Текст книги "Поиск-80: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Сергей Другаль,Юрий Яровой,Виталий Бугров,Владимир Печенкин,Семен Слепынин,Григорий Львов,Евгений Карташев,Всеволод Слукин,Александр Дайновский,Андрей Багаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

5

Ушинский в который уж раз перечитывал свидетельские показания, отыскивая в них еще хоть какую-нибудь зацепку, когда в кабинет вошел Хилькевич.

– Ты теперь вроде выпивохи возле гастронома… Все ищешь «третьего собутыльника». Не нашел еще? А что от Загаева слышно? Не звонил?

– Звонил. Начальство разрешило ему провести Первомай в Харькове, с семьей. После праздника приедет, На Урале добыл немного фактов, но конкретного ничего. Вижу, у тебя есть что-то интересное.

– Слушай, Юрий Трифонович, ты и меня в свою веру обратил, и мне уж этот «третий» стал мерещиться.

– Да ну! Перекрестись, если мерещится.

– Может, вместе перекрестимся. Послушай. Сегодня вдова Машихина приходила в паспортный стол выписывать из домовой книги покойника. И есть одна подробность. Так сказать, привет из загробного мира.

– Ладно, не интригуй, рассказывай.

– Ага, интересно? В общем-то, ничего реального. Так, из мира фантастики.

– Что, в Сторожце завелись черти?

– Представь себе, завелись! Знаешь, почему у вдовы живут сейчас брат с женой? Вот послушай…

Когда сегодня у райотдела вдова ожидала паспортистку, Хилькевич как раз проходил мимо. Подсел к Дарье. Посочувствовал ей. Разговорились в неофициальной обстановке.

– Наверное, неудобно брату ездить каждый день за двенадцать верст? – спросил между прочим Хилькевич.

– Не шибко брат доволен, а что делать? Боязно одной-то по ночам… А когда брат с золовкой рядом, тогда ничего.

– Чего ж боязно?

– Так… Помер Зиновий грешной смертынькой… Блазнится разное…

– Что же именно?

Дарья Ивановна замолчала, но Хилькевич попросил рассказать, не стесняться, и она, смущаясь, рассказала…

В первую ночь после смерти мужа ночевала одна. Позапирала окна и двери на засовы, поплакала в подушку о судьбе своей бесталанной и уснула. И вдруг, около полуночи, «прокинулась сама по себе» – проснулась без видимой причины. Занавеска была незадернутой, луна в окошке светит… а за окном стоит он…

– Кто?

– Да Зиновий покойный!.. Когда пьяный, бывало, поздненько заявится – у окошка встанет, ладошками заслонится, в горницу глядит и стукает в стекло тихесенько, чтобы дверь ему отчинила. И тут так же – стоит, ладошками заслонился, в горницу глядит… Всю меня холодом проняло, затрясло, як лихоманкой! Крикнуть хочу – не можу, перекреститься хочу – не можу… Очи от страха заплющила, а так еще страшней. Открыла очи – нема никого в окне. Только месяц светит… Машина на улице гудит. На стройке, слышно, люди размовляют, кран подъемный звякает – все вижу, слышу. Не сплю, значит. Не во снах привиделось. Так злякалась, что до свету очей не сомкнула! На окно подивиться боюсь, да нет-нет и гляну. Но больше Зиновий не казался. Утром на работу иду, а голова болит, сама я невыспанная. Сказать кому, что ночью бачила, не можно, засмеют люди добрые. Скажут – баба суеверная. При дневном-то свете и сама разумею, что во снах-то привиделось, а все одно жутко. На другу ночь ще крепше заперлась. Лежу, не сплю. Уж и полночь миновала – ничего. За день уморилась, да прошлую ночь без сна – так и дрема клонит. Уснула. И снова прокинулась. Месяц светит, за окном никого нема. А на горище ходит!.. На чердаке! Тихенько так ходит!..

Дарья и сейчас вздрагивала, рассказывая. Хилькевич сказал:

– Строительство идет рядом с вашим домом, ночная смена работает, может, вам и показалось…

– На горище воно ходило, кажу я вам! Походило трошки и стихло. До свету тряслась опять с переляку. В тот день после работы к брату в совхоз поехала: братику любый, поночуй у меня! Он посмеялся, целу антирелигиозну лекцию прочитал. Да все ж брат сестру в страхе не кинет – ездит ночевать и жинку с собой берет, чтоб самому не страшно было. Жинка у него боевая. Да-а, вот таки дела. Неприкаянная душа у Зиновия была, такой и осталась.

– Напрасно сразу не рассказали, Дарья Ивановна.

– Чтоб меня на смех подняли? Люди грамотны стали, ничему не верят. А он приходил, Зиновий-то, ночью… Вот как вас бачила…

Ушинский слушал Хилькевича, дымил «Беломором».

– Очень интересно. А где же мистика?

– Спроси у Дарьи Ивановны, – невесело улыбнулся Хилькевич. – Потому и прибежал к тебе со страхами вдовы Зиновия Машихина.

– Спасибо, Павел Игнатьевич. Жаль, Загаева нет. Но и тянуть с этим не годится. Если Дарьины видения не галлюцинация, будет нам к празднику подарок! Пригласи, будь другом, Машихину сюда.

Хилькевич скоро вернулся вместе с Дарьей.

– Здравствуйте, Дарья Ивановна, – поднялся навстречу Ушинский. – С домовой книгой все в порядке?

– Выписала Зиновия, – вздохнула женщина. – Жалко. Непутевый, а все муж был…

– Вам как-нибудь рассеяться надо, Дарья Ивановна, от горьких мыслей отвлечься. Праздник-то отмечать собираетесь?

– Який мне праздник, товарищ следователь, не до того. Скоро месяц, як нема Зини… А там и сороковой день, помянуть треба по обычаю.

– Дарья Ивановна, праздник есть праздник, а вам отдохнуть надо, устали ведь с похоронными хлопотами, верно? – И многозначительно добавил: – Поехали бы вы к брату в совхоз, а? Этим нам очень поможете.

– Вам? Яка уж моя допомога? Не знаю… А и дома-то все мне боязно чегось… Мабудь, и вправду поехать?

– Конечно, Дарья Ивановна! Вот приедет к вам в пятницу брат – соберитесь, да и в совхоз. И, пожалуйста, пошумнее, с хлопотами, чтоб все видели: вы уезжаете к брату на четыре дня. Всем знакомым рассказывайте: еду, мол. Разумеется, о том, что это мы вам посоветовали, – ни слова. За домом присмотрим.

– Да оно, чего ж и не поехать…

– Желаем вам хорошо праздники провести!

Вдова ушла. Ушинский сказал:

– Не отправить ли нам и Гроховенко в Харьков на праздники?

– При чем тут Гроховенко?

– Многие в городе считают, что он повинен в убийстве. Сделаем вид, что и мы его подозреваем, арестовали и услали в областную тюрьму. Пусть поживет три дня в Харькове, в гостинице. Или не согласится на это?

– Как бы нам не пересолить, как бы не переиграть. Преступник, судя по всему, матерый и неглупый.

– Это какой преступник? – хитро прищурился Ушинский.

– Твой «третий лишний», который ходит в Сторожце невидимкой… А Гроховенко согласится. Он ведь бросил пить. Говорит, когда в честной компании за твоим столом собутыльника убивают, то, видно, с пьянкой кончать надо. Жена радехонька – остепенился мужик.

– И то добро. Только цена дорогая… Так что ж, Павел Игнатьевич, попробуем провести операцию?

– Устроить засаду у Машихиной? Попробуем. Если этот «третий» не миф и не призрак, то, может быть…

6

28 апреля, в пятницу вечером, Хилькевич собрался на рыбалку.

– И чего тебя несет на ночь глядя, – ворчала жена.

– К утреннему клеву в самый раз.

– На что тебе клев? Все равно без рыбы воротишься. Лучше бы дома отдохнул.

– Отдых должен быть активным. Где сапоги?

Он уже вышел за ворота, когда жена окликнула:

– Эй, рыбак! Удочки-то не берешь?

Вот черт: удочки забыл! Бормоча, что теперь не повезет, вернулся и взял удочки…

Лет пять назад ходил следователь Хилькевич с опергруппой на задержание двоих заезжих воров, удравших из большого города в тихий Сторожец, чтоб затаиться, время переждать. Воры пьянствовали в одном из окраинных домиков, ареста никак не ожидали. Все же взять их врасплох не удалось… И пришлось Хилькевичу отлежать неделю в больнице с колотой раной в плече. С тех пор Павел Игнатьевич Хилькевич, юрист, следователь, бессовестно врал жене, отправляясь на задержание или обыск, – пусть спит спокойно.

Удочки и рюкзак оставил в сарае у сержанта-оперативника. Посидел у него, чайку попили. Когда стемнело, огородами и садами пробрался к дому Машихиной, тихо постучал в стенку сарайчика-клуни:

– Трифоныч, ты здесь?

– Заходи, – глухо ответил Ушинский.

В клуне тьма кромешная. Нащупал плечо Ушинского, прилег рядом на рогожу.

– Ночка для воров подходящая, – ишь, тишина какая… На стройке, должно быть, не работают сегодня, празднуют уже.

– С их начальством договорились, чтобы ночную смену отменили. Так что условия идеальные… если «третий» существует на самом деле.

В щель между досками просматривался небольшой машихинский двор. Молодой месяц светил скудно. Пустой дом глядел в ночь темными окнами. Где-то на другом конце Старомайданной горланили песню, где-то играла радиола. Порой улицу и дом заливали зыбкие пучки света – по дороге проходила машина, и снова еще гуще смыкалась тьма. Лежали на рогожке, смотрели в щель.

– Курить охота, – сказал Ушинский.

– А ты бросай. Бери пример со старших, с меня хотя бы.

– Ладно, брошу. Когда-нибудь. А сейчас курить охота.

– Давай ватником тебя прикрою, закуришь.

– Потерплю уж.

– Ну, терпи. От Загаева нет ничего?

– Звонил. Ему хорошо: праздник дома проведет.

– Завидуешь?

– Да нет… Ну, немножко. Константин Васильевич говорил, что в Малинихе до отъезда Машихина, в семидесятом году, крупная кража была, нераскрытая «висит».

– Ты ему про засаду намекнул?

– Нет.

– Может, зря мы это затеяли?

– Может, и зря.

– Где остальных расположил?

– Видишь ту яблоню? Нет, сюда смотри. Там они, чтобы обзор и с другой стороны был.

Налетел ветерок, бурьян по краям двора зашевелился, зашептали яблони. На дальнем конце улицы затихла, смолкла песня. Тощий месяц повисел над крышей и пропал. Стало еще темнее.

– Да-а. Ночка для влюбленных и воров…

Вдали заскулила с подвывом собака. Окна глядели слепо. Иногда чудилось, что в них мелькает что-то… Ничто там не мелькало, просто звезды отражались. Хилькевич подумал, что Дарье одной в доме и в самом деле не до антирелигиозных рассуждений было… Ишь собака-то нагоняет тоску…

Ушинский толкнул его локтем. Что? Хилькевич обежал взглядом двор, дом, плетень. Из-за плетня белеет!.. Преступник – в белой фуражке? Странно. Шевельнулось вдоль плетня… И – «ммме-е-е»… Тьфу! Пораспустили коз! Ушинский тоже чертыхается шепотом.

Времени около двух, наверное… Вполне возможно, что и напрасно придумали засаду, впустую все. Поскучают вот так ночь, другую, третью, а версия-то ошибочная. Спать хочется. Хоть бы еще коза пришла, все разнообразие…

О-о, вот он!

По двору шел человек. Шел от огорода или от сада к дому. Какой он, кто – не разберешь… Темная осторожная тень… Хилькевич толкнул Ушинского, оперативник ответил тем же – вижу, мол.

Тень подкралась к окну, распрямилась, еле заметная на фоне стены. Чуть слышно Хилькевич прошептал:

– Когда будем?..

Ушинский придавил ему локоть: тише!

Тень перешла к другому окну. Здесь человек стоял долго. Вот хрустнуло. Стекло, наверное. Звона осколков не слышно. Фигура у стены уменьшилась, сократилась, стала исчезать…

Ушинский легко поднялся, без скрипа распахнул дверь клуни. Хилькевич бросился за ним, заметив краем глаза, как выросли из бурьяна силуэты милиционеров.

Из распахнутого окна выпрыгнул человек, на мгновение замер, рассчитывая, куда бежать. И тут в лицо ему ударил луч карманного фонарика:

– Стой! Руки, руки вверх! Ну!..

Плечистый парень в темно-сером пиджаке отступил на шаг, неохотно поднял руки. Морщился, отворачивался от света.

– Левченко, обыщи.

Сержант привычно провел ладонями вдоль тела задержанного. Передал Ушинскому мятую пачку сигарет, спички, галстук, бумажник, маленький карманный фонарик.

– Перчатки уже можно снять, – будничным голосом сказал Ушинский. Задержанный то ли еще больше сморщился, то ли усмехнулся. Стянул кожаные перчатки, отдал.

– А руки пусть так и будут, вверх, – напомнил оперативник.

– Товарищ старший лейтенант, за голенищем было… – сержант подал финку, держа за клинок.

– Заверни в целлофан. Идем!

Задержанный без напоминания привычно отвел руки за спину и пошел. Ушинский приказал сержанту:

– Останьтесь тут до утра, Левченко. В клуне скройтесь. Еремин где?

– В саду шукает, мабудь, еще кто…

Шли по самой середине улицы. Старомайданная спала. Даже собаки не лаяли.

– Садитесь, – Ушинский коснулся спинки стула.

Парень сел, положив руки на колени. Оглядел комнату, задержавшись взглядом на темном, без решетки, окне. Хилькевич обогнул стол и прислонился к подоконнику. Парень тотчас отвернулся. Попросил:

– Закурить бы, гражданин начальник.

Ушинский вынул из кармана сигареты, дал задержанному и сам с удовольствием закурил.

Хилькевичу не доводилось прежде видеть этого парня. Похоже, не здешний. Широкие темные брови, карие глаза с прищуром. Лицо грубоватое, но неотталкивающее. Держится без нервозности, сигарета в пальцах не дрожит. Покуривает равнодушно, будто ничего его не касается – пускай, мол, теперь граждане начальники делают что положено. Повел крутыми ладными плечами, зевнул, не раскрывая рта, – ноздри чуть дрогнули, да желваки на загорелых скулах вздулись. Все же нервничает – зевает. Но не рисуется, своей бывалости не показывает. Скромный бандюга. Хилькевич и сам зевнул, широко и откровенно. Кончается бессонная, беспокойная ночь. Хороший сегодня улов. А жена скажет: опять без рыбы пришел…

Ушинский неторопливо приготовил бланк протокола, попробовал на газете, как пишет шариковая ручка.

– Ну, как, начнем?

– Фамилию, что ли? – шевельнулся задержанный. – Саманюк Михаил Кондратьевич. Родился в одна тыща девятьсот сорок шестом году в городе Кременчуге…

– Не так быстро, куда спешите.

– Спать охота, гражданин начальник.

– Мы тоже спать хотим, Саманюк, но дело, дело… Давайте дальше. Судимость?

На вид Саманюку – за тридцать. Преступление старит. А преступления были. По его словам, отбывал наказание дважды – за грабеж и за кражу.

– Где в последний раз? Сколько лет?

– Четыре года. Справка об освобождении у вас, в ней все сказано.

Ушинский расправил измятую бумажку с загнувшимися краями. Вот так номер! Получается, что в 1970 году, когда в Малинихе случилась та кража, о которой звонил Загаев, и когда оттуда уехал Машихин-Чирьев, этот тип, Саманюк, преспокойно отсиживал в колонии. Получается, что никакими деньгами с Машихиным не связан я случайно полез в окно именно, машихинского дома… Да-а, дела!..

– Когда приехали в Сторожец?

– Вчера.

– На чем?

– Поездом.

– Каким? Откуда? Во сколько?

– Из Лозовой. В час с чем-то дня.

– Билет сохранился?

– На что он мне – не в командировке, не оплатят, А может, и сохранился, не помню. Что ваш сержант из кармана выгреб, все перед вами лежит, смотрите.

– К кому приехали? Здесь есть знакомые?

– Нету. Посмотреть приехал. Надо ж где-то устраиваться. Решил завязать с прошлым.

– У кого остановились?

– Ни у кого. Не успел. – Он ухмыльнулся. – К вам первым с визитом вежливости.

– Саманюк, вас задержали при попытке проникнуть в чужой дом через сломанное вами окно. Какая у вас была цель?

– Ясно же, какая…

– Но все же уточните.

– Деньги кончились, а пить-есть надо, верно?

– Денег у вас еще тридцать четыре рубля.

– Тридцатка – не деньги. Так, слезы…

– Значит, признаете, что совершили покушение на кражу?

– Так куда я денусь! Чистенько взяли, прямо на месте, ровно специально дожидались. Здорово работаете, гражданин начальник, такому и признаваться не жалко. Пишите: признаю. Чего уж темнить…

– Почему полезли именно в этот дом?

– В нем хозяев нету.

– Откуда знали?

– Вечером проходил мимо, думал, где бы на ночевку попроситься. Вижу, хозяева избушку на клюшку, сами на мотоцикл – и дали газу. Раз пять подходил, издаля поглядывал – не приехали. Ну и порядок.

– Кто проживает в этом доме, знали?

– На что мне? Кража – не грабеж, личное знакомство нежелательно.

– Что надеялись взять?

– Да уж что, как говорится, бог пошлет. Когда деньги на исходе, все сгодится.

– Финский нож для чего носите?

– Только для самообороны! Говорю, честную жизнь хотел начать. Вдруг да кому из прежних корешей не понравится моя «завязка». Вот и купил ножичек в Лозовой.

– В каком же там магазине финками торгуют?

– Зачем – в магазине? На вокзале купил у какого-то пьяного. Деньги еще были. Думаю, пригодится в хозяйстве. Он вроде и не финка.

– Но и на хозяйственный не похож.

Ушинский всегда разговаривал с задержанными на «вы». Только во время задержания позволял себе «ты», а когда допрашивал, если и отступал от официального обращения, то только для большей душевности, как объяснял себе.

– Закуривай, – подвинул пачку «Лайки». – Так ты говоришь, вчера приехал?.. Ну и как? Понравился Сторожец?

– Ничего, жить можно.

– Да, можно, если не воровать.

– Гражданин начальник, да ведь я ничего и не украл. Окошко попортил малость, так то еще не кража.

– Покушение на кражу.

– Ну, пускай покушение. За что тут судить? Конечно, меня-то вы засадите, потому что у меня судимость. Всегда так – один раз оступился человек, а потом уж его чуть что – и «в конверт».

– Верно, суд назначает меру наказания с учетом личности преступника.

– Во-во, мою личность учтут да год-полтора припаяют. А может, в той хате и взять-то нечего было.

– Может быть. Ты с Чирьевым давно знаком?

Ушинский задал вопрос как бы между прочим. Но тут же понял, что не сработала ловушка: Саманюк не растерялся и в свою очередь спросил тоже как бы между прочим:

– Чирьев? Кто это? Не помню такой фамилии. Он из ваших или из воров?

Если в начале допроса Саманюк и держался настороже, то теперь с каждой минутой становился спокойнее и развязнее. Ушинский понял, что легко и сразу ничего не добьется. Взял ручку и склонился над протоколом.

– Не помните, и ладно. Потом вспомните. Саманюк, вы имеете что-нибудь добавить к сказанному вами?

– Имею: пожрать бы.

– И мы не отказались бы. Верно, Павел Игнатьевич? Но придется подождать до утра. А вы, Саманюк, как в дом отдыха по путевке – сразу бы вам питание и покой. Прочтите протокол и подпишите. Так. Теперь позвольте вашу руку.

– «На рояле играть»?

– Не для рукопожатий же.

Ушинский снял на дактокарту отпечатки пальцев задержанного. Вызвал дежурного.

– Приятных снов, Саманюк. Вспомните Чирьева-то.

– Как впечатление, Павел Игнатьевич?

– Парень крепкий. Думаешь, он и есть тот «третий»?

– …Который лишний? Кто его знает. Вот она, справка, удостоверяющая алиби Саманюка на четыре года. И вообще, в его показаниях пока ни одного слабого пункта. Ладно, поглядим. Устал, Павел Игнатьевич? Иди поспи.

– Куда я пойду? Жена числит меня на рыбалке.

– Ах да! Вот они, ложные показания, хоть и жене. Из-за них человек лишается покоя. Ну, иди ко мне в гостиницу, за полсуток со мной потом рассчитаешься фактами по делу. Договорились?

Дверь вдруг отворилась, и в кабинет вошел Загаев.

– Не ждали? Доброе утро! Иду в гостиницу, гляжу, а в окне прокуратуры свет. Что за ночные бдения?

– Фью! Константин Васильевич! Да ведь вам разрешили в Харькове Первомай погулять! Неужели Сторожец лучше? Или с женой поссорился да сбежал?

– С женой ссориться не люблю, без того нервотрепки хватает. Праздник и Харьков тоже не уйдут, вечером назад уеду. Понимаете, сосет предчувствие, что вы тут… Есть новости?

– Из-за новостей и не спим. Готовили вам подарок к празднику, товарищ следователь.

– Какой еще подарок?

– Ценный. Задержанного. А уж насколько он ценный, гляди сам, Константин Васильевич, – Ушинский подал протокол.

Загаев бегло просмотрел его, потом еще раз прочел:

– Ах, молодцы! Вы понимаете, полуночники, что в ближайшее время будут раскрыты минимум два преступления: старое и новое!

– Но справка из колонии…

– Да что справка! У меня тоже есть справка. В Седлецкой ГАИ я выписал из архива все случаи угона транспортных средств с шестнадцатого по двадцатое сентября семидесятого года и попросил выяснить, «кто есть кто» из угонщиков. Так, на всякий случай! И представьте, фамилия Саманюка в этой справке фигурирует…

– Но он же отбывал срок!

– Да. Но в июне семидесятого освобождался «на химию», как принято выражаться у заключенных, то есть на стройку в городе Седлецке. А в сентябре возвращен в исправительно-трудовую колонию. За что, думаете? За угон автомашины. Правда, по данным ГАИ, угонщик, вернее, угонщики – их двое было – далеко не уехали.

Загаев вынул записную книжку.

– Вот. Машина ГАЗ-69, принадлежащая ремстройконторе, накануне похищения была неисправна – предстоял ремонт спидометра, поэтому и горючим была не заправлена. Шофер «газика» заявил, что бензина в баке оставалось не более ноль-пять литра. Пьяные угонщики пытались доехать от гаража до своего общежития, но не смогли – мотор заглох. Они бросили машину и ушли в общежитие спать. Той ночью на девятнадцатое сентября в Седлецке было зарегистрировано четыре угона, и этой истории с «газиком» большого значения не придали. Теперь предстоит разобраться, так ли все было, как записано в материалах тамошней ГАИ… Хотя подобные ребусы надо разгадывать на свежую голову. Пошли в гостиницу, Юрий Трифонович.

– И меня возьмите с собой, – попросил Хилькевич.

– Ты же местный.

– Возьмем его, – сказал Ушинский. – У него семейная конспирация. Правда, врать жене – аморально…

– Не по девчонкам же я бегал! У меня свидетели – вы.

– Подтверждаю: не по девчонкам, а у дома вдовы ночь провел. Пошли спать…

Ушинский разбудил Загаева около полудня.

– А? Что? Еще кого-нибудь поймали? – тер глаза Загаев.

– Днем и ночью ловить – преступников не хватит. Вставай, Константин Васильевич, тебе с вечерним поездом домой ехать… Конечно, если не хочешь Саманюка допрашивать, то спи…

– Обязательно надо посмотреть на него. Где Хилькевич?

– Спит в моем номере на диване… Жаль будить.

В буфете гостиницы позавтракали наскоро. Придя в прокуратуру, Загаев по телефону велел дежурному побрить Саманюка, сфотографировать и привести на допрос.

– По всему видно, Саманюк хитер, опытен, – рассуждал Загаев. – Так что с вопросами об убийстве спешить не будем. О взломе кассы в Малинихе тоже помолчим пока. Пусть сидит в полном неведении. Меру пресечения прокурор утвердит. Саманюк признался в покушении на кражу, не имеет постоянного места жительства. Донесение в прокуратуру отправь сегодня же. Сейчас на Саманюка только поглядим, послушаем про угон машины. А в среду я махну в колонию, где он отбывал наказание.

– Константин Васильевич, на машихинском огороде сержант нашел плащ.

– Зеленый, болоньевый? Пригодится. К сестре Машихина в Харькове заходил незнакомец в зеленом плаще, спрашивал старого друга Зиновия…

Саманюк вошел бодрый, свежевыбритый, при галстуке.

– Здрасте, граждане начальники, – поклонился галантно. – Очень вам благодарный, встретили как родного, – он провел рукой по выбритой щеке.

– Садитесь, – кивнул в ответ Ушинский. – Ваше дело будет вести следователь Константин Васильевич Загаев.

– Очень приятно. Гражданину следователю повезло со мной – во всем признался с первого допроса.

Саманюк выглядел благодушно настроенным – предвидится недолгая отсидка за неудавшуюся кражу, да ведь не в первый раз сидеть-то.

Загаев задавал обычные протокольные вопросы: в какой исправительно-трудовой колонии отбывал наказание, сколько судимостей, по каким статьям?

– А что вы делали в Лозовой? – и опять начались вопросы-ответы. – Так, гулял. С кем? Как ее, этой Верки, фамилия? Да, конечно, на что она, фамилия. Ну а адрес? И адрес не запомнил? Это уже хуже. Ага, в пригороде, значит? Рядом с баней?

– Посочувствуйте, гражданин следователь, – взмолился Саманюк, – четыре года бабы путем не видел!

– Что так?

– Ха! Колония-то мужская. Вот если б смешанная была…

– Но вас же освобождали на стройку народного хозяйства.

Усмешка Саманюка застыла. Но он быстро сориентировался, опять улыбнулся простецки:

– Э, я уж забыл про то. Как миг единый пронеслась моя «химия».

– В каком году?

– Кажется, в семьдесят первом. Или в семидесятом. Да что, пару месяцев повкалывал как проклятый и возвернулся. Добро еще, что без «раскрутки».

– То есть не добавили срок?

– Да за что?!

– И верно, за что вас вернули в колонию?

– По пьянке вышло… Эх, неохота и вспоминать…

– Но все ж вспомните, пожалуйста. Так за что?

– Там строгости, гражданин следователь, там следили – будь здоров! Чуть какая малость, за шкирку и в ИТК.

– Это где такие ужасы? В каком городе?

– Туфтовый такой городишко, название вроде рыбного. Или лошадиного. А, Седлецк! Вспомнил.

– Худо у вас с памятью, Саманюк.

– Мне ни к чему память-то. Не в институт поступать.

– Не в институт, в другое место. Так за что вернули «с химии»?

– Говорю, по пьянке. С получки выпили с корешем, уснули на вокзале. Просыпаемся вечером. Башка трещит, время позднее, в общежитие на поверку надо, там у нас строго. Что делать? Ну, поперлись домой. Мимо гаража идем, кореш и говорит: давай, говорит, возьмем машину для скорости, чего пёхом эку даль топать. Вот, с гаража сдернули мы серьгу… то есть замочек сняли, «газик» завели и поехали. Ну, думаем, теперь порядок, успеем к поверке. Улицы три-четыре проехали – бац, бензин кончился. Н-не повезло! Так и ушли в общежитие пёхом. Думали – сойдет. Оно и сошло бы, да нас сторож у магазина приметил. Я ж говорю, за ерунду пострадал.

– Как фамилия вашего соучастника?

– Не помню. Вы правильно заметили, память у меня паршивая. Звать Федькой, а фамилия мне ни к чему.

– Вам все ни к чему.

– Молодой еще, перевоспитаюсь. Я, гражданин следователь, политзанятия всегда посещал…

– А толку?

Можно было отправлять его в камеру.

Пятого мая Загаев приехал в исправительно-трудовую колонию. Два дня изучал дела, беседовал с оперуполномоченным, начальником отряда. Оказалось, что в этой же колонии был в заключении Машихин-Чирьев. Здесь же досиживал срок «кореш» Саманюка по угону машины Фаат Габдрахманов. Все зовут его Федькой. Срок у него пять лет. По словам начальника отряда, Габдрахманов в обращении резок, нарушает режим, завистлив, характер неуравновешенный.

– Вечно он чем-нибудь недоволен, всюду мерещится несправедливость. Повара ругает – мяса в суп мало положил, другим больше. Бригадира – дешево смену расценил, другие деньги гребут. На завхоза рычит, почему заставляет в бараке уборку делать, когда другие «койки давят».

– Что с «химии» несправедливо вернули, не жалуется?

– Нет, не слышал.

– Он где сейчас?

– На работе. Только что мастер звонил – курит Габдрахманов в неположенном месте, грубит.

– Вызовите его к оперуполномоченному для беседы о нарушениях.

Габдрахманов вошел с видом человека, которого побеспокоили по пустякам. Встал боком, держась за ручку двери. Казалось, сейчас выругается и уйдет. Сказал: «Вызывали?» – и глянул исподлобья. Велели сесть – не сел, а присел на стул: дескать, говори, начальник, да я пойду.

– Габдрахманов, вы часто нарушаете режим, грубите. Курите в неположенном месте.

Глядит выжидающе: ну, чего дальше? Голова у Габдрахманова круглая, серая от короткой стрижки, лоб широкий и низкий. Глазки маленькие, колючие, злые: ты мне, начальник, хоть кол на голове теши, а я все равно тебя… это самое… понял?

– Как же так? – говорит оперуполномоченный с положенной по инструкции вежливостью. – Нарушать режим никому не дозволено.

Молчит, глядит: ну, нарушаю, и что? Срок кончится – все равно отпустите, и с нарушениями.

– Вам, Габдрахманов, предоставлена возможность честным трудом и поведением искупить вину, – скучновато внушает оперуполномоченный, – а вы не желаете встать на путь, ведете себя вызывающе. Так нельзя. Другие соблюдают режим, честно трудятся…

– Другие больше нарушают, да их не видят! Габдрахманов, Габдрахманов, всегда Габдрахманов, а другим можно, да?!

– Кто другие, например, нарушают?

– Не знаю, вы глядите – кто, вы на то поставлены.

– Вам оказали доверие, направили на стройку народного хозяйства. Вы доверия не оправдали. Как же так, а? Почему, находясь на стройке, допустили новое нарушение?

– Ничего не допускал, другие больше…

– Не о других, о вас разговор. Вот расскажите, почему вас вернули в колонию?

– Почему, почему… Пьяный был, машину брал…

– Точнее сказать, угнали чужую машину. С какой целью?

– Ни с какой ни с целью… Говорю, пьяный был, на вокзале спал. Проснулся, гляжу – время много, на поверку бежать надо. С вокзала выходил, машину брал… ну, угнал, по-вашему.

Габдрахманов смотрит на дверь: и чего начальник «резину тянет»?

– Сколько вас было, когда машину угоняли?

– Сколько, сколько… Ну, двое.

– Кто еще?

– Мишка. Фамилию не знаю.

– Саманюк?

– Не знаю.

Загаев разложил на столе четыре фотографии.

– Посмотрите, Габдрахманов, кто из них ваш соучастник?

Габдрахманов что-то заподозрил. Перестал торопиться, переключился на «ленивое равнодушие», вытянул шею к фотографиям.

– Вот, наверно.

– Как – наверно? Узнаете соучастника или нет?

– Ну, он. Дальше чего?

– Дальше вы сами расскажите.

– Про что?

Загаев перебирал бумаги в папке, с вопросами медлил. Габдрахманов еще раз, повнимательнее, пригляделся к снимку. Мишка Саманюк выглядел фраером: в костюмчике, при галстуке, морда сытая, довольная. Габдрахманов засопел, толстым пальцем отодвинул фотокарточку. В обезьяньих глазках – зависть.

Загаев нашел нужный лист и завел разговор с осужденным. На допрос это не походило.

– Я следователь из Харьковской областной прокуратуры, моя фамилия Загаев.

Осужденный пожал плечами: мол, мне-то что.

– Габдрахманов, меня интересуют кое-какие старые дела. Расскажите поподробнее, как там у вас получилось с угоном машины?

– Как получилось… Плохо получилось.

– А вы думали, что будет все прекрасно?

– Ничего не думали Пьяные были. В общежитие быстро ехать хотели. Бензин кончился, без горючего – как поедешь? Совсем мало горючего было. Машину бросали, пешком бежали.

Теперь Габдрахманов не торопился, не сердился, объяснял старательно, чтобы «гражданин следователь» понял: совсем мало бензину было, куда поедешь…

– Кто вел машину?

– Ну, я вел.

– Как автоинспекция догадалась, что машину именно вы угнали?

– Мимо магазина ехали, там большой фонарь, сторож узнал, на другой день милиции говорил.

Совсем другим стал Габдрахманов, смирным, осторожно-покладистым. Рассказывал охотно, гражданина следователя взглядом не кусал. Когда следователь поднял от бумаги голову и взглянул на него, Габдрахманов даже изобразил подобие улыбки на синих губах: спрашивайте, гражданин начальник, я честный, всю правду скажу… С минуту смотрели друг на друга два худощавых человека одного примерно возраста. У Загаева в волнистых волосах седина. В колючем ежике Габдрахманова тоже. От различных тревог седина, от противоположных тревог…

На переносице осужденного напряглись глубокие морщины – что сейчас спросит следователь?

– Вы ездили той ночью в поселок Малиниху?

Дрогнула улыбка на синих губах:

– Какой поселок, гражданин начальник! Говорю, совсем мало горючего было!

– В ту ночь в Малинихе совершена была крупная кража. Можете вы что-нибудь рассказать об этой краже?

– Никакой Малиниха не знаю! Никогда там не был!

Осужденный искренне усмехнулся. Какой чудак гражданин следователь, совсем глупый. Из Харькова приехал спрашивать Габдрахманова про кражу в Малинихе! Чудак!

– Можете идти, Габдрахманов.

– До свиданья, гражданин начальник.

Он встал, надел матерчатую фуражку, пошел. И на порог уж вступил, за дверную ручку взялся, но не вышел, медлил.