Текст книги "Собрание сочинений (Том 2)"
Автор книги: Сергей Баруздин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
КАПИТАН В ОТСТАВКЕ
Над Балтийским холодным морем – дымка. Странная, опущенная почти к воде и к прибрежным соснам, а выше над нею – чисто, и там даже самолеты летают – транспортные, пассажирские, видимые глазу, и военные, что прочерчивают замысловатые линии в отдаленном, как космос, воздухе.
Зима по календарю и вроде бы не зима по погоде. Температура плюсовая. Зелени много. Люди ходят в кепках, а то и вообще без них.
Кромка моря замерзла, но потом оттаяла, и море, как бы ушедшее в преддверие зимы от берегов, опять к ним вернулось.
И снег выпал бурный и чистый, но и он растаял. Птицы снуют по деревьям и окнам домов, ежики шуршат сухой листвой, а на рынке завернутые в платки пенсионерки продают грибы – за рубль кучку, и что ни рубль, то кучка лучше...
Нельзя узнать город, не побывав на рынке.
Сегодня на рынке почти пусто, холодно, но я вижу среди немногих пенсионерок пару необычную. Женщина и мальчик. Мать и сын, вероятно.
Мальчик стесняется, продавая грибы. Ему лет четырнадцать-пятнадцать. И мать стесняется. И сын льнет к матери, а мать обхаживает сына и ласкает его как может, только бы люди не заметили.
А грибы у них отличные. Боровики – белые, крепкие, на подбор.
Мне не нужны грибы. Где их готовить? Но я люблю грибы и покупаю все кучки у этой необычной пары.
Продавцы – мать и сын – еще больше смущаются и говорят что-то в знак благодарности.
– Это все он! – Мать гордо показывает на сына. – Три ночи уже ездит и школу не запустил. Мне ж некогда...
Она еще очень молода, эта женщина.
А сын – другое:
– Вы не подумайте, что мы так это... Нам деньги нужны – папе на сигареты... И вообще, может, скоро папу выпишут. А грибы хорошие. Я по одному собирал, вы попробуйте...
И было такое ощущение, что сами они грибы не ели, хотя, может, и любят их...
– Ну как, доктор?
Сегодня Виктор Петрович и сам понимал, что доктор должен быть доволен им. Но как бы... Мало ли – вдруг какой приступ. Ведь сколько раз было. И доктора менялись, умирали, приходили новые, обещали, а потом опять...
– Виктор Петрович, милый, поверьте, не вру, все идет хорошо, говорит доктор. – А жена с сыном придут, им – особый поклон! Отличная, поразительная у вас семья! Спасибо им скажите. А курить прошу поменьше! И в палате по ночам... Договорились?
– А я как раз сигареты заказал своим, три блока, – признался Виктор Петрович.
Доктор, кажется, улыбнулся:
– Ничего, пусть приезжают, почаще приезжают!..
Что он помнит?
Виктор Петрович помнит все, хотя и не всегда, как бы отрывками из книги, если читать ее не сразу.
Уже много, много лет ему говорят:
– А это вы помните?..
– Ну, а это помните?
– Молодец, помните!
Он помнит и точно знает, что было прежде, давно. Артиллерийская специальная школа в Москве. Девятый класс. Война. Ново-Сокольники. Или, может, сейчас их пишут как Новые Сокольники. Но к Москве и к московским Сокольникам это никакого отношения не имеет. Ново-Сокольники у Великих Лук. Калининская область. Но и до Великих Лук были бои. Разведка дело трудное, а разведка армейская – еще труднее. И все было хорошо. Под Москвой – ужасно, но потом немцев долбанули. Получил тогда сразу звание старшего, да, старшего лейтенанта. Минуя предыдущее. Капитаном он стал после Великих Лук. Тогда там и встретил Женю. Ее освободили из концлагеря. Страшный был лагерь. Немцы гнали к себе в Германию девчонок – украинских, русских, латышских, белорусских, в общем, наших девчонок. Лагерь освободили. И там была Женя. И они поженились. Она осталась в тылу, поскольку ему надо было еще служить...
После Кенигсберга, где он получил третье ранение, на сей раз в голову, он вернулся к Жене. И все было прекрасно. Он помнит, как сказал: "Капитан запаса Виктор Петрович Олягин прибыл в ваше распоряжение". И как они целовались, и как жили трудно и счастливо. И было счастье победы. И так было много лет, и потом, когда родился сын, и они одурели от радости, что есть маленький человечек, созданный ими, и думали лишь об одном: как бы воспитать его, вывести в люди...
А потом – провал. Полный провал.
Виктор Петрович помнит, как, когда еще все было хорошо, они ездили в Пятигорск. Отдыхали, лечились. Ходили на Машук, где убили Лермонтова. И там, в Пятигорске, видели трамвай странного маршрута. Вокзал – Провал.
Да, вот и у него – провал. Война – провал. Счастье – провал. Семья провал...
А здесь, в больнице, или в доме инвалидов Отечественной войны – этот дом по-разному называют, – он давно живет. И его величают "профессором". Те, кто, как и он, находится долго. Есть болезни и хуже, чем у него... И ранения пострашней!
"Профессор" он только потому, что у него седые волосы. Седые в сорок восемь лет. Когда война кончилась, в сорок пятом, у него не было седых волос. Тогда сколько же ему было: двадцать четыре? Но было и ранение, которое еще не давало о себе знать. А когда у них с Женей родился сын, он точно помнит: ему было тридцать шесть. И тоже не было седых волос. Но поседел он здесь. Не сразу, а потом – от безделья, когда еще был в норме. А сейчас он давно уже...
Женя и сын приходят сюда вот уже многие годы. Приносят сигареты. Другого ему не нужно.
Он все время думает о сыне, который, странно, вырос почти без него. Вот уже и усы у него появились над верхней губой, усы-пушок, и прав, конечно, доктор, когда говорит, что семья у него отличная. Мало ли что могло быть с другой за столько лет? А лет прошло – ни много ни мало тысяча. Но сейчас не об этом мысль. Есть Женя, есть сын. К ним надо вернуться. Выходят же другие, вот и доктор сейчас обещает. На этот раз все должно быть хорошо, все. Он даже не знает "их" – ужасное это слово для него! – своей квартиры, в которой он никогда не был...
Виктор Петрович взял лист бумаги, конверт, ручку и вышел в коридор, чтобы не беспокоить соседа. Он, сосед, увы, трудный пока. Заговорит, и все неразумно, нездраво. Конечно, и сам Виктор Петрович был когда-то таким, сейчас он прекрасно понимает это, но именно сейчас ему нужно сделать другое.
В коридоре, рядом с ординаторской, он пишет письмо домой:
Милые, родные мои! Ругаю вас страшно. Знаю, что сигареты,
которые вы мне вот уже многие годы привозите, даются вам нелегко.
Знаю, в частности, про грибы. Собираете, сами не едите и еще на
рынок носите, чтобы выручить какие-то несчастные рубли. Потому ругаю
и себя. Но поверьте, я исправлюсь. Доктора обещают мне выход в
жизнь. Пора! Сколько лет прошло! Хватит! Или я – капитан, или...
Конечно, капитан! Мы еще послужим! И я – не в отставке...
За окном – дымка. И если посмотреть на море, то над ним тоже дымка. Она поднялась над берегом, над морем и прибрежными соснами, и все равно над нею в ясном небе летали самолеты – транспортные, пассажирские и военные.
Доктор отошел от окна и сказал:
– И все-таки, друзья, я его выписываю. Вы скажете, неразумно. Нет, я уверен. И должен добавить, что случай с "профессором", как его называют, увы, не только коллеги по болезни, а и девочки наши из младшего персонала, – не уникальный. Виктор Петрович пробыл у нас двенадцать лет. Мы с вами что-то делали, и до нас делали. Но рядом была семья – жена и сын. Жена все годы – прядильщица. И сына вырастила, и любовь у него к отцу сохранила. Хотя и перебивались они с сыном... Но и про сигареты для Виктора Петровича никогда не забывали, даже когда у него... В общем, не пускал я их к нему... Думаю, что они сделали больше, чем мы...
ЯН-ВАНЫЧ
Мы не знакомы с ним ни домами, ни делами. Но мы – старые знакомые и даже друзья – по улице, по тротуару. Здесь мы встречаемся часто, когда я приезжаю в эти края и брожу туда-сюда, порой – просто так, когда работается, а подчас – в смятении, когда не знаешь, что делать. Но стоит увидеть Яна-Ваныча, и на душе становится спокойнее, и потом все ладится.
Ян-Ваныч подметает улицу и тротуар – триста метров вперед и триста назад, если нужно. Все должно быть чисто и аккуратно на его участке, но это трудно, конечно, порой очень трудно. Зимой, например, когда идет снег, пройдясь вперед, он обязательно вернется назад и еще раз смахнет успевший насыпать снежок. Или даже летом, когда мимо проходят дети и бросают конфетные бумажки, где не положено, приходится возвращаться назад. А бывают и сильный ветер, и буря на море, и ломают они ветки деревьев, срывают листья, и тогда – только следи. Раз выйдешь с метлой, и два, и три...
Я знаю Яна-Ваныча сто лет. Вернее, двадцать, как приезжаю сюда. И все он – тут. И все – при деле. Метет и метет своей березовой, приводит в порядок улицу.
Когда-то, теперь уже очень давно, когда мы познакомились и впервые разговорились, удивило меня имя его. Почему Ян-Ваныч? Ну, Ян – понятно, а тут еще и отчество Ваныч. Или уж Ян Яныч, поскольку Ян – это Иван, или Иван Иваныч.
– Ну, что вы! – сказал Ян-Ваныч. – Я почти русский, а кроме того русские... Я, например, всегда...
И он сказал всякие хорошие слова о русских, и что-то еще, и я был благодарен ему.
Потому тогда, шутя правда, я ответил Яну-Ванычу:
– Знаете, русский – не генеральское звание, хотя и генералы, и солдаты бывают разные...
– Нет, не говорите! Русские – это...
Громкие слова – всегда громкие, но иногда и они, если искренни, превращаются в душевные.
Ян-Ваныч говорил душевно.
И мы подружились.
И сколько раз ни приезжал я – летом, зимою, весною, – всегда встречал Яна-Ваныча на его посту – триста метров вперед и триста назад, если нужно.
Стоим, говорим.
Я про деревья спрашиваю, в которых мало понимаю.
Он объясняет мне.
Проходят мимо дети:
– Здравствуйте, дедушка Ян!
– Ян-Ваныч, здравствуйте!
Каждый на своем языке приветствует Яна-Ваныча, и Ян-Ваныч, кажется, знает всех детей в округе, каждого по имени, и отвечает им – каждому на его языке.
Он не дедушка, поскольку почти ровесник мой. Ну на пять лет старше. Только войну мы вместе прошли. Ян-Ваныч говорил мне, что и он все четыре года на войне был.
Ян-Ваныч – добрый и, еще скажу, какой-то удивительно интеллигентный, душевный. Все знает, все понимает, и детей любит, и...
Две белочки бегали по стволам деревьев, а потом по изгороди и вдруг бросились на асфальт мостовой.
– Ой, как бы не под машину, – сказал Ян-Ваныч. – Глупенькие!
Белки почти ручные: одна с бурым хвостом, другая – с пепельным, людей не боятся, машин не боятся, прошмыгнули как-то на ту сторону дороги, к реке.
– Вернутся, – сказал Ян-Ваныч и заботливо добавил: – Опять побегут назад, как бы беды не было. Надо проследить, надо... Живое! Пока живое!
Природу любит Ян-Ваныч. Вот и белочек этих, и деревья, и все, хотя природа не балует его – дворника. Так я понимаю. Для дворника лучше устойчивое лето, устойчивая зима, приличные весна и осень.
А природа, увы, барахлит, и вот – осень и листва, опадающая листва...
Листья, листья, листья. Какие они, оказывается, разные.
– Это липа, – говорит мне Ян-Ваныч, – а это тополь.
Он поднимает из кучи листьев один лист за другим и объясняет, почему этот лист такой, а этот – другой.
– Это дуб...
– Это клен...
– Это акация...
– Это – наша русская! – береза... зелененькая совсем!
Мужчины и женщины, девчонки и мальчишки – слева и справа от нас, впереди и совсем в удалении, и за спинами нашими – борются, как Ян-Ваныч, с этими листьями утром, днем и вечером, метут их березовыми метлами, крепкими, как сама береза. Это все, видно, друзья Яна-Ваныча, они такие же дворники или дети дворников, и теперь у некоторых из них по запоздалой разумной моде оранжевые и оранжево-серебристые жилеты, чтобы не задела их случаем проезжая машина.
– А вы, Ян-Ваныч, – спрашиваю я, – почему без такого жилета?
– Зачем? Я же не белочка. Дорогу неразумно не перебегу, – отвечает он.
И опять – о листьях.
Двадцатый год приезжаю я на эту землю, вижу все – что меняется к лучшему и что пока неразумно, – но такого листопада я еще не видел.
Я радуюсь и жалею Яна-Ваныча.
– А я все люблю, – говорит он. – Вот и на пенсии, и деньги платят теперь хорошие. Жизнь!
– Неужто на пенсии?
– Положено, но вот, видите, работаю...
И вновь листья, море листвы. Листья клена, дуба, липы, ольхи, тополя, осины, березы, акации и каких-то безвестных кустарников, о которых я не успел расспросить Яна-Ваныча. Они летят и прилипают к мокрому асфальту. А машины, мчащиеся мимо тротуара, старые и новые – удивительно сохранившиеся "Победы", и последней модели "Волги", "Москвичи", "Запорожцы", "Жигули", и инвалидные коляски под настоящий автомобиль, – вздымают эту листву с мостовой, и она вновь летит и ложится на тротуар – старая, молодая и юная, не дожившая свой короткий век.
– Хорошо стали жить люди, – говорит Ян-Ваныч. – Что ни человек, то с машиной. Сейчас все на "Жигули" бросаются...
С моря подул ветер, и чайки полетели к реке, где тише и спокойней. Море и река тут рядом, узкая полоска земли между ними – улица наша, тротуары, железная дорога и дома, – и чайки всегда, когда море начинает волноваться, перебираются на отмели реки, более тихие. Они летят над дорогой, над машинами, над домами, над людьми в сторону реки, чтоб потом вернуться, как только море утихнет.
– Ищут, где лучше, – говорит Ян-Ваныч о чайках, будто угадывая мои мысли. – А что находят? Жаль их – гибнут...
Я не знаю, что находят чайки. Просто не очень люблю этих хищных птиц, но море и реку эту люблю.
Море всегда было здесь холодное и летом, а река, увы, мало приносила радости любителям рыбалки, хотя мы не раз очень старались, я и сын.
И все же река и море прекрасны, особенно в дни спора между собой. Море в часы шторма хлещет в устье реки и не дает ей выбросить свои пресные воды и смешать их с солеными, и тогда река начинает в ответ безумствовать: выходит из берегов, заливая отмели и островки, овражки и луга, и, назло всем, к людям рвется – к их домам и сараям. И люди вынуждены уходить, уплывать с детьми и скотом, но на то они и люди, чтобы потом опять возвращаться к себе, на прижитое место. И река это знает, и восстает не против людей, а против моря. Она спокойнее моря.
– От реки чайки и гибнут, когда ветер с земли их гонит обратно, на море, – поясняет свою мысль Ян-Ваныч. – О провода задевают...
О проводах я как-то не думаю, а вижу еще один лист – шестипалый, вроде знакомый и совсем удивительный в этих местах, и не один, их много больших, с капустные, и чуть меньше, зеленых, пожелтевших и вовсе бурых.
– Так это ж каштан, – объясняет мне Ян-Ваныч уже почти с украинским говорком. – Только каштан здешний несъедобен...
А я думал, что каштаны растут только в Киеве и на юге России.
Мы разговариваем всегда на ходу. Не хочется отрывать Яна-Ваныча от дела. Да и я тоже берегу время – не отдыхать приехал.
В нынешнем году Ян-Ваныч постарел. Или это – осень, когда я прежде не бывал здесь, и эти листья. Но и осень, и листья были и прежде.
На Яне-Ваныче потертая, с пятнами и замусоленной лентой шляпа. Лицо, конечно, не очень молодое, но и не старое. В конце концов, если на мое лицо взглянуть? Я свое не вижу, но, по-моему, у Яна-Ваныча лицо как лицо. Доброе, ласковое, внимательное ко всему вокруг.
А руки сильные. Если посмотреть, как он работает, позавидуешь. Я, старый солдат, как и он, но, пожалуй, такой силы и сноровки у меня нет.
Я сказал ему добрые слова о его руках.
– Что делать! Работа такая! Привыкнешь! – сказал Ян-Ваныч.
И опять мимо проходят люди:
– Здравствуйте, Ян-Ваныч!
– Дедушка Ян, привет!
Детям отвечает Ян-Ваныч – одним по-русски, а другим по-своему.
Женщины идут на рынок и в магазины и тоже здороваются с Яном-Ванычем. Перед ними он шляпу снимает, кланяется, а то и расспрашивает о том о сем. И поразительно, что в каждом случае у него подход свой – то по-русски пошутит, то с украинским говорком, с белорусским, а то и кавказское "генацвале" или "кацо" не забудет...
Когда я рядом с Яном-Ванычем, я тоже должен приветствовать его знакомых и присутствовать при его мимолетных разговорах, но меня, слава богу, тут никто не знает, кроме самого Яна-Ваныча. Иногда он кланяется машинам, которые проезжают мимо, а кому кланяется, не знаю. Я люблю поговорить с Яном-Ванычем, но не терять же время. И потому я чаще ухожу от этих разговоров.
Но вот на днях был случай, и я жалею о нем.
Как обычно, на минуту остановился я, чтобы поздороваться с Яном-Ванычем, но появилась старушка, вроде милая, и заговорила нас. Все расспросила, все узнала, добрая такая старушка. Мне пришлось отвечать на все вопросы ее, хотя, впрочем, говорила больше она, а не я.
Ян-Ваныч вставил одну фразу на гортанном, кажется, немецком языке.
Удивительный человек Ян-Ваныч! И немецкий знает.
– А между прочим, известная женщина, старейший член партии, старая большевичка, чуть ли не в красных стрелках была. Еврейка, но тех, кто в Израиль едут, клянет...
Я поторопился обдумывать свои мысли, а Ян-Ваныч остался бороться с октябрьской буйной листвой...
Погода и в эти октябрьские дни здесь меняется. То дождь, то снежок посыпал, то опять солнце и почти тепло. А листья сыплются и сыплются, и кажется, не будет им конца. На деревьях и на кустарниках еще почти все зелено.
– Не завидую вам, Ян-Ваныч! – говорю при очередной встрече.
– Что вы! Вот у вас – работа, а моя? – смеется Ян-Ваныч. – Моя – одно удовольствие!
Голуби ходят в ногах у Яна-Ваныча. Люди здороваются. В небе чайки перелетают с моря на реку и с реки на море. Белочки бегают по ограде и прямо по мостовой. От меня шарахаются, а от Яна-Ваныча нет.
– Люблю это, ох, как люблю! – говорит Ян-Ваныч. – Жизнь! Знаете, война, фронт! Научишься любить все живое!
Я вспомнил почему-то старую большевичку и то, что Ян-Ваныч говорил с ней по-немецки. У меня нет никаких способностей к языкам. Ни одного не сумел одолеть даже на практике в других странах. А вот Ян-Ваныч – дворник, а и немецкий знает.
В самом конце октября стало вдруг удивительно тихо и тепло, и море совсем не штормило, и река вошла в свои берега, и только туманы хмурили по утрам, но днем они рассеивались.
Работать в такие дни труднее. И я чуть свет выходил из дому, чтобы побродить: авось на ходу что-то родится.
Раз прошел по знакомой улице, два и еще несколько дней, но не увидел Яна-Ваныча. Тротуар не подметен, усыпан листвой, после ночных заморозков, скользкой и липкой.
Другие метут. Мужчины и женщины, девчонки и мальчишки – слева и справа от меня, впереди и совсем в удалении, и за спиной моей – борются с листьями, метут их крепкими березовыми метлами. Некоторые – в оранжевых жилетах, чтобы не задела случаем проезжая машина. И только Яна-Ваныча нет. И тротуар в листве – его участок. Случилось что? Заболел? Или – дома? Мало ли что бывает, и у меня тоже, но тут – у кого спросить?
Дней пять прошло так, и я все реже ходил на улицу – начал работать. Но Ян-Ваныч не выходил из головы.
Случаем вспомнил про мальчишек, которые так любят Яна-Ваныча, дедушку Яна, и как-то нарочно пошел прогуляться, когда они возвращаются из школы.
Первые же, что встретились, узнали меня и поздоровались. Да и я с ними встречался, когда тут был Ян-Ваныч.
Поговорили о школе, об отметках, как положено, а потом я спросил:
– А дедушка Ян, как он поживает? Что-то не видно его?..
Самый маленький, глазастый, пожал плечами с ранцем:
– Говорят, посадили его...
– Как, за что?
– Не знаю, говорят, посадили...
– Как не знаешь? – перебил второй – с акцентом. – Не знаешь, не знаешь! Фашистам он помогал, вот и все! Тебе еще объяснять!..
Третий – хилый, тощий – сказал что-то о том, что, может, он проворовался, бывает такое, и вот у какой-то продавщицы, тети Индры, так было, а она рядом живет, но потом ее отпустили.
– Да что про тетю Индру! – возмутился второй. – Фашистам! Понимаешь, фашистам, а ты про тетю!..
Из документов.
1) Ордер на арест... Лидейса Я. Я. ...
16/X-71 г. ...
2) ...За особые заслуги перед оккупационными войсками и
администрацией лагеря объявить благодарность следующим служащим
лагеря из наемных:
1. Флегонтову И. Я.
2. Глушко П. В.
3. Лидейсу Я. Я. ...
Последние проявили верность немецкому рейху и делу фюрера, за
что достойны высокой похвалы и поощрения.
Обер-комендант Мюллер
12 сентября 1943 г.
3) На основании многочисленных документов, изложенных в деле
(пп. 334 – 338, 485 – 496), установлено, что Лидейс Ян Янович, 1921
года рождения... в 1941 году (июнь) добровольно сдался в плен, после
чего после подготовки был направлен в лагерь "XXX", где участвовал с
1942 по 1943 год в массовых уничтожениях узников – русских,
украинцев, белорусов, эстонцев, молдаван, евреев, грузин, латышей и
людей других национальностей. Служил сначала комендантом барака
(No 44), а затем был выдвинут на должность помощника коменданта по
работе на торфоразработках, где производились массовые расстрелы.
Всего в лагере "XXX" было уничтожено 518 тысяч узников, в том числе
более 93 тысяч женщин и детей разных национальностей. Неоднократно
отмечался и поощрялся в приказах начальника лагеря Мюллера... В 1944
году интернировал вместе с немецкой армией... В числе других был
освобожден Красной Армией в городе Эльсе. Прошел проверку. Прошлое
скрыл... На основании предъявленных документов и показаний
оставшихся в живых свидетелей...
24 октября 1971 г.
Листья... листья... Сухие, шуршащие листья клена и дуба, ольхи и липы, березы и тополя, акации и здешнего каштана, который несъедобен, как я узнал.
– А говорил, что он на войне был, как и я...
Я понимаю теперь, откуда Ян-Ваныч все языки знает.
Мы говорим с женщиной в оранжевой жилетке – дабы машина проезжая не задела! – на противоположной стороне улицы.
– Так на войне-то на войне, но не с той стороны...
Она минуту молчит:
– А Лидейс в данном случае подходящая фамилия!
– А что это – Лидейс? – спрашиваю я.
– Да как вам перевести на русский? Ну, пресмыкающееся, ползучее что-то...
Голуби ходят у нас под ногами. Чайки перелетают с реки на море, а море сегодня бурлит. Значит, не ищут, где лучше. И бегают белочки по тротуарам и по мостовой, и даже машин не боятся. Одна с бурым хвостом, другая с пепельным, словно уже к зиме подготовилась.
Я не перехожу на ту сторону, где встречался с Яном-Ванычем, – там больше листьев. Мокрых, прилипших к асфальту и скользких.
СВЕТКА, АЛЕШКА И МАМА
Они всю жизнь спорят. Так уж повелось с детства, как Алешка себя помнит. Старшая сестра! Ну пусть старшая, но и она не все понимает. И вообще она задавака, хотя и замуж вышла!
И вот еще озимые, и снегопад этот?
Снегопад был страшный, поразительный. Такого никогда не было прежде.
Снег несло с моря огромными хлопьями, несло по горизонтали, а вовсе не по вертикали или под углом, как идет обычный снег, даже сильный. Ветер с моря нес его на сушу, и снег не успевал лечь на крыши домов, на сады, на рыболовецкие снасти...
А она говорит:
– Ну и что? Почему ты считаешь, что такого не было?
– А потому, – говорит Алешка, – что ты...
– Что я?
– Ну, как? В общем... Вот пойдем сейчас, и я тебе покажу, а ты мне потом скажешь. Пойдем, Свет!
Алешка становится почти ласковым. Тон его просительный. А это не часто бывает.
Светка не понимает, зачем ей надо куда-то идти по такой скверной погоде.
– А что ты мне покажешь? – спрашивает Светка.
– Озимые, – говорит Алешка.
– А, озимые? А что с ними?
– А про рыбу что ты знаешь?
Светка молчит.
Алешке хочется сказать, что такое озимые. Они – это хлеб, они не рыба, которая идет в сети или не идет...
– С ними-то ничего, а вот посмотри, пойдем...
Светка согласилась.
И Алешка был счастлив, что она пошла с ним по его просьбе, хотя и ничего она толком не понимает, а ему нужно, просто необходимо ей все объяснить.
В конце концов, не дурака он валяет, а на самом деле знает то, чего не знает она. И про рыбу, и про озимые, и про колхоз, и про скот. А то, что он – брат младший, не его вина...
– Вот ты говоришь, – сказал он, когда они вышли из колхозного поселка, в сторону от моря, к полям. – Посмотри, Свет! Ну, посмотри! Ты говоришь, что снег такой бывает. А туда посмотри! Всюду снег, правда?
– Ну и что? – сказала Светка.
– Как что! – возмутился Алешка. – Ты посмотри, почему там снег есть, а там, слева, его уже нет? А-а! Вот и не знаешь!
– Подумаешь! А что тут знать!
– Как что? А то, что там – озимые! Они сейчас живут, растут, а там бурьян, просто поле. Оно на зиму замерло. И никакого тепла в нем нет, если хочешь знать. Вот так! А ты говоришь!
– Ты просто хвастун, Алешка! Хвастун, и все!
Светка пытается что-то сказать Алешке еще, чтоб поразить его, быть на высоте, и вдруг вспоминает:
– А вот ты скажи мне, что такое трансплантация органов? Знаешь?
– Конечно, знаю! – Алешка даже удивлен. – Ты ж сама мне говорила! Это когда почку или там еще что-нибудь пересаживают с места на место. Перевозят! Транспорт – трансплантация! Что, не верно?
– И все равно, – говорит Светка. – Я, в конце концов, твоя старшая сестра!..
– И все равно, – перебивает ее Алешка, – ты оторвалась от жизни. В медицину пошла, а колхоз забыла. И про озимые ничего не знаешь, хотя в школе вас учили. И про рыбаков. А вот мама говорит... И вчера... приехала? Приехала! А когда сейнера из моря пришли, не пошла встречать. Устала? Да? А все ходили, как всегда. И мы с мамой ходили, пока ты спала...
Они спорят и спорят. И год назад спорили, и два года назад, и раньше, как Алешка помнит себя.
Где-то у Алешки есть воспоминание. Вот он только родился, и рядом с мамой, рядом с папой была уже сестра. Папа пришел с промысла. Мама встречала его. От них пахло морем и рыбой. Конечно, Светка тогда была чуть больше, чем он сейчас, но, в общем-то, не то что мама и папа.
Скорей, девчонка, кукла с пионерским галстуком, как у них потом в школе. И тогда, сразу, они начали спорить.
Алешке, конечно, трудно понять, почему Светка – старшая. И почему она всю жизнь, споря с ним, говорит, что она старшая. А то, что Светка больше на одиннадцать лет, – так это тоже смешно. Ну и что? Родились в разное время! Конечно, чуть завидно, что Светка родилась раньше. Тогда война была и все не так, как сейчас, когда просто школа и отметки. Тогда и папа был.
Папы нет вот уже год или... Нет, пожалуй, больше года. Да, больше.
Алешка давно уже сам выгоняет корову и коз в стадо, и Светка здесь ни при чем. Может, когда-то выгоняла. Но уехала в институт, в город, и давно уже только приезжает сюда, словно в гости. Но он рад ей. Сказать, что скучает, нельзя. Школа, и дома много забот. Но когда она приезжает, он радуется, как маленький, а потом они спорят, и ругаются друг с другом, и объясняются, долго объясняются...
И потом вот – ее Сережа. Ее муж! Хороший парень! С ним интересно...
Что у них так в семье получилось – одиннадцать лет разницы между Светкой и Алешкой, – в самом деле, никто не знает.
Мать, Вера Ивановна, никогда ничего не объясняла.
Алешка помнит только не раз повторенные ею слова:
– Война была, а потом – после войны...
Отец, конечно, мог бы что-то объяснить, но его нет, и Алешка помнит только его похороны.
И еще – слова матери:
– Поехал тушить, там все и случилось... На сейнере!
Светка говорила другими словами:
– Бывает, ну что говорить, беда!
– Ты мне говоришь-говоришь, а сама ничего не видела, – мрачно вещает Алешка. – Ты на похороны приехала... А раньше?
– А ты?
– Что я? Я видел все. Мама не пускала, а я все видел, и как обгорели они все, и как... Только папу я тогда не мог узнать.
Светка молчит.
Алешка тоже молчит. Ему очень хочется восстать против Светки и сказать ей даже какие-то грубые слова, и он думает: "Как – ты?.. Эх, ты! О папе говорим... А ты в медицинском и все знаешь? Операции, покойники, привыкла ты ко всему. А тогда не только папа погиб, а еще радист и моторист. Ты помнишь или нет? Их же вместе с папой хоронили, обгорелых. Гробы закрыты были, а потом их открыли. Мама не просила, а другие женщины потребовали. И открыли. И мы с мамой не могли понять, где папа. А тебя еще не было. Ты ведь только на кладбище успела, а там... Там как раз хорошо говорили о папе и обо всех. И о том, что они спасли сейнер. А вчера этот сейнер с другими вернулся. И весь колхоз встречал рыбаков. Сейнер этот особый, потому и встречали его особо. И жены, и дети тех – радиста и моториста, и мы с мамой встречали. Улов хороший. Рыбы много. И сейнер давно уже отремонтирован и покрашен – красивый сейнер. Как будто на нем ничего и не было".
Алешка молчит. Не знает почему, но молчит. Не хочется ему обижать Светку? Наверное, так.
– Ты понимаешь, – вдруг говорит Светка. – Я вчера... Конечно, вчера я должна была пойти, но я не думала, что там будет папин...
– А Сережа не приедет? – спрашивает Алешка.
– Сережа не может, никак сейчас не может, – оживляется Светка. – У него диплом, понимаешь? Нет, ты, конечно, не понимаешь. А летом он на целину ездил. Даже медаль получил...
– А что ж не показал? – спрашивает Алешка. – Сколько раз приезжал и ни разу не показал...
– Ну знаешь что, будешь взрослым – поймешь, – говорит Светка, переходя на обычный тон. – Скромность украшает человека! И я, например, сказала Сереже...
Алешке – четырнадцать.
А Светке? Выходит, Светке – двадцать шесть. Почти. В декабре, шестого числа, будет двадцать шесть.
"Математика! Скорей, арифметика, – думает Алешка. И еще, вспомнив об этом, он думает: – Точно! Шестого декабря – Светке двадцать шесть. Надо не забыть рисунок ей сделать. И чтоб там было что-то о ней и о Сереже. О ее Сереже обязательно. Муж как-никак! Хорошо, что Светка сейчас сказала про Сережину медаль. Эту медаль как-то надо тоже нарисовать. Но где найти ее? Светка должна быть на рисунке. Это ясно. Рисунок для Светки. Рядом Сережа. Пусть он и защищает что-то, но у него есть медаль, которую и Светка и Сережа скрыли..."
Вспомнив что-то, Алешка побежал к дяде Феде, шоферу, который каждый год ездит на целину. Он живет совсем один. Семьи у него почему-то нет.
– Дядь Федь! А какие медали вам дают за целину?
Дядя Федя – отличный человек. Мальчишкой, в Алешкином возрасте, в партизанах был, потом в армии, до Кенигсберга дошел. А когда тут, после войны, с "лесными братьями" боролся, был ранен. За это у него самый военный орден – Красной Звезды.
Иногда дядя Федя заходит к ним домой, когда не в рейсе. И Алешку он любит давно, о чем Алешка знает, и вообще: дядя Федя – это дядя Федя. Не так уж много таких, как он. К маме он очень хорошо относится. И тогда на кладбище, когда хоронили папу и всех, он был все время с мамой и не давал ей плакать.
– Медали разные бывают, Алешенька, – сказал дядя Федя. – А вот за целину? Это медаль – "За освоение целинных земель". Хочешь, покажу?
– Покажите, пожалуйста...
Дядя Федя показал.
Красивая медаль, как и все. Значит, и у Светкиного Сережи такая же.
– И вот еще одна, – сказал дядя Федя. – Ленинская, юбилейная. Видел?
У Алешки было такое чувство, что дядя Федя хочет ему что-то сказать...
