Текст книги "Собрание сочинений (Том 2)"

Автор книги: Сергей Баруздин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Наконец громко зазвенел долгожданный звонок.

– Пошли-ка лучше! – предложил Саша Водянин. – И вообще, какое это имеет отношение к Тимофею? Это ведь не его отец, – добавил Саша, желая, видимо, закончить разговор.

Тут уже сам Тимка не выдержал.

– Нет, он мой отец, – сказал он тихо, но упрямо. – Он мой первый папка... Мой! Мой!

14

С И З О В В. А. 1904 – 1956.

ПОГИБ, ЗАЩИЩАЯ НАРОДНОЕ ДОБРО

Надпись на могиле.

Здравствуй, дорогая бывшая жена Мария!

Представляю, как удивишься ты, получив это мое письмо. Ты

считаешь меня погибшим и, наверное, даже получила в свое время

официальное уведомление о моей смерти. Но чего только не случается

на войне! Меня уже в покойники записали, и в могилу определили, да

поторопились – очнулся я от бессознания и попал к хорошим людям. А

наши-то, свои, бросили меня, считая скончавшимся. Так я чудом

остался живым и вот теперь, через много лет, решил написать тебе.

От людей, бывавших в России, я узнал, что ты жива и находишься

в прежнем месте, в нашей деревне, и будто бы даже стала партийной.

Сначала я не поверил этому. Ведь ты – простая деревенская женщина и

никогда не рвалась к политике...

Остаюсь к тебе с большим приветом твой бывший муж Февралев Иван

Константинович.

Передавай от меня поклон всем нашим деревенским мужикам и бабам

и прочти им мое письмо.

Не удивляйся, что это письмо написано незнакомым тебе почерком.

На войне я повредил себе правую руку и теперь всегда пишу левой.

15

Прежде, когда Тимка еще совсем маленьким был и лесов дремучих боялся, мать не раз называла его трусишкой.

– И в кого ты такой уродился? – говорила она. – И Петя у нас не из робкого десятка, и мы с папой...

Тогда она шутила, конечно. Как ей было знать: смелый Тимка или нет?

А леса дремучие – ведь это только на словах. Может быть, окажись рядом с Ельницами настоящий дремучий лес, Тимка вовсе бы и не боялся в него пойти.

Зимой Тимка с первого класса один в школу ходил. И не боялся. А зимой, известно, особенно по утрам, темно совсем. А когда через овраг идешь, так что только тебе не померещится. Деревья великанами стоят, тени вокруг пляшут, а тут еще ворона какая-нибудь или сорока шарахнется с испугу в сторону – хошь не хошь, а мурашки со спины не прогонишь.

А если собака встретится чужая, как тогда, когда Тимка во второй класс пошел? И главное, погода в тот день была страшнющая: буран не буран, а метель мела вовсю. И вдруг в темнотище чей-то глаз блеснул. Тимка сразу его заметил. Поначалу решил: это от снега блеск. А потом понял: волк!

Другой бы на Тимкином месте наверняка стрекача дал. А Тимка – нет. Во-первых, знал, что бежать от волка или другого зверя – значит определенно в лапы ему попасться. А потом вспомнил, что волки огня боятся. Вот и не растерялся: достал свой фонарик и прямо направил свет туда, где глаз горел. Да еще крикнул что было силы:

– А ну, кати с дороги! Все одно не боюсь тебя!

Правда, собака с дороги не ушла, а наоборот – к Тимке подбежала, стала ласкаться, скулить. Наверно, от голода да от холода. То ли бросил ее кто, то ли еще что с ней случилось...

И все-таки Тимка не испугался. А ведь это могла быть и не собака, а волк...

Волки, говорят, тоже разные бывают. И смелые, и трусливые. Есть даже такие, что волчат своих бросают, лишь бы ноги унести.

А зайцы! Вон все их трусами зовут, а говорят, такие среди них встречаются, что смелее смелого. Отец Саши Водянина видел, как однажды зайчиха со змеей сражалась – малышей своих защищала. Вот вам и трусы!

И люди, наверно, так. Страх-то, может, в каждом человеке сидит. Только одни переборют в себе этот страх – вот и становятся смелыми. А другие не могут. И получается – они трусы.

Тимка это по себе знал. Разве не бывало ему страшно? Сколько раз бывало. А выдерживал! Зато потом как здорово становится!

А сейчас-то как же?

Если решил, значит, надо идти! Только назад ни в коем случае не сворачивать. Хоть и страшно, а все равно надо. Ведь на самом-то деле: что может быть страшного на кладбище? Ну, могилы, кресты, памятники. Сколько раз он и летом и зимой их видел. В любую погоду.

А то, что люди про кладбище всякие сказки рассказывают, так это же они от страха. Сами боятся и других зазря пугают. И потом, Тимка пионер. А это что-нибудь да значит.

Тимка вспомнил про Махотина и пожалел, что не ответил ему как следует.

"Сказать бы ему, что он сам трус, раз других такими считает. У меня и первый папка в бою погиб, и второй... Если бы этих бандитов тогда не словили, они бы неизвестно чего еще наделали! Не только машину совхозную могли угнать!.. А если бы и на это Махотин что-то сказал, стукнуть его, и все. Сам задирается, а драться по-настоящему не умеет. Верно Саша говорит: "Утопленник!" Ну ничего, я ему докажу. Вот схожу на кладбище и докажу..."

Мысль пойти на кладбище родилась у Тимки перед уроками. Уж очень обидели его ребячьи разговоры.

Тимка решил сразу же после школы отправиться на кладбище и проверить. Ведь и в самом деле он давно папкиной могилы не видел.

И пошел.

Пройдя знакомой дорогой через овраг, Тимка обошел крайние избы и направился в поле.

Снежок похрустывал под ногами. Его немало подвалило за прошедшие сутки.

Впереди на бугре одиноко маячили три дерева, а вокруг них, и влево и вправо, косо выглядывали из снега кресты и одинокие памятники. Еще шагов сто пятьдесят – двести.

"Раз, два, три... пять... восемь... – начал считать про себя Тимка. Хорошо, что еще светло. Вечером было бы хуже. И не так уж сейчас страшно... Десять, одиннадцать... Зачем это я считаю? Лучше думать о другом. Стоит, например, могила на месте или нет. Или лучше еще о другом!.. А Махотин все равно..."

Теперь уже никуда не денешься. Кладбище – вот оно.

Тимка остановился и стал смотреть, как лучше подойти к могилам. Раньше здесь где-то была тропка, но сейчас ее вовсе не видно.

Он попытался встать на цыпочки, чтобы прямо с дороги разглядеть, стоит ли на месте папкин памятник – столбик со звездочкой? Но в валенках на цыпочки не встанешь. Да если и встать, не увидишь. Папкина могила ближе к другой стороне.

"Может, пройти чуть дальше и посмотреть между деревьями?" – подумал Тимка.

Пошел. Остановился через несколько шагов. Нет! Между деревьями не видно. Он поежился и вернулся назад к тому месту, где раньше была тропка. Хоть и не заметна она под снегом, но найти ее нетрудно.

Тимка шагнул с дороги в снег и попал на тропку. Так и есть – она. Он стал пробираться вперед, оставляя за собой глубокие следы.

"Была не была, – думал он. – Самое главное – не возвращаться! И по сторонам не смотреть. А почему не смотреть?"

Он нарочно огляделся по сторонам. Ничего страшного. Вот уже слева первые две могилы. Это – старые. На одной крест совсем покосился, на другой от креста осталась только палка: поперечной перекладины не было.

Еще несколько шагов между могилами. Здесь уже совсем глубоко.

Одна нога у Тимки провалилась, пришлось схватиться свободной рукой за ограду.

Ничего! Вот только портфель мешает. Левая рука занята. А может быть, с портфелем и лучше. Для равновесия.

Вдруг Тимка почему-то стал подниматься вверх. Неужели на могилу попал? Ну конечно, так и есть. Под снегом ничего не увидишь.

Заспешил, чтобы сойти с могилы, шагнул в сторону и провалился чуть не по пояс, раскинув по снегу руки. Портфель отлетел в сторону.

"Это ничего! – решил Тимка. – А вот валенок?"

Он потянул левую ногу – она выскакивала из валенка. Так и оставишь его под снегом. Надо осторожнее.

Наконец он вытянул ногу вместе с валенком. В валенке – снег, но этот не беда. За левой вытащил правую. Прополз два шага на коленях – достал портфель.

Почему-то сейчас ему уже вовсе не было страшно. Только бы добраться до папкиной могилы!

Тимка опять огляделся. Где ж она? Да вон рядом совсем. И памятник виден. Значит, на месте стоит. Тимка облегченно вздохнул.

Все же надо подойти поближе.

Тимка подошел. Могилу совсем замело. Снег глубокий – половина столба под ним. И дощечка. И на звездочке лежит снежок. Ветер его, что ли, прилепил к звездочке.

Могилу сейчас не отгребешь. Поэтому Тимка только стряхнул снег со звездочки и откопал дощечку. Надпись на ней полиняла, но Тимка все же разобрал: "Сизов..."

Сизов – это и Тимкина фамилия. А у матери по первому папке Февралева.

"Вот если бы теперь могилу первого папки найти! – подумал Тимка. Тогда бы утер я нос этому Махотину. Да только как ее найдешь! До Чехословакии далеко, и там, где искать, – неизвестно. Но все равно он не шпион! Не может этого быть".

Тимке стало почему-то холодно. Уж не потому ли, что он испугался? Нет! Это просто от снега. И в валенках снег, и в рукавицах, и шуба вся в снегу.

Он стал пробираться назад и вдруг почувствовал, что ему хочется как можно скорей выбраться на дорогу. Ноги словно сами несли его по сугробам. В одном месте он опять свалился, но удачно – не глубоко. Быстро встал и под горку на дорогу.

И все-таки он, наверное, боялся. Иначе чего же так торопился, бежал подальше от этого кладбища? А может, просто чтоб не простудиться? Чтоб быстрей оказаться дома, снять мокрые валенки, мокрую шубу? Может быть...

А то, что сходил на кладбище, – это хорошо. Это даже здорово. И главное, своими глазами увидел могилу, успокоился, что ничего с ней не случилось. А раз и могила и памятник на месте – не мог его папка письмо из-за границы прислать.

Дома Тимка сам затопил печку и положил на нее одежду. Мать не очень любит, когда Тимка сам топит печь. Но несколько раз она ему разрешала. Когда на собрании задерживалась или в районе до вечера была. Ну, а сегодня она и подавно не будет ругаться. Тимке нужно согреться и одежду высушить.

Скоро в комнате стало тепло. Приятно запахло дымком, жареным луком и гречневой кашей. Котелок с кашей мать оставила с утра, и теперь Тимка только поджарил ее на сковородке вместе с луком. Лука он не пожалел. Три луковицы накрошил. Это самое вкусное: гречка с луком.

Он уже согрелся и ел не торопясь, смакуя каждую ложку. Потом, чтобы не возиться с заваркой, выпил кружку кипятку с сахаром и сел за уроки.

Но уроки не шли в голову.

"Раз второй папка на месте лежит, как же это? – думал Тимка. – Не он, а первый, наверно..."

И тут Тимка вспомнил, как мать доставала письмо, а потом еще разные бумаги. Она говорила: "Похоронная".

"А куда же письмо это делось? Может, она с похоронной вместе положила?"

Тимка бросился к сундуку. С трудом снял с него чемоданы – один за другим. Тяжеленные! Потом открыл сундук. Перебрал вещи и наконец нашел знакомые бумаги.

"Погиб смертью храбрых..." – прочел в одной из них. Решил: "Это не то".

Потом нашел письмо.

"В боях за город Прагу – столицу Чехословакии... Похоронили мы его..." "И это не то".

Еще покопался в сундуке. Того письма, что мать достала из кармана шубы, не было.

Может, мамка с собой взяла?

Вдруг Тимка вспомнил:

"А под скатертью на столе? Что-то она положила..."

Он вернулся к столу и поднял угол скатерти.

"Письмо! И конверт не такой, как всегда. Марки – заграничные. Неужто оно?"

Адрес на конверте написан по-русски и еще как-то: Тимка не понял. Разобрал только: "Франкфурт-на-Майне". И чуть ниже – "Февралев И. К.".

Тимка вынул из конверта лист бумаги и стал читать:

Здравствуй, дорогая бывшая жена Мария!

Представляю, как удивишься ты, получив это мое письмо. Ты

считаешь меня погибшим и, наверное, даже получила в свое время

официальное уведомление о моей смерти. Но чего только не случается

на войне! Меня уже и в покойники записали, и в могилу определили, да

поторопились – очнулся я от бессознания и попал к хорошим людям. А

наши-то, свои, бросили меня, считая скончавшимся. Так я чудом

остался живым и вот теперь, через много лет, решил написать тебе.

От людей, бывавших в России, я узнал, что ты жива и находишься

в прежнем месте, в нашей деревне, и будто бы даже стала партийной.

Сначала я не поверил этому. Ведь ты – простая деревенская женщина и

никогда не рвалась к политике...

Дальше Тимка ничего не понял. Читал-читал, а смысла слов понять не мог.

С трудом разобрал только конец:

...Остаюсь к тебе с большим приветом твой бывший муж Февралев

Иван Константинович.

Передавай от меня поклон всем нашим деревенским мужикам и бабам

и прочти им мое письмо.

Не удивляйся, что это письмо написано незнакомым тебе почерком.

На войне я повредил себе правую руку и теперь всегда пишу левой.

...Тимка проснулся, услышав сквозь дрему голос матери и еще чей-то очень знакомый, по-домашнему приятный – и какие-то шаги.

"Когда же я уснул? Почему лежу на кровати, когда стоял возле стола и читал письмо? – пытался сообразить он. – И с кем же это мамка говорит? Значит, она уже вернулась?"

Ему не хотелось просыпаться. Но и любопытство не давало покоя.

Тимка приоткрыл один глаз. У стола сидела мать, а по комнате ходил Архимед – Николай Иванович. Ну конечно, это его голос слышал Тимка.

– Я и сама сегодня это поняла, – говорила Мария Матвеевна. – Кого ни встретишь, все знают. Одни спросят, другие промолчат, а чувствую знают...

– Это все обычное любопытство, – подтвердил Николай Иванович, вышагивая по комнате. – Наверняка многие из самых добрых побуждений говорят, сочувствуют вам, а может, и жалеют. А есть, конечно, и такие, что с радостью понесут это просто как сплетню...

Тимка теперь уже внимательно прислушивался к разговору, хотя и не совсем понимал, о чем идет речь.

– Да, а мне-то каково? Жалеют ли, любопытствуют! – сказала мать. – Не легче! Сами понимаете, что в душе творится. И за что? Ведь ничего у меня нет, кроме ребят, все в прошлом. А эти два дня, как в тумане каком... Но откуда Тимок-то узнал? И письмо достал? Ведь спрятала...

– А от сынишки зря вы скрывали. Не сердитесь, но правильно он сделал, что прочел письмо. В деревне говорят. Ребята допекают... А письмо? Надо отвезти его в райком, – посоветовал Николай Иванович, – пускай там разберутся. Но я убежден, что все прояснится.

– Да я и сама так думаю, – тяжело вздохнула мать. – Ведь вот они и бумаги все, вы видели, и не такой он человек был...

Тимка уже понял, о чем разговор. А про райком Николай Иванович говорит для того, чтобы мамка там посоветовалась...

И, хотя Тимка вовсе не хотел этого, как-то само собой получилось, что он вдруг сказал:

– А я сегодня на кладбище был...

– Ну вот, и наследник проснулся! – весело произнес Николай Иванович. – Так как, будем Архимеда догонять?

– Будем, – согласился Тимка.

– Зачем же ты на кладбище был? – не поняла мать. Она подошла к кровати. – А мы пришли с Николаем Ивановичем, смотрим – ты за столом дремлешь... Вот и посоветовал Николай Иванович не будить тебя, в кровать перенести.

– Я после школы прямо туда пошел, – признался Тимка, – посмотреть папкину могилу, на месте ли она... Если бы знал про письмо... Ребята в школе болтают...

– Ну и глупенький ты еще у меня, – перебила его мать. – Разве об этом папке разговор идет?..

– А тогда надо и первого папки могилу найти, в Чехословакии которая, – сказал Тимка. – Чтоб узнать.

– Что ж, прав ваш сын, Мария Матвеевна! – поддержал Тимку Николай Иванович, продолжая ходить вокруг стола, как на уроке. – И здесь не миновать вам Нила Васильича...

16

...Вот почему мы убедительно просим вас, дорогие товарищи,

содействовать нам в розыске этой могилы. Это очень важно для Марии

Февралевой. Заранее благодарен вам. С коммунистическим приветом...

Из письма секретаря райкома КПСС

Н. В. Старшинова

в Главное управление Общества

чехословацко-советской дружбы.

17

Одиннадцать лет Тимка живет на белом свете – а это не так уж мало, и все эти годы он слышит о Ниле Васильевиче. Когда маленький был, ходить и разговаривать учился, он слышал это имя от матери и отца. А потом и на улице – в разговорах деревенских жителей, знакомых и незнакомых. Называли это имя по-всякому: и весело, и серьезно, и сурово, и с обидой, и спокойно. Но называли всегда так, будто нет для них важнее и главнее человека, чем неизвестный в то время Тимке Нил Васильевич. Еще бы! Он все знает, все понимает, и его уж никак не проведешь на мякине: "Вот приедет Нил Василич...", "Посоветуюсь-ка с Нил Василичем...", "А что Нил Василич скажет?..", "Да что там говорить! Ежели бы Нил Василич...", "Таких секретарей по всему свету поискать...", "Если б все такие, как Нил Василич..."

Получалось, что неведомый Тимке Нил Васильевич – существо необыкновенное.

Когда Тимка стал старше, он увидел однажды в районной газете фотографию, на которой была снята мать, еще разные люди и среди них – Нил Васильевич.

– О-о-о! – разочарованно протянул Тимка. – А я думал, что он вовсе не такой!

Папка посмеялся, взял у Тимки газету и сказал:

– А какой же? Такой, как есть! "Ни бог, ни царь и не герой..."

Но это было давно.

Тимка еще не вышел из дошкольного возраста. А что в то время он понимал?

Да и не один Тимка. Папка вон взрослый был, а если бы был жив, тоже понял, что ошибался! Насчет героя ошибался! "Ни бог, ни царь" – это верно! А вот "не герой" – неверно.

Как раз в прошлом году Нилу Васильевичу звание дали – Герой Социалистического Труда. И еще звездочку золотую и орден Ленина. Орден, как и мамке...

Поначалу, правда, Тимка не знал этого. Потому что взрослых газет не читал, а радиоприемник у них сломался – в районе, в мастерской был.

Просто в тот вечер приехал в Ельницы Нил Васильевич – и прямо к ним в дом.

И такой смешной разговор был. Мамка поздравляет Нила Васильевича, а он ей в ответ: "Стыдно мне перед тобой. Старый партийный бюрократ, а мне Звезду. А тебе, труженице, только орден". А она: "Ну, уж тоже сказал... Тебе спасибо за орден!" А Нил Васильевич: "Это тебе спасибо!" Она ему: "За что?" А он ей: "Ведь это я через тебя получил... И через таких, как ты, простых русских женщин, что все на своих плечах выносят. Куда бы нам, начальству, без вас?" Мамка: "Что ты! Не смущай!" А Нил Васильевич: "Чего ж тут смущать! За показатели дали, за урожай в районе. Я, что ли, его выращиваю?"

Может быть, и верно. Ведь урожай в теплицах и парниках мамка выращивает. И ей за это орден Ленина дали.

Одно Тимке было непонятно. И сейчас непонятно. Почему мамка орден каждый день не носит? И Нил Васильевич тоже не носит. Ни орден, ни звездочку. Только по праздникам или там на разных собраниях. И то не каждый раз.

У Нила Васильевича Тимка, конечно, не спрашивал.

А у мамки спрашивал:

– Почему? А-а?

– Ну что ты, Тимок! – отвечала Мария Матвеевна. – Не на параде небось, чтоб каждый день носить. Да и перед людьми неловко. Сколько их такого же заслужили, а то и большего... Хвалиться перед ними, что ль?

Почему перед людьми неловко, Тимка тоже не очень понимал.

У них в совхозе человек десять с орденами и медалями. И многие носят. Ну, не многие, а некоторые. И мамка могла бы. А может, она пример с Нила Васильевича берет?

Нила Васильевича Тимка узнал, конечно, раньше того дня, когда он Героя получил. Он и в совхозе у них часто бывал, и в машине они как-то ехали в областной центр на слет. Матери не с кем было оставлять Тимку, и приходилось всюду брать его с собой. Вот и ехали они тогда вместе с Нилом Васильевичем на "козле" в город и потом – обратно. А в городе, пока мать на слете была, Тимка в гостинице сидел, а потом – в скверике. Читал книжку и смотрел на улицу.

В прошлом году Нил Васильевич в школе у них был, на приеме в пионеры.

Тимку тоже тогда принимали. Нил Васильевич повязал ему галстук и сказал:

– В мамку идешь! Хорошо! Поздравляю!

В школу он, наверное, потому приезжал, что раньше, когда-то очень давно ("до войны", как мамка говорит), был учителем в их деревне. А потом его секретарем в Ельницах выбрали. И партизанил он, когда немцы были близко. А теперь-то уж, тоже давно, Нил Васильевич в районе работает.

И еще такое Тимка слышал. В районе большой неурожай с кукурузой вышел. И вот за это Нила Васильевича вдруг уволили из райкома и отправили учиться. Будто он виноват, что у них кукуруза сроду не росла.

Теперь Тимка знает, что ученье – не самая сладкая вещь. Вот и Нилу Васильевичу попало с этим ученьем!

Но только не дали Нила Васильевича в обиду: все люди в районе рассердились и стали письма писать – и в область, и даже в Москву. Подайте нам, мол, назад Нила Васильевича. Ни с кем другим работать не хотим! Целый год, говорят, писали. И добились наконец! Вернули Нила Васильевича в район и секретарем выбрали. Самым первым! Это потому, что все очень любят его и уважают.

А первый папка, говорят, с Нилом Васильевичем в одной стрелковой команде на соревнованиях выступал. И будто стрелял он не хуже Нила Васильевича, а лучше. Нил Васильевич еще в детстве очки носил, был близоруким. А папка хорошо видел.

О втором папке и говорить нечего. Они тоже много лет встречались. И на похоронах Нил Васильевич был. Только на поминки не остался: вызвали его куда-то...

Вот почему Тимка не удивился, когда мать собралась в район, к Нилу Васильевичу. И Архимед – Николай Иванович – вчера ей советовал. А если б и не советовал, она бы все равно поехала.

Тимка попросил:

– А меня возьмешь?

– Зачем, Тимок?

– Просто так, – сказал Тимка. – Неохота дома одному оставаться после школы...

Вчера, когда ушел Николай Иванович, мать все рассказала Тимке про письмо. Про то, что пришло оно из-за границы, из немецкого города Франкфурта-на-Майне, где есть недобитые фашисты, и про то, что написал его будто первый папка и что все это не может быть на самом деле. И еще мать добавила:

– А насчет Чехословакии верно ты, Тимок, сказал. Узнать бы все да и съездить туда, своими глазами посмотреть, где похоронен папка...

Как только кончились уроки, Тимка заторопился домой. Бросил портфель – и на парники к матери.

...Скоро они уже подъезжали к зданию райкома.

В коридоре на втором этаже мать встретила какого-то знакомого и от него узнала, что Нила Васильевича сегодня не будет.

– Приболел он что-то, доктора в постель загнали. Но вы обязательно домой к нему отправляйтесь. Сам звонил, наказал: "Февралева приедет, пусть домой ко мне приходит!"

– Неловко как-то, – заколебалась мать. – Болен человек, а я...

– Да какие же здесь неудобства! Наказал, так идите!

– Пойдем, – сказал Тимка.

И они пошли. Встретила их Нина – единственная дочь Нила Васильевича.

Тимка знает ее давно: Нина работает в районной газете и живет вместе с отцом.

– Я сейчас чайку горячего организую. Мама на работе.

Своего жилья Нил Васильевич не имел с той поры, как уехал из Ельниц. Снимал комнаты у старухи Мелентьевой в домике на тихой улице. Хозяйка, говаривали, сильно просчиталась с квартирантом.

Сначала, когда он пришел, цену заломила высокую, а потом узнала, что секретарь, так чуть у нее рассудок не помутился. Уж сколько лет прошло, а и сейчас кается перед Нилом Васильевичем, цену снижает, а тот не соглашается. "Как платил, – говорит, – так и буду платить".

Мать долго извинялась, что пришла к больному, да еще домой. От смущения опять напомнила Нилу Васильевичу про квартиру:

– Уж пора бы своим углом обзавестись. Не век же так, в квартирантах!

– От нее зависит, – сказал Нил Васильевич, кивнув в сторону дочери. Сколько лет говорю: замуж пора. Вышла бы на сторону, глядишь, с квартирой муж попадется. Тогда и нас приютите, в уголок какой! А-а?! И еще от Людмилы моей. Занятой народ! Все им некогда... Ну, шучу, шучу!.. А то, что с сыном пришла, хорошо. Вот мы его сейчас конфетами будем угощать. Любишь?

– Что, конфеты? – спросил Тимка.

– Что ж еще! Конечно, конфеты! – сказал Нил Васильевич.

– Конфеты люблю, – признался Тимка.

– Шутишь все! – сказала Нина, заваривая чай. – Вы ему, Мария Матвеевна, подсказали бы насчет печени его. Не хочет лечиться, и вот приступ за приступом. Вчера опять. Мы уж с мамой говорим, говорим ему... А он хоть бы что! А то еще и рюмку выпивает...

– Я с соседкой поговорю, – пообещала Мария Матвеевна. – Она какие-то травы готовит для печени. Очень, говорят, помогают.

– Знаю я ваши травы-отравы, – посмеялся Нил Васильевич. – Ничего, и так обойдется. А печенка у нашего брата – у кого она не болит!

– Да уж Советская власть всем хороша, – сказала Мария Матвеевна. Всем волю, жизнь дала, а на вашего брата, партийных работников, столько взвалила, что до революции небось и не снилось никому. Чего только с вас не спрашивают! Самые несчастные-разнесчастные вы люди, как посмотрю!

– Счастливые! Самые счастливые! – сказал Нил Васильевич.

Вот и пойми их разговор!

Тимка сидел на кухне рядом с матерью и смотрел по сторонам.

В этой комнате он уже был однажды, когда они с матерью заезжали за Нилом Васильевичем, чтобы ехать в город. Как и в прошлый раз, в комнате было все просто. Стол, кровать железная, шкаф. И еще полка с книжками: одинаковыми, толстыми – красными, серыми и синими. На окне стояли хозяйкины цветы – герани, алоэ, фикусы. Горшки в бумагу обернуты. Бумага выгорела – желтая стала и с рыжими, ржавыми пятнами.

Нина поставила к отцовской кровати табуретку с тремя стаканами и вазочкой конфет:

– Согревайтесь, а я на рынок сбегаю да в аптеку.

– Ну, а теперь давай-ка письмо! – сказал Нил Васильевич, как только дочь вышла в сени. – Ведь с письмом пришла, верно? Я еще позавчера слышал. Потому и наказал в райкоме, чтоб тебя ко мне препроводили. Ну, что там? Кстати, при нем-то как? – спросил он, кивнув на Тимку. – Знает он?

– Знает, – сказала Мария Матвеевна. – И в школе знают. Дразнят уже.

– Тем паче пора... – сказал Нил Васильевич.

Мать протянула Нилу Васильевичу конверт:

– Вот... Не знаю, что и думать. Извелась совсем... И совестно...

Нил Васильевич, так и не притронувшись к чаю, стал читать письмо. Пока читал, желтоватое лицо его было серьезно, и, как заметил Тимка, он вроде бы и не удивился. Словно читал вовсе не это письмо, а какую-то обычную бумагу.

Прочитав письмо, Нил Васильевич положил его на одеяло и еще раз взял конверт. Посмотрел с лица и оборота.

– Значит, "Февралев И. К."! – сказал он наконец, взяв стакан. – От Ивана! Ну и что ж, поверила ты?

– Прямо и не ведаю, верить или нет, – призналась мать. – Сам понимаешь, когда такое...

– Значит, поверила, Матвеевна! Поверила! Не Ивану, а письму этому! произнес Нил Васильевич с явным огорчением. – Это самое плохое, что поверила... Ведь времена не те, чтобы такому сегодня верить.

– Да я...

– Что там "я"! Ведь по глазам вижу: поверила...

– А мне говорила – не веришь, – вставил Тимка.

Нил Васильевич помешал чай, сказал:

– Пейте-ка, пейте, а то остынет. – И вдруг заговорил громко, почти рассерженно: – Ведь фальшивка же это, подлость! Чистейшей воды фальшивка! Простым глазом видно! Как же поверить в такое? Ну, смотри! – Он отставил стакан и вновь взял письмо. – Давай проанализируем эту писулю по строчкам.

– Я не поверила совсем, – вставила мать. – Все думала: не мог он такое написать...

– Ладно, ладно, – продолжал Нил Васильевич. – Вот давай-ка лучше читать. Смотри: "Здравствуй, дорогая бывшая жена Мария..." Начнем с этого. Звал он тебя когда-нибудь так – Марией? Писал с фронта – "дорогая жена"?

– Нет, – ответила мать. – Он Машуткой звал. И с фронта писал "дорогая моя Машутка"...

– Вот и я помню, что никогда не звал! – подтвердил Нил Васильевич. Бывало, задержимся с ним где – на стрельбище или на комсомольском собрании, – он твердит: "Пойду домой скорей. А то там Машутка волнуется..." Это ведь я тогда непутевый, холостой был... А дальше слушай: "Представляю, как удивишься ты" и так далее. Да вот: "...получила в свое время официальное уведомление о моей смерти". Что это? Разве это Ивана слова? Это бюрократ какой-то из казенного департамента мог бы так написать: "официальное уведомление"! Ни один русский человек так бы не сказал. А как говорили? "Похоронную получила". Ведь так?

– И сейчас так говорят, – подтвердила мать.

– Верно, и сейчас, – продолжал Нил Васильевич. – Слово-то это "похоронная" – все знали: и старые, и малые. Теперь дальше пойдем. Смотри-ка, что здесь: "От людей, бывавших в России, я узнал, что ты жива и находишься в прежнем месте, в нашей деревне, и будто бы даже стала партийной". И дальше: "Ведь ты – простая деревенская женщина и никогда не рвалась к политике..." Это бывший-то комсомолец своей жене, бывшей комсомолке, пишет! Чепуха какая! Слова-то все не наши: "От людей, бывавших в России...", "будто бы даже стала партийной"!

Тимка не очень понимал Нила Васильевича, но чувствовал: Нил Васильевич сердится и в письмо не верит.

"Значит, не папка написал его, – думал Тимка. – А кто же тогда? Что не папка – точно. Не мог он так писать. А кто же все-таки? И почему от папкиного имени? И в деревне удивляются..."

– И ведь про Петю ни слова не пишет, – вставила Мария Матвеевна. Сын ведь...

Нил Васильевич будто и не расслышал ее.

– Дальше пойдем, – сказал он. – Вот здесь: "Ну, а ты чего добилась со своей партийностью?" Что скажешь, Ивана это слова? Человек комсомольцем был, и притом – передовым комсомольцем. Жена у него – передовая комсомолка. Помнишь, как на собраниях выступали? Как агитаторами были? Как материалы Восемнадцатого съезда изучали? Что это – не партийность была?.. А дальше: "Я живу очень хорошо. Зарплата, как говорят у вас в России..." "У вас в России"! Да так эмигрант с сорокалетним стажем не скажет: "У вас в России"! Пусть они Россию давно не видел, и на коммунистов зол, и все же Россия для него – Россия. Сколько их таких в Россию после войны вернулось. Хоть умереть на своей земле и то за благо сочли. А здесь фальшиво насквозь! Белые нитки так и выпирают!..

Тимка слушал эти слова, и ему почему-то было так стыдно, будто он сам совершил непростительную глупость.

"А Махотин? Послушал бы он, – думал Тимка. – А я еще на кладбище ходил. Вот дурак!"

– И вот теперь самое главное, – говорил Нил Васильевич. – "За сим остаюсь к тебе с большим приветом..." Очень хорошо! И по имени-отчеству даже, чтоб ты, жена его, значит, не забыла! Да? Это знаешь как называется – камуфляж! Вроде бы подделка под русскую манеру. Но камуфляж это всегда камуфляж, не более! Подделка! И опять же грубая, потому что смысл письма раскрывается ниже, вот здесь. "Передавай поклон всем нашим деревенским мужикам и бабам и прочти им мое письмо". Вот именно: "Прочти мое письмо". Авось дураки поверят, что на их Западе жизнь сладкая, малиновая, дома и машины грошовые, а нам вроде и есть нечего, кроме этой самой "большевистской пропаганды"... Хитрый, надо сказать, замысел! Допустим, и не пойдешь ты, Матвеевна, с этим письмом по деревне, не станешь его читать, как в нем сказано, всем "мужикам и бабам". Тогда вторая задача у письма есть: тебя скомпрометировать. Вот, мол, человек партийный, на виду, передовой, а муж-то у нее – противник коммунизма. Глядишь, и перестанут этого человека уважать, испугаются. Хитро?

– Хитро, – согласилась мать. – Только вот я чего понять не могу: на кой же лях я, русская баба, им сдалась, чтоб на мне политику ихнюю строить?