Текст книги "Собрание сочинений (Том 2)"
Автор книги: Сергей Баруздин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
Саша привык слушаться маму, а как это – "заруби на носу"? Но раз мама говорит...
Забыть папиных слов "не забывай меня, сын!" Саша не мог, но маму больше ни о чем не спрашивал.
Сама мама больше не вспоминала про отца. Спрашивала только:
– Сегодня перевода не было?
Перевод – это деньги. Когда мамы нет дома, почтальон оставляет Саше или в почтовом ящике только бумажку. С ней мама идет на почту и получает деньги. Когда мама дома, почтальон сразу отдает ей деньги. Переводы приходят каждый месяц.
– От кого эти деньги? – однажды спросил Саша.
– Не все ли равно! – неопределенно ответила мама. – И вообще это не твое дело!
По понедельникам Саша не достает краба. По понедельникам мама бывает дома. У нее выходной. И у Саши по понедельникам особый день. После школы он может гулять во дворе или даже пойти в кино. А кино рядом, и как раз с понедельника в нем меняются картины...
4
Снег идет уже третий день подряд. Город стал белым и по-настоящему зимним. Окна прихвачены морозом, и за ними ничего не видно. Никакой луны и никакого неба. И если выйти на улицу, луны нет. Небо заволокло тучами. Они висят над городом – низко-низко. Из туч сыплется снег.
Замороженное окно очень красиво. За ним сверкают вечерние огни улицы и кино. Огни дрожат, и узоры на стекле без конца меняются. Желтеют, белеют, синеют, опять желтеют.
Сегодня Саша не смотрит на окно и ни о чем не спрашивает Веру. А Вере, наоборот, хочется поговорить.
"Может, прав папа? – размышляет Вера. – Если человек думает и если у него мечта... Это, наверно, хорошо, когда у человека есть мечта. А какая же у меня мечта?"
Вера крутится на стуле и наконец не выдерживает:
– Ты почему молчишь?
– Я не молчу, – говорит Саша. – Я решаю...
Вчера Саша схватил двойку по арифметике. Хочешь не хочешь, а надо что-то делать.
И Саша решает одну задачку за другой.
– Какой ответ? – спрашивает Вера.
– Четыреста семьдесят три тысячи шестьсот насекомых.
– Правильно! А во второй?
– Восемьдесят четыре пионера.
Заходит Верина мать:
– Занимаетесь?
– Ага, – говорит Вера.
– Занимайтесь, занимайтесь, я на минутку...
Потом приходит с работы Верин отец. Вместе с ним в комнату врываются запахи зимы – мороза, снега, ветра. И почему-то хвои, как будто в дом принесли новогоднюю елку, хотя до Нового года еще почти месяц.
– У вас тут теплынь, как на Черноморье! А на улице!.. Ну, не буду, не буду мешать!..
Он тихо уходит в соседнюю комнату.
А на улице все время валит снег. И ветер завывает со свистом и улюлюканьем. И где-то рядом гремит железо. Это автомобильный знак качается на воротах дома.
Вера мучительно выжидает, когда Саша решит последнюю задачу.
– Ну, сколько?
– Десять пальто, – неуверенно говорит Саша.
Но Веру, кажется, уже не волнуют задачки, и Саша удивленно смотрит на нее:
– Что? Неправильно?
– Правильно! Почему?
– Нет, я просто думал, что ты скажешь: "Неправильно".
– А море, оно большое. Красотища! – вдруг говорит Вера. – Прямо как небо!
– Такое? С луной? – Саша кивает на окно.
– Почему – с луной? Не только! – продолжает Вера. – Когда луна, то на море лунная дорожка бывает... Тоже красивая. А лучше с солнцем. Солнце светит над морем, а вода в море синяя-синяя и блестит. Даже глазам больно! И теплотища! И люди вокруг, и за морем ничего не видно. Такое оно бесконечное!
Сашино лицо светлеет.
– А еще?
– А еще... Еще чайки кружатся, и на воду садятся, и плавают. Качаются на волнах, как утки. А когда пароход какой-нибудь идет далеко-далеко, чайки улетают к нему и кружатся над ним долго-долго. Говорят, что они много километров так пролететь могут за пароходом...
– А еще?
– Еще? – Верина фантазия, кажется, кончается. Но вот она вспоминает: – Да, еще дельфины иногда подплывают близко-близко к берегу и играют, как ребята, на солнце. Ныряют, прыгают!.. Только это редко. Папа говорит, что всех дельфинов почти перебили...
Несколько минут Вера молчит. Может, ей этих дельфинов жалко или она просто еще что-то вспоминает...
– Я тебе все это уже рассказывала, – наконец говорит Вера. – Про цикад, и про горы, и как мы крабов с мальчишками ловили. А почему ты меня все время про море спрашиваешь?
– Так... – неопределенно говорит Саша. – Интересно ведь.
Вдруг Вера произносит:
– А еще знаешь когда на море красиво бывает? Когда шторм. Все море ревет и о берег волнами, волнами! Брызги так и летят, так и рассыпаются! А волны все наступают и наступают. И вода в море мутная-мутная. Страхотище!
Саша слушает Веру, застыв на месте. Лишь рот полуоткрыт.
– Иногда так два дня штормит или три, а потом вдруг утром проснешься – тишина! – продолжает Вера. – Чуть-чуть слышно, как море плещется. А в воду войдешь – прозрачная! И песок на дне, и камни, и водоросли – все видно. Нырнешь, откроешь глаза под водой – красотища! Я долго могу под водой смотреть.
– А катер как же? – спрашивает Саша.
– Какой катер?
– Ну, пограничный. С этим начальником заставы. Когда шторм, как?
– Ну! Они в любую погоду плавают. Им что! Они знаешь какие смелые!
Теперь Саша задумывается о чем-то. Молчит. Потом вдруг спрашивает:
– А вода там правда очень соленая? В море?
– Вообще-то соленая, пока не привыкнешь, – говорит Вера, – а привыкнешь и не замечаешь, какая она. За день-то знаешь сколько ее наглотаешься! Пока плаваешь и ныряешь. Ух!
– Ну какая она все-таки? Как суп пересоленный?
Вера подергивает плечами.
– Как суп? Нет, наверно. А может, как суп... Только вода-то с йодом. В морской воде йода много... А ты знаешь, что я придумала? Давай я попрошу маму с папой, чтоб они тебя с нами взяли. А ты своих родителей попроси. На будущий год. Поедем вместе! Знаешь, как здорово будет! А?
– Не знаю, – говорит Саша. – Не знаю...
5
Раньше, при отце, Сашина мама не работала. Но это давно было. Теперь мама работает в палатке на рынке. Саша был там. В палатке продают платки, косынки, чулки, пуговицы и еще всякие вещи. Все это называется "галантерея".
В обычные дни маме некогда. Она уходит рано. Раньше, чем Саша в школу.
Когда уходит, наказывает:
– Придешь – суп не забудь поставить. А на второе – картошку поджарить. С мясом. Да пенку не забывай с супа снимать... А засыпь... Смотри сам чем. Вермишелью можно или...
Кухарить Саша научился. За три года чему не научишься! Раньше мама с утра все подготавливала сама: наливала в кастрюлю воду, солила ее, клала мясо, луковицу и морковку. Саше оставалось только поставить кастрюлю на газ и следить за тем, чтобы не убежала вода. И ждать, когда суп сварится. Картошку мама тоже с утра чистила – для супа и для второго, а то и котлеты заранее готовила. Теперь Саша все делает сам. Научился. Привык.
Как возвращается из школы, перекусит сам, на краба посмотрит – и за дела. Сначала готовкой занимается, потом уборкой. К пяти часам он даже тарелки успеет на стол поставить.
В прошлом году Саша две тарелки ставил: себе и маме. Мама часто приходила не одна. Сначала с дядей Колей. Потом с дядей Васей. Но ни дядя Коля, ни дядя Вася никогда не обедали, хотя и сидели долго.
Саша обычно ел вместе с мамой, а потом говорил:
"Ну, я пойду..."
"Иди-иди, сынок", – соглашалась мама.
Саша уходил к ребятам или гулял по улице до девяти часов. В девять он возвращался, и мама уже была одна. И они смотрели телевизор и пили чай. Телевизор у них маленький, но с линзой – в нем все хорошо видно.
Теперь к маме приходит дядя Яша – старый, толстый, с потной лысой головой и висячими красными щеками. Дядя Коля и дядя Вася были совсем не такими. А дядя Яша всегда торопится, но обязательно обедает и выпивает вместе с мамой. Мама пьет мало, а дядя Яша – много и иногда становится совсем пьяным.
Тогда мама укладывает его на диван и говорит с досадой:
"Отлежись хоть чуток..."
Саша боится его. Боится потому, что он с виду страшный. Боится потому, что дядя Яша бывает пьяным. И еще боится за какие-то непонятные разговоры, которые Саша слышал не раз.
"И чего ты за пацана зацепилась? – говорил дядя Яша. – Раз просит, требует, отдай. Не хочешь навсегда – пока молода, не чужому!"
"Говорила тебе: не отдам! Назло ему – не отдам! – отвечала мама. – И все тут!"
"Небось алиментов жалеешь?" – продолжал дядя Яша.
"Хотя бы и алиментов. И хватит об этом!" – сердилась мама.
"Как знаешь. Тебе же добра хочу, чтоб руки развязала", – сочувственно вздыхал дядя Яша.
Теперь Саша не обедает вместе с мамой. Он ест один, до ее прихода, а когда появляется дядя Яша, говорит:
"Ну, я пойду..."
Сейчас Саше хорошо. Не надо ходить по улицам, особенно когда плохая погода. Он берет тетрадки, книги и направляется в соседний подъезд, к Вере. Саша доволен, что Вере поручили с ним заниматься.
И сегодня так.
– Ну, я пойду! – говорит Саша. – Обед вот...
– Иди-иди, сынок! – соглашается мама.
Дядя Яша улыбается и говорит уже не маме, а ему, Саше:
– И чего-то ты все, как дрессированный, бежишь! Покушали бы, почайпили. Вот я тут тебе...
Он долго роется в кармане шубы, достает три шоколадки, перекладывает их из рук в руки, словно взвешивая, наконец протягивает одну Саше:
– На-кось сладенькую!
– Наконец-то сообразил, – произносит мама.
– Ну хватит, хватит! – миролюбиво ворчит дядя Яша.
Саша уже захлопнул дверь и бежит по лестнице вниз. Шоколадка, кажется, упала. Там, в коридоре. Не нужна она ему, эта шоколадка! Не нужна!
6
Каждую ночь Саше снится один и тот же сон. Сон с продолжением. Про море...
Море видится Саше то тихим и солнечным и бесконечно большим, то наоборот – маленьким и круглым, как пруд в их пионерском лагере, если бы на него смотреть не с берега, а с неба...
А может, и море он видит с неба, поднявшись высоко-высоко над ним на самолете или на ракете? Вон и берега этого моря видны. Белые берега с белыми красивыми домами и с белым-белым, как сахар, песком.
А за домами стоят горы с острыми, как специально сделанными пиками, и над ними кружатся орлы. Что за добычу они высматривают? Маленьких зеленых ящериц или чаек, которые качаются на море, словно утки? Или дельфинов? Но дельфинов нет сейчас. Их всех перебили. Так говорила Вера. Она знает. Она каждый год бывает на море...
А где же Вера сейчас? Да вон она! Вон плывет в волнах и играет, ныряя под воду. Наверно, опять глаза открыла под водой и смотрит на морское дно? Вера долго так может...
Саша тоже старается заглянуть на дно, чтоб увидеть песок, и камни, и водоросли, и крабов среди них. Ему надо только открыть глаза, как Вера. И он силится их открыть, но глаза не открываются...
Это потому, что он спит. А ночью, спросонья, всегда трудно открыть глаза. Но почему теперь не видно Веры?..
"Вер! Вера!" – зовет Саша.
И в ту же минуту над водой появляется молодой дельфин. Он весело прыгает, бьет по воде хвостом и смеется:
"Нас не перебили! Смотрите, не перебили!"
Значит, это не Вера была, а дельфин. Надо обязательно сказать Вере, что он видел дельфина. Завтра же, на первом уроке. Ведь они с Верой сидят на одной парте...
И вдруг море темнеет. А белые дома, и белый песок, и белые берега превращаются в настоящий снегопад. Снег сыплет над морем, застилая воду и солнце...
Огромная луна появляется над морем. Ей жарко. Она вытирает лысину и красные щеки носовым платком и говорит, почти кричит на все море:
"На-кось сладенькую!"
И совсем не понять Саше, почему луне так жарко. Ведь холодно-холодно вокруг. И Саше холодно. Он промок до нитки под этим снегопадом, а тут еще море такое холодное...
Но вот луч прожектора прорезает темноту. Грохочет выстрел. Еще один. Неужели шторм? Или учения? Нет! Это несется по волнам быстрый катер ему, Саше, на подмогу!
"Что бы ни было, не забывай меня, сын!" – слышит Саша.
"Я не забыл! Не забыл! – шепчет Саша. – Но сначала Веру. Вера там, в море!"
Папа стоит на капитанском мостике – большой, сильный, а на голове у него фуражка с золотым "крабом". И папа улыбается, и вытирает лицо от морских брызг, и смотрит на Сашу круглыми, как бусины, виноватыми глазами.
"Держись, сын! – соглашается он. – Конечно, сначала Веру".
Потом Саша с Верой долго сидят на теплом берегу. Саша играет в песок, а Вера хмурит лоб, стараясь быть серьезной:
"Ну какое это имеет значение? Дельфины! Штормы! Чайки! Важны числа! Их надо решать!"
"Я знаю", – говорит Саша.
И он долго-долго, до самого утра, решает задачки. Про трубы и насекомых. Про костюмы и пионеров, ушедших в поход. Про фазанов и кроликов, у которых тридцать пять голов и девяносто четыре ноги...
"Правильно! Правильно!" – говорит Вера.
И все хорошо, раз она так говорит. Нет лишь моря. И мама уже тормошит Сашу:
– Суп прокипятить не забудь... А на второе... Смотри сам. И прибери получше...
7
А что, если правда попробовать? Соль есть. Йод в аптечке. А воду прямо из-под крана взять.
Саша достает таз, ставит его под кран. Вода леденющая. В море даже и зимой, наверно, куда теплее.
"Подогрею!" – решает Саша.
Под тазом вспыхивает горелка. Саша крутит пальцем воду. Сначала палец мерзнет, но вот по краям таза появляются пузырьки. Их становится все больше и больше. И пальцу теперь теплее. Саша опускает в воду всю руку. Хорошо!
Суп сегодня варить не надо. Только вскипятить. На второе макароны можно. Так скорее. Ну, а подмести комнату и маленький коридор – пара пустяков.
"Успею!" – решает Саша.
Вода уже совсем нагрелась. Саша выключает горелку и снимает таз. Сюда, на стул. Потом берет соль и ложку. Одной столовой, наверно, мало. Он опускает две ложки соли и три, мешает воду, пробует на язык. Нет, суп и тот солонее! Можно еще две ложки. Кажется, хватит. Соленая!
Сколько же йоду?
Для начала полпузырька. Размешать! Еще чуть-чуть!
Пальцы у Саши становятся бурыми. Наверно, от пробки. Это не беда. Отмоются!
Саша идет в комнату, осторожно достает из нижнего ящика стола коробку с крабом. Потом вынимает краба и, прежде чем отнести его на кухню, долго смотрит на него. Вчера был понедельник, и Саша не видел краба. А краб красивый, как в тот день, когда его принес папа!
На кухню Саша не идет, а бежит. Он даже бормочет что-то себе под нос – не то поет, не то рифмует: "В море, в море, в море много соли! В море много йода, хорошая погода!"
Рифмовать Саша умеет уже давно. Еще в детском саду умел и после тоже.
– Ну-ка давай поплаваем в настоящем море! – говорит Саша, опуская краба в воду.
Вода в тазу и впрямь пахнет морем – йодом, солью и теплом. И краб похож на ожившего: кажется, что он разводит клешнями и шевелит усами. И бусинки темных глаз его блестят в воде.
– Давай! Давай! – кричит Саша, двигая краба. – Смелей! Не бойся! Как в море!
Он играет, забыв про все на свете. И про время. И про то, что есть входная дверь и звонок. А звонок трезвонит вовсю. Но Саша не слышит его. Не слышит, как щелкает замок, и мамины слова: "Не пойму, куда он мог подеваться!" – тоже не слышит.
– Ты с ума сошел! Что ты наделал!
Мама с ужасом смотрит на мокрый пол, на Сашины бурые руки и темную жидкость в тазу.
– Ты уже пришла? – Саша не понимает, откуда появилась мама и почему в дверях стоит улыбающийся дядя Яша.
И только в ту минуту, когда мама хватает таз и подносит его к раковине, Саша приходит в себя.
– Мама! Мамочка! Пожалуйста, не надо! Пожа... – бормочет Саша. – Что ты сделала! Что ты сделала! – Он уже кричит.
Саша достает из раковины умывальника оторвавшуюся клешню краба и вторую – поменьше и плачет так, как не плакал уже давно-давно, а может, и никогда:
– Что ты наделала! Что ты... Я же просил тебя... Так просил, мамочка...
– Не реви! Лучше умойся! – говорит мама. – Черт знает что!
– Эка невидаль! – смеется дядя Яша. – Будь что ценное. Дюжина раков с пивком – понимаю. А то краб! Да еще чучело.
...Проходит час, другой, а Саша все лежит на диване, уткнувшись лицом в валик, уже не плачет, а только вздыхает и вздрагивает.
Случилось что-то непоправимое. Вряд ли он может объяснить себе самому что. Саша чувствует это, и потому ему совсем не стыдно – ни своих одиннадцати лет, ни того, что он мальчишка...
А мама с дядей Яшей, отобедав и выпив, чаевничают и о чем-то мирно беседуют.
8
– Ты чего ж это вчера?
Вера ждала Сашу у ворот в школу и совсем промерзла.
И вот он наконец появился, чуть ли не самым последним.
– Не мог я, – бурчит Саша.
– Побежим, а то звонок сейчас, – говорит Вера. И уже на ходу добавляет с сожалением: – А я вчера хотела тебе еще про море рассказать. Раньше совсем забыла. Как мы в Соколиную бухту ходили и костер там жгли, а папа...
– Не надо ничего про море, – вдруг произносит Саша и повторяет: – Не надо!
– Как – не надо? – Вера от удивления даже остановилась.
– Не хочу! – упрямо говорит Саша. – Не хочу больше!
9
Так было. И, возможно, продолжалось бы еще очень долго. И неизвестно, чем бы кончилось. Но в жизни часто случаются перемены, и хорошо, когда эти перемены – к лучшему. Вот и у Саши случилась такая перемена. Долгожданная перемена. И не сегодня...
10
А сегодня... Море плещется рядом с вокзалом. На пляже гуляют ребята и взрослые, а над морем кружатся чайки, и на рейде стоят суда. А над ними и над всем морем – это самое главное – светит солнце. Маленькое по сравнению с морем и большое, горячее, как само море. И неизвестно, что больше притягивает к себе людей – море или солнце. И море и солнце одинаково величественные, неповторимые, живые...
Дальний скорый еще не подошел к вокзалу приморского города, но Сашин отец все чаще посматривает на часы. Значит, вот-вот...
– А цветы ты зря отказался взять, – говорит он сыну.
Саша – длинный, вернее, долговязый, вровень с отцом и такой же загорелый – смущается и бормочет:
– Ну, это неудобно, пап! Как ты не понимаешь!
– Смотри-смотри, как знаешь! – соглашается отец.
Саша и без того растерян. Он терпеть не может встреч, проводов, всяких поздравлений и прочих торжественных вещей, когда не знаешь, как себя вести, куда девать руки, что говорить, и вообще единственное, о чем мечтаешь, чтобы все это скорее кончилось. Не хватает ему еще сейчас букета в руки!
Он ждет, волнуется, как ждут и волнуются сейчас на перроне все. Саша старается взять себя в руки. Быстрей бы уж приходил этот поезд! Ну что тут особенного – встретить знакомых!
Поезд медленно выплывает из-за поворота, а волнение, как назло, не проходит. Уже гудит весь перрон и кричат окна вагонов, и кто-то уже мчится вдоль длинного состава, вскакивает на подножки. И все это как в кино и как на самом деле.
И вот наконец:
– Саша! Кирилл Никанорыч!
Это кричит Вера из окна вагона.
Саша и спокойный до этой минуты подполковник в морской форме тоже начинают куда-то бежать, вскакивают на подножку и с трудом протискиваются в тамбур. Дальше все забито: пролезть немыслимо, и Вера уже кричит им через чужие головы из глубины коридора:
– Мы сами! Ждите внизу!.. На платформе!..
Когда они выходят из вагона, начинается самое сложное. Вера здоровается с Сашей. Саша – с Вериной матерью и с Верой. Верина мать – с Сашиным отцом. Потом... Боже, как все это долго, сумбурно и все-таки трогательно. Глаза блестят, хотя никто не целуется, а просто жмут друг другу руки.
– Ну, как служба, пионерия? Все ли в порядке? – Сашин отец прикладывает руку к козырьку.
– Все в порядке! – смеется Вера. – Только уже не пионерия, Кирилл Никанорыч...
– Неужто комсомолия?
– Комсомолия! – подтверждает Вера.
– Поздравляю! А мой тоже... – Отец кивает на Сашу.
– Чего же ты не написал? Давно, Саш? – удивляется Вера.
– Второй день... А ты?
– Вторую неделю.
Теперь начинается все сначала – пожатие рук и "Поздравляю! Поздравляю! Спасибо! Спасибо! Поздравляю!"
– Ну, чего ж мы стоим? – наконец говорит Сашин отец. – Мой дредноут в вашем распоряжении.
– Неужели все тот?
– И тот и не тот! Для дела поновее и посильнее получили, а этот так для прогулок теперь. – Подполковник улыбается и поправляет фуражку с золотым "крабом".
Они пробираются по перрону, переходят пути и спускаются к небольшой пристани, где стоит катер – бывший пограничный, бывший сторожевой. Но катерок еще ничего – жив, и даже вахтенный начеку:
– Здравия желаю! С прибытьицем! Осторожненько! Вот так! Осторожненько!
– Пошли на корму, – говорит Саша, когда люди и чемоданы, кажется, устраиваются.
Трещит мотор. Вспенив воду, катер двигается вперед.
– Так какое оно, море? – спрашивает Вера и почему-то смеется.
– Смотри!
Катер выходит из бухты. Теперь только справа тянется берег. Слева и впереди – вода. Не вода, а море.
– Вот и опять оно, – мечтательно произносит Вера. – Так хорошо, что даже говорить не хочется.
Саша соглашается:
– Верно.
Но и молчать не хочется. И они говорят о разном, и спрашивают, и отвечают, и все больше о том, о чем не раз писали друг другу за этот год. И раньше. И еще раньше. Потому что говорить о море трудно. Как трудно говорить о том, к чему ты давно привык и с чем сжился.
– А помнишь, как ты спрашивал меня когда-то о нем? – вспоминает Вера.
Кажется, они думают об одном.
– "Теплотища", "красотища", "страхотище", – говорит Саша, и оба смеются. – Четыре года! Много!
– Много!
Они опять замолкают и смотрят на море. Оно сегодня тихое, катер идет плавно, и солнце замерло в небе, и воздух соленый, густой, только чуть свежий.
Взрослых рядом нет, и Саша наконец решается:
– Вер!
– Что?
– Я вот все думал тут, что тебе подарить к приезду. Все, в общем-то, передарил вроде за эти три лета: и камни, и черепах, и крабов, и ежей, и раковины... И вот... В общем, песню я хочу тебе подарить. Только не смейся! Свою. Сам сочинил. Без музыки, правда. Хочешь?
– Конечно, хочу!
– Только я тихо, чтоб... Тебе одной...
Они наклоняются над бортовыми поручнями, и Саша тихо поет, глядя почему-то в воду:
Есть на свете дети,
Есть мечты на свете,
Дети подрастают
Мечтают о большом.
Если я мечтаю,
Если ты мечтаешь,
Если мы мечтаем,
Это – хорошо!
Если солнце светит,
Если дождь и ветер,
Если даже месяц
Ночью не взошел,
Если я на море,
Если ты на море,
Если мы на море,
Это – хорошо!
– Саш! Но у тебя же голос! Голос очень хороший! – говорит Вера.
– А песня как? – спрашивает Саша.
– И песня. Очень! И ты!
МАМА
Маленькая повесть
Отец умер три года назад, когда ей, Зине, было тринадцать. Умер он далеко, на пограничной заставе, где был в командировке, и в Москве, на похоронах, они прощались не с отцом, а с закрытым цинковым гробом. Мама была совершенно беспомощна, и похороны организовали сослуживцы. Их, военных, было много, и еще был военный оркестр и салют. Мама стояла с замершим восковым липом, не плакала, ничего не говорила, и Зина придерживала ее за руку, чтобы не упала. Так же молча сидела она и на поминках, и все быстро разошлись, а потом легла и спала больше суток, и Зина ходила вокруг на цыпочках, боясь разбудить ее.
Полгода они жили странно, почти не общаясь друг с другом. Правда, мама по-прежнему ходила к себе на ткацкую фабрику, ее наградили орденом по итогам пятилетки и избрали депутатом, и портрет ее висел на районной доске Почета. Зина каждый день видела, эту доску по пути в школу и из школы. Но дома мама была замкнута. Готовила, стирала, и все. И телевизор почти не смотрела. И Зина не знала, как подобрать к ней какие-нибудь ключи, заставить встряхнуться. Пыталась и про школу рассказывать, придумала даже какую-то смешную историю, будто влюбилась, но и это не действовало.
Зина сама было уже отчаялась, стала плохо спать по ночам, но как раз тут-то все и началось.
* * *
Лето было на закате. Зина сидела у открытого окна, смотрела, вдыхала горячий пробензиненный воздух. Окно выходило на шумную людную улицу. По ней шли лафеты с готовыми стенами – по соседству домостроительный комбинат. Вокруг было много зелени, но от духоты она не спасала.
Мама пришла вечером не одна.
С ней рядом стоял мужчина – высокого роста, с розовым тонким лицом и небольшими бачками на висках. От него сильно попахивало спиртным.
– Дядя Коля, – сказала мама. – Познакомься!
Он протянул Зине потную руку:
– Дядя Коля.
Мама была оживленна до неузнаваемости. Она хлопотала на кухне и у стола, а потом они ужинали и пили чай. Зина не прислушивалась к их разговору и сама молчала.
После чая сказала:
– Я пойду.
И ушла в отцовскую комнату, вернее, в кабинет, как его звали при папе.
Она слышала, как за стеной мама и дядя Коля смеялись, как потом включили телевизор.
Зина смотрела на часы и все ждала, когда дядя Коля уйдет. Но он не уходил.
В начале двенадцатого мама зашла в кабинет.
– Может, ты здесь ляжешь? – спросила она Зину.
– Хорошо, мама, – согласилась она и поняла, что дядя Коля остается.
Зина перенесла свою постель в кабинет и забралась под одеяло. Включила радио.
Парней так много холостых,
А я люблю женатого,
пело радио.
Дядя Коля приходил каждый вечер и оставался ночевать. Приходил он все время навеселе и часто приносил с собой вино или коньяк. Они выпивали вместе с мамой.
Мама совершенно преобразилась. Лицо ее порозовело, она стала разговорчива, как прежде, при папе, следила за прической и одеждой.
Только с Зиной она разговаривала мельком, на ходу:
– Ты как?..
– В школе ничего?..
– Ну, будь-будь!..
* * *
А Зина, закрывшись в отцовском кабинете, делала уроки, а потом долго смотрела на стены. Здесь был отцовский офицерский кортик, который он получил от министра обороны. Под стеклом грамота с шестью благодарностями Верховного Главнокомандующего Сталина за войну. И фотографии, фотографии, фотографии... Отец в семнадцать лет – в красноармейских погонах с первыми медалями. Отец в сорок пятом в Берлине, уже старший лейтенант. Мама-школьница и мама-студентка, когда они познакомились. Они вместе на Красной площади, и под этой фотографией подпись рукой отца: "Бывший старый холостяк. 1961". На ней отец уже с погонами майора и колодочками в три ряда. А мама совсем молоденькая. Первая фотография Зины в шестьдесят втором. Ей год. Потом папа, мама и Зина в шестьдесят восьмом, когда она пошла в школу. И последняя фотография в семьдесят пятом. Тридцать лет Победы. Отец полковник. Колодочки в четыре ряда. Рядом мама, почти сегодняшняя.
На улице было уже темно. Из окна веяло приятной прохладой. Ярко горели окна витрин, лебедеобразные фонари вдоль улицы, мягко шуршали колеса троллейбусов и машин.
Зина смотрела и думала, как же они жили всю эту долгую жизнь. Хорошо жили. Никогда никаких сцен, никаких недоразумений. У отца были золотые руки. Он и купить все мог, и приготовить, и дома убраться. "Ты отдыхай!" говорил он часто маме, и она действительно отдыхала с книжкой или возле телевизора, а отец скоро и просто справлялся с домашними делами. У них часто бывали гости, и тут отец брал все хлопоты на себя – и купить, и стол накрыть. А к Зине он относился... Зина знала, что для него она была особой – поздней и единственной. И если признаться, она любила отца чуть-чуть больше мамы. Это он ее водил в детский сад, а по вечерам домой, а летом обязательно придумывал какую-нибудь "мужскую", как он говорил, поездку дней на десять – двенадцать. Были они в Крыму и на Кавказе, на далеком Иссык-Куле и в Прибалтике, в Кижах и в Молдавии. Это когда Зина уже училась в школе. Мама не любила этих путешествий и не скрывала этого. Она была домоседкой. Она с беспокойством отпускала их в ближние и дальние странствия и очень радовалась, когда они возвращались. Так радовалась, что даже не спрашивала, что они видели, где побывали. А Зина очень гордилась этими поездками. Всюду, так или иначе, они встречались с пограничниками, и Зина видела и понимала, как пограничники любят и ценят ее отца. Вот и на похоронах его было так много пограничников. И сослуживцев из Москвы, и специально приехавших с далеких и близких границ, особенно с китайской, где он неожиданно умер.
* * *
К вечеру собиралась гроза. Где-то вдали ухало. На пустыре за церковью в лесах изредка сверкала молния. Но дождя не было. Только ветер вздымал пыль на мостовой и тротуарах, подгонял спешащих пешеходов.
Дядя Коля пришел один, без мамы.
– А где мама? – спросила Зина.
– У нее партбюро, – сказал дядя Коля.
Сейчас от него пахло больше, чем обычно.
Раньше он никогда не заходил в папин кабинет (может, только когда Зины не было?), а тут не только зашел, а и уселся в кресло. Зина демонстративно села за папин стол.
– Да, да, – говорил дядя Коля, рассматривая фотографии на стене. Они как раз все висели над столом. А кортик, кусок пробкового дерева, нивхская деревянная маска, голова леопарда – дальневосточные подарки отцу – над кушеткой, на которой спала Зина. – Музей! – воскликнул дядя Коля. Зрачки его сузились на монгольский лад. Он, кажется, улыбнулся. – Да, кой-чего не хватает! – заметил он.
– Чего ж это? – не поняла Зина.
– Да хотя бы моей фотографии с твоей мамой.
Ох как Зина возненавидела его в эту минуту! Ее всю передернуло.
Дядя Коля не заметил.
– Не согласна? – спросил он.
– Нет, – категорически отрубила она.
– Что ж это так? – поинтересовался он.
"Не хочу видеть вашу физиономию", – хотелось сказать Зине, но она сдержалась.
Спросила:
– А кто вы маме?
Он хмыкнул:
– Ну, хотя бы вроде муж.
– Я такого мужа не знаю! – отрубила Зина.
– Ну и даешь, даешь! – засмеялся дядя Коля.
И вдруг замолчал, посерьезнел, стал каким-то жалким.
И стал доказывать Зине, как им будет хорошо с ним, у него какая-то особая работа и связи, он все может достать, а она, Зина, уже совсем взрослая девушка, и ей многое нужно – и одеться, и поесть повкуснее, – а он, а он...
Зина закрыла уши руками.
Ей хотелось ударить его, выгнать из квартиры, чтобы он больше никогда здесь не появлялся, а сейчас – хотя бы из папиного кабинета. "У него сальное лицо, сальные, мокрые руки, и весь он..." – думала она.
– Замолчите! – резко крикнула Зина. – И уходите... отсюда, – добавила она.
– Я уйду, уйду, – засуетился он, вставая и направляясь к двери.
В коридоре он даже оделся и хлопнул дверью.
"Слава богу", – подумала Зина.
Но через полчаса он вернулся вместе с мамой.
– Что у вас тут произошло? – Мама бросилась к Зине, не раздеваясь.
– Ничего, – холодно сказала Зина.
– А все же? – повторила мама.
– И все же ничего, – подтвердила Зина и ушла в папин кабинет, закрыв за собой дверь.
Гроза так и громыхала где-то по соседству, небо разрезали молнии. Ветер налетал порывами на деревья и шелестел листвой.
"Противно!" – сказала про себя Зина.
* * *
С мамой они так и не объяснились. Мама несколько раз спрашивала, но Зина стояла на своем: "Ничего!"
А к дяде Коле стала приглядываться.
Пьяница – это ей было ясно.
"Старше мамы, лет на десять старше, – отмечала про себя. – Папа тоже был старше мамы лет на пятнадцать, но он не выглядел стариком. А этот старик".
Зина не знала, где и кем работает дядя Коля, но ей казалось, что он снабженец. Вот и домой к ним без конца приносит какие-то дефицитные продукты, а маме дарит дорогие вещи: оренбургский платок, брючный костюм, югославские туфли.
И еще он казался ей каким-то неумытым.
