Текст книги "Собрание сочинений (Том 2)"
Автор книги: Сергей Баруздин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
Красива Быстрица в любую пору дня и ночи и в любую погоду. Вечером и утром, когда туманом застлана. Ночью, освещенная луной и звездами. Парным солнечным полднем и в грозу. И даже в пасмурную погоду красива.
Хотя и не теплая вода в Быстрице нынешним летом и на берегу сейчас не жарко, а купаться можно. Все мальчишки купаются и некоторые девчонки. Самые отчаянные.
А теперь и приезжие стали залезать в воду. Не все, а те, кто посмелее.
А что делать? Хорошей погоды, верно, так и не дождешься. Надо купаться в такую!
Лучшее место для купания – возле мостков, на которых женщины белье стирают. Там и берег пониже, и песок хороший. Иди постепенно в воду – не утонешь.
Воскресным утром Павка забежал к своему соседу Косте Завьялову:
– Купаться пойдем?
Костя человек не очень решительный. Он посмотрел на хмурое небо, поежился и нехотя поинтересовался:
– А ты?
– Раз зову, так пойду, – сказал Павка.
– Тогда пойдем...
Они спустились к речке. На мостках женщины стирали белье. Пришлось отойти в сторону.
– Бабушка там моя. Увидит – попадет, – сказал Костя.
Павка стянул рубаху и штаны, сказал нерешительному Косте "давай" и собрался уже шагнуть в воду, как...
Раздался треск и визгливый женский голос:
– Ой, бабоньки, спасите! Тону! Ну и ледянющая!
Павка бросился от воды назад. За ним – так и не успевший раздеться Костя.
Возле провалившихся мостков стояла по пояс в воде Костина бабушка, а две другие женщины, помоложе, протягивали ей руки и заливисто хохотали:
– Ой, и уморила нас, Матвеевна!
– Смотри не утони!
Пока вытягивали из воды старуху Матвеевну, прогнившие мостки окончательно рухнули. Матвеевна все еще вздыхала и охала, а утихомирившиеся женщины уже завздыхали о другом:
– Стирать-то теперь как? Давно бы их поправить! Вот и дождались!
Матвеевна пришла в себя, отжала подол юбки и только тут заметила внука:
– Пришел, родненький! Чуть не утопла твоя бабка! Спасибо, не одна тут...
– А вы Егора Спиридоныча попросите, – подсказал Павка женщинам. – Ему такие мостки сделать ничего не стоит...
– И верно, – согласились женщины. – Сейчас бы и попросить.
– Ему ж платить надо, – сказала Матвеевна. – Как же без платы?
– А за что ж платить? Да и не возьмет он! – возразила одна из женщин. – Общие мостки. И его баба тут стирает. Для всех, выходит!
– Ясно, не возьмет, – поддержала ее вторая. – Попросить вон ребят, они позовут. А то без мостков как быть! Сбегайте, ребятки, а мы тут подождем.
– Мы сбегаем! Мигом! – согласился Павка. – Пошли, Костя!
Костя что-то замялся.
– Я бабушку вот провожу, – сказал он. – А ты один сбегай, ладно?
– Слетаю! – сказал Павка. – Егор Спиридоныч, он сделает...
6
Егор Спиридонович оказался на месте. Он взял ящик с инструментами, бросил в него горсть гвоздей:
– Прихватим, дружок, вон те досочки.
Три доски он взял сам, четвертую передал Павке:
– Пойдем.
Когда пришли на место происшествия, Егор Спиридонович мигом прикинул, с чего начать, и принялся за дело.
– Спасибо, Спиридоныч! – говорили женщины. – Знали, что выручишь. А то куда нам, бабам, без этих мостков...
– Ладно, ладно! – отвечал Егор Спиридонович. – Сделаю как надо! Не свалитесь! Довольны будете!
И точно – сделал.
Хорошо, на совесть. Даже рубанком доски построгал.
– Чтоб ноженьки вам не занозить! – пошутил он.
Павка помогал Егору Спиридоновичу: доски подгонял, гвозди подкладывал под руку, рубанок пододвигал. Все делал, что умел.
– Да, – вспомнила одна из женщин, – тут мы заговорили: может, заплатить тебе за работу-то. А потом подумали, что вроде для всех это. Неудобно: ведь и твоя Елена Петровна здесь стирает. В случае, если что не так, скажи...
Поначалу Егор Спиридонович промолчал, занятый делом. Будто не расслышал.
Потом ненароком заметил:
– А что ж тут сложного? Поровну можно разложить на всех, кто стирает. И мою Елену не забудьте. Что ее обходить! Пускай свою долю внесет!
7
В июле погода стала потеплее. Но дожди все равно не утихомирились. В воздухе парило. Не проходило и дня, чтоб над Залужьем или по соседству не прогремела гроза.
В одну из таких гроз и случилась беда. Может, и не ахти какая большая, а все же беда, особенно для Павки. Молния ударила в старый клен возле дома Павки и рассекла дерево чуть ли не пополам. Отца в селе не было, он уехал на два дня в город. Павке пришлось перенести удар вдвоем с матерью. Но хуже другое – на клене погиб скворечник.
– Не огорчайся, сынок, – говорила мать. – И хуже могло быть. Что, если бы в дом угодило?
Так и другие считали. После грозы полсела перебывало возле их дома: вздыхали, сочувствовали, радовались, что пронесло.
Да только Павке что от этих разговоров!
– Все равно без скворечни плохо, – не унимался он. – Воробьи вон уже крутятся, а жить им теперь где?
В скворечне уже больше месяца жили воробьи.
– Можно новую скворечню сделать, – посоветовала мать. – Подожди, отец вернется, или Спиридоныча попроси. Вдвоем и соорудите.
Павка обрадовался.
И правда, как это он не подумал о Егоре Спиридоновиче? Тот такие скворечни для детского сада сделал – загляденье! Если его попросить, так новый скворечник лучше прежнего будет!
– Я сбегаю, попрошу, – сказал Павка.
– Вот и хорошо, сынок! Сбегай, – поддержала мать.
Егор Спиридонович встретил Павку, как всегда, ласково.
– Ну как, дружок, не струхнул в грозу? Слышал, побаловался Илья-пророк у вас. Мамка-то небось заволновалась!
– Скворечню у нас разбило, – сказал Павка. – Так вот я попросить хотел вас: помогите новую сделать! Мамка говорит: отца подожди. А чего его ждать! Ведь вы мне поможете?
– Скворечник? – удивился Егор Спиридонович. – Ну что ты, дружок! Охота тебе думать о таких пустяках. Баловство это! Если б ты о деле меня попросил...
Павка растерялся.
– Каждое дело, дружок, оно свой смысл имеет, – продолжал Егор Спиридонович. – К примеру, спроси меня, как оконную раму сколотить или табурет сделать. Охотно! Покажу, расскажу. Это всегда полезно. Работа, она человека кормит. Не для баловства она, работа! А ты – скворечник! Еще игрушку какую сделать попроси или там модель!
Павка слушал Егора Спиридоновича и ловил себя на мысли: "Модель! А ведь я хотел попросить его помочь модель ракеты сделать и корабль, чтоб по Быстрице плавал. И, наверное, если б Егор Спиридонович захотел... Он все умеет. Только хорошо, что я не просил, раз он за баловство это принимает..."
– Я думал, раз вы для детского сада скворечни делали... – наконец произнес он. – А так не надо, я просто...
– Для сада я по договору делал, не как-нибудь, – заметил Егор Спиридонович. – Совсем иной коленкор, дружок!
Павке стало как-то не по себе. И что его дернуло вести этот разговор! Уж лучше бы и правда отца дождаться!
Он помялся еще несколько минут и, не зная, что делать, виновато заторопился:
– Пойду я...
– А то посидел бы, дружок, – сказал Егор Спиридонович. – Куда спешить! Сейчас стекло буду резать. Поглядишь. Алмаз у меня новый.
– Нет, мамка просила, – соврал Павка. Пойду.
– Ну, бывай! Заходи!
Павка вернулся домой с виноватым видом, будто совершил что-то дурное.
– Нету Егора Спиридоновича дома, – сказал он матери.
– Нету, так потом можно, не беда, – утешила Павку мать. – Или отца подожди до вечера. Потерпят твои воробушки!
8
Матери хорошо так говорить! Она ведь только о скворечне думала, и все, а у Павки теперь другое из головы не выходит. Вот, к примеру, всюду люди работают. И у них в селе, и в городе, и на целине, и на стройках, он, Павка, знает. Да и как же иначе! Все работают. А для чего? Чтоб деньги за это получать? Да?
Павкин отец каждый день с элеватора домой приходит. Туда зерно со всего района свозят. Разве не важная работа на элеваторе? Конечно, важная! И отца все хвалят, снимок его на доске Почета висит. А там зря никого не выставляют. Отец работает и два раза в месяц приносит с работы деньги. Павка даже дни знает когда. Но почему-то отец вовсе не говорит об этих деньгах, отдает матери, и все. А говорит совсем о другом. О том, сколько машин они сегодня с зерном приняли. Какой урожай будет в этом году. Как худо бывает, когда на весах целая очередь машин собирается. Как кто работает. И сам Павка знает уже, что отец радуется, когда кто-то хорошо работает, и огорчается, когда в работе помехи есть. Выходит, думает он о том, как лучше работать на элеваторе.
И Павкина мать так. Про что только не расскажет! И как иностранцы на колонке свои машины заправляют. И как бензин им первого сорта не подвезли и из-за этого конфуз получился. А как-то раз даже рассказала, будто кто-то деньги ей лишние давал, чтоб она без очереди бензин отпустила, а она ему эти деньги в лицо кинула и бензин вовсе не стала отпускать. "Езжай, сказала, – куда хочешь, а я тебе не отпущу! Нечего человека взятками оскорблять".
Выходило так, что и отец с матерью и другие люди вовсе не из-за одних денег работали и думали вовсе не о них.
А вот Егор Спиридонович как же? В детском саду он скворечни за деньги сделал, а Павке так просто не захотел. А еще дружком называет! Значит, за деньги работать – не баловство, а без денег – баловство? Разве в деньгах и есть главный смысл?..
9
Воробьям долго терпеть не пришлось. Вернулся отец, осмотрел разбитый клен и сам предложил:
– Придется помочь старику. Ветки подрубить да разбитые места краской покрыть. Авось и зарастут. Как думаешь, Павел? И скворечню сделаем. Согласен?
– Согласен, – сказал Павка. – А клен заживет?
– Постараемся, чтоб зажил...
Все следующее утро они провозились возле клена. Отец достал какую-то специальную краску и покрыл ею голые места. Ветки, которые были задеты молнией, укоротил. Клен словно помолодел.
Потом смастерил скворечню. Получилось не худо. Может, и не такой скворечник вышел, какой в детском саду, да все же лучше прежнего.
– Теперь хлеба у матери попроси, – сказал отец. – Туда положим. Пусть полакомятся наши погорельцы.
Павка принес кусок хлеба. Покрошили его прямо в скворечник, и Павка полез на клен. Ствол у клена удобный – как по лестнице можно лазать.
– Не свались только! – предупредил отец.
Когда Павка слез обратно, они вместе посмотрели с земли на свою работу.
– А что, – заметил отец, – недурно вышло! Конечно, твой Спиридоныч, может, и лучше бы сделал, да ему платить надо... Пойдешь сегодня к нему? спросил он.
Павка замялся.
Пожалуй, впервые сегодня он сравнивал работу отца и Егора Спиридоновича.
Конечно, отец не такой уж мастер и инструментов у него куда меньше, чем у Егора Спиридоновича, а ведь тоже все умеет, когда захочет и когда время свободное есть. И работает он всегда весело. И главное, как-то проще с ним, чем с Егором Спиридоновичем...
– Не знаю, – сказал Павка и добавил: – А что мне идти!
– И то верно! – согласился отец. – А теперь поглядывай, когда хозяева вернутся. Смотри не прозевай новоселья!
Воробьи появились скоро. Поначалу Павка заметил самца. Тот долго кружил над кленом, будто гадая, что это за дерево. Наконец воробей признал клен и опустился на ветку. Вид нового скворечника явно удивил птицу. Воробей косил глазом на свежевыструганный домик, наклонял голову то вправо, то влево, прыгал по ветке и опять с любопытством рассматривал новую квартиру. Через несколько минут он исчез.
"Неужели не понравилось?" – подумал Павка.
Но воробей вернулся. Вместе с ним появились воробьиха и двое почти взрослых птенцов.
"Значит, понравилось! – обрадовался Павка. – Вот молодцы!"
10
На следующий день Павка встретил возле больницы Костю.
– За врачом бегу, – сказал Костя. – Бабушка чем-то заболела. Горит вся.
Костя жил с матерью и бабушкой. Отца у них не было. Убили его в позапрошлом году на границе. Раньше и Костя там с матерью жил. Да после смерти отца они в село вернулись, к бабушке.
– Небось после того купанья простудилась? – вспомнил Павка. – Вода холодная, а она не молодая.
– Может, и так.
– А в лес пойдем после? – предложил Павка. – За черникой.
Они вместе пошли в больницу. Там обещали: врач скоро будет.
Теперь можно и в лес. Решили идти в ближний. Все равно в такую погоду охотников до лесных прогулок немного. И хорошо. Черника в лесу никем не обобрана. Сыроежек и волнушек полно, лисички попадаются.
В лесу было сыро и тепло. Земля испаряла влагу, капли дождя висели на ветках сосен. Над кустиками черники кружились комары.
Но Павка сегодня не столько собирал чернику, сколько просто бродил между деревьями и сбивал ногой поганки. Попав в лес, он почему-то вспомнил Егора Спиридоновича и уж никак не мог освободиться от мыслей о нем. Запахи теплого сырого леса возвращали его в домик Егора Спиридоновича. Что-то случилось, и Павке уже не хотелось идти в этот дом. А ведь сколько интересных дел там! Как это здорово – пилить и строгать, точить и забивать гвозди, видеть новые живые вещи, которые рождаются на твоих глазах. А еще знать, что все это нужно людям и тебе, что все это может кого-то радовать, кому-то помогать. И разве может быть работа баловством? И только потому, что за нее не платят!
В школе их тоже учили разным делам. Учителя, взрослые и серьезные люди, помогали им строить и клеить модели, выпиливать из фанеры красивые узоры и даже делать простенькие игрушки для малышей-первоклассников. И никто никогда не говорил им, что это пустяки, баловство.
А скворечник? В нем живут птицы, и даже малышам известно, что птиц надо оберегать. Они полезны. Почему же скворечники – баловство? И модель какого-нибудь самолета или корабля – баловство? Или игрушка, которой радуется карапуз?
– Ты чего молчишь? – спросил Павку обычно сам не очень разговорчивый Костя. – И ягоды не ешь.
Костины руки и рот были совсем лиловыми от черники.
– Я не молчу, – сказал Павка. – А как ты думаешь, Гагарин или Титов строили модели, когда маленькие были?
– Ясно, строили, – ответил Костя. – А недавно, я по радио слышал, в Москве соревнования были разных моделей, так их не одни ребята делали, а и большие тоже.
– И я думаю, строили, – ответил Павка.
– А почему ты о них? – насторожился Костя.
– Да так просто, – неопределенно ответил Павка. – Вспомнил почему-то...
11
Мать, конечно, заметила, что Павка перестал бывать у Егора Спиридоновича. И не вспоминал о нем совсем.
Она удивилась:
– Уж не поссорились ли вы?
– А чего нам ссориться? – отвечал вопросом Павка.
Больше он ничего не мог сказать.
Да и себе он вряд ли мог бы все объяснить. Просто не хотелось ему больше встречаться с Егором Спиридоновичем.
Так всегда бывает, когда ты слишком доверился и полюбил человека, а он оказался совсем не таким, как ты его представлял...
12
Прошла неделя, а может, чуть больше.
И вот выдался первый по-настоящему летний день. Проснувшись, Павка увидел на полу солнечные лучи, а за окном – кусок голубого неба и улицу, залитую ярким светом. Такого он уже давно не помнил.
Наверное, потому сегодня особенно громко галдели птицы в палисаднике и небывало ярко цвели большие садовые ромашки под окном. Мать их очень любила. Павка уже настолько привык к ним, что раньше и не замечал их, а сейчас заметил. Уж очень хороши они в это солнечное утро. Как никогда!
Павка выбежал на крыльцо. Потянулся, взглянул теперь уже на все небо и на село, купавшееся в солнечном утре.
"Наверное, проспал, – решил он. – Дома никого нет".
Он забыл, что сегодня четверг и, значит, мать не могла уйти на работу. По четвергам у нее выходные.
"Сейчас на Быстрице хорошо, – подумал Павка. – И в лесу. Позвать, что ль, Костю?"
Только он вспомнил про Костю, как в калитке появилась мать.
– Встал уже? – спросила она. – Ты бы, сынок, к дружку своему зашел, к Костику...
– Я и сам думал, – перебил ее Павка. – Вот умоюсь только...
– И сходи, – закончила мать. – Несчастье у них. Скончалась Матвеевна. Вчера под ночь. Я как раз от них иду. А то чего мальчишке с покойницей там сидеть. Пойдите лучше с ним куда-нибудь, погуляйте...
Когда Павка пришел в дом Завьяловых, там толпился народ. За спинами не было ничего видно. Павка пробился чуть вперед и скорей догадался, чем увидел, что Матвеевна лежит на столе, а стол застлан букетиками ненастоящих цветов и ветками хвои. Никто не плакал. Лишь вздыхали и говорили вполголоса. Все то, что обычно говорят в таких случаях:
– Пожила со свое...
– Отмучилась...
– Ты о себе думай теперь. Что ж ей, покойнице, нужно?
– Все там будем!
Наконец Павка нашел Костю и потянул его во двор:
– Пойдем, что здесь-то все стоять...
Они вышли в сени и тут заметили Егора Спиридоновича. Он разговаривал с Костиной матерью, покручивая рукой сантиметр.
– И не волнуйся, – говорил Егор Спиридонович. – Все будет сделано. И гроб сделаю, и могилу вырою там, где ты сказала...
– Спасибо тебе, Спиридоныч! Спасибо, милый! Не знаю, как и благодарить тебя, что сам пришел, – отвечала Костина мать. – Вот только как заплачу тебе, не ведаю. Не то что пятнадцати рублей – полтинника нет! Сынишке форму купила как раз на пенсию. Потратилась. Если бы знала...
– Да не беда это. Не думай сейчас! – успокоил ее Егор Спиридонович. Получишь пенсию – отдашь. Пятнадцать рублей, как договорились. А впрочем, ладно, двенадцать можно. Случай такой...
Егор Спиридонович двинулся к выходу.
Вид у него был деловой и, как показалось Павке, даже довольный. Таким его Павка наблюдал не раз. Всегда, когда у Егора Спиридоновича появлялась работа.
В дверях Павка заметил отца и мать. Они рассуждали о чем-то с соседкой Завьяловых.
Павка прислушался.
– Вот он, хваленый ваш! – говорил отец. – Золотые руки! Да только кому радость от них? Понимаю, когда человек для людей трудится. А этот что? Для кармана своего! С таким не то что в коммунизм идти, а и сейчас тошно...
Павка слушал отца, и ему казалось, что это он про Егора Спиридоновича говорит. Может, и верно. Уж очень точные слова. И сам Павка об этом думал, да выразить не мог.
– Мало ли! И другие берут, – робко возразила мать. – Ведь не так, за дело.
– За дело. Не всякое дело деньгами надо мерить, – сказал отец. – А то, что есть еще такие, верно. Вчера были – терпели. И сегодня еще кое-где встречаются. Но только не завтра!
...Павка вышел на улицу и вновь заметил Егора Спиридоновича. Он стоял у калитки.
Тут они нечаянно и столкнулись.
– Ты, дружок! – обрадовался Егор Спиридонович, похлопав Павку по плечу. – Пропал совсем, не заходишь! Что так?
Павка смутился, не зная, что ответить.
"Соврать что-нибудь? Или так отговориться? – пронеслось в голове. – А как?"
Егор Спиридонович продолжал ласково смотреть на Павку. И от этого Павке стало почему-то еще больше не по себе. Лицо его покрылось красными пятнами.
И вдруг Павка словно вспомнил что-то. Вспомнил, собрался с мыслями и выпалил дрогнувшим голосом:
– А вы деньги за все берете?
ВЕРИТЬ И ПОМНИТЬ
Прошлой зимой я получил телеграмму от Николая Ивановича, старого фронтового товарища. Телеграмма на первый взгляд была полушутливая, полусерьезная: "Приезжай погостить, отдохнуть. Бери больше бумаги, чернил. Расскажу одну историю. О женщине и ее сыне. И не только о них. Не пожалеешь! Жду! Николай".
Товарищ мой учительствовал в небольшой сельской школе, что находилась в ста километрах от областного российского города.
Недолго думая я собрался и поехал... И не пожалел. Во всяком случае, недавно я ездил туда опять. То, что я увидел там и узнал, и стало этой небольшой повестью...
1
После уроков Тимка задержался в школе. Он кормил рыб и птиц, чистил клетки, менял воду в большом аквариуме. Рыбы там были теперь самые что ни на есть простецкие, из соседнего пруда. А прежде, говорят, интересные водились – хвостатые, будто породистые петухи. Но как-то пустили мальчишки в аквариум двух маленьких усачей. В пруду их поймали, что ли, или в речке. Так эти самые усачи за одну ночь пожрали всех красивых рыб. Усачей за это выбросили школьному коту, а новых хороших рыб так и не достали.
– Сами виноваты, – сказал директор. – Вы бы еще акулу туда пустили...
В Ельницах был и пруд и небольшая речка. В теплое время многие занимались здесь рыбалкой.
И рыба в этих местах именовалась почему-то по-своему. Обычные караси звались пегашками, плотва – блестунами, окунишки – красноперыми, а сомы усачами.
Правда, мать не соглашалась.
– Какая сейчас рыба! – говорила она. – Вот до войны, правда, была... Красивая рыба была!
До войны. Мать почему-то всегда говорила эти слова: "до войны". И еще, тоже часто, – "в войну". Вроде так получалось, что и до войны, и в войну было что-то настоящее...
Как-то Тимка даже не выдержал, спросил:
– А ты что все войну вспоминаешь?
– Она в душе, Тимок, прошла, – сказала мать. – Не забыть ее потому нам, никак не забыть... Не дай бог тебе такого пережить, Тимок, – войну!
Сам Тимка рыбалку не очень любил. Но однажды он все же пошел на речку с удочками. Ради матери. Обидно ему стало. Во всех домах, где отцы есть, частенько едят уху из свежей рыбы. А у них – нет.
"Чем я хуже других?" – решил Тимка и отправился рыбачить. И наловил. Больше десятка. Мать была рада.
Вроде даже смутилась.
– Уху на славу сварим, – сказала она. – Как при нашем втором папке.
Это Тимка и сам помнил. Папка любил рыбалить. Может быть, поэтому Тимка и пошел на рыбалку. И еще потому, что уж очень мать думает много, все вспоминает что-то. То про "до войны". То про первого папку. То про "в войну". То про второго папку. В общем, пошел Тимка ради матери на рыбалку. Только объяснять этого не стал.
Мария Матвеевна хвалила уху.
– А говорила, рыбы у нас нет, как прежде, – произнес Тимка.
– Мне так все кажется, что раньше лучше было, – сказала мать. – Не серчай, Тимок...
А уха и впрямь получилась тогда хорошая.
Вот лето придет, Тимка опять наловит матери рыбы! Чтоб не думала, что раньше только все лучше было...
Тимка влил в аквариум ведро свежей воды и принялся за лягушек. Вычистил банку, где копошились пучеглазые, набросал им еды.
Предстояло самое сложное – отсадить три штуки в отдельную посуду. Это – для старшеклассников. У них зоология сегодня, так они лягушек режут. Для опыта! Говорят, на опытах девчонки всегда визжат. Чудно! Старшие, а боятся!
Когда Тимка освободился, в школе уже начались занятия второй смены. В коридоре было пусто. За дверями классов слышались голоса преподавателей.
Вот ходит по классу Архимед и медленно произносит в такт шагам что-то про равномерное движение.
Архимед – это Николай Иванович, большой усатый добрый человек, любимец всех ребят. И зовут они его Архимедом любя. Говорят, он даже на войне был и наград у него много. Только почему-то не носит Архимед свои награды.
Тимка у матери спрашивал почему.
– Стесняется, Тимок, – говорила мать. – Он ведь скромный у нас, Николай Иваныч... И нервный...
Николай Иванович, правда, неспокойный. Он никогда ничего не объясняет сидя – ходит между партами, чуть раскачиваясь, заложив руки за спину, и говорит, будто диктует.
И урок Архимед спрашивает тоже стоя, тоже раскачиваясь, и сопровождает каждую услышанную фразу словами: "так" или "не так".
В старших классах Николай Иванович преподает физику, а в младших труд. Но младшие все равно зовут его Архимедом. И Тимка раньше звал.
Но как-то раз Тимка попался. Вышел из школы и говорит:
– Мне Архимед наверняка завтра тройку влепит...
– А что! И влеплю! Только совестно тебе будет. С такой-то матерью, как у тебя, не тройки, а пятерки надо получать.
Оказалось, что Николай Иванович тут как тут. И все слышал.
Стыдно стало Тимке. И перед ним, и перед матерью, которую Николай Иванович вспомнил.
А Николай Иванович идет рядом с Тимкой и спрашивает:
– Ну, а ты знаешь, кто такой Архимед? Кем был этот человек? Что он сделал полезного?
– Не знаю, – признался Тимка.
На самом деле он не знал даже, что Архимед – это человек.
– Тогда слушай... – предложил Николай Иванович.
И все про мудрого древнего грека рассказал.
– Вот видишь, не так уж худо быть Архимедом! – закончил Николай Иванович. – Неплохо бы и нам с тобой столько для людей сделать. А?
– Да, неплохо бы, – согласился Тимка.
С того дня он уже не называл Николая Ивановича Архимедом.
И не потому, что Николай Иванович меньше Архимеда полезного для людей сделал. Может быть, наоборот – больше. И матери он помогал. И на войне воевал. И ребят учил.
А просто потому, что Архимед, оказалось, древним был. А Николай Иванович – какой же он древний? Он совсем и не старый даже.
"Очаровательная проза Лермонтова явилась в русской литературе замечательным..." – доносится из соседнего класса певучий голосок Валерии Анатольевны, которую старшие ребята так и зовут: "наша прелестная".
Тимка улыбается: преподавательница литературы очень любит красивые слова. Она и не на уроках-то говорит будто поет: "нежнейшая", "очаровательная", "бесподобно прекрасная...".
Года два назад Валерию Анатольевну торжественно провожали на пенсию. Совхоз ей радиоприемник подарил. Был вечер, на котором говорили разные хорошие слова, и старая учительница расплакалась:
– Если б Верочка моя была тут... Родненькая моя...
Тимка не знал, кто это – Верочка. Спросил у матери.
– Всем беды война принесла, – сказала мать. – Вот и у Валерии Анатольевны дочка в войну пропала. Единственная дочка...
Под конец Валерия Анатольевна сказала, что нежнейшим образом благодарит всех за сверхлюбезное внимание и будет помогать на первых порах новому преподавателю языка и литературы, которого обещали прислать из области.
Но новый преподаватель ни тогда, ни потом так и не приехал, и Валерия Анатольевна продолжала вести уроки. Как и прежде, приходила она каждый день в школу, вела уроки, и никто уже не вспоминал, что "нашу прелестную" проводили "на заслуженный отдых".
Рядом шумят пятиклассники. Наверняка у них математика. Пятый класс почему-то считается самым трудным в школе. Так говорят все преподаватели. А Елена Сергеевна совсем отчаялась: ребята не слушаются ее, грубят, на все объяснения отвечают одним: "Непонятно!"
Вот и сейчас из класса доносится: "Непонятно! Ничего не понятно!" А голоса учительницы и не слышно.
Тимке жаль Валерию Анатольевну, раз у нее дочка пропала на войне. И Елену Сергеевну жаль, пожалуй, еще больше. Она молодая, только первый год в школе. Вот ребята ее и не слушаются.
Он вышел из коридора к вешалке. Натянул шубу, перешитую в прошлом году матерью из отцовского пальто, шапку и выбежал на крыльцо.
На улице хорошо. Не скажешь, что январь. Солнышко светило прямо в широкое лицо Тимки. Он щурился. С крыши капало. Вдоль стен стояли лужи, и только под ногами неплотным слоем лежал сыроватый притоптанный снежок.
Настоящей зимы в этом году еще не было. К Октябрьским праздникам чуть похолодало, а потом опять пошли дожди. Трава на полянах стала оживать, будто весной. В декабре ребята даже весенние подснежники находили. А на кустах сирени набухли почки.
– Как бы не погибла теперь сирень, – говорила Тимке Мария Матвеевна. – Прихватит мороз почки – и все! Как в сорок первом!
Сирень, верно, может погибнуть. Мама знает. Она занималась на агрономических курсах в области.
Хлюпая большими валенками по мокрым ступенькам крыльца, Тимка направился к калитке.
"Опять валенки промочу", – подумал он.
У калитки Тимку встретила Настя – шестилетняя внучка школьной сторожихи.
– А ребята говорили, что твоя мамка письмо заграничное получила, сказала она, смотря на Тимку из-под сползшего на лоб платка.
– Ну и что? – спросил Тимка.
"Тоже новость! Удивила! – подумал он. – Маме отовсюду пишут. Зря, что ли, ее парники да теплицы – лучшие в совхозе! И орден ей дали в Москве. И на пленум в Кремль ездила. А как делегации заграничные приезжают, так мама обязательно с ними. Подумаешь, письмо!"
– А я ничего! – сказала Настя. – Просто говорили люди, что какое-то очень интересное письмо и будто мамка твоя плакала...
2
...В партии с 1941 года. Взысканий не имела. В Отечественной
войне не участвовала. За границей не была. Родственников за границей
не имею. Имею награды – медаль "За доблестный труд в Отечественной
войне 1941 – 1945 гг." и орден Ленина. Вдовая...
И з а в т о б и о г р а ф и и
М а р и и М а т в е е в н ы Ф е в р а л е в о й.
3
Школа стояла на горе. Домой надо бежать через овраг, разделяющий село на две части: главную и заовражную. Если быстро идти, минут за двадцать добежишь. Но сегодня Тимке некуда торопиться. Мать на работе, вернется поздно, он и поиграет еще с ребятами, и уроки выучить успеет.
Тимка пошел вниз по тропке. Здесь было тихо. Снег притаился по краям оврага. Лапы елей и голые ветки осин были в снегу, как настоящей зимой. И только на дне оврага бежал так и не успевший замерзнуть ручеек, напоминая, что все это – еще не зима.
Тропка шла рядом с ручьем. Можно шагать прямо по ней: как раз выйдешь к пруду. В нем уже давно замерзла вода, и ручей, впадая в пруд, умолкает.
Тимка знает: лед пока тонок, ребятам до сих пор не разрешают кататься на коньках. И все после прошлогоднего случая, когда Лешка Махотин провалился по горлышко.
К пруду Тимка не пошел. У кривой березки, чуть ли не единственной на весь овраг, он перемахнул через ручей и стал подниматься по склону.
"Интересно, что за письмо? – вспомнил он Настины слова. – А может, кто-то там за границей перегнал мамку по урожаю, вот и написал. А она расстроилась. Да только не похоже это на мамку. Не такая она, чтобы из-за этого сердиться. Наоборот, всегда радуется, когда в газетах что хорошее прочтет про заграницу или по радио услышит. И не плачет она никогда. Не маленькая... Ну да ладно! Вечером спрошу..."
Возле кустов молодого сизого можжевельника прыгали две синицы. Головы и брюшки у них беловатые, и на крыльях – белесые поперечные полосы.
Вдруг птицы взметнулись на вершинку можжевельника, через секунду еще выше и – в воздух. Повисли с минуту, будто маленькие вертолетики, и кубарем вниз, на прежнее место.
"Глупые, – подумал Тимка. – Чего боятся?"
Он смотрел на деревья, такие необыкновенные в эту пору неустоявшейся зимы и словно притихшие в ее ожидании, на разнопалые кусты, торчащие вкривь и вкось из снежных, чуть подтаявших бугорков, и вспоминал, как когда-то боялся настоящего леса. То ли пугала рассказанная в детстве сказка, то ли слова матери о немцах в лесу в годы войны, но стоило раньше Тимке услышать о лесе, как он ежился, настораживался и робко спрашивал: "А это какой лес, дремучий?"
Даже когда по радио детские передачи слушал, где про лес говорилось, боялся. А однажды, когда они пошли с папкой в клуб "мульти-пульти" смотреть, Тимка даже разревелся, как только увидел зверей в лесу. "Это дремучий лес, не хочу смотреть!" – ревел он. Пришлось отцу увести Тимку. "Ну, а как с песнями прикажешь быть? – шутил отец. – Вот грустная есть такая – "В лесу родилась елочка..." – "А в каком лесу, в дремучем?" сквозь слезы поинтересовался Тимка. "Да, плохи наши дела, брат!" серьезно сказал отец. И мамка дома смеялась. "Я, – говорит, – в войну к партизанам ходила в леса и то не боялась".
