Текст книги "Девушки без имени"

Автор книги: Серена Бурдик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Я прикусила губу и ничего не ответила.

Сестра Гертруда неодобрительно покачала головой.

– Сестра Мария! – рявкнула она.

Та ожила, скользнула к окну и достала что-то из ящика.

– Повернись, – велела сестра Гертруда.

Я повернулась к окну. Решеток здесь не было, и по маленьким квадратикам стекла стекали капли дождя. У меня сжался желудок. Меня хотят высечь? Со мной этого не случалось никогда в жизни. Некоторые девочки в школе рассказывали о порке, но мой отец никогда подобного не сделал бы.

Не успев понять, что происходит, я почувствовала, как мне пригибают голову, и услышала резкий скрежет. Я обернулась. Моя коса повисла в руке сестры Гертруды, как мертвый зверек. Я схватилась за затылок, будто осталась без куска черепа, а монахиня выбросила мои волосы в мусорную корзинку и вернула ножницы в ящик.

Она благодушно посмотрела на меня: справедливое наказание полностью ее удовлетворило.

– «Вразумлю тебя, наставлю тебя на путь, по которому тебе идти; буду руководить тебя, око Мое над тобою». – Она улыбнулась. – Наказание может показаться суровым, милая, но я уверяю тебя, избавление от тщеславия – первый шаг к спасению. Проси прощения за свой грех, и Господь будет милостив к тебе. Волосы отрастут снова. Я верю, что к тому времени ты укрепишься в добродетели и более не поддашься искушению. – Она посмотрела на меня так, словно воспитание всего женского племени было отдано нам на откуп, будто мы совместно придумали этот благочестивый план.

Я снова вспомнила Луэллу.

– Мне не за что просить прощения. Я не должна здесь быть. Мой отец – Эмори Тилдон. Телефонируйте ему. Я хочу с ним поговорить. Если он узнает, где я, то сразу приедет за мной. – Я заговорила голосом сестры, вытянулась во весь рост, подняла подбородок. Я никогда никому так не возражала.

Негодование прорезало морщинами лоб сестры Гертруды, губы плотно сжались, круглое лицо окаменело. Монахиня ошиблась: я оказалась не такой внушаемой, как она решила.

– Мы не терпим лжецов. Ты хочешь провести свою первую ночь здесь, в подвале?

Она схватила меня за плечо и вывела из комнаты. Кончики пальцев впивались в мою кожу. Задержавшись у дверей дортуара, сестра Гертруда дернула меня за обкромсанную прядь.

– Оставить тебя с этим – милосердие, – тихо произнесла она. – Еще одна ложь – и я обрею тебе голову наголо и посажу в подвал на неделю. Ясно?

Она втолкнула меня в открытую дверь. Я споткнулась и упала у ножек кровати. Металл был холодный, и я поползла к своей пустой кровати, теряя всякую уверенность. Я посмела вообразить, что сестра Гертруда сделает так, как я сказала. Как я поговорю с родителями, если она не верит мне? Как я смогу найти сестру?

Сестра Гертруда сделала шаг назад и громко хлопнула дверью. В комнате стало абсолютно темно, я больше не видела потолка. Я потрогала свои изуродованные ногти, пытаясь вспомнить успокаивающее прикосновение к маминым шрамам или лицо Луэллы в ту ночь, когда она разбудила меня, чтобы причесать. Почему Луэлла не прислала мне ни единой весточки? Хотя бы одну фразу, слово! Она должна была хоть что-то объяснить!

Но не было ничего. Я слышала только дыхание сотни спящих девушек. Боже мой, что я натворила?!

Книга вторая

12

Мэйбл

Глядя, как Эффи в первый раз идет по прачечной, я не представляла, насколько переплетутся и свяжутся наши жизни. Честно говоря, я вообще о ней не думала. Еще одна девчонка – вот и все. Но я сразу поняла, что она не такая слабая, какой хочет показаться. Поэтому я ее и ударила. Ничего личного. Она оплошала и должна была за это заплатить, такова жизнь. Я знала, что она выдержит. Да, сначала мне показалось, что я убила ее из-за этих румян, но она очнулась.

Как мало я тогда знала о ее истинной силе!

Но я забегаю вперед. Не умею рассказывать всякие истории. Это Эффи у нас умеет. Мне-то кажется, что жизнь – это куча событий, о которых иногда лучше промолчать. Но сейчас не тот случай.

Есть вещи, от которых просто нельзя откреститься. Нельзя, если натворил такое, как это случилось со мной. Я совершила худший грех, какой человек вообще может совершить. Долго я копалась в своей душе, пыталась понять зачем, но не нашла ответа. Я точно попаду за это в ад, ну да ладно. Я пыталась стать чистенькой, но не смогла. Так что буду прятаться, пока за мной не явится дьявол.

Вообще мне на людей плевать. Стало наплевать, когда похоронила пятого маминого ребенка. Когда все время видишь крошечные синие личики и сжатые кулачки, чувствуешь уже только досаду от того, что опять придется копать яму.

Я похоронила младенца ранним июльским утром. Шел дождь. Вода сбегала по грязным окнам домишки и барабанила по крыше. От дождя становилось еще хуже, как будто плакало небо.

Я стояла в дверях родительской спальни и смотрела на жирный зад доктора, склонившегося над мамиными раскинутыми ногами.

– А теперь, миссис Хаген, снова тужьтесь. Выбора у вас нет. – Доктор Фебланд был круглый, как бочка, с густыми бакенбардами, напоминавшими кукурузную шелуху, и такими пухлыми щеками, будто он держал во рту две персиковые косточки.

Судя по голосу, ему все эти дела уже давно надоели.

– Эйнар, – сказал он папе, который стоял у стены, скрестив руки. К этому моменту они уже перешли на ты. – Поговори с ней…

Лицо папы оставалось невозмутимым, пепельные волосы прилипли к вспотевшему лбу, губы плотно сжались. Он уже смирился с неминуемым. Если мама бросала тужиться, ничего хорошего ждать уже не приходилось, и мы все это знали.

Доктор вздохнул и принялся давить ладонью на верх живота. Я не хотела смотреть. Помочь я все равно не могла, так что я забралась в свой закуток над кухней и лежала там на спине, пальцами отстукивая ритм дождевых капель.

Родители всегда хотели иметь десять детей. Ну то есть папа так говорил. Мама насчет своих желаний помалкивала, но ее живот регулярно начинал расти, а число холмиков под березкой все увеличивалось. Из всех детей выжила только я. «И родилась легко, и выросла красоткой без нашей помощи», – любил мне говорить папа.

Я родилась первой, и, видимо, это из-за меня родители решили, будто с детьми всегда так просто.

Через решетку изголовья я видела кухонный стол внизу и слышала шипение умирающего в очаге огня: как будто кто-то присел между камней и плевался. Я не могла понять, зачем родители делают детей, если их все равно некуда деть. Мы жили в маленькой хижине, в окружении леса, под городишкой Катона, что в штате Нью-Йорк. Чтобы дойти от дороги, разбитой и изрытой ямами, требовалось минут двадцать. Отец работал в городе, в мебельном магазине братьев Хойт. Его хозяина ни я, ни мама никогда не видели. Папа говорил, что мистер Билберри был добрым человеком, когда видел в том смысл, вот только видел он его нечасто.

Из спальни раздался стон, переходящий в вой. Хорошо, что я не могла видеть, как мама мечется на кровати. Я натянула подушку на голову и подождала, пока вой не прекратился. А когда я ее сняла и прислушалась, ребенок не кричал. Сквозь шум дождя я расслышала щелчок докторского саквояжа и усталое шарканье ног. Он успел сказать папе, что это была девочка, но, к сожалению, ничего уже нельзя было сделать.

Стало тихо. Я сидела наверху, пока голод не погнал меня к плите. Прямо руками я схватила со сковородки кусок мягкой кукурузной лепешки. Моя мать вообще-то итальянка, но пару месяцев назад, когда родители еще пребывали в радостном ожидании ребенка, папа принес домой книгу. На обложке красовались леди с необычной прической и алые буквы: «Кулинарная книга Ноксвилла». Слово «Ноксвилла» я прочитала, но не поняла, что оно значит. В школу я никогда не ходила, а мама занималась со мной нечасто. Папа сказал, что нашел это у деревенской библиотеки, в ящике с бесплатными книгами. Поскольку у нас в доме была только Библия, он решил прихватить эту книгу. Сам он был норвежцем и давно перестал надеяться, что мама сумеет приготовить то, что ему могло бы быть хоть отчасти знакомо.

Слизав с пальцев крошки, я заметила, что папа молча сидит в кресле-качалке и смотрит на колыбельку. Вот дьявол! Они же с ума сходят! Опять запеленали ребенка и положили в колыбель. Огонь в очаге давно погас. Дождь все лил и лил, начисто отмывая окна. Стараясь не смотреть в колыбельку, я подошла к двери спальни, где лежала мама, совсем измученная и маленькая, в ворохе простыней. Внизу кровати виднелось кровавое пятно. Лицом она уткнулась в подушку, а черные волосы разметались вокруг. Я не понимала, спит она или нет.

Я не стала залезать к ней в постель, как обычно делала, а вместо этого подошла к папе. Мне только исполнилось двенадцать, но я уже доросла ему до плеча. Папа говорил, что я унаследовала норвежскую стать его матери.

– Если будешь дальше так расти, проломишь крышу, и нам придется тебя кормить через дымоход, – говорил он.

– Тогда вам придется вечно обо мне заботиться, – с надеждой отвечала я.

– Не-а, ты скоро научишься хватать птиц с неба и вовсе нас забудешь.

Я положила руку ему на плечо и прижалась, глядя на густые светлые волосы. Он ничего не сказал. Было совсем тихо, даже часы не тикали, потому что он остановил их, когда ребенок умер. Заводила часы всегда я. Родители пытались остановить время. Но в мои двенадцать у меня времени было достаточно.

Убрав руку, я поцеловала папу в щеку и вышла наружу, в теплый дождь. Взяла из сарая лопату. Капли стекали по шее, впитывались в платье, пока я копала глубокую-глубокую яму. Может быть, если закопать девочку достаточно глубоко, она не станет нас мучить, как остальные.

Когда лопата перестала доставать до дна, я кинула ее на землю и вернулась в дом. Папа на коленях молился у колыбели. Я не представляла, сколько сейчас времени, потому что чертовы часы стояли, но, судя по всему, было около четырех. Положив остаток лепешки в духовку, я чиркнула спичкой и подожгла бумагу в топке. Хорошо, что папа приготовил все еще утром, потому что я не умела правильно растапливать печку. Когда огонь как следует разгорелся, я закрыла заслонку и сжала губы, хотя на самом деле мне хотелось снова залезать к себе наверх и закрыть голову подушкой.

Я подошла к колыбели и взяла тельце. Папа не шевельнулся. Бедное создание было легким, как перышко, и я не удержалась – заглянула в личико, пока шла к двери. Кожа у девочки была жемчужная, прозрачная, закрытые веки походили на капли мутной воды. Кажется, она уже стала призраком.

На краю ямы я встала на колени и подняла девочку к Небесам, прямо под дождем. Пусть Господь очистит ее от этого мира. Опустив ее, я почувствовала тяжелую папину руку на своем плече. Я не слышала, как он подошел, но знала, что он придет. Он никогда не позволял мне их закапывать. Встав на колени, он взял у меня девочку, покачал в ладонях. Она была такая маленькая, что поместилась бы в его перчатку.

Очень медленно, шепча слова молитвы, папа наклонился и положил девочку в землю. Дождь уже превратил могилу в грязную лужу. Это всегда было тяжелее всего – оставить крошечное создание в земле, совсем одно. Да, другого выхода не было, но все-таки это казалось жестоким. Закрыв глаза, я подняла к небу лицо, как раньше поднимала ребенка. Под дождем можно было плакать, не тревожа папу. Я стояла так, прислушиваясь к ветру в деревьях, к мягким шлепкам грязи – папа заваливал яму – и вдыхала запах сырой земли.

Меня напугал крик. Я вздрогнула и увидела, как из дома выбегает мама. Ее белая ночная рубашка развевалась облаком, голые ноги скользили по грязи и утопали в земле. Папа даже не повернулся. Он осторожно пригладил холмик лопатой и отошел с маминого пути. Она рухнула у могилки на колени, плача и ругаясь. Мое платье промокло насквозь, и я замерзла, хотя было тепло. Я хотела вернуться в дом, но не могла оставить родителей одних. Мама плакала, а папа стоял рядом и гладил ее по спине. Когда они закончили рыдать и молиться, папа поднял маму и отнес обратно в дом. В огромных папиных руках она сама казалась ребенком.

Внутри мама встряхнулась и вскочила на ноги. Ночная рубашка была перепачкана грязью. Казалось, что ее набухшие груди и распухший живот покрылись черной коркой. Мама была маленькая и горячая, черные глаза всегда горели, а перекричать она могла кого угодно.

– Никогда больше! – вопила она, потрясая стиснутым кулаком. – Больше ни одного!

Она пнула колыбельку так, что та заскользила по полу и ударилась об очаг, мягко, как кусок масла, развалившись на две части. Кажется, она и без того доживала последние дни.

Я смотрела на обломки колыбели, ошеломленная и почему-то успокоенная. Вода капала с платья и собиралась лужицей под ногами. Я – единственный выживший ребенок, который спал в этой кроватке. Она приехала вместе с моей прабабкой с Сицилии и служила постелью всем тринадцати ее детям. Мама даже не посмотрела на нее, вернулась в спальню, захлопнула дверь и задвинула щеколду.

Это был конец. Щелчок этот оставался со мной, пока я заводила часы и шла в кухню, посмотреть, согрелась ли лепешка. Папа поднял обломок колыбельки и стал гладить его. Она принадлежала не его бабушке, но все же я поняла, что его сердце тоже разбилось надвое.

Какая разница, насколько глубокой вышла могила, – тонкое, словно бумажное, личико мертвой девочки навсегда останется с нами.

Если мои родители и успели дать ей имя, мне они этого не сказали.

13

Эффи

Меня разбудил гулкий звон колокола. Было еще темно, и по-прежнему шел дождь. Девушки со стонами начали выбираться из постелей. Только поднявшись, я вспомнила, что меня обстригли, – голова казалась удивительно легкой.

Мэйбл встала в кровати на колени, лизнула ладонь, пригладила волосы и стянула их в узел. Ни она, ни Эдна на меня не смотрели. Мы потащились в часовню на утреннюю молитву, а потом в столовую есть кашу. Я быстро поняла, что разнообразия ожидать не следует: комковатая овсянка – на завтрак, жидкая похлебка – на обед, пересушенное мясо и картошка – на ужин. Масло здесь было редкостью, и еще реже на столах оказывалась соль.

После завтрака мы отправились в прачечную, где утюги выстроились на черных печах, как солдаты на плацу. Меня отправили к стиральной доске и выдали груду рубашек. Через час пальцы сморщились и покраснели от горячей воды, закатанные рукава и фартук промокли.

От усталости мне стало нехорошо, я подняла голову и увидела Сьюзи Трейнер, которая на пару с другой девушкой проворно складывала простыню. Я совсем забыла про Сьюзи. В школе мы почти не были знакомы, но все же при виде ее грубого лица и темных кудряшек у меня трепыхнулось сердце. Поймав ее взгляд, я помахала ей, но она не ответила.

Девушка, стоявшая рядом, ущипнула меня за руку и прошептала:

– На тебя Мэйбл смотрит, работай давай.

Мэйбл действительно не сводила с меня холодного пристального взгляда, ритмично передвигая утюг одной рукой. Я согнулась над корытом и принялась тереть ткань. От пара мои обстриженные волосы начали завиваться вокруг лица. В руках у меня оказалась блузка из тонкого шелка, которая в горячей воде сжалась в крошечный комочек. Чья она? Одной из учениц мисс Чапин? Соседки? Моей матери? Наверное, она сходит с ума от страха. Я выжала блузку, скрутив ее в тонкую веревочку.

При свете дня я чувствовала себя спокойнее, чем ночью. Долго я здесь не задержусь: папа меня никогда не бросит. Он не запирал здесь Луэллу. Самое ужасное, что он сделал, – угрожал отправить ее в Париж, да и то она отказалась.

Я вспомнила последний день, который провела с сестрой, ее унижение на сцене, бунт против мамы, выброшенные на мостовую туфельки, мою косу среди ночи. Наши родители не вели себя так дико и глупо, как Луэлла. Папа пришел ко мне в комнату и обещал, что она вернется. Он был грустный, а вовсе не злой. Он не собирался от нее избавляться, он так же скучал по ней, как и я. Почему я тогда этого не поняла?

Бросив блузку в груду чистого белья, ждущего катка, я взяла грязную рубашку и опустила в горячую воду. Стук и шипение утюгов, скрип катка, плеск воды сплетались в монотонную мелодию работы. Она показалась мне почти успокаивающей, хотя я очень уставала. Мне нравилось, что никто не разговаривает и не ждет этого от меня. Это давало возможность подумать.

Я не знала, где Луэлла, а мама с папой знали и могли пережить ее отсутствие. А вот я просто исчезла. Они этого не вынесут: обратятся в полицию, они наймут детектива. Может быть, мой портрет напечатают в газете и сестру Гертруду публично унизят за ошибку. Я читала в «Таймс» о богатой наследнице, которая исчезла с Пятой авеню. Эта история сгодилась бы даже для книги. Она записала полфунта шоколада на свой счет в «Парк и Тилфорд», купила сборник эссе у Брентано и собиралась пообедать с матерью в «Уолдорф-Астория», но исчезла. Полиция искала ее несколько недель, привлекли даже детективов из агентства Пинкертона, но так и не нашли.

«Женщина чувствует, как под тяжелым пальто рвется, зацепившись за брошь, тонкая блузка. Она улыбается и, лавируя, пробирается сквозь толпу. Полы шляпы чуть колышутся над плечами, шоколад засунут в муфту, книга зажата под мышкой. Вдруг звуки музыки привлекают ее внимание, и она останавливается послушать уличного скрипача. Музыка заглушает звон трамваев и скрип колес, женщина уплывает на ее волнах, забывая о таких мелочах, как порванная блузка. Мартышка, сидящая на плече музыканта, напоминает ей о детстве, о том, как отец однажды взял ее с собой в цирк и как потом она мечтала стать акробаткой.

И когда мужчина протягивает ей руку, она берет ее в свою и идет к набережной. Мартышка по-прежнему сидит у него на плече. Женщине нравится тайна, и ей хочется исчезнуть и оставить всю жизнь в прошлом. Когда лодка отчаливает, она понимает, что семья будет по ней скучать, но несильно».

Я старательно возила рубашкой по ребристой доске, расплескивая воду. Моя семья будет скучать по мне. Меня найдут. Обязательно! Я совсем недалеко от родного дома. На глаза навернулись слезы, я смахнула их, напомнив себе, что должна дышать спокойнее и работать ритмичнее. Я не могу позволить себе приступ, по крайней мере, не здесь и не сейчас.

На плечо мне легла рука. Я подняла голову и встретилась взглядом с Мэйбл, удивляясь, сколько силы в бледной голубизне ее глаз.

– А ну брось. – Она забрала у меня рубашку и кинула ее в ведро. – Пошли.

Встревожившись, я пошла за ней в угол прачечной, где мы оказались совсем одни. Она уставилась на меня, сложив руки на груди. У нее за спиной высились полки, забитые мылом. На белых обертках виднелись маленькие красные буквы: «Солнечное мыло». Там же стояли коробки с крахмалом, мыльным порошком, бурой и «Непревзойденным очистителем Уотсона». Я старалась не смотреть Мэйбл в глаза. Это было хуже, чем прямо смотреть на сестру Гертруду. Ее намерения нельзя было оправдать показной праведностью. Она была непредсказуема и могла сделать со мной все что угодно.

Встав на цыпочки, Мэйбл дотянулась до корзины на верхней полке и достала оттуда ножницы. Я отпрянула, и она улыбнулась так, что даже ее маленькие кривые зубы показались красивыми.

– Да они тупые. Я бы не смогла тебе горло вспороть, даже если бы захотела. Зато могу подровнять этим твои космы.

Ее доброта показалась мне подозрительной, и я отступила на шаг. Она не должна ко мне подходить с ножницами.

Мэйбл рассмеялась.

– Вот тут, – она ткнула в меня ножницами, – живет борцовский дух, которого нет в остальных девчонках. Они сюда попадают, когда из них все уже выбили. Мы эту шутку с румянами с каждой новенькой устраиваем. Не многие меня пинают, и уж никто не выкинул такую штуку, как ты. Как это у тебя получилось? Ты стала, как мертвая. Эдна вообще решила, что мы тебя убили. Напугала нас до смерти. Я чуть с ума не сошла. Кинула румяна на кровать, даже не спрятала. Жалко, потому что их теперь не вернуть. Спорим, сестра Гертруда мажет рожу, когда она одна? Дикая баба.

Мэйбл развернула меня, взяв за плечо. Она походила на Луэллу, только без ее лоска. Я слышала тихое и осторожное щелканье ножниц, чувствовала прикосновение руки Мэйбл к уху.

– А еще ты нас не выдала. Судя по обстриженной голове и тому, что всемогущие сестры не обрушили на нас никакого наказания, ты взяла всю вину на себя. Девчонки такого не делают, если они не дружат. – Мэйбл развернула меня, чтобы изучить свою работу. – Ну не Лиллиан Гиш, конечно, но лучше я не смогу.

Я подняла руку и ощупала коротенькие завитки на затылке. Мэйбл снова поднялась на цыпочки, чтобы спрятать ножницы на место.

– Лучше нам вернуться, пока нас не поразила рука Господня. – Она поправила фартук. – Завтра суббота, а значит, у нас есть час свободного времени между ужином и отбоем. Приходи к нам с Эдной.

Я ей все еще не доверяла, но ее уверенность во мне придавала сил, я как будто была не одна.

На следующий день после ужина и вечерней молитвы девушки оживились. Нас отвели на второй этаж в симпатичную комнату с хорошей мебелью и картинами на религиозные темы, оправленными в бронзовые рамки, – подачки от «Дамского общества помощи», как мне сказали. Комната производила впечатление потертой роскоши, как будто раньше в ней устраивали приемы, но потом забросили. Над головой мигали газовые светильники, заливая все ярким неровным светом. Тяжелые бархатные занавеси на окнах, пыльное пианино, отклеивающиеся от стен обои с повторяющимся узором из роз. На круглых столиках, за которые девушки уселись с шитьем или вышиванием, лежали пожелтевшие от старости кружевные скатерти. За нами надзирали две монахини, усевшиеся в обитые тафтой кресла с кружевными подголовниками. На коленях у них лежали раскрытые Библии, но они предпочитали переговариваться друг с другом.

Я впервые увидела младших девочек. Они сидели парами на ковре и играли в ладушки, двигаясь медленно и безжизненно, будто их руками водил очень усталый кукловод. Я слышала хлопанье ладоней и негромкие голоса. Как такие дети могли попасть сюда? Они были слишком малы, чтобы сделать что-то дурное.

Сьюзи Трейнер сидела за столом с двумя девушками постарше и покорно вышивала. Мы все время были заняты, и я до сих пор не нашла минуты к ней подойти. Я хотела это сделать сейчас, но тут увидела, что с другого конца комнаты меня манят Мэйбл и Эдна, и замялась. Может, мне и не стоит с ними дружить. Но становиться врагами не следует точно.

Мэйбл, будто мы были подругами, обняла меня за талию и подвела к окну.

– Умеешь хранить секреты? – прошептала она, глядя на монахинь поверх моего плеча.

Я кивнула, мечтая, чтобы она отошла.

– Почему мы должны ей доверять? – Эдна прислонилась к стене. Волосы она уложила модными волнами. Как она это сделала после дня в жаркой прачечной да еще и без зеркала?

– Разве она не доказала свою надежность? – В качестве доказательства Мэйбл подцепила пальцем стриженую прядь.

– Предположим.

– Вот и ладненько. – Мэйбл развернула нас лицом к окну и спиной к бдительным сестрам. За стеклом и решеткой виднелись серп луны и одинокая яркая звезда под ним. Я вспомнила ручей, бегущий под холмом, и затосковала по Луэлле.

– Видишь прутья? – прошептала Мэйбл.

Я кивнула.

– Они снизу совсем расшатались. Если высунуться наружу, можно их вытащить.

– И?.. – Я вдруг заподозрила, что они задумали еще одну шутку. – Откуда ты это знаешь?

– Эдна обнаружила на прошлой неделе, когда сестра Агнес велела ей закрыть окно. Она злилась и ударила по пруту. Единственный раз дурной нрав Эдны сослужил ей хорошую службу. Так ведь, Эдна?

Та ухмыльнулась и щелкнула зубами, как зверек:

– Пусть не в последний.

– Мы всего лишь на втором этаже. Прыгать невысоко. Внизу мы найдем дерево, по которому можно залезть на стену. Спрыгнем с другой стороны и будем свободны как птицы, если никто ногу не сломает.

Побег? Это не приходило мне в голову. Я могу отправиться прямо домой! Сердце забилось быстрее.

– Девушки! – Сзади раздался голос, от которого я дернулась. – И чем же вас так привлекает это окно?

Обернувшись, я увидела одну из монахинь, которая неслышно подошла к нам.

– Великолепной луной, сестра Агнес, – улыбнулась Эдна.

Сестра Агнес была маленькая и пухлая. Когда она говорила, щеки у нее тряслись.

– Сложно поверить, что в ней дело.

– Неужели нам не позволено восхищаться творениями Господа нашего? – постно спросила Мэйбл.

– Прекрати! – Сестра Агнес ткнула в нее пальцем. – Я не в том настроении сегодня. Прекратите сговариваться и идите к остальным. А ты, – она указала на меня, – только что появилась и, по словам сестры Гертруды, ничем не лучше этих двоих. Иди займись делом.

– Делом? – буркнула Эдна, когда сестра Агнес вернулась к креслу. – Лучшее дело тут – зубы ей выбить.

– Ты с нами? – Мэйбл схватила меня за запястье.

Я не могла понять, почему они зовут меня. Побег через это окно выглядел самым простым предприятием на свете. Прыгнуть на землю и бежать, как Мэйбл и сказала.

– Да. – Я кивнула.

– Видишь, Эдна, она и правда храбрая.

Я и правда была храбрая. И доверчивая. Почему-то я поверила словам Мэйбл о дружбе.

14

Мэйбл

Ну ладно, мне до сих пор стыдно за то, как я обошлась с Эффи. Но я никогда не говорила, что я святая. Совсем нет. Может, из-за нашего побега я все это и рассказываю. Похоже, мне на каждом шагу придется оправдываться за свою вину.

Меня можно во многом винить, но что касается отца и матери, я просто пыталась сделать все правильно.

Обычно после смерти младенца мама на какое-то время делалась мрачной и тихой и добрый месяц, а то и два, не позволяла папе себя обнимать. Он утыкался носом ей в шею, когда она стояла у плиты, она смягчалась и прижималась к нему, и мы все понимали, что ее траур окончен.

Я привыкла считать, что никакие беды их не разлучат, но после последнего ребенка мама так и не оправилась. Она – маленькая и крепкая – постоянно сжималась и отводила папины руки с угрюмой неумолимостью. Каждую ночь она запирала за собой дверь спальни, а папа качал головой и стыдливо смотрел на меня, как будто мне требовались объяснения.

– Она придет в себя, – твердил он, в очередной раз устраивая себе постель на полу.

Хоть папа и работал в мебельном магазине, из мебели у нас были кресло-качалка и четыре плетеных стула со столом, которые он сам сделал. Я ненавидела четвертый пустой стул. К концу сентября, когда стало ясно, что мама намерена вечно держать папу за пределами спальни, я сказала:

– Папа, нам надо выбросить этот стул.

Папа стоял на коленях у очага, сгребая золу в оловянное ведро. Запустив грязную руку в волосы, он поглядел на меня. В сине-зеленых глазах сверкнула искорка. Я никогда не видела моря, но воображала, что оно похоже на папины глаза.

– К нам может кто-нибудь зайти в гости.

– Пока что-то никто не приходил.

Он кивнул на стоявшую у стены скрипку:

– Охотник может услышать твою игру и влюбиться в тебя. Где он будет сидеть, если мы выбросим стул?

Он покачал головой, будто никогда не видел такой дуры, как я, взял ведро и выскочил за дверь. Несмотря на странность его слов, я улыбнулась. Только скрипка и удерживала нас от полного отчаяния. Папа научил меня играть, когда мне было пять. Никто из нас не умел читать ноты, но я запоминала песни, которые он знал наизусть. Когда папа играл на скрипке, она исцеляла сердца и заставляла таять печаль. Даже мама расслаблялась, прекращала поджимать губы и опускала плечи.

Но стоило музыке замолкнуть, как все становилось по-прежнему.

Когда опали листья и папа заготовил целую кучу дров на зиму, ничего не изменилось. Дети порвали сердца моих родителей в клочья, и они уже не могли ожить.

В последнюю зиму, что мы провели вместе, я пыталась все исправить. Я была глупой девчонкой, которая думала, что может что-то изменить. Я заставляла их сидеть рядом за столом, пока читала Писание, надеясь, что они возьмутся за руки или хотя бы поднимут глаза и поймут, как плохо другому. Я звала отца в сарай помочь матери, просто чтобы он оказался рядом с ней, или просила маму еще немного посидеть у огня, чтобы она не захлопывала дверь перед ним.

А потом я поняла, что моего рождения им было мало, а мое существование не удержит их рядом.

Наверное, именно поэтому, когда мне пришлось сменить имя, это оказалось совсем просто. Раз уж я выворачиваюсь наизнанку, то скажу, что Мэйбл – не мое настоящее имя. Я – Сигне Хаген. Мой отец гордился этим именем, а я его уже почти забыла.

Но я все еще вспоминаю, как ранним апрельским утром отец поднялся по лесенке и потряс меня за плечо. Пол моего закутка заскрипел под его весом. Было еще темно, но внизу горела лампа, а его глаза напоминали две маленькие луны.

– Что такое? – Я села.

Было слышно, как капает вода с крыши. Лед таял под лучами весеннего солнца, и капли падали вниз. Крыша словно плакала, пугая меня. Я подняла руку и вытерла его шершавую щеку.

– Сигне, ты помнишь, почему я назвал тебя в честь бабки?

– Потому что она прожила сто лет?

– Нет, – улыбнулся он. – Потому что это имя означает «победа».

Он и раньше мне это говорил, но мне казалось, что это глупо. Нет бы дать мне нормальное имя, с которым можно жить.

Погладив меня по щеке, он грустно покачал головой: – Мне нужна твоя помощь, Сигне. Твоя мама выглядит очень сильной, но она не такая. Ты храбрая девочка, и ты сильнее нас всех. Тебе придется заботиться о маме вместо меня.

Его слова навалились на меня грозовой тучей.

– Не надо! – Я схватила его за руку.

– Надо, Сигне. – Голос его дрожал от боли, и я вцепилась в него крепче. – Я не могу остаться. Это ради твоей мамы. Глядя на меня, она видит тех младенцев. Я напоминаю о ее потерях. Тебя, – он взял меня за подбородок, – моя красавица, она не потеряла. И тебе нужно напоминать ей об этом.

– Нет! Не могу! Не уходи!

– Я слишком сильно ее люблю, чтобы остаться, Сигне. И тебя я слишком сильно люблю. Так будет лучше. Со временем ты поймешь. – Он прижал палец к моим тубам, заглушая всхлип. – Я уйду не навсегда.

– Как это? Когда ты вернешься?

– Не могу сказать, но мы еще увидимся, девочка моя.

– Не уходи! – Я пыталась задержать его, но он уже начал спускаться.

Лестница скрипела под его ногами. Мне хотелось броситься за ним, закричать, позвать маму, но тут я будто увидела лицо безымянной девочки, снова вспомнила день, когда мы похоронили ее, и мамины рыдания. Если папа уйдет, он, может быть, найдет счастье. Сунет его в мешок, вернется к нам и осветит всю нашу жизнь.

Сверху я смотрела, как он закидывает мешок на плечо, снимает с лампы стеклянный колпак и задувает ее. Стало темно. Дверь открылась, и на фоне лунного неба я еще раз увидела отца, высокого и широкоплечего. Поднялись и опустились занавески, хлопнула дверь, и дом замер.

Я стиснула зубы и кулаки, пытаясь стать безразличной. Если сжаться как следует, то слезы не потекут и сердце успокоится.