Текст книги "Dreamboat 1 (СИ)"

Автор книги: Сергей Петушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Annotation

Петушков Сергей Анатольевич

Глава 1.

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Петушков Сергей Анатольевич

Dreamboat 1

Пролог

– К кому-с, товарищ? – пожилой господин был невысокого роста и весьма полноват, глаза невыразительные, выпученные, как у попавшей на берег рыбы. Багровое одутловатое лицо щедро украшено россыпью морщин, словно печеное яблоко. Тонкая ниточка усов неестественно чернильного цвета, длинные острые кончики закручены вертикально вверх, закручены безупречно-идеально, ни один волосок не выбивается. Этими необычными поэтическими усиками мужчина явно гордился, ухаживал тщательно, лелеял и холил, не взирая ни на войны, ни на революции, неважно белые, красные, зеленые сейчас в городе, не важно, что некогда весьма изысканный и изящный сюртук староват, кое-где протерт, рукава виновато блестят, выше локтя микроскопическая, неприметная дырочка. Усы – это символ! Символ джентльмена, утонченной мужественности, элегантности, некоей эксцентричности. К нему очень хотелось обратиться: «милостивый государь», но Северианов лишь дружелюбно улыбнулся и сказал:

– Добрый день! Я бы хотел повидать Константина Васильевича. Деулова.

– Увы! – владелец необычных усов с деланым прискорбием опустил глаза вниз. – Константин Васильевич сейчас в отъезде, могу ли я заменить его?

– А вы?..

– Его брат. Двоюродный. Как изволят выражаться французы – кузен...

Пальцы левой руки пучеглазого господина непроизвольно начали подкручивать вертикальный конец правого уса, затем проделали ту же манипуляцию с другим концом. Северианов изобразил на лице задумчивое выражение, не предпринимая, однако попыток войти внутрь, заговорил с легкой неуверенностью:

– Прошу не понять меня превратно, в прошлом году здесь изволили гостить Иннокентий Михайлович Любецкий, может быть, вы даже слышали об этом, так вот, он нижайше рекомендовал мне обратиться к Константину Васильевичу по поводу одного, так сказать, пределикатнейшего дела.

– Хм... Любецкий? – Масленые глазки усатого кузена до неприличия выползли из орбит, и сходство с рыбой усилилось. – Кажется, припоминаю-с. Только разве он Иннокентий Михайлович? По– моему, товарища Любецкого звали Федором Каллистратовичем...

Ключевая фраза была произнесена. Фамилия Любецкий в сочетании с именем-отчеством Федор Каллистратович гарантировала собеседникам, что все в полнейшем порядке. Пароль и отзыв. Секретные слова для опознания своих. Бояться нечего и некого.

Однако хозяин квартиры боялся. Боялся, хоть голос и оставался спокойным, но... Но легкая испарина предательски проступила на лбу, но нервозно задрожали кончики пальцев правой руки, а взгляд сделался размытым, несфокусированным. Северианов мгновенно почувствовал этот испуг, эту оторопь, боязнь, дрожь – господин с эксцентричными усами был явно личностью творческой и зело впечатлительной – артист, музыкант, может быть, живописец. Очень мало походил он на заговорщика или опытного бойца, привыкшего к нестандартным ситуациям и прочим крамолам и тайным козням. Он и к Организации примкнул, вероятно, вынужденно, а, может быть, заставили – вот и трясется как лист, опасаясь даже тележного скрипа. Вопрос в другом: боится ли он вообще, беспредметно, умозрительно, отвлеченно, или боится чего-то конкретного? От ответа на этот вопрос зависело многое, а может быть, всё.

– Антон Савельевич, – представился хозяин квартиры, наклонив голову и явив идеально напомаженный пробор. – Извольте, – он посторонился, пропуская Северианова.

Прихожая была небольшая и, если когда-то и богато обставленная, то теперь явно потеряла былой лоск, блеск, изысканность, превратившись в пыльную каморку. Потемневший колорит стен, старое зеркальное трюмо, тусклый абажур, одиноко висящее пальто. Если что и являлось украшением – так это множество фотографических карточек, черно-белой мозаикой осыпавшей стены. Геометрическая монументальность архитектурных композиций, плавность линий и тончайшая игра светотеней соседствовали здесь с жанровыми зарисовками и классическими фотопортретами. Величественный панорамный кадр Тверской площади царственно нависал над полувспаханным полем, где хозяйствовал мелкий мужичонка в толстовке, по самые глаза заросший бородой. Он снисходительно управлял плугом, рядом придерживала под уздцы лошадь женщина в сарафане, вероятно супруга мелкого пахаря, а две согбенные бабы возрастом постарше что-то выбирали из земли в корзины. Вид на Знаменскую церковь на Невском проспекте, Шереметьевская богадельня и Большой театр расположились в ряд. Над ними степенно шествовала по деревенской улице девушка с коромыслом через плечо. Завернутая в платок по самые глаза женщина, торговала разноразмерными глиняными горшками. Два босоногих, зато в купеческих картузах неудачливого вида мужичка блаженно развалились на траве у самовара. Правее – застывшие минуты прошедшей жизни, отображения ушедшей прелести, великолепия внутреннего мира. Четверо веселых, жизнерадостных девушек с трудом сдерживают улыбки, неуклюже пытаются придать лицам серьезный вид в казенном интерьере фотографического ателье. Юная красавица загадочно смотрит в объектив фотокамеры, словно напоминая, что красота, к сожалению, не вечна, а прекрасные моменты ускользающе мимолетны. Бочкообразный военный с тараканьими усами, в фуражке, окруженный дюжиной сестер милосердия. Импозантно-степенный вид на Кремль с Замоскворецкой набережной. Дородный господин с солидной купеческой бородой, неуловимо похожий чертами лица на хозяина квартиры. Грациозные дамы в муфтах под вывеской "магазин Ломахина". Почтенный муж характерного профессорского обличья с двумя малолетними девчушкам за столом. Жмурящаяся от удовольствия собака. В самом низу карточки, рядом со штампом: "Фотографическое заведение И.В. Куркина, Малый Губернский пр. 40" – от руки написано синим чернильным карандашом: "Любимцу Венеры один год, 17.08.1915".

– Меделянка Меделянскя собака, меделянка – одна из самых крупных пород: большеголовая, тупорылая, гладкошерстая; статями напоминает бульдога.? – восхитился Северианов. – Ваша?

Антон Савельевич недоуменно посмотрел на Северианова, потом неуверенно кивнул.

– Д-да, наша-с. Брата двоюродного. Его собачка.

– Как зовут? – продолжал выказывать восхищение Северианов.

– Трезор, – с какой-то отчаянной безнадежностью, обреченно даже, сказал хозяин квартиры, избегая смотреть на Северианова.

– И где же он? Хозяин с собой забрал?

– Н-н-нет, – выдавил владелец эксцентричных усиков. – Трезорка совсем старый был, недавно издох, аккурат, перед революцией.

– Прискорбно, – вздохнул Северианов. – Весьма прискорбно, Антон Савельевич! Примите, так сказать, мои соболезнования.

Рассматривая фотографии, Северианов машинально извлек из нагрудного кармана изящный серебряный портсигар с золотыми накладками, вставками из драгоценных камней и сложной детальной гравировкой. На лицевой стороне верхней створки выпуклый позолоченный всадник в островерхом богатырском шлеме схватился насмерть со Змеем Горынычем. Однако, не смотря на печальную известность главного сказочного злодея, выражение его, если можно так сказать, лица было весьма добродушным и миролюбивым, по странной иронии, значительно добрее яростной физиономии богатыря. Микроскопические бриллиантики глаз озорно подмигивали, а чешуйчатый хвост отдавал воинское приветствие. Затейливо переплетенные узорчатые ветви деревьев образовывали монограмму «НС», а орнамент в виде мелких цветочных розеток, чешуек и листьев покрывал всю внешнюю поверхность. Запор оглушительно щелкнул, Северианов размял папиросу, легко стукнул несколько раз мундштуком о распахнутую пасть Змея Горыныча, затем, словно спохватившись, протянул раскрытый портсигар хозяину.

– Угощайтесь, Антон Савельевич.

– Весьма благодарен, но, увы, не употребляю-с. Некурящий.

– Прошу прощения, – смутился Северианов и убрал папиросу обратно за металлический поясок.– В таком случае, я, вероятно, тоже воздержусь.

– Отчего же, курите-с, – сказал хозяин. – Аромат хорошего табака весьма приятен-с. У меня курят все, кто имеет такое желание, я не препятствую.

Кончиками пальцев левой руки он вновь аккуратно подкрутил вверх вершины своих великолепных усов.

Потянуло сквозняком, запахом упадка, скудной еды, махорки и прогорклого масла. Северианов сделал шаг вглубь – и мгновенно понял: его ждут. Ждут давно, вероятно, квартира обложена, в таком случае, на улице также ждут и, наверняка, сверху и снизу тоже. Отступать поздно, надо идти вперед, пробовать прорваться. Итак, где же они? Северианов шагнул вправо-вперед, одновременно посмотрев вниз-влево. Ну да, вот они, носки стоптанных ботинок, коварно вытарчивающие из-за дверного проема. Их обладатель полагает, что его не видно – и его, действительно, не видно, если заходить в комнату как обычно, как заходит разумный, здравомыслящий и неискушенный человек. А вот если чуть отступить в сторону и смотреть вниз – обувь первой обнаруживает засадника. Со всеми, так сказать, потрохами. Так-так, где остальные? Второй, вернее всего, затаился справа от двери, еще несколько человек в соседней комнате. На лестницу отступать – не вариант – там ждут, а вот с этими горе-засадниками можно и поиграться. Северианов помедлил секунду, буквально чувствуя, ощущая каким-то иным чувством, интуицией, инстинктом даже, как неодолимо отчаянно заволновался усатый господин, и как напряглись за дверью.

– Вы один? – спросил Северианов, делая подшаг влево и, по-прежнему, смотря вниз.

– Один! – выдохнул усатый, и взглянул, как-то обреченно, вымученно: мне очень стыдно, не сам я, не хотел, заставили... Жить всем хочется, и если уж не получается хорошо, то, хотя бы, просто жить...

В скудной полосе света, проникавшего через окно, пыльный шелк казался не зеленым, а серым, а редкие волоски собачьей шерсти въевшимися намертво.

Северианов прошел в комнату вслед за усатым. Нет, можно было, конечно, с длинным шагом вперед, уйти вниз, одновременно выдергивая наган, потом перекатиться через плечо в комнату, в тот же момент, еще в начале переката, держа револьвер горизонтально, выстрелить снизу вверх в поджидающего слева, а на выходе из переката – в того, что справа, потом перевернуться, выцеливая дверь соседней комнаты – если бросятся, ворвутся, вломятся даже – шквальный огонь на поражение. Дистанция никакая, в барабане еще пять патронов и не ожидают они его в полуприсяде! Времени на то, чтобы сориентироваться не будет!.. Но!.. Но если это свои? Просто страхуются на случай непредвиденности? Курили в комнате грубую солдатскую махорку? Так время такое, от нужды и махоркой не побрезгуешь. Другие странности, или, как говорил подполковник Вешнивецкий, демаскирующие признаки, тоже при большом желании объяснить впору. И стоит за дверью в настоящий момент какой-нибудь подпоручик Сперанцев, а напротив притаился бывший губернский секретарь, дворянин, пусть будет, Глухарев-Сахаров, неумело и непривычно сжимает он в потных ладонях браунинг М1900 или наган, и мандражирует. Возможно? Вполне! Явку Северианову предоставили надежную, проверенную, подполковник Кунцендорф Василий Яковлевич из контрразведки голову давал на отсечение...

Северианов шагнул вперед и понял, что цена головы подполковника Кунцедорфа упала ниже ломаного гроша, просто до нуля. Ибо странного господина отбросили куда-то вбок, как вещь более ненужную, а на его месте словно из воздуха материализовались двое. Молодой матросик явно наслаждался ситуацией и, чувствовал себя неким былинным богатырем: Ильей Муромцем или Никитой Кожемякой. Бескозырка сбита на затылок, воротник бушлата расстегнут, пулеметная лента опоясывает грудь крест-накрест, глаза цепкие, ухватистые, но, в то же время пустые и бессмысленные, тяжелый маузер К-96 в поднятой руке кажется грозным оружием. Второй – дядька в возрасте, вида совсем не героического: обычное сильно выцветшее солдатское обмундирование, но матросика посерьезней, опытный, наган держит, вроде бы, расслабленно, но выстрелить успеет раньше. И встал грамотно: сзади – сбоку от матроса, если вдруг что случится – успеет напарником прикрыться и выстрелить. Ствол револьвера ткнулся в спину, и сзади раздался голос:

– Не двигаться, ЧК! Руки вверх!

"Ай-яй-яй – подумал Северианов, медленно поднимая руки и оглядываясь назад. – Какой казус приключился! Эх, Василий Яковлевич, Василий Яковлевич, господин подполковник..."

В спину ему упирался наганом совсем мальчик, ему не то, что восемнадцати, ему и семнадцати, наверное, еще не исполнилось. Сжимавшая револьвер рука дрожала, пот лил струйками их-по козырька фуражки. Северианов даже улыбнулся ему успокаивающе, повернул голову, выискивая глазами старшего – и тут же увидел его: здоровенный красавец в кожаной куртке и кожаной фуражке с красной звездой, немного, даже как-то аристократически, небрит, красивое, слегка слащавое лицо, мощные плечи, широкие ладони, высокие, зеркальным светом сверкающие сапоги. Выражение лица одновременно и надменное, и обиженное, и глаза с виду добрые-добрые, но где-то там, в глубине, плещется ненависть, нетерпимость, граничащие с отвращением. Северианов незаметно, без видимого внешне проявления сжался, словно пружина. Яростная кровь бросилась в мышцы, мощно выбрасывая адреналин.

– Эх, Антон Савельевич! – попенял Северианов усатому хозяину квартиры, улыбаясь укоризненно-осуждающе. – Ну как же вы так осрамились-то?

Он бы поклялся, что хозяин квартиры готов провалиться сквозь землю от стыда, но красавец в кожаной куртке не дал разгореться диалогу.

– Молчать! – заорал он и с какой-то садистской жестокостью, свирепым варварством, ударил Северианова снизу кулаком в живот. Апперкот – так в английском боксе называется...

"Чайник!– сгибаясь, громко и неуклюже валясь на пол, словно сброшенный с плеч грузчиком мешок муки, определил Северианов. Сие формулирование означало вовсе не металлический сосуд для кипячения воды, но неумелого, неопытного бойца.– Ротозей! Если б вам вместе с кожанками еще и ума немного выдавали..."

Мешок муки может ведь по-разному упасть. Может свалиться бесформенной пыльной массой, куском бессильной рохли, а может и, продолжая движение, перекатиться, подпрыгнуть, оттолкнуться от земли...

Чтобы врезать наглому гостю, чекист шагнул вперед, а Северианов после удара завалился вбок – и теперь "кожаный" перекрывал собой сектор стрельбы и матросу, и его напарнику.

– Контра!– главный чекист с размаху пнул носком сапога Северианова в живот.

–Э!– вдруг совершенно неожиданно подал голос матрос. – Слышь, товарищ Дубас! Полегче! Отстань от него!

Северианов вдруг по-новому, с какой-то внутренней теплотой посмотрел на матроса. Нет, никто не отменял принципа доброго-злого следователя, но вот только морячок, похоже, об этом приеме не знал ничего и говорил совершенно от души, искренне.

–Не тронь! – повторил он снова.

Северианов застонал очень натурально, одновременно, как ножницами, подсек ногами под колени "товарища Дубаса" – и тот рухнул, действительно, как пыльный мешок с мукой, ударился затылком – и потерял сознание – Северианов легко перекатился через плечи, выпрыгнул вверх, в стойку. Продолжая движение, долбанул сверху вниз локтем в переносицу ушлому мужичку – тот сразу залился кровью, и наган выронил – и, оказавшись у матроса за спиной, рубанул носком правой ноги сзади под колено, локтевым сгибом перехватил "доброму" матросику шею, удушающий захват, называется.

"Захватили рукой за шею – и додавливайте корпусом – учил подполковник Вешнивецкий. – Именно корпусом! Противник должен свою голову у вас на руке оставить!"

Ситуация изменилась в корне – а не прошло и нескольких секунд. Матрос хрипел, пытаясь двумя руками освободиться от захвата, "товарищ Дубас" и ушлый напарник морячка лежали, не подавая признаков жизни.

– Оружие на пол! – скомандовал Северианов – команда, прежде всего, была предназначена оставшемуся не у дел пареньку, как соляной столб застывшему у двери в комнату и олицетворяющего своим видом памятник всем растяпам и ротозеям. Выдернув из кармана наган, Северианов приставил ствол к виску матроса – это выглядела очень устрашающе, хотя и не имело большого смысла – удавить морячка было и быстрее и проще.

– Бросай оружие! – повторил Северианов. – Ну!

Парень даже не колебался, его состояние оценивалось однозначно: ступор – он совершенно не понимал, что делать, и тут очнулся морячок.

– Стреляй, Зудов! – прохрипел матрос, вцепившись Северианову двумя руками в сгиб локтя. – Вали его!!! – это был крик отчаяния, печаль уныния, возглас безысходности. Просто так матрос сдаваться не хотел – и жизнь свою в этой схватке не ценил ни в малейшей степени! Биться – так до конца, до Победы, или до смерти, если задумался о полумерах – так сразу и проиграл! Как говорил подполковник Вешнивецкий: "Иди впереди всех, под огнем! Уничтожь противника, водрузи знамя на его поверженном бастионе – и будешь героем! На миг задумался – и ты проиграл! А проигравших никто не любит. Даже если останешься в живых – так разве ж это жизнь?" Северианов мог резким нажатием сломать противнику шею, но лишь чуть-чуть усилил захват – матрос захрипел и затих.

– Сколько вас? – спросил Северианов. – Быстро, ну! Застрелю!!!

– Восемь, – сказал паренек, по фамилии Зудов. – Здесь четверо, один на этаж выше, трое на улице.

– Давно?

– Третьи сутки.

Северианов толкнул ему в руки матроса, прыгнул к окну и в окно. В прыжке каблуками сапог ударил в раму – створки мгновенно распахнулись – только стекла брызнули, сверкнув осколками. Северианов слетел вниз, на улицу, ну подумаешь, третий этаж, он ведь тоже не из Смольного института, не белоручка, кисейная барышня.... В падении сгруппировался, коснувшись носками сапог мостовой, кувыркнулся через правое плечо, вскочив, на ходу, трижды выстрелил по бегущим навстречу солдатам с красными повязками на рукавах. Те быстро и дисциплинированно попадали на землю, защелкали затворами винтовок. Кто-то появился в оконном проеме наверху, ага, матрос, вот неймется же ему, казалось бы – придушили – так лежи и отдыхай – нет, в герои рвется – Северианов навскидку выстрелил – только продырявленная бескозырка подпрыгнула – матрос инстинктивно присел – Северианов бросился бежать. Сзади запоздало и отчаянно-обессиленно прогремело: "Стой! Стрелять буду!"

"Ну-ну, – подумал на бегу Северианов – давай стреляй!". Шарахнул гулко винтовочный выстрел – Северианов даже не оглянулся. Он бежал ровно, спокойно, два шага – вдох, два шага – выдох, – путь отхода был заранее намечен – тридцать шагов по улице, потом -влево, в арку, бросок через стену: подпрыгнуть, захват руками, упор правой ногой, рывок, перебросить тело на ту сторону...

– Стой! – шарахнул выстрел. Противный звук рикошета. – Ага, стою уже! Давай лови меня!

Выстрелы зачастили. Били с той стороны стены, непонятно только куда, в кого, да и, вообще, зачем, – Северианов пересек улицу – нырнул через проходной двор, и сейчас от преследователей его отделяло метров четыреста. Чтобы догнать – нужно время, пусть небольшое, секунд 10 – 15, только этих секунд у преследователей уже не было. Фатум, судьба, колесо Фортуны.... Хотя, какое, к чертям, колесо – обычный расчет! Он же, прежде чем на явку идти, несколько раз путь отхода прошел, ножками расстояние проверил. Планида, рок, линия будущего... Подполковник Вешнивецкий вдалбливал, как "Отче наш": "Если ты до полусекунды время выверил, если до последнего вершка ножками маршрут исходил – вероятность случайности, этого самого "русского авось" стремительно к нулю падает! Как Суворов говорил, помните? Тяжело в учении – легко в бою... Он же ведь не просто так говорил – потому он и Суворов – Великий русский полководец! А поэтому, учитесь, юноши, не жалейте пота, чтобы потом кровью этот самый пот не компенсировать. Пот – не кровь, он смывается легко, и следов ранений не оставляет!". Северианов перешел с бега на шаг: незачем привлекать излишнее внимание!

В ветхом, покосившемся дровянике было весьма неуютно, тесно и холодно, а запах прелого сена, смешанный с ароматом свежего навоза, настраивал отнюдь не на романтическое настроение. С фиолетово-темного неба накрапывал небольшой, но скучный и монотонный дождик, из тех, что не сильно и заметны, но промочат насквозь, до нитки, отбирая тепло и медленно выматывая душу. Хотя, некоторым шум дождя за окном нравится, это если сидеть в тепле у окна, да еще пить ароматный чай из самовара, да с вареньем вишневым или малиновым. Мечта, иллюзия, греза. Крыша дровяника протекала немилосердно, еще полчаса – и он станет мокрым, как жертва кораблекрушения, а что делать так и не решил. Вторая, запасная, резервная явка была надежна до чрезвычайности. Если верить тому же самому Кунцендорфу Василию Яковлевичу. Но! На основной, тоже надежной, явке Северианова ждала засада чекистов, что же на резервной? На той, что на самый крайний случай, если деваться совсем некуда будет? Если и там товарищи в "кожанках", то теперь они будут во сто крат осторожней! И, скорее всего, просто сразу откроют огонь, ученые уже сегодняшним задержанием. А еще они теперь злые и злые именно на него, Северианова. Но и уходить тоже некуда, в городе он никого не знает, а люди Кунцендорфа его ждут... Ну, или должны ждать, по крайней мере...

Прошло три часа, как он лежит в дровянике напротив небольшого деревянного дома на окраине города, а окончательного решения до сих пор не принял. На первый взгляд, все спокойно, количество красногвардейских патрулей не увеличено, нет облавы, и подозрительных людей вокруг Северианов также не заметил. Что, опять же, ничего не значит: если чекисты явку раскрыли, то теперь, после неудачи, будут предельно осторожны, побоятся спугнуть. Он сам, на их месте, прекратил бы всяческое наблюдение за домом, переместил все патрули в центр, показательно ловил бы диверсанта на месте первой засады. Все правильно, все логично, нахрапом, с налету взять не получилось, нужно начинать действовать тихо, по уму. Усыпить бдительность, заставить раскрыться. Должен же быть у них кто-то умный, опытный, не одни же товарищи Дубасы да мальчишки Зудовы... Но! Опять сомнения – первую засаду организовывал явно дилетант, любитель, профан... Северианов закрыл глаза, чувствуя, как холодная дождевая влага беспощадно забирает тепло, поежился, пытаясь хоть чуть-чуть согреться. Надо идти. Северианов еще раз осмотрел улицу. Все спокойно, размеренно, буднично. Пробежал мальчишка, уличный торговец, возле дома не задержался, прокричал свое: "подходите, покупайте, папиросы – идеал джентльмена, лучший друг спортсмена!" – и, не мешкая, исчез. Проехала пролетка: возница, седок – тоже мимо. Проходили люди – никого он не увидел повторно. Слишком все чисто, словно неведомый противник просто-таки приглашает в гости. Ладно, решил Северианов, выбрался из дровяника, вышел на улицу и медленно двинулся вдоль редкого дощатого забора. Еще одна проверка, крайняя. Если что-то не понравится... Северианов понимал, что специально оттягивает момент принятия решения. Если в доме все чисто – он напрасно тратит время, да еще рискует натолкнуться на патруль, если же в доме засада – его будут ждать, не пытаясь задержать на улице. Или, все-таки попытаются? Ну, тут уж у кого нервы крепче, выдержка железнее... Он завернул за угол и увидел мальчишку, продавца папирос.

– Идеал джентльмена, лучший друг спортсмена – надрывался паренек, – папиросы "Осман", давай налетай!

По-видимому, окружающие джентльмены и спортсмены не торопились приобрести изделия "величайшей и первой по качеству своих изделий" табачной фабрики, но юный коммерсант не отчаивался, продолжая выкрикивать:

–Богат, как сам Пьермон Морган, курю я "Пери" и "Осман"! Табак "Албанский" – идеал, любимцем сразу всюду стал!

– Иди сюда!– позвал Северианов. Мальчишка подбежал, не переставая декламировать.

– Курите "Еву" – наслажденье, гласит общественное мненье!

– Знаешь, кто живет в этом доме? – спросил Северианов. Взял коробку папирос, покрутил в руке, разглядывая.

– А то! – радостно подпрыгнул малолетний торговец. – Иван Саввич, доктор, только они сейчас в отъезде, в деревню к сестре отлучились. А комнату сдают.

– Кому?

– Не знаю.

Северианов протянул мальчишке деньги.

– Отнеси папиросы жильцу, скажи, презент от Федора Каллистратовича Любецкого. Запомнишь?

Паренек кивнул.

– Когда вернешься – получишь еще столько же. Годится?

Паренек заулыбался, кинулся к дому, на ходу выкрикивая: – Наслажденье, папиросы! Восхищенье, не табак! Убежден, что это так!

Прием был простой, старый, как мирозданье и не очень надежный – многого Северианов от него не ждал, быстро вернулся назад, укрылся, стал наблюдать.

Ничего не произошло. Ни шума, ни криков, ни другого ажиотажа – паренек примчался почти сразу, не задержался, прошло не более нескольких минут.

– Они сказали, что некурящие, – со старушечьей обидой изрек торговец табаком . – Велели папиросы вам вернуть и передать, что собираются уходить, если Вы имеете желание зайти, то у вас есть полчаса, не более. Так и велели передать.

"Ого, – подумал Северианов, – Дерзко, однако! И любопытно! На засаду непохоже, либо "засадник" поопытнее Дубаса с Зудовым. Надо идти". Он расплатился, забрал папиросы и, не таясь более, направился к дому. Рука сжала в кармане рукоятку офицерского нагана-самовзвода. Подойдя к крыльцу, Северианов достал револьвер, большим пальцем взвел курок. Постучал.

– Заходи, не заперто – раздалось из-за двери. Голос был удивительно знаком – Северианов, не веря еще, распахнул дверь.

Человек, стоявший в прихожей, улыбался. Был он высок, строен, в меру седоват и обращаться к нему следовало не "товарищ", и даже не "ваше благородие", а, как минимум, "ваше высокоблагородие", а то, возможно, и "ваше превосходительство". И, что самое главное, Северианов его знал!

Глава 1.

День давно перевалил свою середину и медленно начал движение к завершению, было жарко, лениво и праздно, плющ свисал с переплетенных прутьев ограды зеленым желе, и даже солнце светило как-то неохотно, по обязанности. Дорожку устилал толстый слой сосновых шишек, а орехи висели прямо над головой, при желании можно было просто поднять руку и сорвать трех – или четырех -, а то и пятиплодовые грозди, но никому подобная странная мысль не приходила в голову, и орехи, похоже, так и провисят до поздней осени, а некоторые, возможно, и до самой зимы. Ограда в косую сажень высотой, из переплетенных стволов молодых березок давала ощущение необыденности и некоторой диковинной экзотики. Кресло тоже плетеное, потому почти невесомое, и даже удобное.

– Позвольте поухаживать за Вами, Настюша, – Мария Кирилловна взяла Настину чашку, долила кипятка из самовара, из заварного чайника плеснула янтарного цвета заварки. – Угощайтесь, пожалуйста. Как говорится, выпей чайку – забудешь тоску.

Известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев поддержал Марию Кирилловну торжественно-выразительной декламацией стихов столичного поэта Александра Блока:

Глухая тоска без причины

И дум неотвязный угар.

Давай-ка, наколем лучины,

Раздуем себе самовар!

Словно оценив стихи, польщенный самовар свистнул соловьем-разбойником, и гости заулыбались, а Юрий Антонович продолжил:

– Лев Николаевич Толстой так говорил: "я должен был пить много чая, ибо без него не мог работать. Чай высвобождает те возможности, которые дремлют в глубине моей души".

– Мария Кирилловна чаевница знатная, – расплылся в улыбке Порфирий Алексеевич Нелюдов. – Да-с, коль чаем угощают, значит, уважают.

– А как же-с, – подхватила Мария Кирилловна. – Чай не пьешь – откуда силу берешь? Чай, чаек, чаишко, травка, хоть и китайская, а напиток-то наш, расейский. Истинно, так сказать, русский, без всяческих экивоков. Вареньице берите, накладывайте, не стесняйтесь! Вишневое, из собственного сада! – сухонькая морщинистая рука подвинула розетку с крупными ягодами в тягучем сиропе. – Кушайте, дорогая. Медку, опять же, да блинков...

Была Мария Кирилловна маленькой, подвижной, седые волосы стянуты на затылке в пучок. И вся круглая. Нет, на пивной бочонок не похожа и на огромный надутый шар тоже. И не толстая совсем. Просто круглая, словно, в Марии Кирилловне не было острых углов. Да и вообще ничего острого. Круглое обличие, круглый нос, круглые глаза, рот – словно маленький кружок. Лицо бесцветное, лишенное ярких красок, словно набросок, замалевок, на который неведомый художник двумя узкими росчерками угля нанес брови – свинцово-черные, смоляные. Как деготь. Как антрацит. Как пролитая на бумагу тушь. Она сидела в торце стола, возле большого пузатого самовара, кажущегося крупнее своей хозяйки. Самовар сверкал медными боками, мягко и приятно отражая солнечные лучи и наполнял стол вокруг себя сиянием и умиротворением. Связка соленых баранок с ярко-желтыми боками и румяным оранжево-коричневым верхом пулеметной лентой опоясывала самовар. Перламутровый заварочный чайник, укрытый барышней-грелкой, гордо восседал на конфорке и расписными цветочками, словно розовыми глазами свысока оглядывал собравшихся за столом. В маленькой плетеной плоской корзине лежали бублики, а в хохломской деревянной посуде – пряники. Горка мелко наколотого сахара кому-то могла показаться драгоценными камнями, а кому-то, в зависимости от настроения, кучкой битого стекла. Свежесобранная малина алела и благоухала особой сладостью, а "северный виноград" – крыжовник собрал в одной плошке все цвета радуги – от янтарно – желтого, зеленого и розового до фиолетового, почти черного. Отдельным Эльбрусом, да нет, Эверестом высились блины, пышные, румяные, маслянистые. Белоснежная кружевная скатерть на столе и Мария Кирилловна в цветастом платке, вольготно раскинувшемся на плечах, держа тремя пальчиками ручку широкой круглой чашки, словно дополняли картину неспешного русского чаепития.

– Из блюдца чай только купцы пьют! – голос Марии Кирилловны выражал чрезмерное презрение, пренебрежение и даже некий ужас, словно говорила она о вещах крамольных, постыдных и унизительных. – А до краев стакан простолюдинам в трактирах наливают – чтобы на каждую свою копеечку пролетарий доволен был. По-настоящему чай только жители Московии заваривать умеют. Вы, Настя из Москвы?

– Из Петрограда, Мария Кирилловна.

– Ну а в наши Палестины Вас каким ветром занесло?

Настя опустила глаза.

– Жених у меня здесь.

– Да? – Мария Кирилловна с интересом посмотрела на Настю. – Кто ж таков, может я его знаю? Я со многими знакома, во многих домах бывала. Он местный? Как вы познакомились, расскажите, ужасно интересно!