Текст книги "Поиск-80: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Сергей Другаль,Юрий Яровой,Виталий Бугров,Владимир Печенкин,Семен Слепынин,Григорий Львов,Евгений Карташев,Всеволод Слукин,Александр Дайновский,Андрей Багаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Глава первая
Часы пущены

Эксперимент начнется точно по графику: 10 февраля в 12 часов дня. За два часа до начала техники включили аппаратуру, приборы, прогрели, отрегулировали, гермокамеру облучили кварцем. Я заглянул туда в последний раз, уже перед самым запуском членов экипажа: все чисто – постели, белье, посуда, пакеты с лиофилизированными продуктами, гантели, эспандеры, книги… Все на месте. Заходить в гермокамеру не стал, не стоит раздражать Мардер, она и так извелась, даже похудела в эти последние дни, борясь с «бактериальной грязью»: все кварцует, к испытателям в боксе не подпускает никого, кроме врачей, – боится гриппа. Или еще какой-нибудь ерунды, которая может сорвать эксперимент. Конечно, стоит в гермокамеру занести какой-нибудь вирус – все в такой тесноте заболеют друг за другом, вирусы и бактерии, как мы убедились, в строгой изоляции дают такие вспышки роста! Микробиологическое наводнение…

Вообще хлопот у микробиологов полон рот.

Лаборатории Руфины Карловны Мардер досталась самая неблагодарная работа – замкнуть третий круг, по фекальным массам. Ассенизаторская, одним словом, работа. На этом настоял Хлебников, хотя надо признать, что бактериальный реактор – все же скорее дело лаборатории Боданцева, Да он, Толя Боданцев, собственно, и начинал работу с этим самым «ночным горшком», как прозвали реактор в отделе. Затем Хлебников обязал заниматься «ночным горшком» и лабораторию Мардер, но чистюли-микробиологини, узнав о решении начальства, поднялись на дыбы: наше дело штаммы и посевы, сугубо лабораторная работа, пусть с бактериальным реактором возится сам Боданцев. Он конструктор, а бактериальную массу можно взять на любой станции канализации. И безотказный Толя Боданцев, узнав о бунте микробиологинь, поехал на фекальную станцию, привез бочку вонючей жижи…

Реактор у Боданцева получился объемом в десять литров – разве такой «ночной горшок» засунешь в кабину космического корабля? Боданцев сделал четыре варианта реактора – все без толку: не работают его «горшки», гибнут в них фекальные бактерии. И когда на одном из совещаний Хлебников обрушился на Боданцева, обвинив его в некомпетентности, безграмотности и прочая, добродушно-невозмутимый Толя взорвался и наговорил в адрес микробиологов таких грубостей, что бедная Руфина, покраснев и путая латышские слова с русскими, заявила, что сама лично подберет нужную бактериальную культуру для реактора.

И она сдержала слово, хотя, видит бог, было ей нелегко. Руфина объездила несколько городов (не могу представить, как эта милая, чопорная чистюля с лакированными ногтями ходила по полям орошения!..), выудила из нестерпимо вонючей жижи около двадцати штаммов бактерий, выделила (уже в институте) чистые культуры и, в конце концов, создала такой агрессивный компост, что боданцевские конструкторы уложились всего в два с половиной литра.

Никто не верил, что такой крошечный реактор замкнет этот проклятый третий круг. И когда контрольные анализы подтвердили, что мардеровский компост «съел» все фекалии без остатка, Боданцев всенародно, тут же в реакторном зале, расцеловал ошеломленную Руфину троекратно. «Жаль, Руфиночка, что я не магометанин, – объявил он красной от смущения Мардер, – а то я бы вас взял в жены».

С того «поцелуйного» дня Руфина прочно завоевала обожание конструкторов – это они ей в день рождения, среди января, вручили такой роскошный, такой огромный букет красных гвоздик, что бедная Руфина, совсем потеряв дар речи по-русски, рыдала, уткнувшись в букет, не стесняясь слез, а на ее букет бегали смотреть женщины со всех лабораторий. Вот кто такая Руфина Карловна Мардер, которая так волнуется сейчас, перед началом эксперимента.

Итак, эксперимент начнется строго по графику – в 12 часов дня. Гермокамера прокварцована, у испытателей в карантинном боксе Мардер берет последние мазки… Ну что же, вроде все в порядке.

– Комплект Эрлиха[3]3
  Набор лабораторных приборов для биохимического анализа крови.


[Закрыть] в норме? – спрашиваю я у Таи, она дежурит у входной двери в гермокамеру.

– Да, я сама проверяла.

Тая… Широко раскрытые с насмешливыми искорками в глубине карие глаза с милой, так красящей ее косинкой, задорно выставленный вперед со следами пудры кончик носа, по которому так и хочется пощелкать пальцем или, по крайней мере, потрогать, как кнопку – «Алло, центральная!» И даже губы – тонкие, чуть оттененные помадой и изломанные насмешливой улыбкой – тоже дразнили… Но не сейчас. Сейчас она была совсем другой: белоснежный халат, фонендоскоп на шее… Испытатели только что в карантинном боксе прошли последний врачебный осмотр – такова традиция.

Михаил, ознакомившись с гермокамерой и программой, предложил анализы крови делать внутри камеры – сам. «Я – гистолог, два года в онкологическом – практика отличная…»

Действительно, как я убедился из записей в его трудовой книжке, он почти год исполнял обязанности заведующего гистологической лабораторией. Правда, это было шесть лет назад, лабораторные навыки улетучиваются быстро…

Михаил Куницын – моя загадка. Еще с тех студенческих лет.

…Об их свадьбе Наташа сообщила мне постфактум, когда они уже побывали в загсе: «Возможно, мое решение покажется тебе диким, даже безнравственным, но я твердо уверена, что Миша – самый лучший, самый талантливый из всех, кого я встречала…»

Когда я понял, что они встречаются? Однажды вдруг поймал себя на мысли, что Наташа говорит его словами. Нет, не словами, а повторяет одну из «идей» Куницына – о том, действительно ли человек произошел от обезьяны. Я хорошо помню, как больно меня это кольнуло; я еще ничего не понял, а сердце вдруг сжалось, заныло – от предчувствия, видно. «Наташа, тебе скучно со мной?» – вырвалось у меня против воли. Наташа, помню, поглядела на меня с недоумением. Все поняла, покраснела и тут же с непонятным для меня жаром принялась излагать очередную куницынскую идею: «Эволюционная ветвь человечества – тупиковая, это же очевидно, Саша! Раз человек своим сознанием отменил по отношению к себе закон естественного отбора, что может явиться для него биологическим регулятором? Человечество умножается вне сферы регуляции биосферы – это же так очевидно!..»

«Тупиковая…» Господи, какая ересь! «Вне сферы биосферы…» Студенческие «высокие материи»… Так тошно у меня было в тот момент на душе – наплевать мне было и на регуляторы, и на биосферу в целом. А сам же съязвил – осел, осел! «И ты хочешь осчастливить человечество – вывести его из эволюционного тупика?» По всем правилам на такое хамство нужно было бы обидеться, а она: «У меня для этого… Для этого нужно быть совсем другим человеком». Так это по-куницынски прозвучало!..

И все же я пытался бороться – видит бог, пытался.

«Знаешь, Наташа, сейчас так модно быть оригинальным… Хобби! Все помешались на хобби: марки, значки, этикетки от бутылок, модные идейки…» – «Не надо, Саша, – умоляюще дотронулась она до меня. – Ты ведь ничего не знаешь. Ничего!»

Последнее слово она произнесла с таким значением… Милая Наташа! Как она хороша была в своей вере в эти самые «высокие материи» Куницына. Я же, видимо, был настолько убит… И она вдруг решилась: быстрым движением расстегнула портфель и вытащила тетрадь в черном ледерине: «Прочти, пожалуйста, при мне, прошу тебя, ты кое-что поймешь…»

Прочел. Но сначала, открыв тетрадь, увидел: двое темнокожих детей, изможденных до такого состояния, что свободно читались очертания черепных костей. Живые скелеты… Убийственная, конечно, фотография. А на следующей странице мелким нервным почерком:

«Каждую минуту на земном шаре умирает от голода 58 человек – прислушайтесь к их стонам и вы поймете, как страшно умирать не дряхлым старцем, а в начале жизненного пути, не от ран или болезни, а здоровым человеком. И напрасно думают, что смерть от истощения – естественная. Смерть от голода такая же насильственная, как убийство!

Напрасно утешаются оптимисты в розовых очках, что к 58 ежеминутно погибающим от голода они не причастны, – в их смерти виноваты все живущие и процветающие! И те 30 миллионов человек, которые, по подсчетам статистики, должны погибнуть от голода на земном шаре в этом году, – тоже на вашей совести, оптимисты в розовых очках!..»

Даже не зная почерка Михаила, только по слогу, по стилю я безошибочно догадался, что это написано Куницыным. В своей стихии… Проповедником ему бы, а не врачом. Впрочем, и врачом-то он решил стать – в этом я убежден – из сострадания к человечеству. Не к человеку, а к человечеству…

Я перебросил пару страниц – незаметно от Наташи.

«Вас, оптимисты, потрясают литературные шедевры, вы готовы рыдать над сентиментальной историей несчастной любви, так пусть же вас потрясут строки мировой статистики! По данным ФАО и ЮНЕСКО, около половины населения земного шара постоянно недоедает, 300—400 миллионов находятся на грани голодной смерти!..»

Для кого он писал это? На полях пометка:

«Одна из главных задач, стоящих сейчас перед человечеством, – борьба с голодом. Голод – это реальность для миллионов людей» (академик В. Энгельгардт).

Я это чувствовал и раньше: глобальные цифры и идеи Куницына завораживают настолько, что он теряет всякую способность рассуждать здраво. Вот тогда-то он и выдает «истины» о том, а от обезьяны ли произошел человек? Трактат о голоде… Все мы когда-то загорались желанием спасти человечество – ни больше, ни меньше. Медленно перелистывая тетрадь, я дочитал до конца – теперь я, по крайней мере, знал, чем же он заворожил Наташу. Но вот как объяснить ей, Наташе, что все это – розовое детство, романтика… И ведь не откажешь в убежденности, в страсти – действует!

«Увы, при всем своем могуществе и совершенстве человек – одно из самых неудачных творений природы: чтобы поддержать свое существование, он каждые два месяца должен поглощать количество продуктов, равное собственному весу. Для того чтобы добывать эти горы продуктов, человек сначала освоил хищнический образ жизни, истребляя других животных, потом изобрел сельское хозяйство, исковеркав облик планеты, уничтожив под пашню и луга сотни миллионов гектаров лесов и рощ и получив в награду за свои труды черные бури и пустыни. Тысячелетняя цивилизация пришла, в конце концов, к парадоксальному факту: в век наивысшего расцвета науки и техники человечество из-за голода теряет жизней больше, чем на заре истории! 58 жизней ежеминутно, 84 тысячи ежесуточно, 30 миллионов в год… Склоните же головы перед памятью обреченных вашей ленью, вашей косностью, вашим равнодушием к их судьбе!..»

Я вернулся к первой странице: дети с фотографии глядели с тягостным, мучительным недоумением. Черепа, обтянутые кожей…

М-да… И не знаешь, что сказать. А сказать надо что-то такое, чтобы поверила – мне чтоб поверила! И у меня в полном соответствии – будь проклято! – вырвалось: «Значит, вместе решили осчастливить человечество?»

Наташа вспыхнула, выхватила у меня из рук тетрадь и ожгла таким взглядом… «Есть вещи, над которыми не смеются». И я понял: чужой. Чужой для нее…

А потом я их встретил вместе – дня через два. Нельзя сказать, чтобы случайно, расписание Наташиной группы я знал на память, но ожидал ее увидеть у аудитории, конечно, одну. «Привет, старик!» – хлопнул меня по плечу Михаил с такой, как мне показалось, фальшивой радостью, что я поразился: что же она в нем разглядела «самое талантливое»? Одно комедиантство… А Наташа выглядела обычно, словно ничего в ее жизни и не произошло, и взгляд мой встретила так спокойно, открыто. Я даже растерялся на мгновение. А потом взял себя в руки, поздравил еще раз – обоих, и Наташа приняла мои поздравления как само собой разумеющееся.

И расстались мы друзьями: «Старик, всегда будем рады. Правда, Натка?..»

И вот теперь, почти полтора десятилетия спустя, Михаил Куницын по-прежнему – моя загадка.

Два года после окончания института в первой горбольнице патологоанатомом, однако в корне разошелся в своем заключении, на вскрытии трупа, с диагнозом лечащего врача, а труп был высокопоставленный, а диагноз поставил сам главврач больницы… Затем года полтора-два в онкологическом диспансере – на этот раз гистологом, в лаборатории, однако и там не прижился, опять «по собственному желанию», ушел опять «в белую степь», в Институт эмбриогенеза… Там он, пожалуй, застрял дольше всего – почти четыре года, уже в роли иммунопатолога (опять все сначала: специалист по трупным вскрытиям, специалист по клеточным культурам, специалист по защитным реакциям организма… Не много ли для молодого специалиста?..) И там, в Институте эмбриогенеза, он, кажется, в чем-то себя все же проявил: выдвинул идею, поговаривали – любопытную, многообещающую, что-то связанное с направленным развитием иммунитета у зародышей и новорожденных, вроде бы даже диссертацию накропал… Лет семь назад, помню, когда мы только-только с простейших организмов перестраивались на экологию человека, пришлось несколько раз побывать в Институте эмбриогенеза – протолкнуть туда одну темку по микрофлоре кишечника, в порядке содружества. Разговаривая с одним «завлабом», который оказался непосредственным начальником Куницына, не удержался, спросил: «Ну и как он у вас двигает науку?» А завлаб так выразительно вздохнул… Месяца через три-четыре узнал, что доктор Куницын нашел наконец свое призвание на «скорой», оттуда мы его скоропалительно и перетянули к себе, врачом экипажа испытателей.

Но для меня «загадка Куницына» не в этом. Когда я засомневался в его лабораторной технике, он так глянул на меня… Что он знает такое, что дает ему право глядеть вот так свысока? Нет, не то слово: с чувством собственной значимости, что ли? Да, вот что в нем необъяснимо: в нем словно два разных человека. Совершенно разных. Один – все тот же медик-студиус, с которым я имел неосторожность (назовем так) познакомиться (треп во имя коммуникабельности, театральные жесты, глубокомысленное умничанье), а второй… Вдруг глянет на тебя так, словно старше тебя на полвека, и изложит мысль с – такой убийственной логикой и четкостью… Смотришь на него во все глаза: откуда эта глубина, точность, совершенно неожиданный поворот мысли? И вдруг тут же выдаст такую «истину», хоть за голову хватайся, из разряда тех, которые биологи-юмористы обозначают кодовой фразой: «А ты родился от обезьяны?» И ведь с такой глубокой верой, с такой убежденностью начинает доказывать, что ты родился не от обезьяны, а от медведя. Со стороны это, конечно, выглядит дешевым комедиантством, а вместе с тем настолько искренне… Однажды я не выдержал, спросил его: «Ты овладел аутогипнозом?» Рассмеялся…

Но почему настойчивое предложение Михаила анализы крови делать в гермокамере встревожило и Таю? Ведь она его совсем не знает… Другое дело – я. Одна его вспышка гнева в гермокамере, когда он знакомился с ее устройством, чего стоит!

С устройством гермокамеры его знакомил Боданцев.

– На этот раз эксперимент будет проходить с имитацией условий космического полета – шторы на иллюминаторах задернем, – сказал Боданцев, с добродушно-обезоруживающей улыбкой задергивая перед лицом Михаила плотные черные шторы.

– Да? – несколько растерянно переспросил Михаил. – А сколько же человек жило здесь?

– Около шести тысяч часов, – ответил я на его вопрошающий взгляд, и Михаил, кивнув, с прежним изумленно-восторженным видом стал разглядывать гермокамеру. Я проследил за его взглядом: маленький столик, складывающаяся из толстой полиэтиленовой пленки раковина, узкая деревянная кровать, на которой змеей была укреплена резиновая трубка – датчик сна…

– Знали ли хоть они, на что идут? – спрашивает Михаил, опять оборачиваясь ко мне.

– Кто? – удивляется Боданцев. – Испытатели? Конечно, знали! Это ведь наши техники и лаборанты. Не только знали, но и сами принимали участие в разработке аппаратуры.

Боданцев ушел в угол гермокамеры, поднял с пола пучок проводов, оканчивавшихся штекером.

– У камеры круглосуточно дежурил врач. Когда испытатель ложился спать, датчики частоты пульса, артериального давления, частоты и ритма дыхания, расположенные у него на теле, подключались через этот штекер к кабелю телеметрии. В любую секунду мы знали, как он себя чувствует. Ну и кроме того радио, телефон… А если уж совсем приспичит, – рассмеялся на всю камеру Боданцев, – можно включить тифон. – Боданцев указал на красный выключатель на стене. – На пульте точно такой, дублирующий.

Тифон, эта дикая сирена, как утверждает молва, выпрошенный в тепловозном депо лично Боданцевым, года три назад включался лишь однажды – техники проверяли линию. Но тогда меня не было, мне лишь рассказывали, что это за дьявольская штука – истошный вой по всем этажам, мертвого на ноги поднимет!

Провода со штекером Боданцев опустил на пол – аккуратно, не дай бог повредить. Сел на кушетку, которую собирался заменить диванчиком, и рассмеялся вновь – заразительно, заполняя хохотом всю гермокамеру, словно шум водопада.

– Александр Валерьевич готов мне голову оторвать, когда телеметрия барахлит. Каждый раз пишет докладные. А начальник отдела что? Лишает меня, разумеется, премии. Если они вообще бывают… – Опять гулкий смех. – Какие у нас премии? Только по хоздоговорным работам, а мы ими уже давно не занимаемся – космос, космос… Но я не обижаюсь, – продолжал Боданцев, отсмеявшись. – Он у нас сердечник, Александр Валерьевич. Однажды, с усталости, видать, сам на себя посмотрел критически и говорит мне: «Один испытатель – сорок спасателей». Сорок не сорок, но своих медиков он заставляет дежурить у гермокамеры круглосуточно – нам, технарям, не доверяет даже контроль телеметрии. Видели в зале диван? Это для ночных дежурств – я самолично поставил. Ох, как он взвился на дыбы! – Опять смех, от которого трясутся даже стены гермокамеры. – На меня с кулаками: «Ночью дежурные должны сидеть у пульта, а не отдыхать на диване!» А что им, всей бригаде, всем сидеть у пульта? Не верит технике, и только. Сердечник!

Отсмеявшись, Боданцев принял серьезный вид. Озабоченный.

– У вас вопросы ко мне есть?

Михаил присел с ним рядом, на кушетку. Кушетка заскрипела – на двух явно не рассчитана.

– А кто был первым?

– Первым? – Боданцев наморщил лоб. – Не помню, много было. А ты, Саша, не помнишь?

Я пожал плечами. В самом деле, кто был первым? Камера тогда была маленькой – в два раза меньше этой. Кто же перешагнул порог первым? Перешагнул, вдохнул пахнущий свежескошенным сеном воздух… Такой запах воздуху придает хлорелла – сама немного газит.

– Не помню. Можно посмотреть по «Историям болезни».

– Если ко мне вопросов нет… График, что поделаешь.

Ушел.

– Ты мне хотел рассказать про симбиоз, – напомнил Михаил.

– А… Разве?

В памяти вдруг всплыли полузабытые строки из стихотворения Дмитриева; стихи мы напечатали в стенгазете, посвященной двухмесячному эксперименту:

 
Запирали их в сурдокамерах,
В бесконечности немоты,
Не железных людей, не каменных,
А таких же, как я и ты…
 

Мелодрама, конечно, но в общем-то верно. Кушетка, столик, крошечная кухня, две полки – с посудой и книгами, бортовой журнал, эспандеры… Вот и все. Час, второй, третий… «Как самочувствие?» – спрашивает дежурный врач по связи. «Нормальное».

А капнограф, анализатор концентрации углекислого газа в атмосфере гермокамеры, медленно поднимает кривую вверх – к полутора процентам. «Как самочувствие?» – «Нормальное».

А приборы говорили: за сутки из гермокамеры исчезали двадцать литров кислорода. Признаки гипоксии у человека начинают проявляться уже при семнадцати процентах содержания кислорода в атмосфере… Значит, человек с хлореллой в гермокамере может прожить не более двадцати пяти дней.

Но главное было даже не в этом – не в кислородном голодании. Эту проблему мы в конце концов решили, изменив рацион питания, – уравняли дыхательный и ассимиляционные коэффициенты человека и хлореллы. Главное было в другом: мы очень боялись ацидоза[4]4
  Патологическое состояние, связанное с накоплением в тканях и крови человека кислых продуктов обмена веществ.


[Закрыть]. Из литературы знали: углекислый газ прежде всего насыщает кровь. Но насколько это опасно? Крайняя форма некомпенсированного ацидоза – кома. В переводе с греческого «глубокий сон». Настолько глубокий, что вернуть человека к жизни порой бывает невозможно.

Да, мы все время контролировали кровь. Ее кислотность, «п-аш». Признаки компенсированного ацидоза появились быстро – на второй, кажется, день. «П-аш» крови на наших графиках медленно, зеркально повторяя характер кривой капнографа, поползла вниз. Пока это было не опасно – в пределах допустимого. Стоит в гермокамере снизить концентрацию углекислоты – кривая «п-аш» крови поползет вверх, ацидоз был пока управляемый. Но где-то, на каком-то участке, мы ждали, кривая «п-аш» должна сделать резкий скачок или наоборот – площадку, должна нарушить свое «зеркальное» повторение кривой капнографа. Это и должно стать сигналом начала некомпенсированного ацидоза. Организм испытателя уже не в состоянии «переваривать» излишки углекислоты – начинается отравление. И мы ждали…

Пятые, шестые сутки… «Как самочувствие?» – «Нормальное».

А на седьмые сутки кривая «п-аш» вдруг пошла вверх. Мы не верили своим глазам: в чем дело? Все пальцы искололи испытателю, Боданцев изошел злостью – для анализа крови нужно руку просовывать наружу через специальный манжет, а значит, нарушалась герметичность. Все верно: кривая «п-аш» за ночь поднялась. А днем – опять упала. Так и пошло: днем кривая падает, а ночью – лезет вверх.

Сколько было высказано гипотез и предположений – голова пухла! А потом кто-то сопоставил кривые капнографа (Тая, кажется) с нашими злополучными данными по кислотности крови, и мы поняли наконец, в чем дело. Оказывается, предсказанный когда-то «симбиоз Скорика» (баланс между хлорофиллом растений и гемоглобином высших животных) оправдался полностью. Конечно, этот симбиоз профессор Скорик, наш шеф и бог, рассчитал чисто теоретически, для всей биосферы в целом, а мы получили его в микромодели биосферы, но суть-то одна и та же! Вот в чем дело: концентрация углекислоты в гермокамере, когда мы выровняли дыхательный и ассимиляционный коэффициенты, хлореллой стала поддерживаться переменной – в зависимости от того, что делает, в каком состоянии находится человек. Днем, когда испытатель работал и потреблял кислорода больше, а значит, больше и выделял метаболитов[5]5
  Продукты жизнедеятельности, подлежащие удалению из организма. Здесь имеются в виду газовые выделения при дыхании.


[Закрыть], хлорелла, получая «усиленное питание», давала больше кислорода, поддерживая концентрацию углекислого газа около полутора процентов. Зато ночью, когда испытатель спал, концентрация падала почти в два раза…

– Но это же ясно еще до постановки опыта! – вскричал и заметался по гермокамере Михаил. (Ясно?! Как ему всегда ясно в задаче, которая уже решена…) – Исходная позиция. Поскольку газовый состав атмосферы поддерживается биосферой Земли в основном постоянным вот уже миллионы лет, следствие первое: существует механизм обратной связи между ДК[6]6
  Дыхательный коэффициент – соотношение между объемом выдыхаемого углекислого газа и вдыхаемого кислорода.


[Закрыть] животных и АК[7]7
  Ассимиляционный коэффициент – соотношение между поглощаемым растением углекислым газом и выделяемым кислородом.


[Закрыть] хлореллы и остальных растений…

– Действительно, открытие…

Никакой реакции! По-моему, он не только моей иронии – меня самого не замечал! И такой менторский, такой поучающе лекторский тон при этом.

– Наиболее исчерпывающее доказательство – от противного: если бы этого механизма обратной связи между животными и растениями в рамках биосферы не существовало, многомиллионнолетняя эволюция животных выработала бы в них приспособляемость к жизни в атмосфере и с крайне низким содержанием кислорода.

Ну и доказательство! Взять за постулат то, что само требует доказательства, и на такой «основе» выводить следствия?..

– Послушай, Михаил. Я понимаю: логически можно прийти к любому выводу. Но ведь теория симбиоза биосферы профессора Скорика отнюдь не догмат, это гипотеза на допущениях…

Никакой реакции! Как будто сам с собой размышляет:

– Таким образом, постулируя чисто программно, что зеленые растения должны ощущать жизненный ритм животных, мы должны сделать следующий вывод: если опыт в экстремальных условиях, – а углекислая атмосфера и должна быть отнесена к явно экстремальным условиям жизни, – поставить, заведомо исключив механизм обратной связи, то мы получим… Да, мы получим патологическое отклонение в жизненном ритме растений. В данном случае – хлореллы.

Давно уже никто меня не удивлял. Да и удивлял – мягко сказано. Два года кропотливейшей работы, два года сомнений и ошибок привели нас в конце концов… к тому же самому выводу! Да и то ведь случайно: если бы не тот эксперимент с масками в гермокамере… А тут – пришел, услышал – и пожалуйста… Но, может, его логика – дело случая?

– Что ты имеешь в виду под патологией жизненного ритма хлореллы? – спросил я его неожиданно севшим голосом, сам не знаю почему.

– Патология? – замер посреди гермокамеры Михаил. – Определим исходные данные. Первое: углекислая атмосфера стимулирует рост растений. В данном случае – деление клеток хлореллы. Второе: регуляция жизненных ритмов растений и животных взаимно двухканальная…

И терминология-то какая… «Взаимно двухканальная!» А действительно: обмен метаболитами идет ведь в двух направлениях: от растений к животным… Фу ты! Языком Куницына заговорил…

– Вывод первый, – продолжал размышлять Михаил: – Регуляция по каналу «растения – животные» должна идти по линии… Да, по линии возбуждения жизненного ритма: растения нуждаются в притоке свежих порций углекислого газа. По второму же каналу «животные – растения»… То же самое: по линии возбуждения.

То же самое? Я ощутил в себе странный зуд – какое-то неуправляемое нервное возбуждение, словно охотник, увидевший дичь: ага, вот тут твоя безупречная логика и завела тебя, дорогой, в тупик; если следовать твоей логике, то как объяснить тот поразительный эффект, который мы наблюдали в культиваторе, когда человека заменили газовой маской? Такая бешеная вспышка роста…

– Однако, – потер Михаил тыльной стороной ладони вспотевший лоб, – мы на наши исходные данные забыли наложить ограничение: газовый-то состав атмосферы стабилен. – Зуд во мне разрастался, я ничего не мог поделать с собой. Ну, ну, сейчас ты сам себя высечешь… – Да. Тупик, – вдруг согласился (со мной?!) Михаил. – Попробуем сформулировать исходные данные вновь: двухканальная регуляция, постоянство газового состава в нормальных условиях, экстремум в виде углекислой атмосферы, разрыв обратной связи – от животных к растениям… Да, в этом случае в эксперименте мы должны получить патологию в виде неуправляемой вспышки клеточного деления.

Я даже подался вперед – к Михаилу: вспышки?!. Не знаю, что у меня было в этот момент написано на физиономии, да он, к счастью, занятый своей логикой, на меня и не смотрел, но в душе… Если бы кто-нибудь мне сказал, что есть на свете человек, который чисто умозрительно, просто так даст ответ на головоломную задачу, над решением которой коллектив научных сотрудников бился более двух лет… У Таи, когда у нее отличное настроение, есть такая поговорка: «Смех на палочке». Вот именно: смех на палочке… Уже один только вывод о том, что микроводоросли, эти крошечные зеленые шарики, едва различимые под микроскопом – ядрышко хлорофилла, немного клеточной массы и целлюлозная оболочка, – «опекают» высших животных, оберегают их жизнь… Пусть это метафора, но как иначе назовешь ту пластичность атмосферы гермокамеры, которую мы, не веря своим глазам, наблюдали по меньшей мере в четырех с половиной тысячах часов эксперимента, – днем полтора процента углекислого газа, а ночью – ноль-семь?.. И без всякого нажима со стороны – мы ведь даже не прикасались к газовым магистралям для выравнивания состава атмосферы!.. Сколько было дебатов, сколько было высказано гипотез… И никто ни разу, я отлично помню – сам месяцами ломал голову над этим феноменом, над этим поразительным явлением симбиоза, воистину величайшего союза флоры и фауны, растений и животных, – никто не дал правильного ответа на вопрос о том, а что будет, если разорвать эту самую обратную связь – от животного к растению… Больше того, когда мы чисто случайно (нужно было проверить работу культиватора с хлореллой при, так сказать, чистых условиях – без испытателя с его метаболитами), заменив человека в гермокамере специальной газовой маской, имитировавшей дыхание испытателя, получили этот самый загадочный эффект эйфории хлореллы – совершенно необузданный процесс спонтанного деления клеточного материала… Растерялись даже. И никому в голову не пришло, что так и должно быть. А тут на тебе: пять минут размышлений и вывод: «Мы должны получить патологию в виде неуправляемой вспышки клеточного деления». И ведь мы нигде ни единым словом не обмолвились – ни в докладах, ни тем более в статьях – об этой самой эйфории хлореллы…

– А если так… – опять задумался Михаил, по-прежнему словно не обращая на меня ни малейшего внимания. – Если это так, то из этого вытекают по крайней мере два важных следствия: во-первых, механизм регуляции состава атмосферы Земли имеет некоторый запас, очевидно, по каждому из ее компонентов, в том числе и по углекислому газу. Да, об этом ведь и писал профессор Скорик предупреждал, что если не будут приняты меры, зеленая часть биосферы со временем отравится газовыми выделениями цивилизации – выхлопными газами автомобилей, электростанций и всем остальным…

Я чувствовал себя чуть ли не обворованным – мерзкие состояние: два года работы, бессонные ночи… А какой был ужас, когда мы увидели, что хлорелла в культиваторе начинает менять свой цвет! Обычно хлорелла, когда «живет» с испытателем, в сутки вырабатывает около полукилограмма биомассы. Это норма. А тут, без человека, чуть до килограмма дело не доходило! Механизм отбора излишка биомассы, отрегулированный на эти самые пятьсот шестьдесят граммов, явно не справлялся, и культиватор буквально на наших глазах начал темнеть. Да и сама хлорелла, обычно мягко-зеленая, вдруг стала стремительно приобретать какой-то ядовито-зеленый, изумрудный оттенок. Но главное было в другом: кривые газоанализаторов – все до единого – четко регистрировали падение концентрации кислорода: за трое-четверо суток с двадцати одного процента до пятнадцати. Зато кривые концентрации аммиака и метана резко полезли вверх… Хлорелла будто переродилась, превратилась в какую-то раковую опухоль! И никто не понимал, что же именно с ней произошло. Помню, кто-то из стоявших возле культиватора, пораженный увиденным, сказал: «Самоубийство».

– А во-вторых, – продолжал Михаил размышлять вслух, – можно выдвинуть чрезвычайно любопытное предположение о том, что определяющим в газовом составе атмосферы, как это ни парадоксально звучит, является концентрация углекислого газа… Да, да! Не кислорода и азота, а углекислого… А это значит… – Он прошел к иллюминатору, постоял, повернулся ко мне, и я опять, совершенно неожиданно для себя, ощутил прежний нервный зуд, но теперь уже совсем иного характера: я, как мне казалось, уже знал, что он скажет сейчас… Знал. – Да, интересно… Если принять во внимание наш вывод о патологии зеленой клетки при увеличении концентрации углекислого газа… Послушай, – вспомнил он наконец обо мне. – Потрясающая картина: вся поверхность Земли, да и океан – тоже… Сплошной зеленый ковер! Сплошные джунгли! Спонтанный рост зеленой клетки… Нет, представь себе, какая дикая, совершенно не управляемая вспышка роста зелени! – (А я ее видел перед собой: ядовито-зеленая густая масса хлореллы, через которую с трудом прокачивается воздух…) – Но ведь это… – Замолчал он, пораженный… – Но ведь это… «зеленая смерть»? Да, да… Концентрация кислорода в воздухе, скорее всего, будет падать, а это…