Текст книги "Всеслав Полоцкий"

Автор книги: Сергей Булыга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

А Судислав сошелся с Ярославом, обступили они стан, но не атаковали. Смеркаться начало. Эймунд сказал:

– Стоят, и это хорошо. Ночью уйдем. И как еще уйдем – ладьи у них пожжем!

И тут… выходит Ярослав, в простом плаще, в простой кольчуге. Встал на пригорке и кричит:

– Где Брячислав? С ним говорить хочу!

Молчат. Дядя опять кричит:

– Брячислав! Заклинаю тебя, выходи!

Меч отстегнул, бросил в траву. Стоит. Хромой, тщедушный, словно отрок. Эймунд говорит:

– Князь, не ходи, обманет. Он как змея, язык раздвоенный.

Задумался отец, не знает, что и делать. Ингигерда вышла из шатра и ничего не говорит. И даже на него не смотрит. Мрачная. Убьют его – тогда и посмеется.

Смейся! Отстегнул он меч, вышел из стана. Подошел. Глаза в глаза…

Нет в дяде зла! Обнял племянника, сказал:

– Присядем, Брячислав?

И сбросил плащ. Сели на плащ. Как плащ один, так и земля одна, делить ее нельзя. Когда-то и Святослав с Рогволодом сидели – меча меж ними не было.

Дядя сказал:

– Вот мы и встретились. И будем ряд держать. Видишь, Брячислав, вышло по-моему! – И улыбнулся.

Отец молчал. А дядя продолжал:

– Я не виню тебя. Ибо не ты виновен – я. Весь грех на мне, на старшем. Не так, значит, рядил, не те слова сказал. – Замолчал, посмотрел внимательно. Слова! И голос – мягкий, вкрадчивый.

– Слова! – сказал отец. – Но разве можно верить слову?

– Можно. И нужно, – ответил Ярослав. – Ибо Слово, ты помнишь, есть Бог, Слово у Бога, Слово – начало всех начал. И смерть всего. Вот мы с тобой умрем, дети наши умрут, наши внуки, потомки, а Слово будет жить. Когда и Оно умрет, то ничего уже не будет. Вот что есть Слово Зла. Слово Сомнения. Гордыни. Она ведь привела тебя сюда – гордыня, Брячислав. Гордыня, а не Эймунд. Эймунд потом уже пришел, прибился, подал меч. Ведь так? – И замолчал, и голову склонил, ждет, не моргая.

Змея! Воистину змея! Раздвоенный язык… Молчал отец. А дядя словно подползал, обвивал, сжимал, в глаза заглядывал… И говорил чуть слышно, задушевно:

– А все от брата моего пошло, от твоего отца, от Изяслава. Сперва за мать нашу вступился, а после оробел. Зло затаил. И вас во зле родил. А чей был грех? Его. Чего хотелось? Киева. А получил всего лишь Полтеск. И ты про Киев думаешь, только про Киев. И снится он тебе. Ведь снится, Брячислав?

Не отвечал отец. И улыбался дядя. Продолжал:

– Ну и придешь ты в Киев, сядешь. А дальше что? Удержишь ли ты Русь? Хватит ли ума? Хитрости? Крутости? Да, крутости. И снова крутости! И снова! – Он покраснел даже, налился кровью. И заиграли желваки на скулах. Где мягкость, где добросердечие? Нет ничего и словно никогда и не было!

Унялся, улыбнулся Ярослав. Тихо сказал:

– Да что это все я да я? Пора бы и тебя послушать.

Долго отец молчал, все примерялся, не решался.

Потом таки сказал:

– Не от гордыни все это, а от неверия. Не верю я тебе. И оттого и не пошел я в Киев, убоялся.

– Чего? Да разве я…

– Того! Что изведешь меня. Знал я…

– Так! – Ярослав улыбнулся, вздохнул, легко, словно только проснулся. – Так… – повторил. – Вот оно что! Рассказывай, рассказывай. Вдвоем мы здесь.

Вдвоем! Живые – да, а так… И рассказал отец, зло, без утайки. Дядя все выслушал, задумался. Потом произнес:

– Вот, значит, как! А я-то, грешный, думал, все было иначе.

– Как?!

– А зачем тебе? Кто я тебе? Убивец. Брата казнил, тебя в Киев заманивал… Верь Эймунду! Я тоже ему верил. Пока… – И головою покачал.

– Пока? – переспросил отец, – А что «пока»?

– Что? Да так, безделица. Верил ему до той поры, пока я не сказал: «Мир на Руси, мне в войске больше нет нужды». И расплатился с ним, как было оговорено. А он стал требовать еще. Я отказал. Он тогда сказал, что я об этом горько пожалею, что он еще придет ко мне, но не один. И ушел – к тебе. Я почуял – это не к добру, послал гонца, да не успел. Вот видишь, чем все это обернулось? – И обвел рукою окрест.

Тихо было. Гадко на душе. И если б это все – так нет! Опять язык раздвоенный! Опять слова:

– А брат мой, князь Борис… Ты же знаешь, Брячислав, как это было! Но я опять расскажу. Борис оставил Степь, шел к Киеву и, не дойдя, стал лагерем, крест целовал, послал гонцов, он жаждал примирения. Но не послы пришли от Святополка. А Пушта, Еловец и Ляшко. Была ночь, брат, сидя в шатре, читал псалмы Давидовы. Лег, и они вбежали. И поразили его копьями, завернули в намет, повезли к Святополку. Борис был еще жив, но Святополк повелел – и закололи брата… А голову ему никто не отрезал. Отрезали Георгию, Борисову мечнику. Была у мечника на шее золотая гривна, так, чтоб снять ее, его и обезглавили. Вот как было, Брячислав. И я на том целую крест! – Сказал, поцеловал. И улыбнулся. Были у дяди карие глаза, веки припухшие, ресницы редкие, короткие. А губы – бабьи, красные. В чем сила его скрыта? Родился – думали, не выходят. А поди ж ты, братьев пережил. Сел в Киеве…

Отец сказал:

– Но Эймунд тоже клялся.

– Кем?

– Одином.

– Вот то-то и оно, что Одином. – И снова дядя улыбнулся. Спросил: – Ты кому больше веришь: Христу или Одину? А? – Смотрит, не моргает. И нет в нем зла, мягко стелет. Вон скольких постелил – своих, чужих…

Сказал отец:

– Но Один Эймунду – как нам Христос. Как мог Эймунд лгать?

– А так и мог. Кто мы для них? Отступники. Как Степь для нас. Мы степнякам тоже целуем крест. И что с того? В том нет греха. И с варягами то же. Вот если б ты, как Эймунд, поклонялся Одину, тогда… – Долго он думал. Потом спросил с усмешкой:

– А Глеба тоже я убил? Что Эймунд говорил?

Отец молчал.

– А Святослава Древлянского? Я? Молчишь? То-то же! Эймунд уйдет, и все они уйдут, а нам здесь жить. А сколько нас? Ты, я да Судислав с Мстиславом. Однако нет Мстиславу веры. Ты погоди еще, поднимется Мстислав, попомнишь мое слово. А Судислав? Одолел бы ты меня, тогда и Судислав бы при тебе ходил, как нынче он при мне. И значит, двое нас на всей Руси. И быть нам заодин; отринув меч, крест целовать. Так, Брячислав?

Молчал отец…

2

– Князь!

– Что?!

Встрепенулся князь. Игнат стоял в дверях. Сказал:

– Пришли. Накрыли мы.

– Иду.

Игнат ушел. Князь встал и, подойдя к стене, открыл сундук. Достал оплечье и надел его, потом корзно – короткий синий плащ с красным подбоем, по краю волчий мех. Усмехнулся. Тогда, в тот первый твой приезд, Хромец принял тебя под колокольный звон и приласкал, расспрашивал о бабушке, задаривал, а как ушел ты, говорят, произнес:

– Волчонок!

И повелось, прилипло: Волчонок. После – Волк, а потом – Волколак. Ты тогда и повелел, чтоб корзно волком оторочили. А в Степь призвали – ты при волке и явился. Брат Изяслав увидал – побелел, – он суеверный был…

Чу! Что это? Поспешно обернулся. Нет никого. Ну, князь! Над Изяславом потешался, а нынче сам – чуть что, и… Перекрестился. Иди, ведь ждут. Ты повелел – они явились. А не хотели бы. Вот что значит княжья власть! Так и Борису бы. Что им псалмы Давидовы? Не поднял меч – не князь, рать разбрелась, остались только отроки. Ляшко, Пушта, Еловец пришли… А что потом тебя с почетом погребли, к лику причислили, так то суета… Прости мя, Господи! Глуп, суетлив я, духом немощен. Ждут в гриднице. Иду.

Вошел. Стол накрыт богатый. Еды, питья – не счесть. Сидели за ним лишь трое: Любим Поспелович, посадник, Ширяй – опять он! – и Ставр Воюн, артельный от купцов. При виде князя встали, поклонились; он сделал знак рукой – они сели.

А князь стоял. Грозно спросил:

– А где владыка?

– Владыка хвор, – ответил Любим. – Ты, князь, не обессудь, я сам к нему заходил…

– Хвор! – Князь начинал сердиться все более и более. – А сотские? А старосты? Что, тоже хворь на них? Так, может, снова мор?

Молчали. Хмурились. Князь сел, сказал:

– Вы угощайтесь, гости дорогие. Вот пиво, мед. Вепрятина. Али конины вам? А то и медвежатины…

Ширяй осклабился. Любим и Ставр и ухом не повели. Князь продолжал:

– А фряжского вина? Я повелю, и принесут. Игнат!

– Так здесь оно…

– А, вот! Так наливай гостям. Чего стоишь?

Игнат не шелохнулся. Любим сказал:

– Князь, не гневись. Мы не за тем пришли.

– Не за тем? А вы откуда знаете, зачем? Я вас призвал. Я и угощать буду. Ибо затем вас и призвал, чтоб ели, пили, видели: вот он, ваш князь! А то, мне донесли, болтают всякое. Болтают?

– Болтают, князь. – Любим кивнул, вздохнул.

– И верите?

– Не верим. Только видим.

Замолчали, сидели смотрели в стол. Князь взял горсть каленых орехов, разгрыз один и выплюнул – пустой. Второй разгрыз. Пожевал. Спросил:

– А что купцы? Торг будет? Нет?

Ставр молчал. Князь высыпал орехи из горсти, произнес презрительно:

– Купцы! Кресты на всех… Срам один от вас, купцы! В церквах торгуете.

– Князь!

– Я здесь говорю! Ты слушай, Ставр, молод еще. И грешен. Где твой амбар устроен? В подвале у Святого Власия. А у других? В Успенской церкви, в Пятницкой, в Ивановской – там что? Товары. И закладные там у вас, и обязательства. А Он что говорил? «Дом мой молитвой наречется», – сказал Он. И, сделав бич из вервиев, изо-гнал вас всех и столы опрокинул… А вы опять пришли! И говорите: «Веруем». Во что? В Тельца? В видения? Узрели, мол, над княжьим теремом недобрый знак. Закроем, братья, торг, схоронимся в подвалах, они освящены, в них святость, благолепие, и будем ждать, когда наш господин уйдет. Так, Ставр?

Не ответил купец. Любим тяжко вздохнул, сказал задумчиво:

– Ну-ну!

– Что «ну-ну»?!

– А ничего. Внимаем, князь. И повинуемся. Как повелишь, так оно и будет. Товары из подвалов вынесем, сожжем. Церкви закроем. Сами разбежимся – ты только прикажи нам, князь! – Замолчал посадник. Смотрит исподлобья. Сидит копна копной, сопит, зарос до самых глаз, опух.

Он разбежится – да! Князь усмехнулся… А Любим сказал:

– Не сомневайся, князь, разбежимся. Ибо устали мы, ох как устали! Чего ты на купцов накинулся? Купцы – прибыток Полтеску, немалый. А что амбары по церквам, что торжища на папертях, так то еще твоим родителем заведено…

– Позволено!

– Позволено. Как и по всей Руси. И не о том сегодня нужно речь вести, а о другом.

– О чем?

– О другом. Вот я ж не говорю тебе, что нынче пятница, а на столе скоромное. Хотя пусть и скоромное, это не самый страшный грех, слаб человек. Согрешил, потом замолит…

– Виляешь ты!

– Виляю. Привык вилять. С тобой иначе и нельзя. Вон вызверился как. Уйти б живым… – И засмеялся, как всегда, беззвучно, заколыхался, как кисель. Такому брюхо не проткнешь, меч вытащит, утрет и удивится: «А это что?» Другое дело Ставр, цыплячья шея…

– Ставр!

– Что?

– Пошел бы ты отсюда, Ставр! И ты, Ширяй.

Ставр подскочил, налился кровью. Ширяй сидел, моргал, словно не слышал. Любим сказал:

– Негоже, князь. Позвал – так пусть сидят. Вон сколько яств…

– Так пусть едят!

– Как повелишь. Отведайте, князь желает.

Ели. Игнат налил вина. Князь поднял рог, произнес:

– За здравие гостей моих.

– И за твое, – сказал Любим.

– И за мое!

Вино было холодное и кислое, Всеслав поморщился, утерся и спросил:

– Так, говоришь, видение. Кто видел?

– Видели, – уклончиво ответил Любим. – Нынче много всякого можно увидеть. Только одно не замечают, что не хотят, ибо не ждали. Я ж говорю: устали все. Сегодня на торгу юродивый кричал: «Камень, стоявший во главе угла, стал камнем преткновения!»

– Взяли его?

– Зачем? Он и сейчас кричит, не убегает.

– А что народ?

– Так все так думают, просто молчат.

– Лжешь!

– Не веришь, выйди да спроси.

– Не верю.

– Поверишь, когда услышишь. Выйди. Только не один – с дружиной.

– Грозишь?

– Зачем? Я просто говорю, как есть. Устал народ. Видение было, поверили, вздохнули. А тут оказалось – ты жив, невредим! Тут, знаешь, князь… – И замолчал посадник, глянул на Игната.

Игнат опять налил вина. И снова выпили – уже без слов. Молчал и Всеслав.

Посадник много ел, громко чавкал, рвал мясо, щурился. И вдруг, не дожевав еще, сказал:

– Видение… да тут еще охота… Все к месту, князь!

И снова начал есть. Охота! Князь глянул на Ширяя. Тот уронил кусок, проговорил испуганно:

– Что я? Я ничего! Меня как привезли, без памяти, так я и спал. Подняли – я к тебе…

– Любим!

Посадник перестал жевать. Князь посмотрел на Ставра. Тот сказал:

– Тебя медведь порвал, все видели, а ты все равно живой – и ни одной царапины. Ты не Всеслав, ты тень его. Князь умер. И потому было видение. Не Смерть, Всеслав был в саване. Так люди говорят. И крестятся, чураются.

– Ставр!

Замолчал купец. Застыл, окаменел.

– Ширяй! – князя затрясло от гнева. – Ты рядом был! Скажи им, было так?

Ширяй смутился.

– Не гневи! Рассказывай!

Побелел Ширяй, прошептал:

– Не знаю я. Болтают люди. Пусть болтают…

– Да как это? Ты что, Ширяй?! – Князь перегнулся через стол, попытался схватить его за грудки.

Вскочил Ширяй, отшатнулся, словно от змеи. И выпалил:

– Да, было так! Он смял тебя. Стал рвать. Мы онемели…

Князь сел, закрыл глаза. Темно, в ушах шумело… Унялось. И гнев прошел. И пусто стало, безразлично. Открыл глаза, глухо спросил:

– А дальше?

Ширяй по-прежнему стоял, стрелял глазами то на князя, то на посадника.

Любим сказал, не глядя на него:

– Ширя-ай!

И тот опять заговорил:

– Да, онемели мы! И вдруг… Ты вылезаешь, поднимаешься. Сухой сказал: «Молчите, олухи! Вы ничего не видели!» Я и молчал, пил, как свинья… – Голос Ширяя сорвался на визг: – А знаешь ты, как страшно было?! Сидели мы, дрожали, вот, думаем… и все…

– Да что ты городишь?! Опомнись!

– Я-то помню! А ты? Волколак!!

Тут и Любим вскочил. И Ставр. Игнат метнулся к князю, толкнул его в бок – и меч врубился в стол.

– Вон! – закричал Всеслав. – Всем вон! Всем! Всем!

Кричал – и бил, рубил, крошил, меч только и мелькал. Треск! Грохот! Звон!..

Упал. Лежал хрипел. Свет жег глаза, слепил. Кровь – как вино, холодная и кислая. Рот не разжать.

– Игнат! Игнат!..

Завыл, застонал! Душно! И тяжело, словно опять медведь на нем, и рвет, бьет лапами. Хозяин!

Ничего. Тишина. И сколько было так, не знал – миг, день, неделя, год…

Нет, час всего, а то и меньше. День на дворе. А он лежит в одном исподнем у себя. Век не поднять, рта не раскрыть. Гул в голове. Язык опух, не повернуть его – искусан весь. Кровь липкая течет…

Игнат кричит:

– Князь! Князь!

Нет, не кричит он, шепчет, поднимает, трясет его, просит:

– Выпей, полегчает!

И рот ему разжал, и влил воды. Пил, поперхнулся, снова начал пить. Клацал зубами.

Отпустило! Упал. Глаза открыл. Да, точно – день. Он слабо улыбнулся, жив, не обманула! Хотел сказать, чтобы налил вина – не смог, язык не слушался. Потом глаза сами собой опять закрылись. Брат говорил: «Не бойся смерти. Жизнь – это сон, смерть – пробуждение». И он заснул…

Очнулся. Все болело. Вот опять… Ведь знал же, кого звал! И чуял ведь: вошел – как варом окатили.

Нет! Как было, так и было. Кем ты рожден, тем и умрешь: ни крест, ни оберег не оградят. Волк – он и есть волк, волк-одинец, волк в княжьей шкуре, зверь…

Взвыл! Затрясся! Сжал зубы, скорчился, завыл.

И… Тишина. И свет. И боли словно не было. И голова легкая. И на душе покой. Стер пот со лба_; лег на бок, полежал. Все хорошо, все хороши, и день хорош. Вот только боязно! Чего? Блажь это, князь! Ты – князь, ты – человек, как все, не волколак, не лгал ты, не казнил, а был любим, сынов взрастил и отчину держал, а срок пришел… Поежился. Уперся в изголовье, сел. Позвал:

– Игнат!

Игнат принес воды – заговоренной, из криницы. Игнат всегда имел ее про запас; чуть что – подавал, не спрашивал. Владыка гневался, говаривал: «Негоже пастырю!» Так пастырь – он, владыка, а не я, а я такой же, как и все, обыкновенный.

Напившись, лег. И вдруг спросил:

– Иона здесь?

– Как здесь? Нет никого. Ушли они. А он совсем не приходил, Любим сказал, хворает…

– Знаю! Но здесь он или нет? В Детинце? При Софии?

– Нет, в Окольном. Еще ж только апрель.

Князь повторил:

– Апрель… – Подумал, спросил: – А день какой?

– Девятый.

Девятый, пятница. А в среду… Усмехнулся. Апрель четырнадцатого дня – вот какова будет среда! То есть день в день, как восемь лет тому назад брат Всеволод был погребен… Брат? Дальний брат! Отродье Ингигердино… Последним он ушел из тех троих, что целовали крест на мир, а после заманили… Уф-ф! Жарко как! Не продохнуть! Вот и тогда, при Рше…

Жара была, июль. Ты снял шлем и вошел в шатер, успел только сказать…

Лежал, смотрел перед собой. В красном углу – лампада. Лик черен, ничего почти не видно. Проси Его, моли, а Он… А кто еще? Кого просить? Вот хорошо уже, боль унялась, и голова ясная. Сел, никто не помогал. Посижу еще и встану…

Дух заняло! Сидел, держался за тюфяк, шумно дышал.

– Князь, ляг.

– Нет, душно здесь. Так, говоришь, в Окольном он?

– Да, у себя.

– И ладно… Коня, Игнат, и отроков.

– Князь!

– Знаю, не впервой. Велели – исполняй. Иди!

Игнат ушел. И боль мало-помалу уходила. Брат говорил: «Ты одержимый. Бес жрет тебя. Сожрет – и выплюнет».

Брат на пять лет был старше. Брат… Настоящий брат, не Ярославичи. Брат не любил тебя, брат говорил: «Ты мать мою убил. Ты. Вместе с бабушкой».

И бил тебя, когда никто не видел. А ты молчал, терпел. Ты только говорил: «Дождешься, брат! Вот вырасту – убью тебя». А брат смеялся, отвечал: «Нет, не убьешь. Кишка тонка».

И не убил ты брата. Умер отец, ты князем стал. А брата уже не было – с охоты не вернулся. Лодку нашли, весло. Шапку на берег вынесло. А тело пропало, так и отпели без тела…

Отпели и отпели. Всех отпоют. Князь встал, прошелся, постоял… Да, отпустило. И даже сил прибавилось, будто сбросил тяжесть. А что? А то, спит зверь, устал, потому и легко. И ты опять сам по себе, ты – князь. Свита, шапка, оплечье, корзно, вот и готов, пойду…

Зачем? Ты звал его, он не пришел. Теперь ты к нему придешь, а он не ждет. Ждет, да не того. Устал! Давно устал Иона, уже пять лет прошло, как он отъехал из Детинца, и не он один. Отъехал и поставил двор, тын вокруг него, псов цепных завел. А прежний двор – вон, за окном, нетопленный стоит. И врет Игнат – владыка здесь и летом не живет, он, как и все, тебя чурается. А ты к нему собрался.

Да, я к нему! К кому же еще? К Любиму?! Меч пристегнул, пошел.

Игнат был в гриднице, стоял возле стола.

– Где отроки?

– Ждут на крыльце, – ответил Игнат.

Князь повернулся, пошел к двери.

– Князь! Не ходи!

Он вздрогнул, обернулся. Игнат – белый, словно полотно. Руки дрожат.

– Да что ты? – удивился князь. – Не бойся, видишь, отпустило.

– Князь, я не то…

– А что? Ну, говори!

– Князь, не гневайся… Убьют они тебя!

– Они? Убьют?! – Князь засмеялся. – Кишка тонка! Хозяин рвал – не разорвал. А эти… тьфу!

И вдруг… Исчез Игнат! И все вокруг исчезло. Темно. Душно… Давит он! Хрипит, бьет лапами, ревет, вот-вот достанет… Бей, бей, Хозяин! Я раб твой. Срок мой пришел. Рви, потроши, глодай! Вот, без кольчуги я, в одной рубахе. Рви, чтоб не Ей досталось, безносой, бей!

Затих. Обмякнул. Смрад, кровь. И…

Отступила тьма. Игнат стоит. Стол прибранный. Да, жив. Не обманула. И не отпустила! Просил семь дней – семь дней ты и получишь, сполна, не вырвешься. Теперь твой срок – среда, а раньше и не жди, и не надейся. Сам хотел, просил… А теперь – хоть подавись! Иди, ждут на крыльце. Вздохнул, стер пот со лба, шагнул…

Игнат опять тихо попросил:

– Князь! Не ходи. Смерть чую…

– Смерть? – Князь удивился. – Чью?

Молчит Игнат, страшно ему. Не знает он… И никто не знает! И знать того нельзя, ведь что за жизнь, если ты точно знаешь, когда твой срок придет. Ты не жилец тогда, ты – тень. И зло в тебе, и зверь в тебе… Вот, снова заворочался, оскалился… И князь, прищурившись, спросил:

– Смерть, говоришь, учуял? Чью? Мою? А может быть, свою? А? Что?!

Вздрогнул Игнат, рот приоткрыл. Слаб человек! Труслив! И ненасытен – жить, жить ему надо. Князь усмехнулся, сказал:

– А что! Сколько тебе? Поди, за шестьдесят?

– Да, так…

– Ну, вот и срок пришел. Чего тут удивляться?!

Стоял Игнат ни жив ни мертв. Князь подошел к нему и хлопнул по плечу.

– Блажь это все! Забудь. Подумаешь, учуял! А я с Ней разговаривал, вот как с тобой, и ничего.

– К-когда?

– Когда, когда! Я ж говорю: блажь это все. Пойду.

Быстро пошел, как будто двадцать, тридцать лет с него слетело. А что? Нет боязни – нет старости. Живи! Сошел, едва ли не сбежал с крыльца. Митяй держал коня, помочь хотел – куда там! Вскочил в седло, поводья подобрал, властно приказал:

– В Окольный! Шагом!

Зацокали копыта. Он впереди, а четверо за ним. Мимо Софии, мимо Зовуна, мимо конюшен – в Шумные Ворота, в Окольный Град. Там – по Гончарной, а потом налево взяли, на Босую, и вверх по ней. Неспешно, шагом. Сбруя бренчит, лаги скрипят. И перестук копыт…

Тишь! Как вымерло все. За стенами, за тынами никого. А смотрят ведь! Гадают, шепчутся – неужто он… да как же он… Князь усмехнулся. Молчишь, посад, вот то-то же! И далее смолчишь. Да, я камень преткновения. Камень, отринутый строителем, стал во главе угла. И кто взойдет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит. И было так. И будет. Цокают копыта. Неспешно, шагом, только шагом. Кто скоро едет – не туда приедет, не то узреет и не то обрящет. Да, мне всего семь дней дано, но зато верных семь! А сколько вам – того никто не знает. Кому, быть может, десять лет отпущено, кому прямо в этот миг, когда к щели припал, глазеешь на меня, конец придет. Смейся, Любим, болтай, Ширяй, Ставр, Сухой…

Сухой! Третьяк, выжлятники… Князь вздрогнул. Ложь! Ширяй это наплел, а не они, он, только он! Он с тем и ездил, чтоб… А я – живой, и вам меня не взять. И крест на мне, и еду я… И он мне скажет все как есть, он не солжет, не должен, не посмеет.

Приехали. Владычин двор, ворота нараспашку, чернец стоит. Князь придержал коня, спросил:

– Владыка у себя?

– Так он…

– Здесь, нет?!

– Здесь, здесь, вот только…

Только! И – на дыбы коня! Во двор! Чернец метнулся в сторону. А он к крыльцу. Служки забегали.

Крикнул:

– Взять!

Ринулись к поводьям, впились в стремя. Он сошел. Глянул на отроков. Те тоже спешились, стояли, оробев. Ведь как-никак, а боязно, владыка, осерчав, бывает крут. Князь приказал:

– Митяй за старшего! Ждать здесь.

Митяй кивнул. Князь, осенив себя крестом, стал подниматься по ступеням.

В сенях было темно, окна еще с зимы не открывались. Ступил, зацепился за ведро, чуть не свалил его, перекрестился. Дальше прошел на ощупь, в дверь направо, в светлицу.

В светлице сидели келарь Мисаил, ключник Лаврентий, иноки. И свечи, свечи, образа, дух приторный. Спасаются! А бес – он вездесущ… Вон сколько вас, а вошел – и все к стене!

Лаврентий, старый лис, вскочил из-за стола, залебезил, расшаркался. Другие подхватили, загундосили. Вишь, подобрели, обрадовались, что пронесло. И свет в глазах, почтение. В другой бы раз…

В другой! Князь чинно выслушал, кивнул, спросил о владыке. Лаврентий взялся провести. Пошли по лесенке вниз, голову склонив, чтоб лоб не расшибить…

Пришли. Келья, как склеп, сырая, темная. Иона восседал возле окна, читал. Завидев князя, удивленно поднял брови, но промолчал. Продолжал читать. И князь молчал. Пресвятый Боже! Что есть власть? Весна на дворе, и мне уже пять дней всего осталось, ну а ему, быть может, и того не будет… А он сидит. А я стою. Зачем я здесь?

Лаврентий потоптался и ушел. Когда шаги его затихли, князь плотно закрыл дверь, подошел к Ионе. Тот читал тихо, едва слышно. А может, он и не читал, а так, повторял по памяти. Он это мог, ты удивлялся, спрашивал, Иона отвечал: «Во мне это, мое, и потому все помню». А помнил ли он, кем был, когда сюда пришел? Чернец бродячий, голь босоногая!

Князь сел на лавку, осмотрелся. Лампада, крест, божница. И бревна серые. И плесень на стене. Озноб берет! Прислушался…

Не понял. Ни словечка. Иона для себя читал. Всеслав еще немного помолчал, потом сказал:

– Владыка! Я к тебе. За утешением.

Иона перестал читать. Губы поджал. Переспросил, не глядя:

– За чем?

– За утешением.

– За утешением! – Иона усмехнулся. – А голос – княжеский…

– Вот в том-то и беда. Гордыня одолела. Устал я от нее. Совсем устал!

Иона повернулся. Слаб был владыка, немощен, и бороденка редкая, и руки высохли, брови – длинные, седые, глаз из-под них почти не видно. «Все помню, говорил, все знаю». А вот молчит… И князь тогда сказал чуть слышно:

– Я ждал тебя, ты не пришел. Меня опять скрутило…

– Вижу. Знак на тебе, – владыка заморгал.

– Знак? – Князь вздрогнул.

– Знак. Примирись, Феодор. Спеши. Дел у тебя – ого!

– Иона! – Князь вскочил. – Ты это брось! Ты не юродивый, не ворон. Ты – пастырь мой. И мною же поставлен! И я тебя… Советчик! Доброхот. И он как все. Зверь это, не я, Зверь закричал.

Иона засмеялся тихо, сказал:

– Сядь!.. Сядь!.. Охолонись, Феодор!

Князь едва не упал на лавку. Глаз дергался, щеку свело.

Иона сказал:

– Дай руку, князь.

Дал. И затих. Сидели и молчали. Слаб, немощен владыка, стар. Чужой он здесь, когда пришел, никто его не знал. Это потом уже, поди, лет через семь, его приблизили и рукоположили. Когда не стало Феофила, стояли вечем у Святой Софии, обедня шла, все ждали жребия. Усопший называл троих: его и двух своих, исконных, а дальше – как Бог повелит. И вот…

– Идет! Идет! – вскричали в толпе.

Вышел слепец и вынес жребий на Иону! Народ возликовал. Все знали: Киев не одобрит, Киев Никифора желал, митрополит прислал его, с ним и грамоту, а в ней слова: грех это, когда епископа всем миром выбирают, когда не Провидение, а жребий решает… Но отстояли!

Вече постановило, а князь велел отправить послов, дары великие, потом еще. И был тогда весь Полтеск заодин! Был. А теперь…

– Иона! Пусто на душе. Слыхал ведь, что они болтают?

– Слыхал. Потому и не пошел к тебе. На хворь сослался.

Сказал – и опустил глаза. И так всегда, чуть что – и в сторону. Тем он и берет. А ведь легко-то как! Ни вериг, ни власяниц не надо, ни чудес тебе, ни исцелений; все просто: будь кроток, будь как воск. И к тебе потянутся даже жребий и митрополит. Нет, зверь, лежи молчи! Я сам…

Сглотнул слюну, сказал как можно спокойнее:

– Хвораешь ты. Говорили мне… А хорошо ли то? Ведь бросил ты меня. Любим еще молчал, а эти… взлаяли! Мол, я уже не я, а тень, мол, умер я. Слыхал?

– Как не слыхать!

– А скажешь что?

– А ничего. Темен народ. Им разве что втолкуешь? – Сказал и замолчал. Словно и не говорил ничего. Сидит и смотрит, тих, покоен. Князь даже растерялся, прошептал:

– Иона, как же так?!

– А так. Ты посмотри на них. Они что, веруют?.. А ты?

– Я?..

– Да. Бережку кормишь? Кормишь. Водяному лошадку дарил? А вчера ввечеру? Там же на тебя и наплели. А мне что говорить им? Про то, что князь вчера ходил поганское действо справлять и его медведь чуть не задавил, вот вам в том крест. Так, что ли, мне витийствовать? – И улыбнулся. И вздохнул.

Долго молчали. Потом Иона вдруг сказал:

– Знак на тебе, Всеслав, а ты молчишь. Не о том говоришь, – не то. Что пусто на душе, что утешения взалкал… Ты не затем пришел. Ведь так? – Смотрит пристально. Глаз почти не видно. И что в них, в тех глазах?!

– Да! Не то! А что бы ты хотел?

– А то, что ты скрываешь, носишь в себе. И не кричи, князь, я не глухой. Кто я тебе, Неклюд, чтоб голос повышать?!

– А что Неклюд?

– А то! Хоть речь и не о нем!

Смех, смех! Иона распалился! Дрыг-дрыг ручонками, сопит, главой трясет.

– Клобук слетит!

– Молчи!

– Молчу, молчу!

– Князь, не юродствуй! Смерть за тобой стоит, а ты!..

Махнул рукой Иона, отвернулся. Осерчал…

– А что Неклюд? – Князь помолчал. – Так, значит, надо было. Что, донесли уже?.. Иона!

Владыка тяжело вздохнул.

– Не знаю я о нем. Не знаю! Только… люди говорят… если один гонец подался к Ярополчичам, то второй – к Великому. А это – грех. А кого смерть застанет во грехе…

Князь улыбнулся и сказал:

– Ну, если только в этом дело, то не печалься за меня. Я семь десятков лет живу в грехе, все о себе да о себе, а тут, может, впервой да о других… Ну а зачем тебе это, Иона? Мирское дело – тлен. И сам я весь мирской.

– Зачем тогда пришел?

– Опять же за мирским. Дай мне благословение. При всех.

– Как?

– На крыльце. И я сразу уеду. Да, это суета, я знаю. Но разве по-иному им докажешь? Пусть видят: я не тень, я жив, я князь! – Он встал, спросил: – Ну, что молчишь?

Иона не ответил. Смотрел, смотрел… Потом тихо сказал:

– Я знаю, ты не веруешь. И знаю: ты умрешь. Скоро умрешь. Очень скоро. И ты об этом тоже знаешь. Нет, я не об исповеди. Не хочешь, уноси с собой. Но, князь!.. Всеслав! Ведь ты как перст один. Всю жизнь… Сядь, я прошу.

– Зачем?

– Поговорим.

– О чем? О вечном не хочу, и прежде это не любил, а нынче… срам один, лукавство. А о мирском… Так от мирского ты всегда бежал. Но, может, ты и прав, ты ведь не варяжский поп. Это у них – клейми да наставляй, глаголом жги. А вы… вы помните: любая власть исходит от Него, добро прими как милость, зло – как наказание. Терпи, ибо земная жизнь – лишь краткий миг перед жизнью небесной. А сами мы… – И сбился, замолчал. Ну вот, опять, как перед Ставром! И не о том ведь, не о том! Пади, Всеслав, скажи!..

Нет, не сказал. Вымученно улыбнулся и спросил:

– Так?

– Так. – Иона кивнул.

– Вот и ответ тебе. Пойдем?

– Пойдем, пойдем. А не страшно?

– Чего?

– Всего. Не гложет? Гложет ведь! Жить столько лет! А помираешь псом. Ни сыновей, ни внуков, ни бояр, ни слуг даже… Один Игнат и тот… Ему просто податься некуда! Да и боится, уйдет – прибьешь его, вот и сидит…

– Что?!

– То, что слышал. И не боюсь тебя, еще не то скажу! Стефана задушили, так и меня души…

– Иона! – Князь побагровел. – Стефан-то здесь при чем? И задушил его холоп. Его холоп! А почему, и по сей день никто не знает!

– Как же не знают… – Остыл Иона, вновь замкнулся. Сидит как сыч, молчит.

И князь сказал:

– Стефан! Был бы жив Стефан, может, и по сей день владел бы я Киевом! А ты: «Стефан! Стефан!» Пойдем.

Иона встал, пошли. Вверх, вверх по лесенке. На свет, к весне…

А то было зимой, в лютый мороз. Стефан, владыка новгородский, собрался в Киев-град. Вече роптало. Кричал народ: «Кто в Киеве? Изгой! Его отец нас жег, и он нас жег, колокола срывал, а мы теперь к нему с поклоном? Нет! Владыка, не ходи!» Не послушался, пошел. И не пришел. Его, как говорили, холоп задушил. Холоп, полочанин. А коли так…

Ложь это все! Ложь, ложь! А был бы жив Стефан…

Взошли, прошли через светлицу, через сени, на крыльцо. Уже смеркалось. Митяй держал коня. Тишина. Никого. Никто не смотрит…

И не надо! Всеслав встал на одно колено и, опустив голову, тихо сказал:

– Благослови!

– На что?

Всеслав молчал.

– На что, сын мой?

На что?! Пресвятый Боже! Жив я, но словно убиенный, во мраке я, во рву, в бескрайней бездне! Тяжела мне ярость Твоя, кара Твоя. Но не ропщу я, Господи, а всем сердцем своим славлю имя Твое и преклоняюсь перед храмом Твоим. И если я…

– Встань, князь!

Он встрепенулся, но не встал. Тогда Иона тронул его за плечо:

– Встань, князь, встань!

Он встал. Иона осенил его крестом, размашисто, сказал:

– Иди. Христос с тобой.

Пошел. Сел на коня. Махнул рукой. Зацокали копыта…