Текст книги "Девушки без имени"

Автор книги: Серена Бурдик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Мне стыдно ехать. Я этого не заслужила.

– Ерунда. Ты должна жить своей жизнью.

– Это нечестно.

– Да. Все нечестно. Иди, а то вы опоздаете.

Жорж поцеловал меня в щеку:

– Приезжай в гости, как только сочтешь это удобным.

– Надеюсь, к этому моменту ты раскормишь мою дочь на сконах^[4] и девонширских сливках.

– Мы очень постараемся.

Луэлла еще раз обняла меня:

– Прости, мама.

– Прекрати. Что сделано, то сделано. – Я подтолкнула ее к трапу.

Когда корабль отошел, я увидела, что Луэлла, стоя на верхней палубе, отчаянно машет мне. Поля ее широкой шляпы дрожали на ветру, полы пальто развевались и хлопали на ветру. Она выросла в красивую женщину. Я представила, что она выйдет замуж за англичанина и когда-нибудь будет стоять вот так же и махать вслед своей дочери. Все женщины нашей семьи пытаются куда-то сбежать. Со временем Луэлла поймет, как поняла я и как предстоит понять ее дочери: от себя убежать нельзя.

Я вспомнила, как мать упала на колени, когда я много лет назад уезжала в Америку, и как раздражало меня такое ее поведение. А теперь я могла только стоять, махать рукой и плакать, хотя уже не видела ни Жоржа, ни дочери. Пароход уходил все дальше в море.

23

Мэйбл

После маминой смерти я не вставала неделю. Миссис Хатч приносила мне еду, стояла в дверях с неуверенным видом человека, который не привык помогать другим в непростых ситуациях. Она говорила, что ей жаль мою мать и что я могу остаться до рождения ребенка, но что потом мне придется искать новое жилье.

– Я слышала, что для девушек вроде тебя есть специальные дома. – Она улыбалась при мысли, что может быть полезна. – Я поищу, если хочешь.

– Спасибо. – Мне не было до этого дела. Я уже умерла и стала совсем пустой внутри. Какая разница, куда денется моя оболочка.

Как-то миссис Хатч постучала в дверь и сказала, что меня спрашивает Мария Кашоли.

– Заявляет, что она твоя тетка. А ты вроде говорила, что у тебя нет семьи? – злобно и подозрительно спросила она.

Я разглядывала пятно на стене.

– Она врет. Я ее не знаю.

– Если это какая-то игра, мне она не нравится. – Миссис Хатч поскребла в голове, и я представила, как хлопья перхоти падают на пол. – Если у тебя есть семья, зачем я тебя кормлю? Она что, мать того парня, который тебе ребенка сделал?

– Нет. Я ее не знаю. Клянусь!

– Ну, будь я на твоем месте, пошла бы к тетке, пусть она и не тетка на самом деле. Она вроде как помочь тебе хочет.

Я не ответила. Миссис Хатч подождала минуту, раздраженно вздохнула и захлопнула дверь. Я услышала, как она спускается по лестнице. Мысли о тетке, которая плачет в кухне миссис Хатч, о запахе лука и дрожжей, исходящем от нее, о ее мягкой груди поселили во мне далекую тоску, похожую на сон, который невозможно вспомнить с утра. Я бы ни за что не вернулась к тетке. Если она узнает, что я беременна, это еще больше опозорит маму. И тетка уж точно не хотела бы, чтобы я принесла в ее семью новорожденного ублюдка.

При маминой жизни я вела себя с ней неправильно. Но будь я проклята, если не сделаю для нее все возможное после ее смерти.

Вечером на моем подносе рядом с тарелкой турнепса, тыквы и ветчины оказалась записка.

– Я ее не читала, – сказала миссис Хатч, ставя поднос на пол и включая свет. – И съешь все до крошки.

Повернувшись на бок, я потыкала турнепс грязным пальцем. Я уже две недели не мылась. Мне хотелось только спать. Провалиться в темноту мне ничего не стоило, а вот выбираться из нее было мучительно. Открывая глаза, я чувствовала тебя так, будто выныривала из грязи.

Я поела руками скользкий от масла турнепс. На краю записки остались жирные пятна. Почерк был очень мелкий, и я только с третьего раза разобрала, что тетка Мария потеряла обеих дочерей и очень жалела о том, что произошло между нами. Она писала, что, когда они не вернулись домой, она отправилась их искать.

«Когда я дошла до фабрики, полиция раскладывала трупы на тротуаре, считала их и тащила в фургоны. Я узнала Грацию по бабкиному кольцу. Волосы были все в крови, а от лица ничего не осталось. Как она, наверное, расстроилась бы из-за волос. Странно, правда? Ты удивишься, но я не плакала. Я будто замерзла изнутри. Когда полицейский положил ее в гроб, я вцепилась в его рукав и сказала, что должна найти сестру своей дочери, что они должны остаться вместе. Я объяснила, что они всегда были неразлучны. Он был добрый. Взял меня за руку и повел вдоль ряда трупов. Мы ее нашли. У Альберты тоже не было лица. А ее бедные ножки сломались так, что ее трудно было положить ровно. Я узнала ее по чулкам, которые связала ей на Рождество.

Я проследила, чтобы Альбертин гроб поставили рядом с сестрой. У меня не хватило духу поискать твою маму сразу же, но утром я побежала на пирс Чарити. Кто-то снял с нее ботинки, и я их не нашла. Я вернулась домой и принесла ей свои.

Похороны завтра. Бог хочет, чтобы мы были там вместе. Грехи плоти ничего не значат, если подумать. Милая Сигне, приходи к нам завтра. Мы уйдем в десять. Да хранит тебя Господь.

Мария Кашоли»

Грехи плоти много значили для мамы. Так много, что она не смотрела на мой растущий живот, будто его и вовсе не было. Я не знала, вспомнит ли Мария о важности грехов плоти, когда увидит меня в таком состоянии. Я порвала записку на мелкие клочки и позволила им упасть на пол. Я жалела близнецов, но тоже как-то отстраненно. Дни ускользали от меня один за другим, будто я смотрела на них издалека.

Наутро я выбралась из постели, оделась и причесалась. Ноги страшно затекли, и спускаться по лестнице было больно. Миссис Хатч не оказалось в кухне, в доме было совсем тихо. Я надела пальто и вышла в сырое холодное утро. Пальто на мне уже не сходилось, и дождь капал прямо на выступающий живот. Я забыла шляпу, и когда дошла до Вашингтон-сквер, волосы тоже промокли.

Черные пальто, шляпы и зонтики были повсюду. Конный катафалк тащился по улице, мощные спины белых коней прикрывала черная сетка, а на ушах у них висели кисточки. Катафалк утопал в цветах – белых, розовых и красных. Я не знала, хоронят ли всех жертв или кого-то важного, но предпочла думать, что тут лежит и моя мама.

За катафалком двигалась процессия плакальщиков. Я пристроилась к женщине с широкой пурпурной лентой на плече. В руках у нее был плакат с надписью «Союз дамских портных. Мы оплакиваем вашу смерть». Женщина, строгая и красивая, улыбнулась мне. Я втянула голову в плечи и уставилась на скользкую мокрую мостовую. Дождевые капли стекали по шее, забирались под пальто и напоминали мне о других похоронах, состоявшихся у нашей хижины. Я не знала, куда мы идем, и мне не было до этого дела. Я только надеялась, что тетка Мария меня не увидит.

Я шла несколько часов, придерживая тяжелый живот одной рукой. В мокрых туфлях хлюпало, отсыревшая юбка прилипала к ногам. Бедра болели, а по икрам бегали мурашки. Я пыталась взбодриться от вида идущей рядом женщины. Она высоко держала голову и расправляла плечи. В глазах у нее горел вызов, будто она давно ждала этого дня. Я думала о близнецах, которые выходили на демонстрации за права женщин и профсоюзы. Они сражались с целым городом мужчин, с теми людьми, которые заперли их и сожгли заживо. И эта незнакомая женщина теперь сражалась вместо них. Я подошла ближе к ней, надеясь, что ее сила укрепит меня, что я тоже почувствую в себе желание бороться.

Когда мы дошли до Бруклинского моста, я уже не чувствовала ничего, кроме усталости. Спину колола резкая боль, и я очень боялась людей, то и дело задевавших меня. Я протолкалась через толпу до Чамберс-стрит, где тротуар был достаточно широк, и повернула домой. Еле добравшись до комнаты, я плюхнулась на одеяло, чувствуя себя слоном. Между ног все горело, живот сжимала новая, незнакомая адская боль.

Миссис Хатч услышала мои крики и позвала повитуху, крепкую дебелую женщину, которая положила руки поверх моих и нажимала на живот так отчаянно, что почти выдавила ребенка из меня. При этом она все время говорила со мной бархатным успокаивающим голосом.

Вот только ребенок решил застрять на полпути, и пришлось звать доктора. Я уже была в таком состоянии, что не заметила, как доктор засунул голову под простыню, прикрывавшую мои ноги. Внутри что-то сжимало и дергало, и, кажется, доктор сунул руки прямо туда и выдернул ребенка. Когда это закончилось, я почти ничего не видела.

Раздался громкий крик, и доктор сказал:

– Попкой вперед шел. Это очень тяжело, но вы, юная леди, справились. Посмотрите, какую красоту вы принесли в этот мир! – Повитуха держала ребенка, и я поспешно отвернулась к стене. – Ну еще парочка швов, и мне здесь больше делать нечего, – добавил он.

Когда в мое разорванное тело воткнулась игла, слезы обожгли глаза. Я сжала зубы и вцепилась в простыню. Наконец он отпустил мои ноги и прикрыл меня одеялом.

– Вы проделали большую работу, дорогая. А теперь отдохните. Миссис Хатч – добрая женщина, она присмотрит за вами, пока вы не оправитесь.

Доктор оставил меня с повитухой, которая, сияя всем своим мясистым лицом, положила на мой лоб мокрую тряпку. Я подумала, что мне никто не улыбался с такой добротой. Я хотела бы, чтобы она была моей, матерью и могла бы остаться со мной на ночь. Я даже не возражала, когда она сунула мне в руку теплое скользкое тельце.

– Девочка! – Она радовалась так, будто действительно была моей матерью. Потом женщина посмотрела на пустую постель в углу. – Тебе есть кому помочь? – Я кивнула, но она мне не поверила. – Что-то у тебя ни одежки для малышки, ни даже одеяла. Ты вообще готовилась? – Она указала на мою грудь, где беспомощно возился младенец. – Да ты ей сосок дай, она его ищет.

Я смотрела в потолок и не двигалась, ничем не помогая ребенку. Нагнувшись, повитуха схватила мой сосок и сунула его в ротик ребенку. Больно было чертовски.

– Какая хорошая девочка, а? Ну все, сейчас больше ничего не надо. Вы обе поспите пока, но завтра я первым делом вас навещу. Держи ее поближе к себе, чтобы не замерзла.

Я подождала, пока она не уйдет, и оторвала от себя ребенка. Сосок растянулся, она с чмоканьем выпустила его из губ. Повитуха оставила мне одеяльце с неровным краем, как будто оторванное от большого одеяла, и велела заворачивать ребенка в него, пока она не принесет что-нибудь получше. Я запеленала ее так, как папа делал с другими детьми, – обмотала вокруг ножек и прижала ручки к бокам. Глаза у девочки были закрыты, она не шевелилась – то ли осоловела после еды, то ли умерла. Я потрогала ее, не понимая, почему ничего к ней не чувствую, – во всяком случае, не больше, чем чувствовала к комку в животе. Когда она задергалась, я подумала только, что мне повезло меньше мамы и я не родила мертвого младенца. Я положила ее на кучу маминых нижних юбок и отвернулась. У меня совсем не было сил, и комната плыла перед глазами.

Спала я урывками, меня то и дело будили требовательные крики ребенка. Иногда он начинал ворочаться, выпрастывал ручки, хныкал и шуршал, потом засыпал. К полуночи мне уже хотелось вылезти из собственной кожи.

В том, что случилось дальше, я виню пожар, сгоревших девушек, уход отца и все смерти, которые я пережила: матери, своих братьев и сестер, лежащих в земле. Смерть занимала во мне столько места, что это было совершенно неизбежно. Или я просто слишком хотела спать.

Посреди ночи, когда девочка опять закричала, я просто сошла с ума. Не взбесилась, а перестала понимать, что происходит, как человек, который слишком много времени провел в воде и не должен был выжить, но выжил. Я хотела только одного: чтобы крики прекратились. Мне не приходило в голову приложить ребенка к груди и снова позволить ему терзать мои соски. Я встала, натянула панталоны, надела платье через голову и застегнула пуговицы. Живот стал пустым и мягким, его дергали болезненные спазмы. Я надела пальто, взяла визжащего младенца, прижала его к себе лицом, чтобы заглушить крики. Девочка открыла рот и затихла. Ее головка дергалась у меня под рукой, пока я спускалась по темной лестнице и шла к доку на 26-й улице. Внизу живота пульсировала боль.

Я не знала, почему я иду туда, не знала, что я вообще делаю в темноте. Я понимала только, что должна уйти из этой проклятой Богом комнаты. А если прошлый раз посреди ночи я пошла именно сюда, значит, и в этот раз следовало сделать то же самое.

Здание оказалось тихим и темным. Теперь все рыдали над могилами, а не над открытыми гробами. Дождь прекратился, но звезды не вышли, воздух был холодным и влажным. В какой-то момент я посмотрела вниз, совсем забыв, что держу в руках ребенка, и только тогда поняла, что он мертв. В лунном свете девочка выглядела точь-в-точь как те младенцы, которых я клала в землю. Она не двигалась и не дышала, и я смотрела на нее, не понимая, что же делать. Тут не было земли, чтобы вырыть могилу. Не было ямы, чтобы положить ее туда. Я обошла здание и подошла к Ист-Ривер, над которой нависал док. Вода лизала борт парохода. Пахло рыбой, и из-за этого запаха я помедлила, прежде чем выбросить сверток в реку. Послышался тихий всплеск, и капля воды попала мне на руку. Показалось, что я услышала какой-то тихий звук, но, посмотрев на воду, я увидела спокойную черную поверхность, будто ничего не произошло. Я сказала себе, что ничего не слышала. Но я слышала. Я до сих пор это слышу.

Нужно было броситься в воду вместе с девочкой.

Я так и не поняла, почему я этого не сделала. Все девушки, которых я видела в огромном морге, пережили младенчество и детство только для того, чтобы выпрыгнуть из окна, спасаясь от раскаленной смерти, и попасть в асфальтовые объятия другой смерти. Жить не стоило. Смерть в темной воде стала бы благословением, но я ничего не чувствовала. Я отвернулась от воды и тупо подумала, что теперь, без ребенка, я могу вернуться к Марии. Никаких доказательств существования младенца, кроме моего обвисшего живота, не осталось.

Было тихо и темно. Я слышала плеск воды. Пахло смолой и гнилой рыбой. И ни одного человека вокруг. Я побежала прочь, думая, что выгляжу довольно подозрительно. Я не знала, сколько теперь времени, но все равно не могла заявиться к тетке Марии прямо сейчас. Она бы поняла, что что-то не так.

Не зная, куда идти, я вернулась к себе и упала на кровать. Я лежала там в звенящей тишине, испытывая отвращение ко всему, что меня окружало. Я ненавидела эту комнату и вспоминала о своей кровати на чердаке и о крошечной комнате, в которой храпела Мария. Я вдруг поняла, что утром придет повитуха и мне придется объяснять, куда делся ребенок. Ужас моего поступка заставил меня встать и запереть дверь. Я прижалась лбом к мягкой ткани маминого платья, а потом снова легла, но не смогла заснуть. Меня всю крутило и дергало.

Наступило утро, слабый свет стер тени со стены, мамин призрак на двери оказался всего лишь ее платьем. Послышался стук в дверь, и кто-то подергал ручку с той стороны.

– Сигне, я принесла тебе завтрак, – тихо позвала миссис Хатч. Наверное, чтобы не разбудить ребенка.

– Спасибо. Оставьте его, мне нехорошо, – отозвалась я.

– Ну понятно. Повитуха телефонировала, что ее вызвали на другие роды и она сегодня не придет. Но завтра с утра забежит первым делом. А пока вам обеим нужны еда и тепло. – Она помолчала. – Тебе тепло? Ребенок берет грудь?

За ночь мои груди будто бы превратились в камень.

– Да, у нас все в порядке, спасибо.

– Ну и хорошо. Ты поешь, а потом я заберу поднос.

Я с трудом встала. Воздух вокруг дрожал и гудел. Когда я в последний раз ела или спала? Кажется, ночью перед похоронами.

Быстро и тихо я забрала поднос и снова заперла дверь. Заставила себя поесть. Яйца всмятку проскочили хуже сухого тоста, усыпавшего постель крошками. Холодное молоко освежило меня, и я вспомнила старую Мэнди и ее грустные задумчивые глаза. Жива ли она? Сколько вообще живут коровы?

Доев, я оставила пустую тарелку в коридоре, чтобы миссис Хатч не волновалась из-за отсутствия у меня аппетита. От еды потянуло в сон, но я старалась с ним бороться: мне нравилось ощущение полного истощения, оно обостряло все чувства.

К концу дня воздух начал разъедать кожу. Свет жег уголки глаз, и держать их открытыми стало больно. Несмотря на все свои усилия, я все-таки провалилась в самый глубокий сон в своей жизни. Я проспала до следующего дня. Разбудил меня стук в дверь. Я не сразу поняла, где я, и чувствовала себя тяжелой и неуклюжей, как будто меня как следует потрясли, перевернув все вверх тормашками.

– Сигне?

– Да? – Я села. Голос плохо слушался.

– Это миссис Хатч. У тебя все хорошо?

– Да. Только поспать бы немного.

– Уже десять утра, и ты не тронула поднос, который я оставила. Ребенок в порядке?

– Да, она спит. Оставьте поднос, я заберу, как смогу.

Она надолго замолчала.

– Повитуха заходила утром, но велела тебя не будить. Сказала, что придет днем.

– Хорошо. – Я выбралась из постели и попыталась зашнуровать туфли. Сон и яркое безжалостное утро сделало все ужасающе реальным. Господь всемогущий, что я натворила?! Я была уверена, что выкинуть даже мертвого ребенка в реку – уже преступление.

Я дождалась, когда миссис Хатч ушла, высунула голову в коридор, убедилась, что никого нет, схватила с подноса кусок хлеба и побежала на улицу. Тротуары были мокрыми от дождя. Блестели лужи. Белые плотные облака плыли над домами, будто над нашим миром находился еще один. Вот бы исчезнуть там, оставив этот мир, где все было таким хрупким.

Я шла, сама не зная куда. Швы между ног горели, когда бедра соприкасались друг с другом. Жаль, у меня не было денег на настоящую еду. Я прикончила хлеб, но голод все еще сжимал желудок. Я подумала, не пойти ли на Малберри-стрит? Может быть, Ренцо сидит на своем ящике и курит. Я бы призналась ему во всем. Переложила на него часть своей ноши. Обвинила бы в том, что он не остался со мной. Или притворилась, что никакого ребенка не было, и прошла бы мимо него в квартиру тетки Марии. Она хотела, чтобы я вернулась. Она сама так сказала, а позорить маму теперь было нечем.

Ужас моего положения гнал меня вперед без цели. Я бродила весь день, не обращая внимания на боль между ног. Я оказывалась в местах, которых никогда раньше не видела, смотрела, как мимо проезжают автомобили и телеги, как во все стороны неконтролируемым потоком движутся люди, как тени переползают с одной стороны улицы на другую. Мышцы живота казались разорванными и растянутыми, но грызущий голод ушел, и без воды и еды только чуть-чуть кружилась голова. Хуже всего было то, что молоко, которое подтекало из груди, оставляло на платье пятна. Хорошо, что пальто налезало на грудь. Я застегнула его доверху, сунула руки в карманы и продолжила путь, глядя себе под ноги.

Когда я дошла до Колумбус-серкл, уже стемнело. Только наткнувшись на Эрнесто, я поняла, что шла сюда специально, обманывала себя, убеждая, что знакомое доброе лицо кузена успокоит меня. Он распахнул глаза от удивления, и мы тупо смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Хорошо одетый господин взял газету из стопки у ног Эрнесто и бросил монетку в его грязную руку, затем свернул газету трубочкой и ушел.

Эрнесто подбросил монету и нашел в себе силы сказать:

– Мне жаль твою маму.

– А мне твоих сестер.

– Глупо так говорить. – Монета еще раз перевернулась и шлепнулась ему на ладонь. – Какие там соболезнования… Но других слов у меня нет.

– И у меня. – Наступило неуютное молчание. Я заметила, что Эрнесто один, без брата. – А где маленький Пьетро?

– Мама не выпускает его из дома.

– А откуда вы берете деньги?

– Армандо вернулся домой.

– Наверное, это хорошо. С той женщиной не вышло?

– Кажется. Он не сказал.

Еще один господин остановился купить газету, кинул Эрнесто монету, не гладя на него.

Я посмотрела на стопку газет и успела услышать, как Эрнесто спросил:

– Ты сама как?

И тут же мне в глаза бросился заголовок: «Рыбак выловил из Ист-Ривер младенца». Я застыла. Потянулась за газетой. Новорожденную утопленницу выловили из Ист-Ривер в три часа утра 6 апреля 1911 года. Полиция пытается найти след по обрывку ткани, в который она была завернута. Любой, кто знает что-то об этом жутком преступлении, должен сообщить все, что ему известно. Фото девочки не было – только обрывок бумажного одеяльца в маленьком квадратике рядом с заметкой.

Бросив газету, я побежала, не обращая внимания на кричащего мне вслед Эрнесто. Я металась среди людей, какая-то женщина закричала, когда я врезалась в нее, я бросилась в сторону, в другую, а потом согнулась вдвое от резкой боли в боку. Теплая жидкость струйкой бежала по ноге. Наверное, разошлись швы. Утопленница! Как они это узнали? Нашли ли они воду в легких? Но легкие бы наполнились водой, даже если бы она умерла раньше, правда? Какая разница. Я подумала, что меня повесят, и заставила себя двигаться вперед. Все вокруг стало четким. Я собиралась рассказать миссис Хатч и повитухе, что отдала девочку в приют, но теперь они мне не поверят. Повитуха сама отдала мне это одеяльце, она сразу поймет, о чем речь.

Я думала о фотокарточке, которая осталась в доме. На ней – мы с мамой, строгие и бесцветные. Мое лицо окажется во всех газетах. Мария все узнает. Ренцо и его мать – тоже. Хоть я и не была Кашоли, они никогда не замнут такой скандал. Я снова подвела маму! Сигне Хаген осуждена за убийство! Я запятнала доброе имя своего отца!

Я вспомнила о маленьких тельцах, которые мы закопали в землю. О младенцах, которые должны были жить, о которых отец молился. А я просто отняла жизнь, не имея на то никаких причин. Я дошла до Грин-стрит, миновала обгоревшее здание Аш-Билдинг и ресторан, рядом с которым меня стошнило на тротуаре. Из ресторана вышла пара, молодые люди смеялись, будто здесь никогда не происходило ничего дурного. Кровь смыли, и прохожие беззаботно ходили там, где еще недавно лежали тела. О несчастье напоминали только развороченная крыша здания и пожарная лестница, болтавшаяся с одной стороны, как сломанная рука. Я смотрела на закопченную, искривленную лестницу и гадала, что лучше: прыгнуть в реку в порту или с Бруклинского моста. Я достаточно пришла в себя, чтобы это сделать. Потом, отвернувшись от здания, я решила, что нет никакой разницы, – я все равно не умею плавать, и река быстро меня заберет.

Опустив голову и погрузившись в свои мысли, я двинулась на восток, потом быстро свернула за угол Двенадцатой авеню и столкнулась с мужчиной в длинном черном пальто. Его котелок упал на землю.

– Господи! – воскликнул он, подхватывая меня, потому что я потеряла равновесие. От удара у меня закружилась голова. Я попыталась вырваться, но он крепко держал меня за руку. – Вы в порядке?

– Все хорошо, – ответила я, но стоило ему меня отпустить, как я опустилась на землю, будто вместо ног у меня был пудинг. Я вымученно улыбнулась. – Как глупо с моей стороны.

Мужчина присел рядом. Он показался мне довольно приятным – стройный, с тонкими правильными чертами. Подобрав шляпу, он отряхнул ее.

– Тротуар – не лучшее место для этого времени дня. Пойдемте. – Он помог мне подняться. – Думаю, вам не помешало бы поесть. – С этими словами он повел меня по улице.

Я не могла ни возражать, ни даже думать, просто переставляла ноги. В конце квартала мой спутник открыл дверь, и мы вошли в прокуренную шумную комнату, кисло пахнущую потом и сигарами. Я огляделась, не понимая, почему так легко отказалась от мысли броситься в реку.

– Это место не для всех, – громко сказал мой спутник мне на ухо. – Но вы не похожи на девушку, которая привыкла к чему-то приличному.

Оскорбление будто ударило меня. Откуда ему знать, к чему я привыкла? Я перестала опираться на его руку, а он подвел меня к гладкой деревянной стойке, за которой на высоких табуретах сидели мужчины и женщины, попивали что-то и курили сигареты. Вдоль стены стояли круглые столики. Над каждым висела лампа, испускавшая тусклый красный свет. В задней комнате играла музыка, легко перекрывавшая голоса и смех.

Вместо еды он заказал выпивку. Я немедленно закашлялась и облила себе пальто.

– Вернем румянец на эти щечки, – засмеялся он, протянул руку и нахально расстегнул пуговицы моего пальто. Я надеялась, что он не заметит молоко, засохшее на платье. Он стащил с меня пальто и перекинул его через руку. Мужчина казался очень утонченным. Я-то думала, что такие господа в подобные места не ходят.

– Не обращай внимания на выпивку. Все дело в музыке. – Он повел меня мимо столов в заднюю комнату, где чернокожий музыкант сидел за пианино. Его пальцы летали над клавишами. Пол дрожал под ногами. Здесь танцевали – танцевали так, как я никогда не видела.

Он приставил ладонь к моему уху и крикнул:

– Скотт Джоплин. Король регтайма. – От его дыхания пахло виски. Это напомнило мне об отце, который тоже иногда мог выпить.

И вдруг он сбросил пальто и шляпу, вытащил стакан у меня из рук, сунул его ближайшему официанту и потащил меня танцевать. Я не знала другой музыки, кроме папиной скрипки и пения Кашоли за обеденным столом, и не умела танцевать. Но он схватил меня за бедра и дергал мелкими ритмичными движениями, которые как-то попадали в такт музыке. Звуки, казалось, поселились у меня в ногах, пол качался, спиртное жгло горло и заставляло думать, что я летаю. Я забыла голод и усталость, а боль между ног почти утихла. Мне даже не было дела до того, что мужские руки шарят там, где не должны. Я вспомнила, как хорошо мне было с Ренцо, и совсем забыла, что хотела броситься в реку. Впервые я не думала о том, что сделала, и о том, что будет дальше.

Через три мелодии мы вернулись за столик, с трудом переводя дыхание. Он махнул официанту и заказал еще два стакана.

На этот раз принесли что-то сладкое, со вкусом мяты и лимона. Я быстро выпила.

– А что это?

– Джин физ. – Он поставил локти на стол. – И как тебя звать, моя дорогая?

Я смотрела, как капля скатывается по внешней стенке стакана, и понимала, о чем он спрашивает, но знала, что он не добьется от меня никакого ответа.

– Что, стесняешься? – Он улыбнулся. – Ну хоть скажи, каким именем называть эту милую мордашку?

Я снова будто увидела газетный заголовок. К завтрашнему дню мое имя будет во всех газетах. Комната, казалось, распухала от музыки.

– Все равно ты скажешь мне свое имя, – проговорил он и снова потащил меня танцевать.

Пианист играл быстро и весело, и я двигалась свободно и расслабленно. Вокруг меня танцоры выбрасывали в стороны руки и ноги, и я невольно подумала об искалеченных конечностях девушек, лежавших на тротуаре.

– Как тебя зовут? – Он положил руку мне на плечо и приблизил губы к уху.

– Мэйбл Уинтер, – ответила я, припомнив имя учительницы воскресной школы при церкви, куда ходила Мария. Мне всегда казалось, что это очень красивое имя.

– Мэйбл Уинтер… – Он присвистнул и медленно отвел меня в сторону от танцующих. Прижал к стене, прямо как делал Ренцо в нашем большом доме.

Голова у меня опять кружилась, в ушах звенели музыка, голоса, стук каблуков и звяканье стаканов. Губы у него оказались солеными, отдающими содержимым бокала. Ничего хорошего в нем не было, и все же я позволила ему прижаться к себе. Мне нравились эта удушающая жара и головокружение. Он то ли не заметил молока, текущего по платью, то ли не обратил на это внимания. Целовал он быстро и жестко, и я надеялась, что он высосет из меня всю жизнь, и тут вдруг напор резко спал. Я открыла глаза и увидела, что его оттащили за рубашку.

– Так, хватит! – Над нами стоял толстый полицейский с детским лицом. В свете ламп блестел его значок.

Музыка прекратилась, повсюду слышались недовольные голоса. Комната гудела, стало очень жарко и тошно. Струи пота стекали по телу. Я подумала, что повитуха уже сходила в полицию, и от страха кинулась прочь. Полицейский схватил меня за руку:

– О нет! Так не пойдет!

«Так не пойдет», – повторяла я про себя, когда он выводил меня на улицу. Там сразу стало холодно и сыро. Я слышала крики и ругань, огни улицы вертелись у меня перед глазами, а потом исчезли, когда меня бросили в полицейский фургон.

Кажется, этот нехороший человек меня спас. Не в этом ли странность жизни? Я ни на мгновение не сомневалась, что, если бы я не столкнулась с ним, бросилась бы в воду или бродила бы по улицам, пока меня не опознали и не осудили как детоубийцу. Вместо этого я оказалась в камере и узнала, что я проститутка.

Из-за спиртного воспоминания о прошлой ночи почти улетучились, как выпитый джин. Только открыв глаза и увидев маленькое квадратное окошечко, я вспомнила, что меня арестовали. С трудом поднявшись – все тело болело – я подошла к квадрату света, прислонилась к бетонной стене и сжала виски пальцами. Камеру со мной делили еще шесть девушек. Две спали у стены, другие сидели на скамейке, упершись локтями в колени. Они казались усталыми и злыми. Глаза их будто предупреждали: «Не подходи ко мне. Я не в настроении». Боль между ногами была мучительной, и мне казалось, что вместо языка у меня кусок грязной тряпки. Полицейский пришел только поздним утром. Он принялся колотить палкой по решетке так, что нам пришлось заткнуть уши. Тогда он рассмеялся, открыл дверь и вывел нас всех в коридор, а потом отвел в комнату, откуда другой полицейский проводил нас в фургон.

Нас отвезли в сияющий зал суда и усадили плечом к плечу на отполированные скамейки под яркими лампами. Судья, сидя на своем насесте, вызывал нас по одной. Когда пришла моя очередь и он спросил мое имя, я сразу же ответила, что меня зовут Мэйбл Уинтер.

И этот идиот судья приговорил Мэйбл Уинтер к трем годам в исправительном доме за проституцию. Место не хуже любого другого, чтобы спрятаться.

С этого мгновения Сигне Хаген можно было считать мертвой.

Книга третья

24

Эффи

Меня выпустили из лазарета в мой четырнадцатый день рождения. Праздновали Новый год, и девушки готовили музыкальное представление. Зимний свет еле проникал сквозь грязные окна комнаты над часовней. Сестра Агнес и сестра Мария разгоняли девушек по местам, всплескивая руками и квохча, как испуганные куры.

Они косились на меня, шепчась и подталкивая друг друга. Я спокойно села на стул в заднем ряду и стала оглядываться в поисках Мэйбл. Не найдя ее, я принялась выглядывать среди младших Доротею, но ее тоже не увидела. Незнакомая девочка села за пианино и с усталым отвращением провела пальцами по пыльной крышке. Раздались смешки. Сестра Гертруда резко прикрикнула на нее, девочка сжала губы, изображая подчинение, и подняла крышку.

Когда ее пальцы побежали по клавишам, меня поразил приступ тоски по дому. Она исполняла «Годы странствий» Листа, пьесу, которую я играла Луэлле, пока та разучивала свои арабески. Звучала музыка, и я вспоминала изящные руки сестры и ее мягкие шаги. Это внезапное воспоминание вызвало слезы. Я сжала зубы, вытерла глаза и заставила себя думать о жестком поле и о боли в груди. Моя тоска казалась ерундой по сравнению с болью, которую пережило мое тело.