Текст книги "Роман и повести"

Автор книги: Сергей Баруздин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Собрание поначалу затихло. Все затаили дыхание. Но вот по ангару прошел первый неуверенный шумок. Комсомольцы зашушукались, а майор Катонин даже привстал на коленях, словно желая сесть поудобнее.

Заикин продолжал:

– Должен добавить, что эти явления находят, как бы это точнее выразиться, ну, неодобрение, что ли, в высших инстанциях, в частности соседней артиллерийской дивизии. У меня там служит товарищ. Так вот он сказал мне, что полковник из штаба дивизии прямо возмущен тем, что солдат нашего дивизиона заводит какие-то шашни с младшим лейтенантом, кстати сотрудницей политотдела, что, естественно, отвлекает эту работницу…

Тут Заикину не дали договорить – собрание загалдело под сводами огромного ангара десятками голосов. Соколов первым закричал: «Точнее!» Кто-то непонимающе воскликнул: «О ком вы?» Еще несколько человек выкрикнули: «Нельзя же так! Назовите фамилию!»

Этого же потребовал и Саша, вновь поддерживаемый лейтенантом Соколовым. Лейтенант зло выкрикнул: «Возмутительно! Это же собрание, а не обсуждение базарных сплетен!»

И Заикин назвал:

– Простите, я не помню фамилии младшего лейтенанта из политотдела артдивизии, да это и не столь важно. Но я назову, как это мне ни неприятно, фамилию нашего комсомольца, присутствующего здесь на собрании. Пусть он правильно поймет меня…

Младший лейтенант назвал мою фамилию.

Я случайно повернулся к своему соседу Ваде Цейтлину. Он сидел, неловко прижавшись к стене ангара, и смотрел растерянными, широко открытыми глазами на президиум. Вадя ничего, судя по всему, не понимал.

– Это о тебе?

– Ты же слышал…

– Вот не думал, – признался Вадя.

Я готов был разозлиться на него: настроение и без того испорчено, а тут еще Вадя готов поучать меня.

– А ну тебя!

– Странно как-то, – опять произнес Вадя. – Война, фронт, и вдруг такое. Это же возмутительно! Почему он вмешивается? Какое этому Заикину дело? Скажи!.. – И вдруг шепотом: – А что, у тебя правда любовь?..

Этого еще не хватало! Пропади ты, дорогой друг, пропадом со своей наивностью!

Собрание не осудило меня. Наоборот, и Соколов, и Саша, и даже Катонин вроде бы осудили Заикина. И все же мне было тошно…

Кажется, эта деревня называлась Гремсдорф. Но дело не в том, как она называлась. Просто мы попали в удивительное место. Островерхие древние деревянные дома с резными петушками и загадочными ветряками, показывающими юг, север, восток, запад. Могучие дубовые сараи и местами такие же изгороди, и пивнушка в виде огромной бочки, и какие-то папы Карлы, вырезанные из дерева, постаревшие от времени, но неунывающие, у входа в танцзал, тоже сработанные под древность. Кто здесь только не вспоминался! И Шиллер, и Гейне, и братья Гримм, и гномы – все знакомое с далекого детства.

И на нас, временных обитателей Гремсдорфа, смотрели с удивлением. С дороги – она шла рядом с деревней – пленные немцы, которые топали и топали стройными колоннами почти без охраны в тыл наших войск. Французы, чехи, поляки, мадьяры, возвращавшиеся по той же дороге в наши тылы после долгих лет «трудового немецкого фронта». Махали нам, радостно приветствовали, но вряд ли понимали, почему это русские солдаты в древней немецкой деревушке очищают улицы от грязи, снега и прошлогодней листвы, выравнивают любые неровности и плюс к этому посыпают их даже песком. Желтым, чистым, бросающимся в глаза!

– Я рад за Соколова, – говорил Саша, опуская свою самодельную метлу. – Уж его-то, конечно, наградят за сбитый самолет. Может, «Красное Знамя» дадут?

Вскоре прибыл заместитель начальника командира артиллерийского корпуса по политчасти. Мы стояли перед полковником, выстроенные во фронт, блистая относительной свежестью солдатской одежды, чистыми подворотничками и надраенными зубным порошком пуговицами, а главное – на отлично посыпанной желтым песком улице.

Полковник вручал награды. За бои на Сандомире, в Оппельне и на Одере.

– Майор Катонин.

– Служу Советскому Союзу!

– Старший лейтенант Федоров.

– Служу Советскому Союзу!

– Старший лейтенант Буньков.

– В госпитале!

– Младший лейтенант Фекличев.

– Погиб смертью храбрых!

– Рядовой Петров.

– В госпитале!

– Рядовой Ахметвалиев.

– Служу Советскому Союзу!

А как же лейтенант Соколов? Фамилии комвзвода не было.

Как часто люди бывают несправедливы друг к другу. Они справедливы в большом – в общих устремлениях и вере в наше дело, в любви и надеждах на своих детей, в работе, ратном подвиге и гражданском долге.

Но есть еще каждый день, каждый час, каждая минута. Из них складывается жизнь человека – такая сложная и трагически короткая жизнь! За нее, эту жизнь, борются медицинские светила, и ее же подрываем порой мы, люди. Подрываем невниманием и незаслуженной обидой. Подрываем неверием и несправедливым словом. Подрываем – думая о человеке. Подрываем – не думая о нем.

На земле билась раненая лошадь. Рядом в грязи повозка – обычная солдатская двуколка с санитарным крестом, точь-в-точь такая, как на картинках «Нивы» времен первой мировой войны. Возницы не было, а лошадь, благоразумно кем-то распряженная, вздрагивала кровоточащим крупом, глядела на нас страдающими глазами и, видимо, чтобы доказать, что хочет жить, пыталась подняться.

– Пристрелить ее надо! – решительно сказал Володя и снял с плеча автомат.

Нас было четверо – лейтенант Соколов, младший лейтенант Заикин, Володя и я. Дивизион перебросили на север от Бреслау. Мы шли выбирать посты.

– Может… – Соколов хотел что-то сказать, но или передумал, или не успел. Мне почему-то показалось, что он не хочет разговаривать с Заикиным.

Володя дал очередь. Лошадь вздрогнула, приподняла голову от земли и застыла с открытыми глазами.

– Что вы делаете! Стойте!

С дороги, по которой тянулась пестрая толпа веселых штатских с флажками и лентами национальных флагов, вчерашних иностранных рабочих, а сегодня – просто свободных людей, к нам тяжело бежал пожилой солдат и кричал, размахивая руками:

– Стойте!

Но было уже поздно.

– Эх, что наделали, а я-то… – пробормотал он, оказавшись рядом с нами, но, видимо, смутился присутствием офицеров и поправился: – Виноват, товарищ лейтенант!

Солдат оказался пожилым старшиной в длинной, плохо обрезанной шинели и потертой ушанке. Он застыл возле лошади и не смотрел на нас. В одной руке у него был автомат, в другой – какие-то тряпки и бинты.

– Твоя кобыла, что ли? – неуверенно спросил Володя. – Что ж ты ее мучаешь?

– Не я ее мучаю, а фриц, что с «мессера» саданул. – Старшина повернулся. – Я перевязать хотел, вот за этим и бегал на дорогу. – И он махнул бинтами. – Жить бы могла! С самой Москвы с ней…

– Хорош медик, батя, что своего бинта не имеешь, – сострил Володя.

– Да, не имею, потому что сам за медикаментами ехал! – ответил старшина. – Да только теперь говорить нечего…

– Вот именно, нечего, – повторил Володя.

И вдруг Соколов взметнулся:

– Слушай, Протопопов, хватит! Дали маху – и молчи! Тебе, право, что немец, что лошадь! А вы, отец, не сердитесь. Думали лучше… Да вот…

Вскоре мы разделились. Володя направился с Соколовым, а я с комбатом Заикиным. Нечего сказать, повезло!

Бои за Бреслау пока не увенчались успехом. Несколько штурмов города, превращенного немцами в настоящую крепость, захлебнулись, и теперь сюда подтягивались новые наши части, ранее ушедшие далеко вперед. После создания опорной артсети на юго-западных окраинах города нам предстояло создать такую же сеть на севере и северо-западе, куда подходила наша артиллерия. Видимо, Бреслау решили взять в кольцо, чтобы покончить с опостылевшей группировкой в тылу фронта.

Теперь город лежал слева от нас – мы узнавали его по клубам черного дыма, по вспышкам снарядов и мин. Над ним висели темные серые тучи, уходившие к самому горизонту.

– Подожди, – сказал мне Заикин, когда мы подошли по узкой скользкой тропке к разбитому скотному двору. – Посмотрим…

Он достал из планшетки карту:

– Где автострада, тут?

Автострада Бреслау – Берлин была в стороне, в нескольких километрах от нас, и я не очень понял, зачем она понадобилась младшему лейтенанту.

– Для ориентировки, – сказал он, будто угадывая мои мысли.

– Так для ориентировки есть вон та колокольня, и вот на карте она. А потом здесь город, кажется. Кант называется. Вот он тоже на карте, – объяснил я. – И еще скрещение двух дорог у леска, кладбище и сам лес. Дорог и кладбища на карте нет, а лесок значится.

– Я смотрю, ты смыслишь, – дружелюбно произнес Заикин. – Видно, натренировал вас бывший комбат.

– Почему бывший?

– Ладно, ладно, не сердись!

Уже через полчаса мы выбрали места для первого и второго постов и двинулись к перекрестку дорог, чтобы подумать о третьем.

Дороги оказались безлюдными, и мы направились по одной из них, правой, к леску. Прошли мимо нескольких, судя по всему, пустых домиков с многочисленными следами осколков и пуль на стенах, миновали кладбище и полуразрушенный бетонный мостик через грязный ручей.

Вдруг сзади ударили автоматные очереди.

Я инстинктивно свалился на край дороги, а Заикин продолжал стоять, удивленно обернувшись.

– Ложитесь, товарищ младший лейтенант, – шепнул я.

Не успел Заикин броситься на обочину, как в воздухе и рикошетом по асфальту вновь хлестнула очередь.

Стреляли, судя по всему, как раз из домиков, которые мы только что миновали, или с кладбища.

– Что это значит? – не то спросил, не то удивился Заикин. – Ведь сам майор… – Он не договорил.

С опушки леска кто-то усиленно махал нам, и чертыхался, и кричал явно по-русски.

– Давай сюда, черт вас подери! – услышали мы наконец, когда посмотрели вперед.

Лесок был рядом, и там находились наши.

– Поползли? – предложил Заикин.

– Поползли.

Нас встретили не очень восторженно:

– Ныряй в окоп!

– Тоже храбрецы выискались!

– Дорога фрицами перерезана, они прут, как по проспекту.

– Зелень!

Заикин пробовал защищаться:

– Но здесь не должно было быть противника.

– Нас тоже не должно тут быть, – зло произнес сухонький капитан, – а с рассвета сидим, отбиваемся!

– Трофеев ждем, – подтвердил кто-то.

Мы сидели в окопе, по пояс в воде. Пожилые солдаты, сержант и капитан, оказалось, попали сюда тоже случайно, на рассвете. Они направлялись в штаб пехотного полка, но столкнулись с немцами и заняли оборону.

– Трофейщики мы, – пояснил сержант. – Трофейная команда, а капитан вот – финчасть полковая.

– Откуда же этот противник? – недоумевал Заикин. – Много их?

– Взвода два, – пояснил капитан. – И еще бронетранспортер, вот за тем домиком стоит. А на кладбище – фаустпатронщики. Небось сейчас опять попрут, как утром…

Это, видимо, была одна из многих бродячих групп немецких войск, застрявших в момент нашего наступления у нас в тылу. А может, немцы пробивались из Бреслау, судьба которого так или иначе была предрешена.

– Как мы прошли, ума не приложу, – сказал Заикин.

Мы просидели в окопе час и еще два, а немцы и не пытались прорываться. Лишь изредка они строчили по леску из автоматов и один раз выпустили фаустпатрон. Он даже не долетел до нашего окопа, а разорвался метрах в пятидесяти в придорожной канаве.

Мой младший лейтенант начал нервничать. Хотелось есть, а ни у нас, ни у трофейщиков с собой ничего не оказалось. Да и сидение в мокром окопе было бессмысленным. Сколько можно ждать этих немцев! Или – кто кого пересидит?

Заикин шептался о чем-то с капитаном и наконец махнул мне:

– Пошли! Через лес и той стороной, а там вернемся. У нас своя задача в конце концов.

Я вылез из окопа вслед за младшим лейтенантом. Мелкими перебежками мы двинулись через реденький лесок. За нами загремели выстрелы. Мы оглянулись.

– Надо, пожалуй, вернуться, – прошептал мне Заикин и вдруг добавил: – Как ты думаешь? А то нехорошо получается!

– По-моему, тоже, – сказал я.

Через минуту мы были опять в окопе рядом с трофейщиками и вели огонь по дороге. По ней двигался бронетранспортер, тихий, беззвучный и какой-то пришибленный – видимо, потому, что израсходовал весь свой огневой запас. Вслед за ним три мотоцикла с колясками и группа пеших немцев – человек десять – двенадцать. Немцы стреляли в нашу сторону из автоматов, стреляли довольно сумбурно, с единственной надеждой – пробиться.

– Ну вот, общая задача у нас оказалась, – бросил нам капитан, перезаряжая свой пистолет. – А между тем у меня тоже своя задача, ничего общего…

Заикин промолчал.

Мы стреляли по немцам, естественно, пропуская бронетранспортер. Оружие наше – автоматы, винтовки и два офицерских пистолета – не годилось для поражения брони. Немцы замешкались. Свалились под откос два неуправляемых мотоцикла. Пешие фрицы нырнули за дорогу и, отстреливаясь, пробивались вперед.

– Может, добить их? – спросил сержант. – А то одних перебьем, а в машине…

И верно, никому из нас и в голову не пришло, что в бронетранспортере наверняка скрывался не один немец. Даже если перебить всех остальных, бронетранспортер уйдет с теми, кто сидит сейчас в нем.

Капитан взглянул на моего младшего лейтенанта, и Заикин словно понял его.

– Пошли, что ли, сержант! – крикнул он влево. – Наперерез. Гранаты есть?

Заикин вытянул из карманов шинели две гранаты, взял их в одну руку.

Сержант молчал. Тело его сползло в воду, на дно окопа. И только голова с кроваво-синим пятном под глазом прикинулась к земляной стенке окопа и застыла. Из пятна сочилась кровь.

Капитан бросился к сержанту, выхватил из воды автомат:

– Я пойду, давай гранаты…

Заикин беспрекословно сунул ему гранаты, и капитан, словно кошка, выпрыгнул из окопа к лесу.

– А этих вы добивайте! – крикнул он на ходу оставшимся в окопе солдатам.

Заикин рванулся куда-то в сторону, ударился лицом в грязь, чертыхнулся и стал вылезать из окопа вслед за капитаном. Я полез за ним.

По лесу мы бежали уже не пригибаясь, и капитан даже не удивился, что мы скачем за ним:

– Давай скорей, наперерез! Вон туда к столбу! Лишь бы успеть!

На опушке леса он споткнулся и полетел вниз под откос к дороге, поднимая руки с автоматом и гранатами.

Мы с Заикиным еле успевали за ним. И вот мы уже в придорожной канаве у столба со сбитым указателем.

– Тише дышите, черти! – шептал капитан, а сам, как и мы, еле сдерживал дыхание.

Слева по дороге полз бронетранспортер. До него оставалось метров сто, не больше. А мотоцикл? Есть ли за ним мотоцикл? Мы старались разглядеть его, но мотоцикла не было видно. Не видно и пеших немцев. Значит, молодцы наши, добили всех. Или добивали – вдали еще слышны выстрелы.

Бронетранспортер подходил все ближе и ближе к нам.

– Не стреляйте, сначала я, – шепнул капитан, стуча зубами.

То ли от ожидания, то ли от страха его всего трясло.

Мы замерли, прижавшись к земле. Еще минута. Шум мотора все слышнее.

– Спокойствие, главное – спокойствие, – шептал капитан.

Я взглянул на Заикина. Младший лейтенант был сосредоточен и только одним глазом смотрел на дорогу. Второй глаз у него был прищурен, словно он собирался стрелять. Но стрелять пока некуда и целиться некуда. Бронетранспортер полз, лязгая гусеницами, по дороге. Вот он уже совсем близко – двадцать пять, двадцать, пятнадцать, десять метров…

Дорога грохотала, шумел мотор, тяжело сопели капитан и мы с Заикиным.

– Ложись! – крикнул капитан и бросил две гранаты.

Удар! Треск! Лязг металла!

Капитан схватил автомат и начал стрелять. Из бронетранспортера выскакивали немцы – один, второй, третий. Они валялись, и мы с Заикиным тоже стреляли: он из пистолета, я из автомата.

Бронетранспортер дымил. Шесть немцев уже лежали возле него. Мы замерли – выжидали. Может, будут еще? Но из машины никто не показывался.

Заикин первым предложил:

– Посмотрю…

– Подожди! – рявкнул капитан. – Отдохни минутку…

У него тоже не хватало сил подняться. Он улыбался – беззаботно, совсем не по возрасту.

– Ну ладно, иди! – сказал он через минуту Заикину. – Тихо.

Заикин вылез на дорогу.

В моей фляжке была водка.

– Возьмите, – предложил я капитану.

– Вот спасибо, дорогой! Вот спасибо! – Капитан сладко чмокал, повторяя: – Еще глоточек… Вот теперь в самый раз.

– Дай и мне. – К нам в канаву спустился Заикин. – Там еще водитель. Готов!

Он взял фляжку, сделал несколько глотков, сказал: «Гадость!» – потом возвратил мне:

– Хорошо. А ты что ж?

Теперь можно и мне. Два глотка – и фляжка пуста. Я надел ее на ремень, рядом с подсумком.

– Двинулись? – спросил капитан. – Как там наши?

Мы вылезли на дорогу. Уже отойдя от бронетранспортера шагов на двести, капитан вспомнил:

– А документы? Пойди сбегай. На всякий случай. Мы подождем.

Я возвратился к машине. Расстегивал шинели, пуговицы нагрудных карманов. Считал про себя: раз, два, три, четыре, пять… У шестого в нагрудном кармане было пусто. И в другом – пусто. Пришлось расстегнуть гимнастерку, отколоть булавку. Шесть. Седьмой в машине. Я полез туда. Отвалил немца от смотровой щели. Отвалил с трудом. Руки его застыли на рычагах. Теперь – семь.

Когда я возвратился к офицерам, услышал их разговор:

– А до войны? – спрашивал Заикин.

– В ВУАПе работал. Не знаете такую организацию?

– Не слышал.

– Всесоюзное управление по охране авторских прав. Была такая.

– Сколько же вам?

– Пятьдесят седьмой.

Он заметил меня. Спросил:

– Взял?

Потом как-то виновато взглянул на Заикина:

– Вы не против, товарищ младший лейтенант, если я с собой их?.. Вам ведь все равно, вы воюете, а для меня это первый и, наверно, единственный случай…

Заикин благородно согласился:

– Передай документы убитых капитану.

Я передал.

– Вы не обижайтесь. – Капитан спрятал документы в карман. – Случай такой… Сами понимаете…

Мы возвратились к своим и стали хоронить убитых. Сержанта. Еще двух солдат. Трое трофейщиков были ранены, но легко. Они трудились вместе со всеми. Для облегчения дела могилу решили не рыть. Положили убитых в боковую часть окопа и засыпали землей.

Все равно этот мокрый немецкий окоп никому уже не потребуется.

Потом попрощались:

– Бывайте!

– Бывайте!

Финчасть и остатки трофейной команды пошли в одну сторону, мы – в другую.

Начало смеркаться. С сумерками подул ветерок, пробирающий до костей. Мокрые шинели и штаны похолодели. В комбатовских сапогах и моих ботинках хлюпала вода.

– А жаль, что я так и не спросил фамилию, – произнес Заикин.

– Чью?

– Да капитана этого.

Потом мы одновременно вспомнили про то, о чем оба забыли:

– А третий пост?

Вернулись, благо недалеко. Развилка дорог – хороший ориентир, а свежая могила на опушке леска – теперь памятное место. Отметили его на карте. Сюда удобно тянуть ход. И обзор вокруг отличный. Вдали виден Бреслау – все в том же зареве пожаров и в темных облаках.

– Ты не злись, – вдруг сказал Заикин. – Я же не знал, что у вас это самое, ну всерьез… Мне уже и так попало. Соколов, думал, съест. Говорит: «Иди и извиняйся, подлец!» По старым порядкам – перчатку, мол, тебе! Дуэль! Не злись! Договорились?

– Договорились.

Вдруг Заикин застеснялся совсем по-детски:

– А у тебя есть ее фотография? Покажи, пожалуйста!

– Нет.

Фотографии ее у меня действительно не было.

Зарево пожаров над Бреслау освещало обратную дорогу. Вот уже последняя тропка, и мы опять месили грязь, сокращая путь по полю.

На земле лежала убитая лошадь.

Двуколки уже не было. Видно, старшина уехал. Только лошадь – темной тушей в темноте. Блики пожаров играли на ее рыжей шкуре.

– Слушай, я весь день тебя ищу, – обрадовался Вадя Цейтлин, когда мы вернулись к своим. – Понимаешь ли, подсунули мне тут одно задание; так я хотел посоветоваться, по секрету, конечно…

– А что случилось?

– Да замполит поручил наградные писать. Мне, говорит, некогда, а тебе все равно нечего делать. Я и правда сегодня болтаюсь, как у знамени отдежурил. Вот по этому списку. – И Вадя показал какую-то бумажку. – Говорит, надо подвиги описывать, и покрасивей, а что писать, я просто теряюсь. И посоветоваться не с кем. Помоги!

Я мельком взглянул на бумажку. Почему-то первой увидел фамилию – Протопопов…

– Не знаю, Вадя! Не знаю! Пиши что хочешь! А я – спать! Не могу, дико спать хочется!..

В медсанбате, куда мы ездили с лейтенантом Соколовым, нам сняли бинты. Мне – со спины и с ноги, Соколову – с головы. Весь следующий день лейтенант, по старой привычке, без конца накручивал на палец волосы. Значит, он был чем-то озабочен.

Мы только что закончили работу, и закончили ее быстро, не успев устать, и я не понимал, что происходит с командиром взвода.

Погода сегодня, не в пример другим дням, отличная. Солнечно, тепло! Мы шагали вдвоем по широкому светлому полю, и дышали свежим мартовским воздухом, и смотрели, как на другом берегу какой-то реки резвились дикие козы.

Впрочем, смотрел я, а лейтенант крутил волосы и шел рассеянно.

– Сейчас бы поохотиться, товарищ лейтенант, – сказал я, чтобы не молчать. – Смотрите! – И я кивнул на коз и на зайца, который выскочил из-за пригорка и, заметив коз, рванул в сторону.

– Охота, говоришь? – произнес Соколов. – А я вот все думал… Ладно, на вот, прочитай. – Он достал из кармана письмо и протянул мне: – Поскольку и тебя тут касается…

– От старшего лейтенанта? – Я сразу узнал почерк Бунькова.

– От него, от него. Да ты читай, – повторил Соколов, останавливаясь.

«Мой дорогой Мишка! – читал я. – Ты и не представляешь себе, лохматая голова, как я обрадовался твоему письму. Спасибо тебе, триста раз спасибо! Ведь смешно сказать, но за все это время никто не вспомнил обо мне. Не говоря уже о том, чтоб приехать, хотя мы (я знаю, проверял) все время находимся по соседству – ведь 100–300 км – не расстояние. А главный наш мог бы и по рации связаться, если бы хотел. Но бог с ним. Главный, он дело знает, а сейчас это – первоочередное. Не до тонкостей. Война!

А ты пишешь, строптивый приятель, и за это я еще больше люблю тебя. Ты – душа, психолог, все понимаешь. А я одного, при всем желании, не могу уразуметь: почему ты не на моем месте, как я просил, просил всех, включая главного? Впрочем, я все понимаю, конечно. И ты понимаешь. Но, ради бога, прошу тебя: не обращай внимания на перестраховщиков. Ведь не все такие!.. Поверь, будет время – их не будет!.. Ну, а то, что ты написал о моем «подменном», о его выступлении на КСМ собрании – полный идиотизм. Кстати, совершенно невзначай я познакомился тут с «первопричиной» этого выступления. Ходят к нам тут девушки из расположенных в городе «хозяйств», помогают тяжелым, утешают. И вдруг – узнаю – она. Заверяю тебя, что наш юный Ромео не ошибся. Мы говорили с ней и о нем, в частности, и я понял: тут все хорошо, честно. А она сдержанна, тактична и приятна…

Я жив-здоров. Начинаю бегать, хотя эскулапы ворчат: покой! Но все равно я скоро вырвусь, и, надеюсь, в Берлин мы притопаем вместе. Не забывай меня и, пожалуйста, не кипятись, не хандри, не делай глупостей!

Если вы еще не перебрались далеко от «трудного орешка» под именем Бреслау, – может, вырвешься? На час, на минутку? И Ромео возьми, если захочешь и сможешь. Он повидал бы свою Джульетту. На всякий случай я ей сообщил, что пишу тебе об этом. Здесь же в госпитале находится наш Петров. Помнишь, которого славяне зовут Макакой?

Вот так.

Обнимаю, а приветов пока не передаю. Не знаю, кто меня помнит.

Твой Максим».

– Прочел? – спросил Соколов.

– Прочел, товарищ лейтенант…

– Так вот, я к комдиву не пойду, с комбатом говорить тоже не стану. А поехать к Бунькову надо. Мы – свиньи, и в конце концов Лигниц – рядом. Если хочешь, сходи сам к Катонину, отпросись. Я разрешаю. Минуя комбата младшего лейтенанта Заикина. Он человек новый, с Буньковым незнаком. И скажи, так и скажи: «Мы – свиньи, что забыли Бунькова…» Хочешь, друга своего возьми – Баринова. Он все же должность, комсорг. И замечу – хороший парень…

– А если майор спросит, почему не вы?.. – засомневался я.

– Наговори на меня как угодно. Скажи, что я об этом не подумал, что хочешь скажи. Только на письмо буньковское не ссылайся. Так как?

– Я пойду, сейчас же пойду, товарищ лейтенант. Как вернемся!

Мне хотелось задать Соколову еще один вопрос: почему же, в самом деле, он не стал комбатом, как просил Буньков? Но я не решился.

И сказал неожиданно для самого себя другое:

– А знаете, товарищ лейтенант, по-моему, младший лейтенант Заикин оказался смелым человеком! Тогда, когда мы с этими фрицами столкнулись и с бронетранспортером…

– Дорогой мой дружок! – Соколов посмотрел на меня так, словно мы сидели в классе и он был учитель, а я – его ученик. – Дорогой мой дружок! Добро и зло порой удивительно уживаются рядышком. Впрочем, это я не о младшем лейтенанте.

Наутро мы тянули теодолитный ход. Места знакомые. Те, где мы попали с младшим лейтенантом Заикиным в переделку.

– Хорошо! Удачно! Хорошо! – говорил Соколов.

Судя по всему, он был доволен и выбранными нами ориентирами, и мною. Я ставил свою вешку на предельном расстоянии. Пусть колена хода будут длиннее.

Саша, Шукурбек, Володя и Соколов шли следом.

Конечно, наша работа – не бой. И прав Саша, когда говорил: начинается настоящее – нас просят в сторонку. Но удивительное дело: я был впереди и испытал от этого необъяснимое чувство. Превосходства? Может быть, да, и все же – нет. Просто я бежал со своей красно-белой вешкой вперед и знал, что от меня зависит работа других. Теодолитчик наведет теодолит на мою вешку, место для которой выбрал я, один я. Он снимет показатели с теодолита и вместе с вычислителем определит координаты этого места – места, которое выбрал я. А потом на этих координатах будут трудиться наши звукачи и не знакомые нам артиллеристы, фоторазведчики и, может быть, даже штабные работники…

Мы прошли уже разрушенный скотный двор, и перекресток дорог, и пустые домики, и кладбище. Вот справа лесок. Впереди на обочине два пустых мотоцикла, а трупов немцев нет. И под откосом, в канаве, нет трупов. Где же они?

– Давай третий, – сказал Соколов, подойдя к одному из мотоциклов. – Это – те?

– Те. Но только… фрицев кто-то похоронил…

– Так где третий пост? – спросил комвзвода.

– Вон там, товарищ лейтенант, у леска. На опушке. Могила там свежая. Видите?

– Вижу.

Могила, где мы похоронили сержанта и двух солдат из трофейной команды, была отлично видна с дороги.

– Давай дуй, а теодолит поставим на развилке дорог, – сказал лейтенант. – Засекут? Достанут?

– Засекут.

Пока Саша, Володя и Шукурбек возвращались с теодолитом к развилке, я уже был на опушке, чуть левее могилы.

Комвзвода тоже направился назад. Ребята, кажется, засекли мою вешку. Я их видел хорошо. Значит, и они видели меня.

И верно, мне уже замахали: мол, давай назад!

Я скатился с бугра и вышел на дорогу. Припекало солнце. Воздух – весенний, с запахами почек и прелых трав. Кой-где уже пробивалась зелень. Высохли песчаные бугорки и поляны. А небо голубое. Удивительно голубое. Хорошо!

Наших я теперь не видел. Они там, за поворотом дороги, к которой подходит кладбище. Аккуратное, не похожее на наши, немецкое кладбище: я только сейчас его разглядел. Ровные ряды разнокалиберных крестов – мраморных, железных, деревянных. Посыпанные желтым песком дорожки. Могилы без оград. Подстриженные деревца и кустарники.

И все же что-то холодное, деловое, равнодушное есть в этом ровном размещении людей. Пусть не живых, покойников, но – людей. Как на военном плацу, их собрали, построили, и даже дорожки между ними не забыли посыпать песком.

Я вспомнил Немецкое кладбище в Москве, где похоронен отец. Оно не такое. Может, слишком сумбурное, слишком заросшее зеленью, и все же в нем больше тепла, больше человеческого.

Но это там – далеко, в Москве. А здесь?

Здесь с краю свежая могила. Могила, не похожая на другие кладбищенские, – большая, сделанная наспех. Неужто кто-то успел похоронить убитых нами немцев? Но кто? И когда?

Я обогнул кладбище и увидел на дороге теодолит. Возле него никого не было, и я невольно прибавил шаг. Впереди раздался выстрел. И еще один. И автоматная очередь.

Сначала я заметил длинную фигуру Соколова, а уже за ним Сашу. Они бежали по обочине дороги к пустым домикам. Вон и Володя. Все опустились на колено и стреляли.

Пока я подбежал, стрельба стихла.

– Что случилось?

Володя снимал с убитого цивильного автомат. Второй немец, тоже в штатском, лежал на пороге дома.

– Шукурбека убили, мерзавцы! – сказал Саша.

– Сволочи! Или переоделись! – Лейтенант Соколов лохматил волосы. – Так глупо…

Шукурбек лежал в придорожной канаве. Автоматная очередь свалила его сразу.

– Что? На кладбище? – спросил Володя, раздобыв в одном из домов лопату и зачем-то грабли. – А может, лучше там?

Мы отнесли тело Шукурбека туда, где я только что стоял с вешкой. Положили рядом со свежей могилой трофейщиков. Засыпали. Подровняли песок. Теперь это была одна могила.

– Надпись бы, – сказал Саша. – Хоть вот на этом. – Он раздобыл щепку.

Чернильным карандашом Саша нацарапал: «Шукурбек Ахметвалиев. 1926 – 45. И еще – сержант, два солдата».

Фамилий сержанта и солдат из трофейной команды, погибших здесь два дня назад, я не знал.

…Они только час назад вырвались из города.

– Как?

– И не спрашивайте! – Они смеялись, и плакали, и опять смеялись. – Свои! Родные! Свои!

Грязные лица, затянутые по глаза платками, замызганная одежда, мокрые ноги – они были одинаковые, как серые тени, без возраста и имен. И лишь одна из них молчала, испуганно жалась в сторонке. И глаза ее – пустые, бегающие – ничего не выражали, кроме страха.

– А ты чего? – Володя подошел к ней. – Иль от счастья онемела?

Она рванулась к забору и задрожала, словно ее собирались ударить.

Володя да и все мы ничего не поняли.

– О, мы и забыли! – сказала одна из женщин. – Это Хильда, она немка. Но хорошая. Несчастная только. Мать погибла, отец неизвестно где. А там, в Бреслау, такой кошмар, того гляди, свихнется девка. И солдатня ихняя… А девчонке-то шестнадцать… Вот и маялась с нами. Две недели в подвале вместе сидели, а сегодня собрались бежать. «С вами, говорит. Не могу здесь, не могу…» Фюрхте нихт, Хильда! Фюрхте нихт! – добавила она, обращаясь к Хильде. – Зи лассен дих ин руе! Дас зинд дох унзере, унзере![4]4
  Не бойся, Хильда! Не бойся! Они тебя не тронут! Это же наши, наши! (нем.)


[Закрыть]

– Немецкий знаете? – удивился Заикин.

– Небось не первый год здесь горе мыкаем, – сказала женщина. – Научили!

– И давно вас?

– Я вот уже три года с лишним, а они больше двух.

– Из каких же мест сами?

– Брянская я…

– Из-под Пскова, село Никольское. Не слыхали?..

– А я из Орла…

Их было трое, кроме немки. Младший лейтенант Заикин приказал накормить их и устроить с жильем.

– Чего-чего, а жилья у нас хоть отбавляй! – сказал Володя.

Наш дивизион размещался в большом дачном пригороде Бреслау. Четыре дома занимали мы, остальные пустовали. А их было, наверно, не меньше сотни.

– Нам помыться бы.

Мы провожали их целым табуном – Заикин, Володя, Саша, еще несколько ребят.

– И помоетесь. И переоденетесь. Здесь полный комфорт.

Немка молча семенила за женщинами.

Возле одного из особняков мы остановились:

– Здесь вам будет хорошо. А потом приходите. Не позже чем через час. Если тут одежды не хватит, рядом дома…