Текст книги "В мире фантастики и приключений. Выпуск 10. Меньше - больше"

Автор книги: Сергей Снегов

Соавторы: Ольга Ларионова,Вячеслав Рыбаков,Александр Шалимов,Лев Куклин,Виктор Жилин,Игорь Смирнов,Александр Хлебников,Феликс Дымов,Галина Усова,Наталия Никитайская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц)

– Ну, и что вы думаете обо всем этом, друг Рой? – поинтересовался Чарли, усаживаясь в кресло, Я сел рядом с Чарли. Рой тихо засмеялся.

– Я пригласил вас, чтобы узнать ваше мнение, а не для того, чтобы делиться своим.

– Да, так обычно ведут расследования. Но случай необычный. Давайте вести его нестандартно, И начнем с того, что не вы нам, а мы вам будем задавать вопросы.

– Можно и так.

– Тогда жду ответа на мой первый вопрос.

– То есть какое у меня создалось мнение о происшествии? Я мог бы ответить: пока никакого. И будет достаточно правдиво. Но не вполне точно, ибо фраза «никакого мнения» тоже мнение.

– Согласен. Тогда уточняю вопрос: какое конкретно мнение выражает абстрактное утверждение, что мнения нет? Уверен, что за внешней неопределенностью вашего ответа таится нечто определенное.

– Вы угадали. Мое мнение таково: взрыва сгущенной воды не могло быть. Все, что я знаю о природе этого продукта, решительно исключает возможность катастрофы. А взрыв совершился.

– Вы хотите сказать, что причины катастрофы лежат вне уровня современной науки?

– Именно это!

– И вы собираетесь требовать, чтобы мы – я и Эдуард Барсов – как бы подняли вас над общеизвестным уровнем науки?

– Уверен, что вы можете это сделать.

– Мы это сделаем. Начну с того, что причина катастрофы, по нашему мнению, таится в характере исследовательских работ в Институте Экспериментального Атомного Времени, который я возглавляю. И скажу больше – ничто иное, кроме экспериментов над атомным временем, не может явиться научным объяснением катастрофы.

– Стало быть, вы признаете свою ответственность за трагедию?

– А что называть ответственностью? Понятие это неопределенное. Его можно понимать и как сознательное устройство взрыва. Этого не было. Мы и не догадывались, что катастрофа возможна, до того как она совершилась. Лишь анализируя теперь все обстоятельства трагедии, мы допускаем, что вызвать ее могли некоторые из наших исследований.

– Не предвидели, значит, преступления не было. Но и определенности тоже пока нет. Не вызвали, но могли вызвать… анализируя, допускаем… Вряд ли в любом научном языке могут существовать такие уклончивые формулировки.

– Вам придется удовлетвориться ими, ибо другие ученые и до такой неопределенной определенности не дойдут. Мы сами обвиняем себя, хотя вам кажется, что делаем это очень уклончиво. Поверьте, друг Рой, никто ни на Урании, ни на Земле и не подумает заподозрить нас в несчастье. Мы спокойно могли бы сказать: не понимаем, столкнулись с загадкой. Как бы вы поступили в таком случае?

– Власть закрыть ваш институт у меня есть…

– Власть, но не логика, Рой! Вам прежде понадобилось бы неопровержимо доказать, что эксперименты с атомным временем явились причиной взрыва на энергоскладе. А как бы вы это сделали? Где нашли бы факты? И второе – в наших работах заинтересована вся наука, они утверждены в плане Академии наук в разделе важнейших. А то, что их перенесли на Уранию – место для самых опасных исследований, свидетельствует, что какая-то неизвестная угроза от опытов с атомным временем заранее учитывалась, но полагалась менее вероятной, чем возможный успех. Это вам ничего не говорит?

Я не сомневался, что Чарли идет на встречу с Роем Васильевым, как на сражение. И что Чарли не постесняется припереть Роя к развилке двух одинаково рискованных решений: либо прервать наши работы без строгого обоснования, либо оставить их без твердых гарантий безопасности. Но что дискуссию Чарли поведет с такой дерзостью, что так бесцеремонно покажет Рою его беспомощность, было неожиданно. Чарли раскраснелся, глаза его сердито блестели. Я иногда видел его таким, но то были минуты крайнего раздражения, приступы злости при больших неудачах, сейчас же не было ни поводов раздражаться, ни причин для злости. Чарли временами актерствует, особенно когда ударяется в парадоксы, позы в такие минуты у него просто мастерские, но сейчас позы не было, он не актерствовал, он и не нападал, и защищался по-серьезному.

А Рой откинулся в кресле, слушал с безмятежным хладнокровием, ему, похоже, даже нравилась запальчивость директора Института Экспериментального Атомного Времени; Рой показывал, что способен слушать, не прерывая, сколько Чарли вздумается говорить. Чарли выдохся и замолчал, и заговорил Рой.

– Очень убедительно, – объявил он, лениво покачивая ногой, закинутой на другую ногу. – Что-то в этом роде я и ожидал. В дороге я штудировал ваш рапорт в Академию наук о взрыве, там вы коснулись и этого вопроса, правда сослагательно: не могут ли изменения атомного времени, волнообразно распространяясь, сказаться и на расстоянии от ваших лабораторий? Какая формула – волны времени, проникающие сквозь стены хорошо экранированных лабораторий!.. Неподготовленному трудно снести… Но столько на Земле говорят об Урании вообще, о вашем институте в особенности! Многие убеждены, что вы конструируете машину времени, любимый механизм в романах старых фантастов. Один филолог, проведавший о моей поездке на Уранию, просил меня прокатиться в прошлое лет на восемьсот и записать два-три горных языка на Кавказе, – у него какая-то своя теория их происхождения, но он не может ее обосновать, те языки давно вымерли. В общем, друг Чарлз, если вы подробнее введете меня в существо ваших изысканий, это будет не только в моих, но также и в ваших интересах.

И Чарли ответил блестящей лекцией. Он совмещал в себе не только ироника и софиста с глубоким экспериментатором, но был и мастером популяризации. Он сел на любимого конька и сразу погнал в галоп. Вот такой же сверкающей лекцией десять лет назад он убедил президента Академии наук Альберта Боячека разрешить строительство нашего института на Урании, я тогда сидел в зале и только ахал от восторга – в такое возбуждение привел Чарли и меня, тоже неплохо разбиравшегося в атомной хронофизике. И если я сейчас моими невыразительными словами восстанавливаю не форму, нет, только смысл всего, что он сказал Рою, то лишь потому, что без этого мне не разобраться в путанице моих собственных попыток определить причину трагедии.

Пусть не говорят при нем о какой-то дикарской машине времени – так начал Чарли. Он, Чарлз Гриценко, – физик и инженер, а не создатель фантастических повестей. Его захватывают лишь реальные возможности науки, а не полет мечты. Переброс больших материальных масс из настоящего в будущее или тем более в прошлое – детская сказочка. Именно к такой детской сказочке сводятся все фантастические машины времени. Цель Института Экспериментального Атомного Времени, между прочим, состоит и в том, чтобы доказать вздорность подобных сказок. Да, конечно, мы в своих установках искусственно меняем ток времени, то замедляем, то ускоряем его. Но пока лишь в недрах атома!

Эксперименты с ядерным временем мы освоили, теперь шагнули из теснин ядра в атомное электронное облако.

О выходе из атомов в толчею молекул мы еще не мечтаем.

– Время – это всеобъемлющая река, в ней плывут все события жизни, – с увлечением рассказывал Чарли Гриценко – научный соловей, увлеченный только своей песней.

Между тем Рой Васильев слушал его вовсе не так увлеченно и порой бросал на меня быстрые взгляды, словно пытаясь определить, какое впечатление произведет на меня вдохновенная речь моего начальника, а я ответно – и по возможности незаметно – пытался догадаться, что думает сам Рой. И уж, конечно, Чарли и допустить не мог, что Рою известно все, о чем ему говорят, что он дьявольски осведомленный парень, этот невозмутимый землянин, только скрывает свою эрудицию. И что за благообразной ширмой его вежливого внимания вдруг развернулась безмолвная борьба – борьба между Роем и мной. До Чарли она и намеком не доходила, меня самого застала врасплох – я молчаливо защищался: у меня не было иного выхода, дело шло не обо мне одном. Ни один звук, ни одно движение, ни одна ясно высказанная мысль не говорили о загоревшейся схватке. Был именно тот случай, когда психополе собеседника, я скажу сильней – противника, ощущается без специальных датчиков, фиксируется не на ленте самописца, а реакцией души. Я уже знал, что отныне пронзающее, как удар копья, понимание Роя нацелено в меня, как в фокус тайны. И что он, не думая этого показывать Чарли, знает, что сам я о том знаю тоже. Чарли выстраивал стартовую площадку для Роя, чтобы облегчить тому понимание. Но если бы я мог закричать: «Перестань, не ведаешь, что творишь!» – я бы крикнул.

– Да, время – это всеобъемлющая река Вселенной, – вдохновенно доказывал Чарли. – Но каждая река слагается из тысячи струй. Так обстоит и с могучей рекой нашего общего физического времени. Оно складывается из миллиардов локальных времен, в нем слиты мгновения ядерных превращений, атомных взаимодействий, молекулярных реакций, каждое из этих мгновений вливается в общий поток времени своей крохотной каплей. Нет, мы еще не способны повелевать суммарным временем, величественным потоком, текущим в космосе из прошлого через настоящее в будущее, мы плывем в нем безвольной щепочкой. Но в глубочайших глубинах потока космического времени мы уже способны кое-что сделать. В наших лабораториях мы замедляем и ускоряем течение ядерного и атомного времен. Отдельные атомы искусственно выдвигаются в будущее, так же искусственно задерживаются в прошлом. Но дальше эксперименты пока не идут. В последнем отчете Института указано: «Методы воздействия на кванты времени найдены, методы слияния искусственно деформированных квантов времени в единый микровременной поток разрабатываются».

Рой задумчиво сказал:

– Стало быть, вы все же нашли способ преобразовывать настоящее в прошлое и будущее?

– Слишком элементарное толкование, – возразил Чарли. – Оно отдает все той же примитивной машиной времени. Что такое настоящее и что такое прошлое и будущее? Настоящее всегда приход из прошлого и уход в будущее, это разрез по живой линии временного потока. Прошлое еще живет в настоящем, будущее уже в нем живет. Выход в будущее лишь постепенно ослабляет прошлое, а не уничтожает его сразу и целиком. Поэтому изменение временного тока отдельных атомов не выбрасывает их сразу из молекул, а лишь ослабляет связь с остальными частями молекулы. Молекула как бы расшатывается. Она уже частично в будущем, еще частично в прошлом. Но любая разновременность грозит разрывом структуры – и это надо всегда помнить!

Кроме того, – продолжал Чарли, – есть существенная разница в движении в будущее и возвращении в прошлое. Замедляя время, мы не умеем создать прошлое ниже того настоящего, какое было в момент эксперимента. Вот это и делает невозможным путешествие в прошедшие эпохи. Граница достижимого прошлого недалека от настоящего. Совсем иное дело – выброс в будущее путем ускорения времени. Будущее не имеет границы. Оно может стать беспредельным. В этом своя грозная опасность: мы знаем, каково было прошлое, но понятия не имеем, каким станет будущее. Все выходы в будущее грозят аварией. На молекулярном уровне, к изучению которого мы приступаем, опасность невелика: Просто ослабеют связи какой-то молекулы с окружающими ее молекулами, потом, уходя в будущее, она как бы обернется призраком. А может, и вообще сохранится, какая есть. Таковы, например, молекулы многих минералов – время их неизменного существования огромно, они образовывались в далеком прошлом, разрушатся в далеком будущем, они инертны в токе времени.

Совсем по-иному реагирует живая молекула на ускорение ее времени. Ее жизненный срок невелик. За какой-то границей будущего ее просто может не быть, ибо она умрет раньше.

– Насколько я понимаю, мы подходим к вашей гипотезе взрыва, – сказал Рой. – В докладе Земле вы осторожно упомянули о ней, сейчас, надеюсь, разовьете подробней.

Все хронисты Института уже не раз выслушивали соображения Чарли. У меня не было причин опровергать их. И до прихода к Рою я не сомневался, что он примет концепцию Чарли: другой попросту не существовало. Но то напряжение, что внезапно возникло между мной и Роем, то давление его психополя, какое я ощущал, предвещало что-то иное. Я опасался, что сложная гипотеза Чарли покажется Рою слишком простой и что он постарается еще усложнить ее и усложнение, как острие шпаги в грудь, направит против меня. И тогда все, что я так исступленно торопил, не осуществится!

– Вы не ошиблись, Рой, я перехожу к моей концепции катастрофы. В этой связи должен поговорить о Павле Ковальском, помощнике Эдуарда Барсова. Павел обеспечивал экранизацию лабораторий нашего института. Вас, конечно, информировали, что лаборатория Эдуарда называется лабораторией стабилизации времени. В ее программу входит поддержание постоянства поля времени – в той мере, какая нужна для экспериментов, вызывающих пульсацию атомного времени, но требующих, чтобы волны не превосходила заданного предела. И Павел взял на себя охрану окружающего Институт пространства от выноса наружу хроноколебаний. Он вел свое дело надежно уже не один год, но вот допустил какой-то просчет, и пульсирующая волна атомного времени вырвалась острым лучом в направлении энергосклада, который, к сожалению, находится слишком близко от Института. Так произошло вторжение пульсации в спокойный ток внутреннего времени воды.

Павел собственным телом, как экраном, погасил пульсацию времени, но было уже поздно: на складе высвободилась из чудовищного сгущения вода, а в клетках самого Павла произошел разрыв биологического времени.

Спасти его мы не сумели.

– Куда, по-вашему, деформировалось атомное время сгущенной воды – в будущее или прошлое? – спросил Рой.

– В прошлое. Хотя я немало наговорил вам об опасности выбросов в будущее, но в данном случае прошлое было грозней. Ибо в обозримом будущем сгущенная вода должна оставаться сгущенной водой, если не производится энергосъема с ее поверхности. А в прошлом было время, когда сгущенная вода была просто водой. Достаточно возвратить ее в это время, даже в одно мгновение этого времени, чтобы мигом высвободилась вся чудовищная энергия сгущения, что, к несчастью, и произошло.

Рой Васильев задумался. Чарли бросил на меня вопросительный взгляд: убедительна ли аргументация? Я взглядом же успокоил его: отличная речь, возражений по существу гипотезы не будет.

Рой заговорил медленно, как бы вслушиваясь в каждое слово:

– Возражать вам не могу, да и не хочу. Гипотеза, вероятно, правильная. А объяснение откровенное. Вы не ждете, чтобы вам предъявили обвинения, вы сами признаете свою вину.

– Свою часть вины, – поправил Чарли. – В конечном счете авария произошла от недостаточного экранирования трансформаторов времени. Это мой просчет. Постараюсь больше не допускать таких просчетов.

– Вы продумали, как усилить меры безопасности?

– Конечно. Новый энергосклад строится подальше от нас. А экранирование лабораторий от пульсаций времени усилено, за этим следит Эдуард Барсов.

Рой наконец обратился ко мне:

– Что вы добавите к объяснениям друга Чарлза?

– Решительно ничего, – спокойно ответил я.

– Значит, вы с ним полностью согласны?

– Полностью согласен.

– Друг Чарлз, по-вашему, исчерпал проблему?

– Мне добавить нечего, – повторил я.

Рой теперь говорил снова с одним Чарли, демонстративно игнорируя меня. Но Чарли и не заметил, что Рой поворачивается ко мне чуть ли не спиной.

– Я буду думать, друг Чарлз, – сказал Рой. – Вы до краев наполнили меня интереснейшей информацией, надо ее переварить. Когда я приду к какому-либо решению, я снова с вами посоветуюсь.

Мы ушли из гостиницы, и по дороге Чарли радостно сказал:

– Он, наверно, думал, что мы будем юлить. А мы обрушили на него правду, нигде не затесывая ее острые грани. Он ошеломлен – это минимум.

– Будет еще и максимум, Чарли. Очнувшись от ошеломления, он может счесть недостаточными наши защитные меры. Подумай об этом.

– Подумаю. Зайди ко мне. Надо информировать Жанну.

Жанна возникла на экране. Я старался не глядеть на нее. Она вновь была недопустимо хороша. Мне и взглядом нельзя было доводить ее до сознания, что вижу в ней перемены. Чарли весело передал ей наш разговор с Роем и попросил приготовиться к вызову.

– Сколько ты еще собираешься внушать мне свои инструкции? – оборвала она. – Чарли, я по горло сыта твоими и Эдика наставлениями.

– Ты такая красивая и умная, Жанна, – умильно сказал Чарли. – В общем, восхитительная. А Рой – слабый мужчина. А все мужчины считают ум в мужчине обыденностью, а ум в женщине необычайностью. И когда женщина не только красивая, но и дьявольски умная…

– Чарли, в старину, на которую ты так часто ссылаешься, ежедневно молились господу: избави меня от лукавого!

Он воскликнул с хохотом:

– Жанна, всеми чертями прошу – не избавляйся от лукавого!

6

– Не избавляйся от лукавого и ты, Эдик, – посоветовал Чарли мне. – Ведь лукавый – кто? Вовсе иное, чем виделся он предку. Я тебе это быстренько разъясню…

– Не старайся, – сказал я. – Твои софизмы я способен выслушивать только в столовой, там они вроде перца к еде.

Я ушел к себе. Чарли еще был в возбуждении от разговора с Роем, ему надо было остыть в одиночестве. Он мыслил всегда ясно, был превосходным логиком, но сейчас его глаза застил туман удачи. Он вообразил, что все заканчивается на успешном разговоре, больше от Роя неприятностей не ждать. И странная просьба к Жанне – очаровать посланца Земли – виделась ему точкой, завершающей итог: Рою будет еще и приятно, в угоду нашей уранийской красавице, сделать то, что он и без нее неизбежно сделает. Свою часть проблемы Чарли понимал превосходно. Он не понимал одного: то была лишь часть проблемы, а не вся она!

У себя я проверил процесс. Процесс шел нормально, претензий к автоматам не было. Претензии были к себе самому: я спроектировал слишком медленный процесс.

Время еще есть, успокоил я себя и сел на подоконник.

Наступал вечер, Мардека закатывалась, на сумрачном зеленоватом небе горели костры трех облачков – впечатляющая картина; откройся она мне до катастрофы, я бы не отрывал от нее глаз. Все бы во мне волновалось от красоты этих трех пылающих облаков, все бы во мне ликовало оттого, что так прекрасен мир, в котором довелось жить. Я безучастно наблюдал как разгорались и гасли золотые и красные пламена заката, повода для ликований не было. «Есть ли еще время?» – допрашивал я себя. Точный ответ мог дать только Рой.

Он был далеко – в гостинице, – он странно, угрожающе странно держался сегодня со мной.

Я вспоминал его слова, вспоминал, как он сидел, покачивая ногой, закинутой на ногу, с какой почти равнодушной заинтересованностью слушал – дикое сочетание «равнодушие» и «заинтересованность», в стиле острот Чарли, но более точной формулы найти я не мог. И снова – без автоматических факторов психополя – ощущал, как все напряглось в нем, когда он бросил на меня быстрый взгляд. Чем я поразил его? Чем возбудил внимание? Тем, что молчал? Чарли говорит: молчание – красноречивый сигнал несогласия, категорическое оповещение о протесте. Рой не мог заподозрить во мне несогласие, тем более – протест. Все, что излагал сегодня Чарли, было истинно, я мог подписаться под каждым его словом. Или Рой почувствовал, что я мог бы чем-то дополнить рассказ Чарли, но не захотел? Что из этого воспоследует? Будет ли время завершить так лихорадочно ускоряемый, так не поддающийся ускорению процесс? Вопрос элементарно прост – простого ответа не было…

Я снова достал заветный альбом Павла, снова всматривался в портреты Жанны. Все сходилось: она теперь была иной, чем на последних снимках, она была много красивей, много моложе. Я закрыл глаза, во мне возникла Жанна, какой появилась сегодня у Чарли на экране. Нет, сказал я себе, это же девчонка, в ней вытравлены все следы трагедии с Павлом, даже печать, наложенная тремя годами труда на Урании, двумя годами сумасбродной, сжигавшей их обоих любви, – даже этих отпечатков уже не видно. Я задал компьютеру все ту же, изо дня в день повторяемую, программу анализа ее психополя. Компьютер возвестил именно то, чего я с таким беспокойством ожидал: инерция скорби преодолена, психика Жанны приходит в соответствие с ее физическим состоянием, она полностью – душой и телом – оправилась от несчастья. В моем сознании зазвучал голос Жанны, голос смеялся: «В старину молили господа: избави меня от лукавого!» Ее уже не следовало упрашивать не избавляться от лукавого, в ней возродились все женские инстинкты. Все сходилось, все страшно сходилось в одном беспощадном фокусе. Времени могло не хватить.

«Она должна тебя возненавидеть, Эдуард, – сказал я себе то, о чем думал уже давно, к чему все больше склонялся, как к неизбежности. – Страстно, безмерно возненавидеть. Иного выхода нет».

Я соскочил с подоконника и заметался по лаборатории. Меня захлестнуло отчаяние. Сегодня, вспоминая в моем больничном спокойствии все, что тогда происходило, я вновь ощущаю, как разрывается душа. Я хочу быть честным с собой. Дело не в том, что я отказывался от мысли завоевать любовь Жанны. От надежды быть ею любимым я отказался, когда она влюбилась в Павла.

Жанна выбрала достойнейшего, нельзя было в том усомниться. Стоило мне и Павлу подойти вместе к зеркалу, стоило увидеть нас за расчетами, у компьютеров, которым мы задавали программу поиска, – и сразу становилось ясно, кто орел, а кто кукушка. Даже Чарли иногда говорил: «Ты подобрал себе удивительного помощника, Эдик: красивого, умного, талантливого, работоспособного. Тебе повезло, что в наше время не носят поясов, – он заткнул бы тебя за пояс. В старину, я слышал, подобные странные операции совершались часто».

Эмоции командуют мною редко, страсти во мне не горят, а тлеют – я не сентиментален, не романтик, не сумасброд, не себялюб, не карьерист. Любовь Жанны я не завоевал, когда Павел жил, не завоюю и после его гибели – и пытаться не буду. И отчаяние шло не от того, что Жанна возненавидит меня. Надо было умереть, а я не хотел умирать!

Желание жить – вот единственная жгучая страсть моей души! Все люди хотят жить, инстинкт существования внедрен в каждого. Никто в здоровом состоянии не жаждет смерти – это трюизм. Но я настаиваю, что этот инстинкт во мне особенно силен. Жажда существования для меня – жажда всесуществования. Безразлично как жить, только жить, жить, жить! Не знаю, почему я родился, именно я, такой тихий, такой некрасивый – рот по фазе не совпадает с носом, как справедливо сказал Чарли, – не знаю, есть ли глубинная цель в том, что меня вызвали из несуществования к бытию, но я бесконечно благодарен, что это совершилось. Ибо жить – величайшее блаженство! Видеть мир в его буйстве и тишине, в его пылающих красках и сумрачных полутонах, ежечасно, ежеминутно, сиюмгновенно и вечно ощущать себя частицей этого великолепного мира, любоваться им, погружаться в него, познавать и познавать его и снова, и снова ощущать себя всей Вселенной! Сколько раз я утешал себя дошедшим из древности изречением: «Мне бывало хорошо, даже когда было плохо». И вот теперь свободным своим решением, жестоким итогом неопровержимого рассуждения я должен уничтожить единственную мою радость, единственное мое счастье – что я существую в мире!

Я бегал от окна к двери, и разговаривал вслух с собой, и кричал на себя. Почему я? Нет, почему я? Не я вызвал к реальности диких дьяволов разновременности, я только не запретил опасных экспериментов. А если бы даже запретил, Павел нашел бы способ обойти запрет, для его гениального ума обход любого запрета – пустяк! Но Павла нет, а расплачиваться за его просчеты должен я – расплачиваться неминуемой смертью. Какое пустое словцо – неминуемая! Смерть неизбежна, она никого не обходит, даже великие мастера новых геноструктур на Биостанции, творцы еще невиданных живых тварей не способны внедрить ни в старые, естественно возникающие организмы, ни в искусственно создаваемые ген бессмертия, а так бы нужно! Да, смерть неизбежна – но в свой час. Мой час пока еще где-то вдали. А требуют, чтобы я сам вызвал его из тумана грядущего, чтобы прервал себя преждевременно. Какое кощунство!

Поворачиваясь от двери к окну, я видел снаружи угасающее пламя заката и кричал на себя: «Ты скоро перестанешь восхищаться красками вечернего неба!» А обращаясь от окна к двери, горестно шептал: «Тебя вынесут, ногами вперед в эту дверь!» А глядя на пол, вспоминал, как бился Павел на этом полу, отчаянно пытаясь разорвать удушающую петлю разновременности, как надеялся, что удастся разорвать ее, и не допускал спасти себя. Будет час, и я тоже забьюсь на полу, как Павел, и буду рваться душой от двойного страха – что смерть наступает и что ее могут предотвратить. И я бросал взгляды на самописцы и регуляторы – их не исковеркает разновременность, они останутся, только меня не будет! Они доведут процесс до конца, на их лентах, в кристаллах их бесстрастной памяти запечатлится успех одного из величайших научных экспериментов. Им тот грядущий успех «до лампочки», как пошучивали наши предки. А мне, которому так бесконечно важно знать, как завершится эксперимент, он останется навечно неведом – меня не будет!

– Нет! – закричал я громко. – Нет, никогда! Я этого не сделаю!

Почти в беспамятстве я рухнул в кресло. В окне угасал закат. Земля прекрасней Урании, это общеизвестно, но небо Земли несравнимо с небом Урании, в котором сверкают три тысячи голубых и желтых, красных и синих светил. Небо Урании – праздник Вселенной.

Нет, и земные звезды прекрасны, но они бесстрастны, лишь чуть-чуть перемигиваются, а здесь, в темно-зеленом ночном небе Урании, в ее непрерывно волнуемой атмосфере переливаются, притушиваются, вспыхивают…

Они разговаривают между собой мятежным непостоянством сияния, величаво выплывая на ночные переговоры. А я вскоре уже не увижу этого божественного звездного торжества, оно останется, меня не станет.

– Не сделаю! – прокричал я чуть ли не с рыданием.

Меня била истерика, она истощила мои силы. Наверно, я потерял сознание. Потом, стараясь восстановить обстановку, я догадался, что беспамятство перешло в обыкновенный сон. И сон был такой глубокий, что лишь вызов Жанны разбудил меня.

– Не спи! – приказала она с экрана. – Я только что вернулась от Роя. Приди ко мне.

Я мигом вскочил. О том, чтобы идти к ней, не могло быть и речи.

– Сейчас не могу. Сделай одолжение, приди ты.

– Буду через пять минут.

Экран погас, и я кинулся к аппаратам. Пяти минут еле-еле хватило, чтобы настроить их на новую программу. От недавней скорби и нерешительности не осталось ничего. План был ясен, его надо было выполнять. Теперь меня беспокоило одно – не совершу ли я из-за спешки какой-нибудь ошибки. Я быстро регулировал автоматы и дважды проверял – для верности – каждую операцию.

Жанна вошла, когда я отошел от аппаратов и взгромоздился на подоконник, приняв безмятежную позу.

– Какой трудный день! – со вздохом сказала она. Если бы не наставления Чарли и не твои упрашивания, вряд ли беседа с Роем сошла благополучно. Это был допрос по всем правилам старины.

– Он спрашивал тебя о Павле?

– И о нем. Я сказала, что о Павле лучше узнавать у тебя. Вы вместе вели исследования, ты присутствовал при его гибели.

– Что он ответил?

– Что не увидел в тебе желания распространяться о Павле.

– Он и не спрашивал меня о Павле. Впрочем, он не ошибся: у меня действительно не было желания распространяться о Павле.

– Примерно так я и объяснила.

– Ты сказала, он расспрашивал о Павле. Значит, его интересовали и другие?

– Другие – это ты один.

– Вот как – я один! Он не интересовался ни Чарли, ни Антоном?

– Он сказал, что Антон и Чарли ему ясны, а ты – загадка. Он попросил подробно расшифровать таинственную природу существа, именуемого хронофизиком Эдуардом Барсовым.

– Ты это сделала?

– В меру своего понимания.

– Это много – мера твоего понимания? Чарли шутит: каждый говорит в меру своего непонимания.

– Суди сам. Если, конечно, ты способен судить о себе объективно и беспристрастно. Павел считал, что ты в себе не разбираешься.

– Думаю, что и он во мне не очень-то разбирался.

Тайны природы всегда ему были ясней, чем человеческие характеры. Он интересовался законами мира больше, чем странностями людей.

– Тобой он интересовался. Возможно, он видел в тебе одну из тайн природы. Я начала рассказ о тебе словом, которое Павел назвал сутью твоей души. Ты помнишь то слово?

– Нет, естественно.

– Между прочим, Павел часто повторял его. Ты должен был его слышать.

– Наверное, пропускал мимо ушей.

– Не смотри на меня так. Меня это раздражает.

– Буду смотреть в сторону. Так хорошо?

– Лучше. Теперь слушай. В разговоре с Роем я вспомнила, как познакомилась с вами. Я прилетела на Уранию с направлением на Энергостанцию и каким-то грузом для Института Времени. Институт достраивался, груз свалили в общежитии. Трое из вас пожертвовали для груза своими номерами, вы переселились к Чарли: его директорская квартира была обширней ваших комнатушек. Каждый внес что-то свое в украшение временного жилья. Чарли подчеркнул беспорядок в комнате красивым плакатом, он повесил его на двери: «Выходя на улицу, вытирай ноги!»

– Плакат в стиле его острот. Я помню это его воззвание.

– Антон нарисовал чертенят с хвостами, рожками и руками, гибкими, как хвосты. На чертенят падали молекулы, они ловко отшвыривали их: большие – направо, маленькие – налево. В общем, оправдывал прозвище Повелитель Демонов Максвелла. Павел прибил к стене схему переключений регуляторов в каком-то процессе, а ты повесил над своей кроватью портрет Декарта.

– Было. Репродукция знаменитой картины Франса Гальса. Я очень любил эту картину, хотя к творчеству Франса Гальса равнодушен.

– Вот, вот! К творчеству Франса Гальса равнодушен, а этот портрет любил. Я спросила у Павла: «Эдуард, наверно, большой знаток учения Декарта?» Павел ответил: «Сомневаюсь, чтобы Эдик держал в руках хоть одну книгу Декарта». – «Но почему он повесил его портрет?» – спросила я. «А ты присмотрись к картине, – посоветовал Павел, – на ней нарисована душа Эдика».

– И ты присмотрелась?

– Много раз присматривалась. Мне очень хотелось узнать все ваши души. С портрета глядел мужчина средних лет, длинноволосый – кудри прикрывали плечи, длинноносый, тяжелые веки наполовину прикрывали большие выпуклые глаза, он недавно побрился, но плохо побрился, художник лукаво изобразил и порез на подбородке, и островок недобритой у шеи бородки. А Декарт не просто глядел на зрителя, он радостно удивлялся тому, на что падал его взгляд. Франс Гальс с совершенством воссоздал душевное состояние философа – тот словно говорил каждому, кто подходил к портрету: «Боже, как удивителен, как прекрасен этот мир!

Восхищайтесь им, поражайтесь ему!» И Павел сказал мне: «Теперь ты понимаешь, почему Эдуард выбрал портрет Декарта в наставники, не учение Декарта, только его портрет? Здесь душа самого Эдика – его вечное удивление перед всем, что его окружает. Если Антона Чиршке возмущают законы природы, то Эдуард ими восторгается или удивляется».