ровно столько же, сколько в собирающемся на пенсию тюремном надзирателе. Воспользовавшись отсутствием супруга, она придвинулась к беззащитной Гапке, чтобы решить, как изуродовать ее так, чтобы потом не пришлось за это отвечать. Золотые Гапкины волосы показались ей особенно неприличными – они подошли бы скорее манекенщице или принцессе Монако, но на голове у супруги сельского головы они выглядели, по мнению Клары, совершенно неуместно: у самой Клары от былой роскоши волос осталось только что-то вроде направленной в небо дули. «Постричь надо ее, окаянную, постричь», – сообразила Клара, и бросилась искать ножницы, но так как дома она бывала нечасто, а логика Тоскливца не вписывалась в общепринятые у людей каноны, то она не сразу сообразила, что искать их нужно в холодильнике, потому что экономный Тоскливец в отсутствие супружницы состригал сыр и колбасу для бутербродов микроскопическими кусочками. Но наконец ножницы были найдены, и Клара с горящими от возбуждения глазами опять подскочила к своей жертве, но та от холода уже почти пришла в себя и даже полуоткрыла свои изумительные, карие, с золотыми искорками глаза, в которых тут же отразилась перекошенная Кларина морда и ножницы, которыми она тыкала в сторону Гапки. «Зарезать хочет! – подумала Гапка. – Вот эгоистка!». И двинула ногой, спасая себя, по искривленной, словно она непрерывно находилась перед кривым зеркалом, Клариной физиономии. Та ойкнула и отлетела, ударившись спиной о книжный шкаф, в котором Тоскливец хранил соления и всякий бесполезный мотлох. К удивлению Клары, со шкафа на нее посыпались столь любимые ею листики цветной бумаги с заманчивыми цифрами и надписями.

– Так вот где Тоскливец держит деньги! – вскричала Клара и принялась запихивать деньги в бюстгальтер, чтобы разбогатеть и улизнуть, пока зловредный супруг не явился домой.

– Воровка! Прекрати красть! Милиция! – завизжала Гапка, но, кроме равнодушной метели, никто ее не услышал.

«Украдет и смоется, а Тоскливец и на меня может подумать!», – решила Гапка и подхватившись с пола, набросилась на мускулистую Клару. Силы, впрочем, были неравны, и вскоре Гапка уже лежала связанная на постели, раскаиваясь в своем порыве, а Клара продолжала запихивать деньги в свой, казавшийся Гапке бездонным, бюстгальтер. Но тут, когда Клара уже было решила, что перед ней открываются совсем новые перспективы, запихивать деньги ей стало труднее, Клара заглянула себе под блузку и издала крик удивления. Иссохшее от вокзальных пирожков тело раздалось как на дрожжах, она бросилась к зеркалу и – не поверила своим глазам – былые выпуклости и вогнутости сменили ненавистную угловатость, по плечам опять заструились роскошные черные, без уродливых седых прядей волосы, а непокорная челка норовила скрыть белоснежное, в еле заметных и упоительных веснушках личико, которое украшали два бесценных изумруда ее глаз! «Молодость, – это хорошо, – думала Клара, – но куда класть деньги? Сумочку какой-то дурак может выхватить, и тогда пиши пропало…». Ей и в голову не приходило, что можно попытаться остаться дома, замолить перед Тоскливцем грехи и начать все сначала… Нет, Клара была авантюристкой до мозга костей, и любая возможность во что-либо ввязаться казалась ей во сто раз заманчивей приевшихся семейных радостей. «Ладно, придется в сумочку», – решила Клара, но тут дверь распахнулась и в облаке морозного пара в комнату ввалился безрогий Тоскливец. Увидев, что дело его жизни исчезает в кожаной Клариной сумке, он жалобно пискнул и бросился к бывшей супружнице, но был отброшен и вскоре оказался на постели рядом с Гапкой и тоже со связанными руками и ногами. Более того, чтобы его жалобные писки не вызвали у нее мигрень, новоиспеченная красавица заткнула ему рот кухонной тряпкой. И так сбережения Тоскливца канули бы в Лету, если бы вдруг веревки, которыми его связала Клара, не лопнули с оглушительным треском. Гапка взглянула на него и глазам своим не поверила – Тоскливец, физиономия которого хотя и осталась такой же безрадостной, загадочным образом помолодел, залысины на его голове исчезли, чахоточный румянец уступил место благородной бледности, а аккуратно накачанные бицепсы не давали теперь Кларе и помыслить о том, что ей удастся удрать с его состоянием. Тоскливец, как лев, спрыгнул с постели, и в этот момент до Клары наконец дошло – она и Гапка больны каким-то новым вирусом и каждый, кто к ним прикасается, молодеет лет на двадцать.

– Не прикасайся ко мне! – заорала Клара. – Ну неужели ты, кретин, не понимаешь, что стоит тебе тронуть меня хоть пальцем, как ты помолодеешь еще на двадцать лет, и тогда Гапке придется кормить тебя грудью…

Но Тоскливец как человек, мягко выражаясь, прагматичный не был склонен верить всяким выдумкам и уж тем более и представить себе не мог, что прикосновение к Кларе, хоть и образца времен застоя, может даровать кому-либо молодость. Кроме того, ему трудно было поверить в то, что Клара способна выдавить из себя хоть слово правды. И он схватил ее за патлы, но тут же стал то ли падать, то ли скользить вниз и был вынужден, к счастью для Клары, ее отпустить. Он мог теперь, почти не сгибаясь, заходить под стол, потому что супружница подарила ему очередную порцию молодости – Тоскливец был теперь ростом с пятилетнего ребенка, но все продолжал молодеть и вскоре, запутавшись в собственной одежде, упал на пол и в страхе заполз под стол, – он превратился в младенца с лицом человека, умудренного жизненным опытом. Гапка хотела было подскочить к нему, чтобы взять его на руки, но в последний момент сообразила, что объятие это может оказаться последним и ее милый может превратиться в эмбрион или что-то в этом роде, и бросилась к двери, чтобы улизнуть и позвать людей на помощь. Но Клара без обиняков отшвырнула ее в сторону постели, но в постель Гапка упала уже совсем маленькой девочкой, а Клара тоже уменьшилась в размерах и вскоре оказалась под тем же столом, что и Тоскливец. Из одежды, которая ей теперь уже не была нужна, на пол вываливались смятые купюры, но тело не слушалось Тоскливца и он не мог их сгрести, хотя и пытался отталкивать от них Клару. Вид этих двух престарелых младенцев мог бы испугать и человека с более крепкими нервами, чем у Гапки. Она опрометью выскочила из хаты и бросилась бежать домой, где ее единственным слушателем оказался погруженный в глубокий сон супруг, который чавкал, словно ел что-то вкусное, и при этом непрерывно ругался с котом. Гапка принялась его трясти и дотрясла его до того, что Голова, так и не проснувшись, превратился в упитанного бутуза. В ужасе она выскочила на улицу и стала бегать от хаты к хате, но невидимый вирус юности уже сыграл злую шутку почти со всеми обитателями Горенки и к утру в ней почти не осталось взрослых людей, за исключением батюшки Тараса, Явдохи и так называемой Козьей Бабушки, которая, как поговаривали злые и праздные языки, приходилась бабушкой только козам, которых держала, чтобы хоть как-то прокормиться. Только на них не подействовала дьявольская бацилла, и поутру им пришлось отпаивать беспомощных односельчан теплым козьим молоком, которое, впрочем, скоро закончилось, а затем выслушивать визг голодных младенцев, которые пытались итого сказать им непослушными губами, но не могли и лишь издавали малопонятный лепет. А тут еще к тому же отключили связь, и мир так и не узнал о чуде, свалившемся на горенчан.