Текст книги "Девушки без имени"

Автор книги: Серена Бурдик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Мне странно было видеть ее обнаженной – бледная ложбинка на спине, несильно выступающие ягодицы. Кажется, раньше такого не случалось. Она открыла гардероб, швырнула на кровать платье, вытащила сорочку и надела ее через голову. Перекинула волосы через одно плечо, заплела их в толстую косу.

– Что она находила в этом? Чем ее привлекала их порочная и грязная жизнь?

Я пожала плечами. К глазам подступали слезы:

– Не знаю.

Луэлла ответила бы маме. Может, так она и сделала. Может, она кричала и плевалась, когда ее уводили.

– Что ты там делала? – Мама обхватила себя руками, будто готовясь услышать худшее.

– Смотрела и писала. – Я не собиралась раскрывать ей подробности, чтобы она не растоптала, как свой окурок, наши самые драгоценные мгновения.

Мама сняла с крюка корсет:

– Помоги мне с этим.

Она со свистом вдохнула сквозь зубы, втянула живот, прижала руки к бедрам, чтобы я смогла застегнуть крошечные механические застежки. Когда она повернулась ко мне, на ее лице уже не было злости, как будто корсет всю ее выжал. Брови расправились, уголки губ опустились, лицо стало печальным.

– Когда вы были маленькими, я беспокоилась, что Луэлла слишком уж сильно привязана к тебе. Она таскала тебя повсюду, бежала к тебе, если ты плакала, и говорила мне, если ты хотела есть. Но потом оказалось, что это ты слишком к ней привязана. – Она тяжело вздохнула. – Жаль, что ты пошла за ней в цыганский табор, но я знаю, что ничего подобного не повторится. Просто не уходи и не сердись на меня. Ты будешь держаться, пока сестры не будет. Хорошо? Обещаешь?

Я кивнула, радуясь, что все лето успешно скрывала от нее свои приступы.

В течение месяца отец появлялся редко – рано уходил в контору и задерживался там допоздна. Ни разу он не спросил меня о моих рассказах, но мне все равно нечего было ему показать. В его отсутствие мама становилась невероятно энергичной. Движения делались быстрыми, резкими, юбки хлопали, браслеты звенели. Лето почти закончилось, но мы с ней ходили на пикники, посещали театр и бывали на пляже. В Ньюпорт уехало не все общество, и оставшиеся в городе дамы заполняли нашу гостиную, болтали и хихикали.

Луэлла, как весело сообщала мама, уехала в летний лагерь. Какой лагерь? Мамаши были заинтригованы, уверяли, что их собственным дочерям – девицам с постными вежливыми улыбками, скучавшим тут же рядом, – тоже не помешала бы дисциплина.

– Где-то на севере, – неопределенно отвечала мама. – Совсем забыла название. Расскажу, когда оплачу счета. – И тут же мило посмеивалась над собственной забывчивостью.

Девушки отводили меня в сторону, спрашивали, где Луэлла на самом деле. От их дыхания пахло селедкой – мама подавала ее на маленьких крекерах, которые отчаянно крошились.

– Она в летнем лагере, правда. – Я легкомысленно улыбалась. То ли мамин фальшивый смешок их насторожил, то ли они прекрасно понимали, что Луэлла ни за что не осталась бы ни в каком гадком лагере.

Одна тихая девушка со змеиными повадками спросила:

– А ты почему не поехала?

– Мама хотела, чтобы я составила ей компанию. – Это уже походило на правду.

Если мне удавалось улизнуть одной, я шла по Болтон-роуд наверх, к подъездной дорожке Дома милосердия, которая вилась вокруг холма. Я стояла, прижавшись лицом к чугунным воротам, высматривая малейшие признаки жизни, но ни одна девушка не спускалась к самой дороге. Никто никогда не выходил из чисто побеленного домика у ворот. Отсюда я видела только часть темного здания, стрельчатые окна, арки дверей, шпиль часовни, высящийся над деревьями. Я сочинила сотни историй о том, что случилось с Луэллой в этом месте.

Наступил сентябрь. Начались занятия в школе, но Луэллы все еще не было. Тени под папиными глазами все густели, и он со мной не разговаривал. По ночам я слышала, как он вышагивает по коридору. Если я встречала его утром, он выглядел так, будто забыл о моем существовании. Вежливое уклончивое «доброе утро» – вот и все разговоры.

С приходом осени маму покинули силы. Она больше не утруждала себя выдумыванием правдоподобной лжи и заявила, что Луэллу отослали к далекой родственнице в Чикаго.

– А не в Париж?

Мама смутилась.

– Вы собирались отправить ее в Париж, помнишь?

– Нет, не в Париж, – грустно ответила она.

Мне хотелось крикнуть, что она лжет, но горло вдруг перехватило, а в груди поселилась тяжесть, которая не позволила заговорить.

В школе я не могла ни на чем сосредоточиться. Мысли разбегались в разные стороны. Голоса учителей сливались в один. Доска расплывалась перед глазами, строчки сбегали с листов. С каждым днем канат жизни под ногами завязывался в новые узлы: удерживать равновесие становилось все труднее.

Я ни разу не ходила в цыганский лагерь: боялась, что за ручьем и холмом я увижу только опустевший луг, выгоревшую траву на месте костров, уходящие вдаль следы колес да призрак танцующей в лунном свете сестры. Я обвязала ленточку Трея вокруг запястья – бледно-желтый цвет казался гаснущим лучиком солнца – и попыталась вспомнить сказки Марселлы о волшебстве и зле.

Как-то в начале октября, когда мисс Пейсли вышла из художественного класса, три девочки сдвинули свои листки, чтобы сесть рядом, склонились над рисунками и перешептывались достаточно громко, чтобы я слышала.

– Вы слышали, что Сьюзи Трейнер никогда не вернется в школу?

– Я слышала, что ее выпустят через три года.

– Три года!

– Некоторых девушек держат еще дольше, пока они не исправятся.

– Или не раскаются.

– Это как тюрьма. Тебя отправляют туда на столько лет, сколько ты заслужила. Кое-кто сидит там по десять, двадцать лет. Кто-то никогда не выходит, но я слышала, что три года – это минимум.

– Не может быть!

– Я говорю то, что слышала!

Дверь распахнулась, и каблуки мисс Пейсли застучали по полу. Она взглянула на троицу:

– Барышни, немедленно рассядьтесь!

Девочки разбежались по местам.

Мисс Пейсли стояла так близко, что я видела, как висит кожа у нее на руках, и чувствовала исходивший от ее дыхания запах лука.

– Ты ничего не нарисовала? – Она хлопнула по пустому листу передо мной.

Я уронила карандаш, руки в перчатках лежали на листке, как сломанные крылья. Я смотрела на затянутые в атлас кончики пальцев и пыталась сосредоточиться.

Три года… Три года, если продемонстрировать раскаяние. Луэлла никогда этого не сделает. Перед глазами потемнело. В ушах нарастал шум, похожий на плеск далеких волн. У меня не было трех лет. Я просто не проживу столько без нее.

Я подобрала карандаш и принялась набрасывать контур стоявшей передо мной вазы. Искра решительности вдруг разогнала тени в моей голове. В первый раз после исчезновения Луэллы я собралась. Линии на рисунке становились все темнее и четче с каждым штрихом, туман рассеивался, и передо мной начинал вырисовываться план.

9

Эффи

Фонарик так и лежал там, где его оставила Луэлла. Слегка проржавевший, покрывшийся грязью, но невредимый. Вытащив его из укрытия под овальными блестящими листами абелии, я подумала, что очень легкомысленно было не вернуть его сборщику устриц.

Утром, чтобы не попасться на глаза родителям, я пропустила завтрак и ушла в школу пораньше. На первом уроке я сказала, что мне нездоровится, и учитель отправил меня в лазарет, куда я идти не собиралась. Вместо этого я вышла из школы. В небе клубились тучи. Я побежала по 57-й улице и села на поезд до дома. Теперь я стояла перед ним с ржавым фонариком в руках, не зная, ушла мама или сидит в гостиной, глядя на меня в окно.

Спрятав фонарик под крыльцом, я осторожно открыла дверь. Мамины перчатки лежали рядом с ее сумочкой на серебряной цепочке. Я заглянула в гостиную – там было пусто. Прокралась в спальню, написала короткую записку и оставила ее на подушке. Потом я спустилась и открыла мамину сумочку. Внутри лежал кошелек. Я забрала все, что в нем было, и вышла.

Схватив фонарик, я побежала, тяжело дыша, по дороге, к тому месту, где могла свернуть в лес. Листья хрустели под ногами, как старая бумага. У ручья я сняла туфли и чулки и зашла в воду по щиколотку. Вода была ледяная. Поднялся ветер. Он срывал с деревьев красные и желтые листья с прожилками. Я не стала стряхивать те, что застряли у меня в волосах. Вылезла из воды, тяжело поставив на землю онемевшую ногу.

Дом сборщика устриц стоял на краю ручья Спайтен-Дайвил. Строение осело с восточной стороны, как будто ветер сто лет подряд дул с запада. Белая краска давно облупилась, посеревшие доски с трудом держались на месте. Я прошла вниз по склону, потом поднялась по грязной дорожке, миновала брошенную лопату и ведро с дохлой рыбой. За домом ручей становился шире и мельче. Говорили, что если человек попытается перейти его вброд, дьявол схватит за штаны и утащит его.

Я постучала в дверь, стараясь держать себя в руках и надеясь, что призрак сборщика устриц – плод моего воображения. Засов отодвинулся не скоро. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в щели показался один прищуренный глаз.

– Ну?

Я оставила фонарь на поленнице, где он нашел бы его сам, лишь бы не признаваться, что мы с сестрой соврали и не вернули его.

– Я пришла попросить о помощи, – пробормотала я.

– Что случилось? – Мужчина приоткрыл дверь шире, и я увидела его лицо.

Он вовсе не походил на чудовище. При свете дня это был просто усталый, небритый, потертый человек.

От ручья несло рыбой. Привязанная лодка поскрипывала.

– У меня ничего не случилось, но мне нужен помощник. Я заплачу.

Я стояла на грязном пороге и рассказывала, что мне нужно, стараясь объяснить как можно быстрее и проще. Ему это показалась подозрительным.

– Странных вещей ты хочешь. – Он отпустил дверь, та распахнулась, и я увидела очаг и деревянный стол с огарком в серебряном подсвечнике. Хозяин дома провел рукой по седым поредевшим волосам. – Сколько платишь?

Я вытащила деньги из кармана. Я их не считала, но его брови поднялись.

– А тут немало. Откуда ты их взяла? Украла?

Я покачала головой. Еще одна ложь.

Он мне не поверил, но все равно потянулся за деньгами. Его рука разорвала последнюю связь между мной и матерью.

– Хочешь идти прямо сейчас?

– Да.

– Погоди минуту.

Дверь захлопнулась у меня перед лицом. Я сняла сшитое у портного пальто, надеясь, что без него мой вид будет более жалким. Со стороны ручья дул холодный ветер. Я поежилась и дернула за карман синей саржевой юбки. Нитки лопнули, и карман отлетел. Я бы срезала кружевные манжеты с блузки, но не было ножниц. Наверное, рваного кармана хватит.

Потом я неохотно сняла перчатки и спрятала их в карман пальто. Сжала изуродованные пальцы в кулак, чтобы никто их не видел.

Когда хозяин дома вернулся, я протянула ему пальто и попросила от него избавиться.

Он покачал головой.

– Ну и чепуху ты задумала, – сказал он, взял пальто и повесил на крючок. – Пошли.

Мы двинулись назад по Болтон-роуд. По обеим сторонам дороги высились гордые вязы. Пошел дождь, и я почувствовала, как влага оседает у меня на щеках. Мой спутник поднял воротник пальто и наклонил голову. Ветер забирался под платье, я обхватила себя руками и старалась не дрожать. Если бы мы дошли до того места, где дорога переходила на южный склон, мы свернули бы на Эмерсон-стрит и вернулись бы к моему дому. Минуту я обдумывала эту идею, но тут мой спутник повернул направо, и я пошла за ним по крутому заросшему склону. Всего на несколько дней. Как только мама покажет папе мою записку, мы с Луэллой вернемся домой.

Мы прошли еще немного и вскоре оказались перед воротами Дома милосердия. Посмотрели на кривую дорожку, на белые стены, тянувшиеся по обе стороны.

– Я не спросил, как тебя зовут.

Как зовут? Об этом я не подумала.

– Наверное, мне стоит назваться вашим именем.

– Ротман. Герберт Ротман.

Я посмотрела на него. Дождь прекратился. Ветер взъерошил его волосы, и теперь они напоминали пушинки на одуванчике. Пальто свисало до колен и топорщилось над худыми плечами.

Я протянула руку:

– Эффи Ротман. Приятно познакомиться, Герберт.

Руки он держал в карманах и не подумал их вынуть.

С непроницаемым лицом он заметил:

– Ты не похожа на девицу, которая что-то не то натворила.

Я опустила руку.

– Пока еще не поздно, можно повернуть назад. – Он явно считал, что дорога привела нас не к лучшему месту. – Может, ты просто в церкви покаешься или что? Как-то это неправильно.

Я хотела сказать ему, что это самый храбрый поступок в моей жизни, но сказала только:

– Вам ничего не грозит.

– Мне? Разумеется.

Герберт дернул за бронзовое кольцо, свисавшее с большого колокольчика, и раздался громкий звон. Из белого домика появилась женщина. Потерла ладони друг о друга, стряхивая с них грязь:

– Новая девица?

Герберт кивнул. Женщина, не глядя на нас, запустила руку в карман передника и выудила внушительное кольцо с ключами. Немолодое лицо от солнца стало бурым. Она вставила ключ, повернула его, и ворота открылись.

– Идите к главной двери, сестра Гертруда вас впустит.

Мы прошли вперед, и металлические ворота захлопнулись за нами. От щелчка замка по шее побежали мурашки. Герберт натянул шляпу на уши и пошел вперед. Я двинулась за ним.

Дом оказался массивным кирпичным строением, стоявшим над Гудзоном. Настоящая цитадель. Она тянулась на целые мили. Посмотрев на огромную ухоженную лужайку, окруженную высокой белой стеной, я разглядела за ней лесистую долину и реку, похожую на металлическую ленту, в которой отражалось угрюмое небо.

Я прошла за Гербертом через арку и поднялась по широким каменным ступеням. Лишенные листьев лозы, толстые и узловатые, ползли по стене вверх и исчезали в проемах балюстрады. Когда Герберт коснулся гонга у входной двери, тот громко зазвенел. Послышались торопливые шаги, и дверь открылась.

– Сестра Гертруда? – спросил Герберт.

– Нет. – Сестра смерила нас взглядом маленьких тусклых глазок. – Сестра Мария. Чем могу служить? – Говорила она еле слышно.

– Да вот, хочу… – Герберт посмотрел на меня. Я смотрела на стиснутые руки монахини, бледные на фоне складок хабита^[2] и изогнутые, как раковины. – Хочу дочь к вам пристроить.

– По решению мирового судьи?

– Нет, мэм. А это обязательно?

– Нет, разумеется, нет. Это обычный путь, но мы принимаем девиц и без решения суда. Пойдем, я покажу тебя сестре Гертруде.

Сестра Мария отступила в сторону и слегка кивнула. Она была так тонка и бледна, что походила на больного ребенка, которого не пускают на улицу. Чепец казался слишком тяжелым для ее шеи, он, будто вериги, заставлял ее постоянно клонить голову набок. Холл оказался чистым и светлым, пол – гладко натертым. Было холодно, но не слишком. Мы вошли в маленькую комнатку, стерильный запах которой напомнил мне о врачах. Сестра Мария велела нам подождать. Вернувшись через несколько минут, она отвела нас в другую комнату, еще меньше. Там была другая монахиня. Она сидела, сгорбившись, за огромным столом, совершенно пустым, если не считать одинокой лампы, бросавшей круг света на темное дерево. Слева у стены стоял тяжелый дубовый стол с рядами книг, часами и мраморной фигуркой Иисуса, склонившего голову. На подоконнике виднелся хилый от недостатка света цветок.

Женщина за столом отпустила сестру Марию, которая покорно кивнула и вышла из комнаты. Двигалась она так же осторожно, как и разговаривала, словно боялась занять лишнее пространство или истратить слишком много воздуха. Как ее только слушались девушки? Один взгляд Луэллы мог бы убить ее. Луэлла… Где она? В столовой? В часовне? В какой-нибудь пустой комнате? Я смотрела на женщину за столом, стараясь скрыть свое нетерпение.

Монахиня равнодушно взглянула на меня. Тишину нарушало только негромкое тиканье часов. Потом она перевела взгляд на Герберта.

– Я сестра Гертруда, – мягко сказала она и на мгновение отвлеклась, чтобы достать из ящика бумагу и перо. – Как зовут девочку?

Герберт мял шляпу в руках.

– Эффи Ротман, – ответил он очень неуверенно. Мне хотелось, чтобы он был более убедительным.

Сестра Гертруда сняла с пера колпачок и начала записывать.

– Возраст?

Поймав отчаянный взгляд Герберта, я ответила вместо него:

– Тринадцать лет.

Перо зависло над бумагой. Сестра Гертруда посмотрела на меня. Она казалась старой, но лицо у нее было круглое и гладкое, а руки мягкие и гладкие, без выступающих вен. Жизнь под покровом хабита – вдали от солнца, со скудной едой и многочасовым стоянием на коленях – позволила ей хорошо сохраниться.

– Тринадцать? – удивленно переспросила она.

– Я маленькая для своего возраста.

Она недоверчиво хмыкнула.

– Дата рождения?

– Первое января одна тысяча девятисотого года.

Она снова посмотрела на Герберта. Глаза у нее были ярко-голубые.

– Вы отец?

Герберт гортанно откашлялся и выдавил:

– Да.

По лицу сестры Гертруды пробежала гримаса отвращения, но она продолжала записывать: возраст, адрес, род занятий. Она спросила имя моей матери, и Герберт легко ответил. Я не знала, кого он имел в виду: покойную жену или дочь. Сестра Гертруда подтолкнула лист бумаги к краю блестящего стола, протянула ручку и жестом приказала подписать бумагу. Герберт подписал.

– Ну что ж… – Она сплела длинные пальцы и наклонилась вперед, глядя на меня сочувственно. – Все мы недостаточно хороши для Господа нашего, но всё же прекрасно понимаю, что вы не оказались бы здесь, если бы ваша дочь не рисковала погибнуть. Как именно, сэр, эта девица свернула с праведного пути?

Герберт перестал крутить шляпу в руках и крепко ее сжал:

– Пусть сама расскажет.

Переведя глаза на меня, сестра Гертруда сказала:

– Говори, милая. Ничто меня не удивит. Я слышала о любых пороках.

– Я лгала, – быстро произнесла я.

– Это все?

Я попыталась придумать грех пострашнее.

– Я целовалась с юношей. – Мое лицо вспыхнуло, и я опустила голову.

– Часто?

– Много раз.

Лицо ее передернулось:

– Что заставило тебя так поступить, дитя?

– Моя грешная природа. – Я не колебалась.

Сестра Гертруда поднялась со стула. Тяжелый крест у нее на шее качнулся и чуть не задел лампу. Она обошла стол.

– Осознание греха, милая, это первый шаг. Раскаиваешься ли ты?

Я кивнула. Сестра Гертруда улыбнулась, и у ее глаз показались морщины. Она взяла меня за руку и вздрогнула при виде корявых пальцев.

– Что у девочки с руками? – Она строго посмотрела на Герберта.

– Врожденный дефект, – быстро ответила я, и Герберт кивнул.

Сестра Гертруда подняла мою руку к свету, внимательно ее рассматривая.

– Что ж, если это не требует лечения…

– Нет, мэм, – осторожно проговорил Герберт, покосившись на меня.

– Тогда пусть это послужит вам облегчением. – Она улыбнулась, выпустила мою руку и осторожно подтолкнула Герберта к двери.

Лицо его стало малиновым.

– Мы прилагаем все усилия, чтобы спасти своих заблудших сестер, – произнесла она далее. – Кто-то находит спасение, кто-то – нет. Это будет зависеть от вашей дочери. Мы можем предложить ей лишь защиту и наставничество. – Дверь открылась, и они вышли в коридор. – Мы считаем, что быстрое прощание дается всем легче.

Она кивнула в мою сторону, и Герберт вяло помахал мне, сильно смущаясь. Затем он нахлобучил шляпу и исчез с сестрой Гертрудой. Мне вдруг захотелось броситься за ним и вцепиться в него, но сестра Мария уже показалась в дверях и поманила меня за собой.

10

Жанна

В тот вечер, когда моя старшая дочь выбросила из автомобиля балетные туфельки, я не могла уснуть. Было жарко, я лежала рядом с Эмори, скомкав простыни и сцепив руки на животе. Пот струйками катился по телу под ночной рубашкой. Я все время вспоминала дерзкое лицо Луэллы и уничтоженные пуанты. Такое вульгарное неуважение не только ранило меня в самое сердце, но и привело в ярость. Может, это стало результатом американского воспитания? Мне бы никогда не пришло в голову поступить так с собственной матерью.

Я встала и подошла к окну. Отдернув штору, выглянула во двор, где рос одинокий дуб. Его огромные ветки покачивались в лунном свете. Я не стала говорить Эмори о происшествии с Луэллой, потому что не представляла, как он отреагирует на такую наглость дочери. Ее темперамент, напоминавший его собственный, всегда выводил его из себя. Они походили друг на друга гораздо сильнее, чем готовы были признать.

Не было даже легкого ветерка, который мог бы хоть немного разогнать удушающую жару. Я вернулась в постель, но никак не могла уснуть, хотя очень устала. Наутро надо было первым делом написать брату. Он даст мне совет относительно Луэллы. Я не хотела, чтобы мать узнала об отказе внучки ехать за границу.

Что-то привлекло мое внимание. Приподнявшись на локте, я прислушалась, но в доме было тихо. Я снова легла, однако так и не смогла заснуть до самого утра, ворочаясь с боку на бок, пока серый рассвет не пробрался в окна и не проснулись птицы, гнездившиеся в кроне дуба.

Оставив попытки заснуть, я выбралась из постели, рассудив, что лучше всего будет разбудить Луэллу, пока никто не проснулся. Мы выпьем кофе и поговорим. Если она вернется к репетициям и забудет эту чепуху про уход из балета, я попробую уговорить мужа не отсылать ее в Париж. Правда, проку в этом будет мало: Эмори настроен решительно. С тех пор как она пригрозила тайно выйти замуж, он места себе не находит. Думаю, это только угроза, но все же меня тревожило, что дочь решилась к ней прибегнуть.

Я тихонько оделась, чтобы не разбудить мужа. Во сне у него было удивительно мирное лицо, как у ребенка, на которого хочется смотреть, чтобы помнить эту безмятежность, когда он проснется и начнет вас изводить.

Дверь в комнату Луэллы была приоткрыта. Заглянув в нее, я увидела пустую кровать и улыбнулась при мысли, что девочки до сих пор спят вместе. Я часто сидела в детской и смотрела, как они прижимаются друг к другу, как Луэлла раскидывается на всю кровать, забрасывает руку на сестру, а Эффи сворачивается в клубочек.

Я ожидала увидеть что-то подобное и сейчас, но Эффи была в комнате одна. Я увидела ее тонкое лицо на подушке. Темные полукружия под закрытыми веками напоминали, как и всегда, о ее слабом сердце. Обойдя вокруг кровати, я подняла с подушки листок бумаги и вышла.

Записка была написана карандашом, и слова пробивались сквозь утренний свет, как слабый шепот:

«Моя возлюбленная сестра!

Время, проведенное в таборе, изменило меня. Как бы я ни убеждала себя, я не смогу простить папу и не смогу дальше лгать маме. Я не прошу и тебя простить меня, потому что мои поступки так же ужасны и непростительны, как поступки отца, но я ухожу. Пейшенс сказала, что, если ее заставят выйти за парня, которого она ненавидит, но за которого ее сосватали, она ударит себя ножом в сердце, и я ее не виню. Они с Сидни несколько недель назад предложили мне уйти с ними, но я решилась только сегодня. Сидни с ума по мне сходит. Он говорил мне это много раз, а Пейшенс сказала, что он не станет ей помогать, если я с ними не пойду. Но на самом деле я хочу уйти. Не из-за Сидни. Я вовсе ничего к нему не чувствую. Я хочу уйти, чтобы понять, как это: дойти до конца дороги и иметь возможность свернуть в любую сторону. Ты можешь себе представить, что такое жить возле океана или в горах? Просто жить. Не быть привязанной к месту или человеку.

Я люблю тебя, сестренка, но я задыхаюсь. Я должна это сделать.

Когда я буду скучать по тебе, я стану вспоминать, как держала тебя за руку на краю поля – там, где мы впервые услышали цыганскую музыку. В это мгновение все для меня переменилось. Я обещаю объяснить это тебе однажды, и я напишу, как только смогу. Ты сильнее, чем думаешь. Твое сердце не разорвется никогда. И чтобы никаких приступов, пока меня не будет! Поцелуй маму. Скажи ей: я знаю, она этого не поймет, но я все равно ее люблю.

Навечно твоя сестра Луэлла»

Я в ужасе посмотрела на пустой холл. Маятник часов покачивался, и тиканье отдавалось в моей груди, как слабенькое второе сердце. Дверь в комнату Луэллы была распахнута. Она убежала посреди ночи, бог знает в каком часу, и теперь уходила от дома все дальше и дальше. Мой обычный страх стал сильнее. Но все же это была не та трагедия, какой я всегда боялась. Когда я бежала домой от станции, сверлила взглядом часы, ожидая возвращения девочек из школы, или выглядывала в окно, чтобы увидеть их на вершине холма, я не могла представить ничего подобного – во всех моих страхах девочки становились жертвами. Скомкав письмо, я вернулась в спальню и хлопнула дверью.

Эмори сел в постели.

– Что случилось? – Он выглядел оглушенным, как будто еще не проснулся, волосы на его голове торчали в разные стороны. Я швырнула бумажку на кровать и распахнула окно – мне был необходим хотя бы один порыв ветра! Я вцепилась в подоконник, но воздух оставался душным и тяжелым, а небо низко нависло над землей.

Я услышала за спиной шорох бумаги и щелчок открывающегося футляра для очков. Когда я повернулась, он уже натягивал брюки на худые ноги. Глаза со сна припухли, а лицо наливалось кровью по мере того, как он надевал рубашку, застегивал ее, заправлял в брюки. Расправив воротничок, он накинул на шею шелковый галстук и тут же запутался в нем.

– К черту!

Я подошла к нему, пряча страх за необходимостью поправить галстук, а Эмори потирал пальцем переносицу и старался не смотреть мне в глаза.

– Почему? – Мой голос дрогнул.

– Она дерзкая и неблагодарная девица, и всегда такой была. Мы доверяли ей и дали свободу, но она зашла слишком далеко. – У Эмори на виске пульсировала жилка.

– Что ты будешь делать?

– Найду ее.

– Ты думаешь, что она у тех цыган, за холмом?

– А в округе есть другие цыгане?

– Она сказала, что уходит с ними. Что, если они уже покинули город?

– Далеко уйти не могли. Я приведу ее домой к ужину. И не смей показывать это письмо Эффи, что бы ни случилось.

Галстук Эмори выскользнул у меня из пальцев и упал ему на грудь. Я смотрела на него, не в силах поднять взгляд. Его уверенность и убежденность в том, что все будет так, как он захочет, успокаивала. Именно это его качество меня и привлекало, помогало справиться с моей вечной паникой. Но тут я вспомнила строчку, на которую поначалу не обратила внимания: «Я не смогу простить папу и не смогу дальше лгать маме».

– Что Луэлла не может тебе простить? – Это был опасный вопрос. Ответ на него не принес бы ничего хорошего ни одному из нас, но я должна была его услышать.

– Да если бы я знал! – сразу же ответил он и снял с крючка куртку.

Он вышел в коридор, а я побежала за ним, пытаясь пригладить ему волосы.

– Ты такой растрепанный…

– Прекрати! – Он оттолкнул мою руку и быстро поцеловал меня в лоб, а потом сбежал вниз по лестнице.

Воздух будто раскололся: мой муж не поцеловал меня в щеку или губы, а поцеловал в лоб, как будто успокаивал ребенка. Часы пробили шесть, я подняла руку и стерла с лица следы этого поцелуя. Что толку паниковать или воображать ужасы, которые могли поджидать Луэллу. Несмотря на все недостатки Эмори, о семье он заботился, и он все устроит.

Втянув живот, я вернулась к себе, оделась, позавтракала и повела Эффи гулять. К тому моменту, когда мы вернемся, Луэлла уже будет дома. Пока она сидит в своей комнате мрачнее тучи, мы с Эмори решим, что с ней делать дальше.

Но к вечеру, когда мы с Эффи на надземке доехали до Болтон-роуд с новыми перчатками, Луэллы все еще не было. Я поняла это сразу как только вошла в дом и увидела напряженное лицо Эмори. Мой муж не из тех мужчин, которые проигрывают. Когда он увел меня в гостиную, я поняла, что ситуация отчаянная.

Моя свекровь, похожая на древнюю фарфоровую статуэтку, сидела на краю кресла, стиснув руки, и смотрела на меня обвиняющим взором. Этта Тилдон не выходила из дома после смерти мужа, то есть больше года. Меня снова охватил ужас. Только самые дурные вести могли привести ее сюда.

Я замерла на месте, а Эмори вышагивал по гостиной, освещенной заходящим солнцем.

– Луэллы в таборе не было. Я поговорил с родителями тех детей, о которых она писала, и они тоже ничего не знают об их местонахождении. Они сообщили, что их дети убежали вместе с Луэллой посреди ночи, взяв лошадь и кибитку. Хотя и то и другое принадлежит этому парню, Сидни. Его отец сказал, что, выходит, мальчик не украл, и, хотя он не одобряет такого поведения, дети вправе были уйти. Я заявил, что он невежа и что, насколько я понимаю, они украли мою дочь. Ситуация вышла некрасивая. Брат мальчика, некий Иов, замахнулся на меня, и я пригрозил полицией.

Меня охватило облегчение, а за ним гнев. Во всяком случае, Луэлла не убита и не лежит в канаве, как я могла вообразить. Она убежала, как и обещала, совершенно не думая, как мы себя будем чувствовать. Я вспомнила ее лицо в автомобиле в тот миг, когда она выбросила пуанты, ее неповиновение и дерзость. Она, как и Эмори, делала только то, что хотела, и знала, что мир о ней позаботится.

Я присела на край дивана:

– Куда они уехали? Их родители должны знать.

Этта фыркнула, но промолчала.

Эмори ударил себя кулаком по бедру:

– Они не знают!

Ветер, которого я так ждала весь день, наконец-то влетел в открытое окно. Я повернулась к нему лицом, а Эмори налил себе скотча из резного графина, стоявшего на маленьком столике. Хрусталь звякнул о поднос, и звук наполнил всю комнату.

– Итак, что мы имеем, – продолжил он. – Если цыгане и собираются искать своих детей, нам они об этом рассказывать на намерены. Они бродяги, живут очень тесными семьями и не любят, когда незнакомцы вмешиваются в их дела. Я полагаю, они хотят избавиться от Луэллы не меньше, чем мы – ее вернуть, но нам придется искать ее самостоятельно.

– Что мы будем делать? Можем ли мы отправить за ними полицию? Как мы ее найдем? – Я оттянула воротничок платья.

Эмори осушил стакан и налил себе другой.

– Полиция ничего не сделает. Луэлла ушла по своей воле. Ей шестнадцать. Если она хочет уйти, никакой закон ей этого не запретит. Более того, если они с этим парнем захотят, их поженит любой мировой судья.

Это не приходило мне в голову. Подобный брак стал бы непоправимой ошибкой!

– Мы можем сказать полиции, что ее похитили. Ее найдут и отправят домой.

Эмори посмотрел на свою мать:

– Мы с матерью считаем, что нам не следует предавать это огласке. Никаких властей, никаких репортеров. Мы решили нанять частного детектива, который ее выследит. Тем временем мы будем говорить, что она уехала в летний лагерь.

Мне показалось, что из комнаты выкачали весь воздух. Глаза Этты впились в меня. Я стащила перчатки и провела пальцами по шрамам. Мне было плевать, что их увидят.

– А как же Эффи? – наконец спросила я. – Что мы ей скажем?

Упоминание младшей дочери смягчило Эмори. Какая ирония: ее рождение расшатало наш брак, а теперь только она держала нас вместе. Эмори поставил свой стакан и положил руку мне на плечо, глядя на мои голые руки. На мгновение мне показалось, что он хочет взять их в свои. Он вздохнул: