Текст книги "В мире фантастики и приключений. Выпуск 10. Меньше - больше"

Автор книги: Сергей Снегов

Соавторы: Ольга Ларионова,Вячеслав Рыбаков,Александр Шалимов,Лев Куклин,Виктор Жилин,Игорь Смирнов,Александр Хлебников,Феликс Дымов,Галина Усова,Наталия Никитайская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

«Ну, что ты хотел сказать?» – спросила я его шепотом.

Он наклонил свою большую голову и внимательно посмотрел на меня круглым янтарным глазом, словно пытаясь понять, а потом переступил с ноги на ногу, приоткрыл клюв и вздохнул.

В последующие дни он часто устраивался у меня на плече и сидел подолгу. Его уже не тревожили мои движения. Я даже могла вставать, ходить с ним по комнате. Он оставался на плече; осторожно балансируя, прижимался боком к моим волосам. Я все ждала, когда же он начнет рассказывать свою тайну…

А он молчал… Потом я поняла: вероятно, он уже ощущал холод неизбежного конца и просто искал живого тепла.

Мы знали, что Боб очень стар. Яков – он кончил в том году биофак – привез как-то к нам по делу своего коллегу-орнитолога. Тот осмотрел Боба и объявил, что ему не меньше трехсот лет. А еще он рассказал нам много интересного о повадках воронов и о том, что науке известны случаи, когда старые вороны перед своим концом приходили к людям. Боб его очень заинтересовал, он даже предложил отдать ворона к ним в институт для наблюдений. Конечно, я категорически отказалась и услышала тогда немало упреков и от Якова, и от орнитолога, что не думаю об интересах науки. Яков объявил даже, что я просто эгоистка. Но я отказалась не только из эгоистических побуждений – я поступила так и в интересах самого Боба. Я-то знала, что ему хорошо со мной. И еще неизвестно, что они могли бы придумать в своем институте… Если его дни действительно сочтены, пусть лучше он проведет их спокойно у меня…

Теперь он почти не разлучался со мной. Поклевав размоченной в молоке каши, – есть он стал совсем мало, – он плелся в мою комнату, и я сажала его на стол или к себе на плечо.

Экзамены были уже на носу, и я занималась с утра до вечера. И почему-то меня не покидала уверенность, что Боб тем или иным способом обязательно поведает мне что-то очень важное… Иногда, отодвинув книгу, я просто смотрела на него и ждала. А он глядел на меня.

И мы оба молчали…

И вот однажды со мной произошло что-то странное…

Может быть, я задремала над учебником, а может, это была галлюцинация… Перед глазами вдруг возник какой-то загадочный пейзаж. Сначала я различала его очень смутно сквозь зеленоватую пелену тумана. Постепенно туман начал рассеиваться, и я увидела город на берегу океана… Впрочем, городом его назвать было трудно: амфитеатр удивительных сооружений, напоминающих одновременно гигантские кристаллы, и соты, и старинные дворцы, и фантастические композиции из радуг. Все это жило, пульсировало, искрилось, светилось, переливалось волнами ярких и чистых красок. Эту картину мне трудно передать словами, но я прекрасно помню ее, хотя прошло много лет. Город из оживших радуг на берегу фиолетово-синего океана под зеленым небом, в котором блестели яркие звезды… Почему-то именно звезды в изумрудно-зеленом дневном небе поразили меня больше всего…

Она умолкла и прикрыла глаза, вспоминая. Затаив дыхание, я ждал, что будет дальше.

– Я никому не сказала тогда об этом, – продолжала она, мельком взглянув на меня, – даже маме, хотя от нее не имела секретов. Видение было мимолетным, как вспышка. Возникло и сразу исчезло… Однако оставило ощущение встречи с необычайным. Помню, я долго сидела в каком-то ошеломлении, пораженная и испуганная. Я старалась припомнить, где могла услышать или прочитать о чем-либо подобном. Может быть, я где-нибудь видела похожий рисунок? Но память ничего не могла подсказать мне…

Мелькнула даже сумасшедшая мысль: а что, если это Боб? Не удалось ли ему заставить меня увидеть то, что он знает? Я со страхом посмотрела на него. Он дремал, отвернувшись, уткнув свой массивный клюв между корешками книг. Круглый глаз прикрывала беловатая пленка.

«Что это было, Боб?» – спросила я его. Он чуть повернул голову, глаз приоткрылся и снова скрылся под пленкой.

«Переучилась», – решила я про себя. Однако беспокойство не покидало меня. Удивительная картина прочно запечатлелась в памяти. Достаточно было вспомнить о ней, и она тотчас возникала перед глазами – во всех подробностях: фиолетовый океан, город радуг, зеленое небо со звездами…

В тот, последний, день Боб отказался даже от своей любимой куриной котлетки. Он безучастно дремал на столе, почти не открывая глаз.

Спать я ложилась поздно: до начала экзаменов оставалось всего три дня. Перед сном я перенесла Боба в его ящик и посадила на сено. Он печально взглянул на меня и сразу прилег на бок, чего раньше никогда не делал. Я поняла, что это конец, что утром его уже не будет… Что тайну он уносит с собой…

И все-таки он немного приоткрыл ее мне…

Ночью я проснулась от резкого стука. Я глянула на часы. Было без двадцати четыре. Ущербная луна светила в открытое окно. Небо на востоке над лесом уже светлело. Я с раннего детства почему-то боюсь этого предрассветного часа и, сколько себя помню, всегда пугалась, если приходилось проснуться на границе ночи и нового дня. Я потом долго не могла заснуть, прислушивалась с замиранием сердца к таинственным шорохам уходящей ночи, вспоминала разные страхи – действительные и выдуманные, и они начинали копошиться в темных углах моей комнаты… Вероятно; в этом было что-то атавистическое… Может быть, память далеких предков с их таинственным Часом Быка? Не знаю точно… Но пробуждение на рассвете для меня и сейчас остается кошмаром. Наверное, именно поэтому я стала работать до полуночи и ложиться очень поздно… Чтобы миновать тяжкие часы разбегом первого сна.

Вот и тогда, проснувшись от стука в предрассветный час, я прежде всего испугалась. Я лежала с широко открытыми глазами и прислушивалась, не повторится ли стук. И он повторился – резкий стук в дверь. Я вскочила и уже готова была закричать на весь дом, как вдруг заметила что-то черное на полу у двери… Рассвет еще только начинался, в комнате было почти темно, но пятно у двери казалось чернее окружающей темноты. И тут я вспомнила о Бобе… Он хотел выйти наружу и стучал клювом в дверь. Я подбежала к нему, взяла его в руки, распахнула дверь и вынесла на веранду. Он тяжело дышал, прерывисто, из последних сил. Его большой клюв был широко раскрыт. Я опустила его на пол, но ноги уже не держали его – он опрокинулся на бок и, пытаясь приподняться, потянулся ко мне. Я снова подхватила его и, прижав к груди, спустилась с ним в палисадник. Восток разгорался все ярче, а над головой, в светлеющем сине-черном небе, блестели звезды Ориона и сверкал Сириус. Боб вдруг потянулся из моих рук. Я подумала, что он хочет взлететь, но он не пытался раскрыть крылья, только тянулся вверх сам, тянул шею, голову. Понимаете, вверх – к звездам, к Сириусу… Клюв его широко раскрылся в последний раз, и из горла вырвался… предсмертный крик… Нет, даже не крик, это был призыв и прощание, в нем звучали и тоска, и какая-то необыкновенная радость освобождения, и надежда, и что-то еще…

Может, конечно, все это мне почудилось, учитывая мое состояние тогда, – ведь я впервые встретилась с таинством смерти. Но в те последние мгновения, когда его голос уже затихал и голова бессильно склонилась на грудь, я вдруг с необыкновенной четкостью снова увидела тот же поразительный пейзаж – город радуг, фиолетовый океан, зеленое небо со звездами, яркими, как Сириус. Эту картину сменила иная, еще более поразительная: какое-то огромное, очень светлое помещение, утопающее в прекрасных цветах. Они повсюду – поднимаются с пола, обвивают стройные колонны, заполняют промежутки между высокими прозрачными окнами, оплетают потолок. В окнах и меж цветов на потолке видны яркое, изумрудного цвета небо, алые облака и далекие звезды. Последним ощущением был чей-то взгляд – внимательный, испытующий, взволнованный… Взгляд самого этого мира или кого-то оттуда…

Кого-то, кто скрывался среди цветов?… Я вдруг почувствовала, что для него не существует тайны, что он пронзает насквозь до самых глубоких тайников моего я…

В этом взгляде растворилось все вокруг, и я сама тоже…

Меня нашли утром на ступеньках веранды с мертвой птицей в руках. Потом я долго болела, и тетя Юлия уверяла, что это ворон накаркал. В какой-то степени она была права. Мне потом рассказывали, что в бреду я твердила, что должна похоронить Боба среди цветов в беседке, обвитой цветами… Но его не похоронили…

Брат забрал тело ворона в свой институт. Его там исследовали по всем правилам биологической науки.

Мозг и что-то еще заспиртовали, а когда я выздоровела, брат подарил мне чучело Боба, очень искусно сделанное орнитологом, который приезжал к нам летом.

О своем приключении я потом рассказала и врачу, и моим родным. Кажется, никто не принял моего рассказа всерьез. Врач покивал многозначительно и записал несколько слов в историю болезни, а Яков пожал плечами и объявил, что все их самые новейшие методики не установили при анатомировании Боба никаких отклонений от нормы. Только мозг чуть-чуть больше по весу, но это ровно ни о чем не свидетельствует… Обыкновенный старый ворон.

Кажется, одна тетка Юлия была согласна со мной, что Боб не совсем обыкновенный ворон. Когда при ней заходила речь о Бобе, она многозначительно поджимала губы и говорила: «Я ведь предупреждала. Да вы все больно умные… А он вот ведь что…» И она умолкала, показывая своим видом, что ей все ясно, да только говорить об этом она не желает.

Разумеется, в ту осень я никуда не поступила, а год спустя сдала экзамены на астрономию. И после окончания аспирантуры специализировалась по радиоастрономии. Вот и все…

– Ну и как же, – спросил я ее, – пока ничего?

Она слегка улыбнулась:

– Увы, пока ничего. Ищу… То есть ищем, – поправилась она, вставая. – Вот скоро вступит в строй еще более мощный радиотелескоп.

Она вздохнула, надела очки, и ее серьезный задумчивый взгляд снова задержался на чучеле Боба.

ФЕЛИКС ДЫМОВ
НААВА
Рассказ

Я услышал шум на лестнице – в дверь позвонили.

Пошел отворять. Двое в синих спецовках с усилием втащили в квартиру металлический ящик на колесиках.

– Принимайте заказ. Автоматический секретарь с двойным объемом памяти и универсальным лннгвпстором. Не передумали? – спросил один, отряхивая руки.

– Нет, нет, мне обязательно нужен информатор, – сказал я.

И приналег плечом. Ящик мягко вкатился в кабинет.

Трудно сказать, чем именно заинтересовала меня бывшая корабельная система, нынешний экспонат Архива Времен. Пожалуй, некоей меланхоличностью облика, если так позволительно выразиться о машине. В тесноватой рубке «Тополя» суженная книзу Наава наверняка смотрелась неплохо. Но, оторванная от корабля, от флотских кресел, навевала грусть, еще более ощутимую из-за отдаленного сходства ее корпуса с человеческим лицом. Сходство подчеркивали и фасеточные глаза, я выступ перфоприемника, напоминающий нос, и полусферическая впадина колоратора, которую даже человек без воображения принял бы за рот. Прибавить к этому деревянные панели под колоратором (скорбные складки у рта?), необычно расположенную клавиатуру раздельно для правой и левой рук (усталые морщинки под глазами?) – и впечатление легко объяснится…

Я подключил машину в сеть, подвинул ногой пуфик.

Переделка Наавы была ничтожной: впаяли в схему дополнительные блоки памяти да свели многочисленные жилы, змеившиеся когда-то к узлам корабля, в один кабель, напрямую связанный с Информаторием.

Сначала ожил фасеточный глаз, будто Наава невесело подмигнула половиной лица. Осторожные точки забегали в многоцветий зрачков второй «фасетки». Полыхнул и погас колоратор – словно бы распахнулся на миг безмолвный рот. Глухим вздохом прошелестел сигнал проверки:

– Раз. Два. Три. Раз… Раз… Кто вы?

Конечно, голос у нее был женский. Живой, едва заметно картавящий. И проникновенный, как у кинозвезды. Интересно, а логика у нее тоже женская?

– Простите, что-то мешает в левом боку… Молектроника? Это ново для меня, раньше такой не было.

Суммирую. Ух, щекотно… Сейчас притерплюсь. Современная информация… Зачем? Я ведь так безнадежно устарела за сто десять лет!

Я молчал, давая ей возможность высказаться. Наава перераспределила огоньки в зрачках – будто повела взглядом по стенам:

– Вещи у вас немногословны. Это кабинет? Все уставлено древностями, книгами. И ничего для исследований. Вы – писатель?

Что ж. Она была недалека от истины.

– Историк. Специализируюсь на двадцатом – двадцать первом веках.

– Специалист? – подхватила она с издевкой. – Значит, вы ничего об этих веках не знаете.

– Остальные знают еще меньше.

– Это вас кое-как оправдывает.

– Надеюсь, с твоей… с вашей помощью…

– Говорите «ты» – не обижусь.

Я набрал полную грудь воздуха:

– Раскрой людям тайну «Тополя»!

– Никакой тайны, два несчастных человека… Но я этого не понимаю… – Последние слова Наава прошелестела убывающим трагическим шепотом. И добавила вполне деловито: – Читайте отчет.

– Читал, а толку-то? Пропуски, паузы, будто впоследствии подчищено. Скажи на милость, ну почему звездолет не смог разогнаться?

– Цитирую: «Необратимый процесс. Катапультирован реактор. Сто лет инерционной орбиты! Будем держаться. И надеяться. Прощайте, люди. Прощай, Земля. Командир Эдель Синяев. Второй пилот Максим Радченко».

– Кстати, Радченко ведь был стажером?

– Командир считал. Мак выдержал экзамен.

– И два пилота растерялись в простейшей ситуации? Нет, тут что-то не так. Убежден, ты знаешь чуточку больше, чем говоришь.

– Больше, меньше – какая разница? Вы и сами отлично вызубрили отчет… Истина принадлежит м н е. Моей памяти.

– Нет. Каждому человеку и всему человечеству.

– Интересно, где человечество было век назад. Впрочем, вы, белковые, никогда не отличались быстродействием…

– Однако, поверь, почти не страдали от этого. Ведь у нас есть вы, кристаллические!

– Я ничего не понимаю в истории «Тополя». Цепь безрассудств и отсутствие логики.

– Машинной.

– У этих двоих и вашей человеческой не хватало… Они… – Наава сделала эффектную паузу. – Они даже дрались. Он его – р-раз! А тот рукой выпад – и ладонью по горлу!

Цветовое пятно в экране колоратора собралось в пятачок и почти притухло – Наава скорбно поджала «губы». Хотелось бы мне знать, кто обучал ее провинциальной мелодраме. По-моему, предки излишнее значение придавали эмоциональной окраске информации. Без нее вычислительные машины почему-то считались обделенными.

– Послушай, ты бы не могла объяснить, из-за чего… – я поискал слово, – вся эта кутерьма?

– Не могли разделить биостат. Он мог спасти только одного.

– Неустойчивая психика? Странно. Оба прекрасно справились с тестами общей совместимости.

– На Земле!

– Какая разница? Для тренированного-то экипажа?

– Космос – вот единственный и надежный тест человечеству! – с пафосом воскликнула моя, мягко выражаясь, не очень уравновешенная собеседница.

Положительно, разговор не получался. Но я решил дожать:

– А ты, прости, не ошибаешься?

– Исключено. Оба вели дневники.

– Которые хранятся в твоей мнемотеке?

– В чьей же еще? Два электронных мозга на корабле – слишком большая роскошь.

– Они не догадывались, что вели записи в одну тетрадь, чуть ли не на одну страницу?

– Им было не до того. Каждый слушал только себя…

Разговор опять иссяк. Задумавшись, я откинулся на пуфике, заложил руки за голову, прихватил сцепленными пальцами волосы на затылке и машинально подергивал их, словно пробуя прочность шевелюры. Гляжу, моя Наава изумленно «распахивает» свои трагические «фасетки» и ни с того ни с сего начинает светиться, рдеть, пылать румянцем (других слов не подберу!), улыбается полным спектром весенней зелени и, слегка заикаясь, лепечет:

– Ладно, специалист. Слушайте. Может, и я наконец чего-нибудь пойму!

Степь дышала легко и тревожно. Недавно окончился дождь. Заходящее солнце продавило линию горизонта, сплющилось и затанцевало в струйках марева, как кипящая водяная капля на раскаленной плите. Воздух томился ожиданием – казалось, из-за мезозойских холмиков, под которыми упрятан комплекс наземного обслуживания, вот-вот выползет гребень флегматичного бронтозавра…

«А студент не торопится», – подумал командир, посмотрев на часы. За его спиной по-живому прислушивался к зову первобытной степи «Тополь». Сколько парсеков они уже истопали вместе! И вот последний полет.

Пилоту предписан заслуженный отдых, корабль детишкам на потеху выставят где-нибудь в углу дворовой площадки. А ведь мог бы еще ходить: крепко их строили в наше время! В свой последний полет командир пришел, как всегда, за четыре часа до старта и успел облазать все хитрые закоулки корабля. Будь его воля, он бы и броню магнитопластика сдвинул, чтоб хорошенько прозондировать реактор. Не то чтобы он не доверял автоматам. Просто не мог улететь, самолично не опробовав работу всех механизмов. Теперешняя молодежь впархивает в кабину секунда в секунду, пристегивается к креслу и, отключившись от Земли, мгновенно сживается с пустотой и звездами. Иногда Эдель побаивался этих «звездных мальчиков», без отрешенности и фанатизма перешагивающих комингс корабля и холодно задраивающих за собой люк, который его, Эделя Синяева, прозванного журналистами гением Малой Вселенной, немедленно отрезает от мира и оставляет наедине с Космосом, а значит, с самим собой: для него Космос так и не стал привычкой.

В звездоплаватели Эдель пришел уже прославленным на весь мир. «Человек-компьютер», «Живым сквозь пламя», «Руки, усмирившие взрыв», «Оседлавший ракету» – господи, чего только в свое время не прокричали о нем газеты. А все было гораздо проще.

В семнадцать лет Эдель еще не помышлял о Космосе. Он отлично водил тяжелые грузовозы и в шестимесячную послешкольную практику попросился на полигон потому, что не хотел расставаться с машинами.

Сначала ему дали «шаланду», потом перевели в наземную команду космического корабля. Теперь-то научились обезвреживать рабочее тело двигателя от радиоактивной золы. А тогда этого не умели, стартовали с Земли на четырех жидкостных стартовиках. Все бы ничего, но в случае отмены запуска заправленные стартовики нельзя было оставлять на пусковом столе, их отстыковывали и увозили на автопоездах в места слива топлива и окислителя. С такой вот игрушкой и катил однажды Эдель по серой струне бетона, свободно положив руки на баранку. Далеко впереди и сзади маячили выдвинутые влево тягачи сопровождения, пресекающие обгон, приостанавливающие встречное движение, – мера вовсе не излишняя: малейшая искра под брезент, не говоря уж о столкновении с автопоездом, привела бы к срабатыванию двигателя стартовика. Рядом с водителем, зажав полосатый флажок между коленями, дремал начальник маршрута лейтенантик Боря. Эдель замурлыкал себе под нос легкий мотивчик и прибавил газу. Вдруг в кузове хлопнуло, раздался нарастающий свист, брезент зачехления треснул и заполоскался по ветру. Машина вздрогнула. Эдель выжал сцепление.

– Сработала, проклятая-а-а! – завопил лейтенант, судорожно хватая его за руку.

– Тихо, суслик! – прохрипел Эдель, двинув локтем в бок. Он уже сообразил: произошло то, чего даже представить себе никто не пытался.

Борис откачнулся в угол кабины, заикал неглубоко и часто. Но внезапно вскинулся, рванул дверцу почему-то на себя.

– Сиди, ненормальный! Куда под струю?!

Свист переходил в вой. Машина затряслась, заупрямилась, как норовистый конь. Еле заметным поворотом руля Эдель отклонил автопоезд вправо, тяжело перевалил пологий кювет и выполз на ровную солончаковую поверхность. Краешком глаза успел заметить в зеркале заднего обзора, как нагоняющий его тягач налетел на сорванное вместе с дугами зачехление, попал под струю газов и перевернулся. Широкая трещина вызмеилась поперек шоссе, кусок асфальтового полотна вздыбился, клубящееся облако пыли вырвалось из земли. Машина на миг присела на все четыре колеса – и понесла. Неутомимая яростная сила вдавила водителя в сиденье, а против нее – этой слепой и глупой ярости – была одна педаль, на которую он до боли, до хруста в колене давил ногой.

Он успел проскочить мимо вышки высоковольтной передачи еще до того, как вибрация наполнила кабину, а руль стал неповоротливым и жестким. Теперь почти на двести километров потянулась гладкая, ничем не нарушаемая степь.

Только б не подвело сцепление. И руки. Потому что малейшая кочка вывернет колесо, рулевую колонку и руки из плечевого сустава, и вся система «ракета – человек – автомобиль» опрокинется. Немножко ветра, пыли, грохота – и больше ничего. Взрыв! И поворот – тоже взрыв: на такой скорости машине просто не выдержать поворота. Только вперед! Только по прямой, мертво вцепившись в баранку! Представь, что ты на гоночном, на «Голубой стреле» или как ее там, один посреди высохшего соляного озера!

Черт! Закрепил он походный хомут или нет? Маленький такой штифт с проволочным кольцом… Палец вспомнил усилие отжатия, но когда это было? Сегодня?

Две недели назад? Ох, жарко будет, если срежет ложемент. Прямой реактивной струёй, под которую неизбежно попадет кабина, их с Борисом разнесет в клочья…

В пылающие драные клочья… И какой-нибудь придурок с потугой на юмор выцарапает на постаменте: «Сгоревшим на работе»… Но об этом лучше не думать. Он не даст проклятой баранке вывернуться из ладоней. Не вильнет и не дрогнет. Прикипит саднящей кожей к оплетенному синей изолентой кольцу руля так, чтобы кисть заломило. Втиснет ногу в стремя… тьфу, в педаль… Выдержит тридцать секунд ЕЕ режима. Тик-так – полминуты. Полминуты – полжизни… Трава, белый солнечный блеск, желтые глиняные проплешины расплылись в зыбкую, режущую глаза пелену. Уже не сознанием, а каким-то чудом Эдель угадывал, в какой миг качнуть руль. На миллиметр – и обратно! Крепче за баранку…

Полминуты… Как-нибудь последние мили… Машина билась и трепетала, пытаясь взлететь вместе с ракетой, и степь расступалась, взрезанная реактивной струёй на две пыльные половинки…

Эделя отыскали вертолетом на сто шестьдесят четвертом километре от шоссе. Он лежал грудью на баранке, уткнув лицо в сгиб локтя, и взахлеб, по-детски рыдал. Но об этом не сообщил читателям ни один репортер.

Эдель усмехнулся воспоминаниям и еще раз взглянул на часы. До вылета оставалось двадцать минут.

– А вот и я! – раздался негромкий голос – из-за ноги «Тополя», совсем не с той стороны, откуда ждал Эдель, показался стажер, высокий, худощавый, в модном обтягивающем костюме с продольными валиками у бортов и остро приподнятыми плечиками. – Решил пройтись пешком…

«Пижон, – неприязненно подумал пилот. – И зачем такому Космос?»

Какой-то интеллектуал придумал, что случайный подбор экипажа в дипломный полет дает будущему космонавту максимальную психологическую закалку.

Дескать, раньше на экзамене студент тоже держал ответ по случайному билету. И ничего, не тушевался. Почему же сегодня мы должны комплектовать пару «экзаменатор-дипломник» в узком секторе взаимной приязни и выпускать в мир социально изнеженную личность?

Командир и стажер проходят лишь общие тесты совместимости, а впервые встречаются на борту корабля непосредственно перед стартом.

«Как невесту в старину! – ворчал Эдель, не одобрявший нововведения. – Привели под фатой, расписался в получении, а там что бог пошлет!»

– Мак Радченко, – представился юноша, первым протягивая руку.

Это тоже не понравилось не привыкшему к фамильярности Эделю.

– Вижу, что мак, цветик-семицветик! – пробурчал он. – Давно пора по местам.

– Успеется, – беспечно ответил стажер, оглядывая из-под руки горизонт. – Хорошая погода завтра ожидается.

«Погода, положим, могла бы тебя и не волновать, позлорадствовал Эдель. – Завтра ты будешь во-он за той звездочкой!»

Мак шагнул в лифт. Подождал, пока пилот сделает то же самое. Нажал кнопку подъема. Деловито ступил на борт. И не торопясь ушел в рубку. Медленно отъехала поддерживающая стрела.

– Внимание, Центр. Я – «Тополь», к старту готов.

– Старт разрешаю. Даю начало отсчета.

– Понял, Центр. Отсчет на пульт. Ну, будь, Николай! Тихой вахты.

– Чистого вакуума, Эдель. Мягкой посадки. Включать автоматику?

«Да», – хотел сказать пилот, но, увидев поскучневшую физиономию Мака, неожиданно переключил дубльпост:

– Возьми управление.

– Есть! – тихо ответил стажер. И пульту: – Перехожу на автономный.

– Принято. Освободить седьмой дополнительный «Тополю». Старт!

Мак дал поддув в противоперегрузочные кресла, прогрел магнитные камеры двигателей, поревел предупредительной сиреной и завис над космодромом. Потом толчок, «Тополь» прорезал атмосферу, в конце активного участка красиво отсоединился от стартовой ступени («Лихач!» – решил Эдель), развернулся и показал звездам четыре тонких огненных языка из дюз.

«Чертова молодежь! – уныло восхитился Эдель. Для них уйти в Пространство все равно что для меня когда-то стронуть с места самосвал…» Он стиснул веки. Но и с закрытыми глазами чувствовал молчаливое одобрение Наавы. Она умела отличить хорошего пилота.

– А мальчик был хорошим пилотом. С интуитивным чутьем пространства и корабля, – задумчиво отметила Наава.

– Это его слова? – спросил я.

– Это мои слова. – Наава слегка обиделась, но я сделал вид, что не заметил искры в фасеточных глазах. – Он всегда принимал решение чуточку раньше меня… Однажды, например, заложил вираж задолго до того, как я выдала скорость торможения, радиус поворота, но каждый нерв корабля кричал при маневре, что выбран самый безопасный и экономичный режим.

– Случайное попадание. – Я поддразнивал ее, чтобы вызвать на еще большую откровенность, и она знала, что я ее поддразниваю.

– Инстинкт пространства, новый признак космической расы! – продолжала философствовать Наава. – Вы вообще-то вдумайтесь: Мак был первым из таких, Смешно, разумеется, слышать неколичественные характеристики от электронной машины. Но мальчик всегда относился ко мне как к живой…

Наава хохотнула – напористо, но совсем не весело.

Естественно, не голосом, а одним колоратором – коротко и криво. Ох сколько несносных «человеческих» привычек накопила она за полтора века!

– Тебя учили играть в шахматы? – спросил я.

– Да. – Наава насторожилась. – Вы тоже догадались? Мак во всем умел перешагивать через расчеты.

Как в шахматах.

– Но не будешь же ты утверждать, что Эдель был плохим пилотом?

– Не буду. Просто они были разные. Разные – и все тут. Будь у нее плечи, Наава наверняка пожала бы плечами…

…Они были разными пилотами. И разными людьми.

Мак сразу это понял, едва ступил на корабль. Эдель показался ему каким-то таким… чересчур героическим, что ли? У него и внешность была под стать биографии: небольшой рост, отличные плечи и соломенные усы.

А главное – синий татуированный орел с женщиной в когтях, декоративно распластавший крылья на обе половины мускулистой, поросшей рыжеватым волосом груди. Маку орел нравился, он не понимал, почему Эдель стыдливо прикрывается в умывалке полотенцем.

Расспрашивать старого пилота о прошлом не хотелось.

С Эделем связывали самую невероятную из историй, почти легенд, которые шепотом пересказывают друг другу стажеры на космодромах и которые, как правило, приписываются всем знаменитым людям… Будто однажды во время обслуживания ракета сошла с пускового стола. Всех, разумеется, в лепешку, лишь Эдель ухитрился вцепиться в какой-то бортовой лючок. А когда, за атмосферой, осмотрелся, то увидел, что пристегнут поясным ремнем к рулевой тяге, и как миленькую усадил ракету обратно. Начальству, по слухам, это так понравилось, что его пригласили в космонавты: в конце концов, править из пилотского кресла, безусловно, не сложнее, чем в вакууме, верхом на обшивке корабля.

То-то удивился бы Эдель, узнав, как за долгие годы преобразилась в курсантском фольклоре история его подвига!

Сначала Мак порадовался назначению на «Тополь»: дипломный полет лучше проводить с асом, – аспиранты по молодости куда больше придираются! Но с первого взгляда понял, что предстоит не лучший год жизни.

Особенно дурацким выдалось первое утро полета. Командир стремительно, как все, что он делал, ворвался в салон и остолбенел: Мак сидел в углу в позе кобры, выполняя капалахвати – не самую трудную из асан дыхательной гимнастики йогов. Указательный палец в центре лба, средний прикрывает левую ноздрю. Вдох – очень медленно, выдох – внезапно и быстро, с громким звуком.

– Та-ак! Новости спорта – по странам и континентам! А я-то думаю, куда мой студент запропастился. Ты эти мамочкины упражненьица брось. Зарядкой по утрам будешь со мной заниматься. Детский сад, понимаешь! Слышишь? Стажер Радченко! Я к тебе обращаюсь, не к стенке! Прекрати же сопеть наконец!

– Это совет?

– Это приказ.

– Непонятно. Земля давно перешла на асаны.

– Стажер Радченко! Как полагается отвечать на замечания старшего по званию?

– Есть, командир!

– Дисциплина прежде всего! Малейшее нарушение – ложусь на обратный курс. Тогда, считай, Космос для тебя закрыт… Полет по программе свободного поиска. Дважды в сутки – часовая невесомость. Остальное время – полтора «же». Журналы исследований – в рубке и каютах. Сопроводительные пояснения представлять ежемесячно. Вопросы есть?

– Есть, командир. Первый разнос уже можно считать зарядкой?

– Перестань острить, студент. Еще вопросы?

– Надеюсь, в вашей практике это первый и последний неразумный приказ?

– Что-о?!! Да ты… Трое суток без вахты!

– Есть, командир!

Эдель распушил усы и выскочил из салона. А Мак закончил серию трехминутной стойкой на голове и неторопливо отправился в каюту.

«Чего разошелся? Прав не прав, а только можно и другим тоном. Сорок лет старик в коробочке, ничего хорошего, кроме вакуума, не видел. В промежутках – санаторий, обожание медперсонала, мечта! Может, и жениться было некогда. А тут вдруг последний полет перед списанием, хочется покуражиться. Ну его совсем! А то и вправду оставит без диплома…»

Мак уселся у столика. Включил иллюминаторный экран. Пустота заворожила, бесследно смыла с души осадок от разговора. И сразу же в каюту ворвались звезды – все вместе, выпукло, ясно, сцепившись лучами, но все равно зябкие, сплюснутые пустотой…

Из дневника Эделя Синяева:

«Ну и студентик достался! Цветочное имя, растительный характер, один вид тоску нагоняет. Пилот, может, будет неплохой, а руками ничего не умеет. Сегодня смотрю – мнемотека распахнута, электронная память на полу, он ползает на коленях по рубке, расслаивает ячейки, прозванивает точечным тестером. А там миллион листочков тоньше папиросной бумаги. И на каждом – линии печатных плат.

– В чем дело? – спрашиваю.

– Где-то кольцевой сигнал замкнуло.

– Этого не может быть в нормальных условиях. Выходы проверил?

– А кто говорит, что в нормальных? Я в нее сотню шахматных программ вбухал.

– За каким чертом?

– Прикажешь целыми днями в пустые экраны пялиться?

– Как ты разговариваешь с командиром?

– Мы сейчас не на вахте. Да ладно. Отремонтирую до возвращения.