Текст книги "Девушки без имени"

Автор книги: Серена Бурдик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Довольно скоро в окна вполз серый рассвет. Мне не хотелось, чтобы этот день начинался. Я неохотно спустилась вниз, зажгла огонь в очаге, сунула ноги в ботинки и вышла наружу. От моего дыхания в воздухе повисло облачко. Я протопала в сарай и поставила табуретку рядом с Мэнди, нашей единственной коровой, которая давала жалкие капли молока. Она посмотрела на меня грустными карими глазами, как будто тоже не хотела, чтобы день начинался.

Когда я вернулась с ведерком молока и горстью яиц, мама сидела у стола, одетая в коричневый муслин. Сложив руки и опустив голову, она молилась. У мамы были великолепные волосы, ниже пояса. Когда она стягивала их повыше на своей маленькой головке, они жили собственной жизнью, переливаясь при каждом ее движении – шпильками она никогда не пользовалась.

Я не могла расслышать молитв, но ее бормотание успокоило меня. Я согрела молоко, разбила и поджарила яйца, смолола кофе. Когда я накрыла на стол, туман уже рассеялся, и полоска солнечного света легла на мамино лицо, на гладкие высокие скулы, на тихо двигавшиеся твердые губы. Даже ранней весной она оставалась смуглой – мне повезло не унаследовать от нее этот оттенок кожи.

Она закончила молитву и открыла глаза. Заморгала от яркого солнечного луча.

– Я надеялась, что у твоего отца хватит совести попрощаться, – сказала она. Ее всегда ровный голос дрогнул.

Я подцепила яйцо на вилку:

– Он попрощался.

Моя маленькая мама была очень сильной, и я знала, что она не будет плакать в моем присутствии.

– Хорошо. – Она налила в кофе теплого молока. В глубине души я надеялась, что она расскажет мне, как вернуть его. Вместо этого она сказала: – Земля оттаивает. Пора сажать горох.

Есть мне не хотелось, но я проглотила яйца ради мамы, не отрывая взгляда от скрипичного футляра на стене. Папа не знал другой радости, кроме этой скрипки, но все же оставил ее нам.

После завтрака мама заперлась в спальне, а я стала копать в грязи канавки. Но не успела я посадить ни единой горошины, как мама вышла и протянула меня письмо.

– Потом посадишь. Сходи в город и отправь письмо. – Она дала мне два пенни. – Вот, на марки.

– Кому ты пишешь? – спросила я, отряхивая руки и пряча монеты в карман юбки.

– Сестре Марии в Нью-Йорк. Иди давай.

Раньше я никогда не слышала, что у нее есть сестра в Нью-Йорке. Мать с отцом всегда говорили, что их родня слишком далеко, чтобы о ней думать.

– Да, мам. – Я сунула тощий конверт в пальто, завязала шнурки и двинулась в путь.

Дорога к городу, там, где не пригрело солнце, так и не оттаяла, и я могла не наступать в грязь. Только через час с лишним я добралась до широкой главной улицы Катоны, где домишки наползали один на другой, словно люди, которые не могли оставаться в одиночестве. Я не представляла, как это – жить настолько близко к кому-то. Мне почти не приходилось иметь дело с незнакомыми людьми, и в почтовом отделении пришлось непросто. У служащего были круглые очки и смешная шляпа. Я молча придвинула к нему письмо и монеты. Он улыбнулся и сказал, что денек выдался хороший. Ну для него, может, и хороший, подумала я.

Когда мама легла спать, я потушила огонь в очаге, поставила чехол со скрипкой у двери, подошла к каминной полке и открыла маленькую стеклянную дверцу часов. С минуту смотрела, как качается маятник, а потом остановила его. Стрелки показывали восемь часов тридцать две минуты. Я хотела, чтобы папа, вернувшись, понял, что часы не останавливаются из-за мертвых детей. Они останавливаются из-за живых людей, которые уходят.

Раз в неделю мама посылала меня в город справляться, нет ли ответа. Она предупредила, что не знает, как ее письмо будет принято. «Ты уже достаточно взрослая, чтобы узнать правду о моей семье», – сказала она. Выяснилось, что мама выросла в Нью-Йорке и влюбилась в папу, который приехал продавать яблоки с фермы своего отца. Я не могла представить маму где-то, кроме этой хижины.

– А я когда-то была городской девчонкой, – улыбнулась она.

Когда яблоки кончились, папа приехал в фургоне, нагруженном рождественскими елками. Мама говорила, что он выдумывал любые предлоги, лишь бы повидать ее, а когда ей исполнилось пятнадцать, предложил пожениться. Но родители не хотели отпускать ее из города. Мать рыдала, а отец просто ее избил. Когда она сказала, что все равно уедет, они выбросили ее вещи на улицу и отвернулись от нее. Она ни разу не осмелилась им написать. Единственным членом семьи, с кем она поддерживала связь за эти семнадцать лет, была сестра Мария – самая старшая, которая заботилась о маме в детстве. Мать сказала, что если нам кто-то и поможет, то только она.

Конечно, мы получили письмо – к середине августа – покоробившееся, как написала тетя, от пролитых слез. Бабка с дедом уже умерли, и Мария писала, что мы должны немедленно приехать и что она всю жизнь ждала возвращения своей маленькой сестренки.

Неделю спустя я стояла в тени дикой яблони и наблюдала, как мама ведет Мэнди по дороге. Корова смотрела грустно и задумчиво, будто понимала, что ее продадут, чтобы взамен получить сверкающую кожаную сумку и сверток в бурой бумаге. Вернувшись домой, мама протянула мне этот сверток с таким видом, будто выиграла приз. Непослушные волосы спадали ей на лицо. После получения письма она стала такой счастливой, какой бывала, только когда папа прижимал ладонь к ее растущему животу.

Сняв новенькую хрустящую бумагу, я обнаружила под ней кремовую ткань с желтыми цветами. Когда я ее расправила, она коснулась моих ног. Это было платье, приталенное и отделанное по вороту и рукавам желтым атласом. У меня никогда не было таких красивых вещей. Глаза мамы вспыхнули радостью. Надеюсь, она решила, что я расплакалась тоже от радости. Но на самом деле я гадала, все ли хорошие моменты в моей жизни будут такими грустными, раз со мной теперь нет папы.

– Для города тебе нужно хорошее платье. – Маме уже пришлось отпустить подол одного из моих старых платьев. – Показывать лодыжки нельзя. Ты теперь взрослая.

В последнее утро мы с мамой вымыли посуду после завтрака, потушили огонь и покинули дом, закрыв за собою дверь. Мария написала, что места у нее немного, так что нам не стоит брать ничего, кроме одежды. Мама тщательно ее упаковала в новую сумку, которую закинула на одно плечо.

Я подумала о часах, которые никогда не заведу снова, и о скрипке, оставшейся в чехле у стены.

– А как папа узнает, где нас искать?

По выражению ее лица я поняла, что она считает мой вопрос глупостью и что она не верит, что папа вернется. Но ради меня ответила:

– Он знает мою фамилию. Захочет – найдет.

Я не стала оглядываться, когда мы прошли мимо яблоньки и мимо пня, у которого мы с папой прятались лунной ночью, чтобы подстрелить койота. Я думала о чудесах незнакомого города и о тетке, которая плакала из-за меня. Но мне было страшно. Я боялась, что мы не вернемся и что я больше не увижу папу. И что не смогу заботиться о маме, как он просил.

Об этом следовало бы хорошо подумать. Как я поняла потом, страх – штука очень полезная. Если бы я знала, что ждет впереди, то до конца своих дней осталась бы в крошечной одинокой хижине в лесу. Но жить приходится вслепую: никто не знает, что будет потом, и никто не готов к тому, что ему суждено. Так что мы с мамой отправились прямиком навстречу своей судьбе, и даже придерживали подолы, чтобы они не елозили по грязи.

– Ты такая красивая, – сказала мама, и я улыбнулась.

В этом платье было столько надежды. Видимо, надежда как раз и ослепляет.

15

Жанна

Каждый год после рождения Эффи врачи предупреждали нас с Эмори, что скоро мы ее потеряем, но все же она продолжала расти. Доктора говорили, что нам повезло, что это благословение Господне, но, хотя она чудом выживала, болезнь ее оставалась неизлечимой. Никто не ждал, что она встретит свой тринадцатый день рождения. И все же это случилось. Неминуемая смерть Эффи стала просто частью жизни, превратившись из моего основного страха в тень ужаса где-то в глубинах сознания. Я привыкла к нему, как ко всему привыкают, и перестала обращать внимание.

День, когда моя дочь Эффи пропала, 16 октября 1913 года, навеки отпечатался в моей памяти, отзываясь болью в висках, которая никуда не ушла даже после того, как полиция перестала ее искать. Потеря Луэллы была хотя бы объяснима, но Эффи просто растворилась в воздухе.

Воспоминания об этом дне остаются ясными и четкими. Картины в моей памяти всплывают одна задругой, и я стараюсь найти ту из них, где я могла что-то просмотреть, что-то важное, что подскажет, куда делась моя девочка…

Я возилась в саду, выкапывала лилии на зиму, когда упали первые капли дождя. Сунув последнюю луковицу в ящик с землей, я поднялась с колен и позвала Вельму.

Она появилась из задней двери. С окровавленной куриной головой в руках, она выглядела довольно суровой. Вельма обычно двигалась по кухне, как торнадо, и делала все очень быстро.

– Да, миссис Тилдон?

Голова болталась в руке, и я увидела, как капля крови упала на камни у ног Вельмы. Потом я очень часто вспоминала эту алую каплю на камнях рядом с чистыми прозрачными каплями дождя.

– Сколько времени? – Я развязала садовый передник и стянула его с плеч.

– Где-то около четырех, думаю. – Вельма указала на разворошенную клумбу. – Вам не холодно тут копаться? Позвали бы Неалу, она кое-что понимает в растениях.

– Нет-нет, все хорошо. Предпочитаю заниматься этим сама. – Я никому не позволяла касаться своих лилий. – Будь так добра, отнеси ящик в подвал. И еще, Эмори с нами обедать не будет, так что накрывай стол на двоих.

– Хорошо, мэм. Он опять работает?

– Нет, он уехал на пару дней. – Я выдавила улыбку. – Теперь тебе будет чуть полегче, потому что кормить придется только Эффи и меня.

Вельма молча кивнула. Я не стала рассказывать ей ничего об исчезновении Луэллы, но полагала, что у нее есть свои соображения на этот счет.

– Пожалуйста, отправь Марго наверх, я бы хотела переодеться к обеду. А это отдай Неале, пусть постирает. – Обойдя лужицу крови, я протянула ей передник и перчатки и пошла к дому. Я заметила, что куст абелии помялся, будто кто-то в него упал. Надо напомнить садовнику, чтобы он его подстриг. С этой мыслью я вошла в переднюю дверь и поднялась наверх.

Верная Марго уже ждала меня. Серые глаза на строгом лице походили на серебристые озера, а пучок темных волос тянул голову назад. Марго была со мной с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. В ней я всегда была уверена. И поэтому она все знала о Луэлле.

– Не представляю, мадам, как вы это выносите, – сказала Марго, помогая мне влезть в вечернее платье и застегивая крючки на спине.

– Не слишком хорошо. – Я разгладила платье. – Зачем я переодеваюсь к обеду? Я не смогу съесть ни кусочка, пока не получу вестей от Эмори.

– А вы попытайтесь. Вы сильная. – Марго взяла с туалетного столика гребень и подобрала мои волосы.

– Все мои силы понадобятся, когда Луэлла вернется. Не могу представить, как я ее приму, – ответила я, хотя вчерашний спор с Эмори немного укрепил мою уверенность.

Несмотря на все возражения, он прислушался ко мне и поехал в Мэн, чтобы уговорить Луэллу вернуться домой.

Я подошла к двери Эффи и тихонько постучала.

– Эффи, милая, я иду ужинать. – Ответа не последовало, и я открыла дверь. – Эффи!

В комнате было пусто. Ранец с учебниками валялся на полу у кровати, а стул был отодвинут от стола. Незакрытая ручка лежала на самом краешке столешницы. Как неаккуратно: на ковре могло остаться чернильное пятно! Я подошла, закрыла ручку, бросила ее в ящик и хотела выйти, когда заметила записку на подушке. При воспоминании о другой записке, которую я нашла на этой же подушке, мне стало страшно. Я схватила бумажку, убеждая себя, что это всего-навсего глупые стишки или обрывок рассказа.

«Я ухожу за Луэллой. Чтобы вернуть меня домой, заберите и ее».

Я зажала рот рукой, чтобы не закричать от ужаса. Что, ради всего святого, Эффи имела в виду? Как она могла уйти за Луэллой? Это же безумие!

Сбежав по лестнице к телефону, я подняла латунную трубку и тут же бросила ее, как только ответил телефонист. Кому я собиралась звонить? Эмори был неизвестно где. Представить, что я телефонирую свекрови, я не могла. Я опустила голову, все под ногами будто расплывалась. Мне нужно было успокоиться и подумать.

Порывшись в сумочке в поисках сигареты, я с ужасом поняла, что все деньги исчезли. Не осталось ни единого доллара – только письмо Луэллы в боковом кармане! Я сунула его туда после ссоры с Эмори. Боже мой, Эффи могла его найти! Может быть, она взяла деньги и уехала на поезде? Если у нее случится приступ, ей никто не поможет. Никто не знает, что делать.

Бросив сумочку, я снова схватилась за телефон. Как только ответил телефонист, я потребовала:

– Немедленно соедините меня с полицией!

Очень быстро явился сержант Прайс, крепкий, уверенный в себе человек – как раз такого ждешь от сержанта – с мягким взглядом, говорящим о способности понять материнское сердце. Я отдала ему записку Эффи, сообщила, что она залезла в мою сумочку, обнаружила там письмо Луэллы и взяла деньги на билет. Потом пришлось объяснить про Луэллу и прямо попросить, чтобы эта история не попала в газеты. Пообещав полную конфиденциальность, сержант спросил, нет ли у меня фотографии Эффи. Я отдала ему ту, что стояла на книжной полке. На фото, сделанном на прошлое Рождество, была я с обеими девочками. Я казалась измученной и мрачной, Луэлла сияла юностью, а Эффи казалась такой худой и бледной, что на нее больно было смотреть.

Сержант сунул фотографию в нагрудный карман, пообещав сохранить ее в целости.

– Мы свяжемся с вашим мужем, как только сможем. Я понимаю, мэм, что вы не перестанете тревожиться, но путешествие на поезде – не худшее, что может случиться с юной девицей. За ними там присматривают. Уверен, она будет в добром здравии, а там и домой вернется.

Спать той ночью я не смогла. Потеря обеих дочерей едва не парализовала меня. Я могла только сидеть у окна и молиться, глядя в беззвездное, лишенное Бога небо.

Как я ничего не заметила? Девочки уходили в цыганский табор прямо у меня под носом. А теперь Эффи, моя якобы невинная младшая дочь, влезла в мой кошелек, обокрала меня и сбежала из города на поезде. Может быть, она все это время знала, где Луэлла, и лгала нам. Может быть, она лгала и о приступах? Всего неделю назад я застала ее согнувшейся вдвое, но на мой вопрос она ответила, что ищет красивые листья, чтобы засушить в тетради по ботанике. Я замечала все более заметные круги под ее глазами, видела, какой худой она стала. Я думала, это от того, что она скучает по сестре, но, может быть, ее состояние ухудшилась, а я опять ничего не заметила?

Темнота за окном казалась бездной. Я почувствовала, как меня тащит туда, засасывает в черноту, из которой я не сумею выкарабкаться. Той ночью ко мне снова пришел огонь, ощущение, что он пожирает меня, я видела, как языки пламени лижут юбку, ощущала жар. Только в этот раз я не могла его сбить или потушить. На лбу выступил пот, я скинула перчатки и схватилась за подоконник. Казалось, я теряла рассудок.

– Возьми себя в руки! – громко сказала я, и голос в пустой комнате прогрохотал словно камень, прокатившийся по полу.

Я встала, постукивая по тыльной стороне ладони, как делала, отсчитывая секунды приступов Эффи.

Мне стоит сочинить письмо, решила я. Нужно сделать что-то практическое и осязаемое. Я уже много месяцев не писала брату. Я не рассказывала ему о Луэлле, потому что не в состоянии была признать свою ошибку. Я собиралась рассказать ему, когда все это закончится и ошибки будут исправлены, но все становилось только хуже. Я набросала путаное, непонятное письмо, где рассказывала Жоржу обо всем, даже о неосторожности Эмори. Это показалось мне слишком. Скомкав лист, я бросила его в мусорную корзину.

Набросив на плечи шаль, я села у окна и стала смотреть на дождь, который все набирал силу. Может быть, это наказание за то, что я оставила брата в руках матери, которая его мучила. Теперь мучили меня.

Много часов я сидела, гладя шрамы на руках, прислушиваясь, как воет ветер вокруг дома. Где же Эффи встретила эту бурю?

Всю ночь я ждала, что зазвонит телефон. От страха меня потряхивало. Дождь ослаб, а потом начался снова, ветер завывал, как дикая собака. Только когда слабый рассвет начал освещать небо, по дому прокатилось эхо телефонного звонка.

Я сбежала по лестнице и схватила трубку:

– Да?

Послышались треск и женский голос:

– Миссис Тилдон? Сержант Прайс на линии. Соединить?

– Да, да, конечно!

Снова треск, а затем резкий голос сержанта:

– Доброе утро, мэм. Сержант Прайс. Надеюсь, вам удалось поспать. Мне вот не удалось.

– Ни мгновения, но это неважно. Какие новости? Вы нашли Эмори? Эффи с вами?

Мучительная пауза, а затем:

– Девочку, соответствующую вашему описанию, видели садящейся в поезд до Бостона, но никто не видел, как она с него сошла. Один полицейский в Портленде ждет, не покажется ли кто-то похожий. Это небольшая станция, ее не упустят. Тот же полицейский ожидает возвращения вашего мужа.

Я закрыла глаза и прижала пальцами веки. Мне нужно было удержать голову на месте.

– Где моя дочь могла заночевать?

– У нее есть деньги. Полагаю, ей хватило бы ума снять комнату.

– Комнату? Она ребенок! Какой владелец отеля в здравом уме сдаст комнату ребенку? Никто в Бостоне не сообщал об одинокой девочке?

– Честно говоря, мэм, девушке тринадцать. Это настоящий позор, но многие девушки ее возраста живут самостоятельно, когда обстоятельства в их родном доме нехороши… Ну вы понимаете, о чем я.

– Но не моя дочь! – Я вцепилась в стол, царапая его ногтями.

– Я просто хотел сказать, что это не показалось бы чем-то необычным.

Я больше не могла прижимать телефонную трубку к уху.

– Пусть Эмори позвонит мне, как только прибудет на вокзал Портленда.

– Да, мэм. – В трубке опять затрещало. – И еще кое-что.

Я не была уверена, что выдержу еще кое-что.

– Что такое?

– Вашей дочери Луэллы в Портленде нет.

– Что вы имеете в виду? Разумеется, она там. Детектив передал нам письмо от нее.

– Она была там, но, судя по всему, они уехали около недели назад. Собрали вещички и тронулись, как всегда делают цыгане.

Гнев на старшую дочь затмил страх за младшую. Если с Эффи что-то случится…

– Мы можем их выследить, – сказал сержант. – Но это займет время. Пока что мы не нашли никого, кто указал бы нам их путь.

– Нет! – твердо сказала я. – Мне нет дела до того, куда они делись. Бросьте все силы на поиски Эффи.

– Да, мэм. Мы делаем все, что в наших силах. Она – наше главное дело.

На следующий день сержант Прайс сопроводил Эмори до дома. Я ожидала, что муж будет смотреть упрямо и недоверчиво, как смотрел всегда, когда ему говорили, что Эффи не выживет. Вместо этого он казался напуганным. Заключил меня в объятия, как будто боялся, что я тоже пропаду.

– Все будет хорошо, – выдохнул он мне в волосы, убеждая скорее себя, нежели меня. – С ней все будет хорошо!

Он сжал меня так крепко, что у меня воздух застрял в груди. Я позволила ему это, пытаясь вспомнить, когда мы последний раз любили друг друга и сколько времени прошло с тех пор. Грудь его оставалась такой же широкой и крепкой, как в тот вечер, когда он впервые меня обнял, прежними были запах апельсинового масла для волос и тепло ладони на моем затылке, но я не ощущала того головокружения, которое вызывала у меня его близость. Мне просто стало тяжело дышать.

Когда он отпустил меня, я поняла, что он хочет извиниться.

– Не надо. – Я прижала палец к его губам. – Не сейчас.

В гостиной Эмори сел рядом со мной на диван и взял меня за руку. По-военному строгий сержант стоял перед нами. Дождь прекратился, и сквозь легкие занавески светило солнце, в лучах которого кружили, как мошки, пылинки. Пока сержант говорил, я смотрела на них, плавающих в полосах света, танцующих и сверкающих. Этот прекрасный и таинственный мир существовал только в солнечных лучах.

Он сказал, что новостей об Эффи нет, если не считать показаний одного свидетеля, который видел похожую девочку в поезде до Бостона.

– Очень многие подходят под описание Эффи, а свидетелей легко ввести в заблуждение. Нет никакого способа определить, видели ли вашу дочь или кого-то другого. В настоящий момент у нас нет достоверных сведений о ее местонахождении.

Я вытащила руку из руки Эмори и встала. Обошла комнату. В висках билась острая боль.

– Что нам теперь делать?! – вскричал Эмори.

Я впервые видела его растерянным. – Что мы можем сделать?

– Мы, разумеется, продолжим поиски. Но вам я советую обратиться к прессе. Осветите эту историю как можно шире. Предложите награду за сведения, которые помогут вернуть вашу дочь. Будет много ложной информации, но мы ее отсеем. Нам нужна одна хорошая наводка. Это ваш главный шанс.

Я остановилась у книжной полки и стала смотреть на пустую рамку. Что же сержант сделал с фотографией?

– Жанна? – Я услышала голос Эмори, но не ответила. – Жанна, ты слышала сержанта?

– Да, разумеется.

– Все окажется в газетах.

Я ощутила ледяную ярость.

– Мне нет до этого дела. Это волнует только тебя и твою мать. – Я перешла к окну. Снаружи было ясно и холодно. – И как насчет Луэллы? Что мы скажем о ней?

Сержант Прайс прочистил горло:

– Нет нужды вмешивать ее в это, по крайней мере, писать в газетах. Я уверен, что мы скоро ее найдем.

– Ценю вашу уверенность, сержант, но вы не знаете Луэллу. – Я потянула за занавеску, мечтая, чтобы она рухнула. – Эффи тяжело больна, вы знали? У нас нет времени. Сердце может подвести ее в любой момент. – Меня снова пожирало пламя, жар полз по шее и подбирался к лицу. Я прижала затянутые в перчатки руки к горящим щекам. – У нас нет времени, – выдохнула я. – Нет времени!

– Жанна! – Эмори говорил так, будто пытался отвести меня от края утеса. – С Эффи все будет хорошо. Мы должны вести себя разумно, если хотим пройти через все это. – Он подошел ко мне сзади и начал отцеплять мои пальцы от занавески. Я не могла понять, хочу ли я раствориться в его прикосновениях или оттолкнуть его.

Сержант надел шляпу:

– Прошу прощения, но мне пора. Я назначу встречу с прессой на завтра, если вы не возражаете. Лучше не тянуть.

– Разумеется, с самого утра, – сказал Эмори, обнимая меня.

Наутро я стояла в конторе Эмори на 22-й улице, глядя на репортеров «Таймс», «Трибьюн», «Геральд» и даже «Бостон сандэй геральд». Они дружно записывали, что за информацию, которая поможет найти Эффи Тилдон, тринадцатилетнюю девочку весом девяносто восемь фунтов, с темными волосами и карими глазами, назначена награда в тысячу долларов. Репортеры были расторопны и веселы.

– Пройдет всего несколько дней, и она найдется, – заверил меня один из них.

Я очень хотела ему поверить.

16

Эффи

«Бежать», – шептала я в темноте, проводя рукой по зарубкам, сделанным заколкой на деревянной спинке кровати. Тридцать восемь зарубок, тридцать восемь дней – и никто за мной не пришел. Когда Мэйбл и Эдна впервые предложили сбежать через окно, это не показалось мне сложным. Но шли недели, и я понимала, что сделать такое почти невозможно. За нами наблюдали круглые сутки, если не считать ночного времени, но по ночам двери дортуара закрывались. Ключи сестра Гертруда носила на массивном кольце под хабитом. Чтобы добраться до них, пришлось бы раздеть ее догола. Можно было выпрыгнуть в окно в субботу, под взглядом монахинь. Оба эти варианта ни к чему не привели бы.

Я надеялась только на то, что меня найдут родители. Последние пять недель я все время представляла, как одна из монахинь появляется в дверях прачечной или дортуара и говорит, что произошла ужасная ошибка. «Твой отец здесь, – произносит она тихо и жалобно. – Он ждет тебя в холле».

Но отец не приходил.

Прислушиваясь к тяжелому дыханию Эдны на соседней кровати, я закрыла глаза и попыталась представить, что я дома, в своей мягкой постели с Луэллой. Но было слишком холодно, чтобы поверить в близость ее теплого тела. Я села, и передо мной предстала голая комната с рядами кроватей. Меня терзала тоска по дому и по сестре.

От этой боли был толк: желание вернуться заставляло меня вставать по утрам. Первые несколько недель я жила только тем, что скучала по родным, но теперь меня вела вперед злость. Я не знала, что именно случилось с Луэллой и почему меня никто не ищет. Это страшно злило. Я все больше убеждалась, что сестра бросила меня ради цыган, а родители скрыли это, чтобы не было скандала. В конце концов, уж что-что, а секреты отец умел хранить отлично. Меня не удивляло, что родители мне лгали, но мучительно было думать, что Луэлла не доверяла мне достаточно, чтобы рассказать о своих планах, и что я не имела возможности расспросить ее обо всем.

По потолку крались тени от деревьев – отражение внешнего мира, который теперь оказался для меня закрыт. Раньше все, что меня окружало и казалось обыденным – деревья или ручку с бумагой, – я принимала как должное. Но здесь, в Доме милосердия, все это стало недоступным. Тут был свой мир – мир холодного заточения, скуки, бездумного физического труда, молитв, раскаяния, «очищения» души и «искупления» грехов. А еще тяжелой работы, и это, пожалуй, главное.

Я изо всех сил старалась справиться, понимая, что многое я должна была бы знать, но не знала. Девочки обменивались многозначительными взглядами, а на меня не смотрели. У них был свой язык. Почти все они пришли с фабрик или из многоквартирных домов – мест, которые я видела только из автомобиля. В их мире бельевые веревки были натянуты между стенами облезлых домов, исподнее хлопало на ветру, женщины перекрикивались, высовываясь из окон, дети играли на улице, все было грязным, сырым, выставленным напоказ. Я вдруг поняла, что никогда не сочиняла рассказов о таких людях. Для меня они были менее реальны, нежели призраки. Даже цыгане казались более понятными и доступными. А вот многоквартирные дома… От них я просто отворачивалась.

Я пыталась сблизиться со Сьюзи Трейнер, считая ее единственной девушкой, с которой я смогла бы поговорить, но она наклонилась ко мне и злобно прошептала:

– Ты уже рассорилась с сестрой Гертрудой, так вот, со мной ссориться не надо! – Никто в школе мисс Чапин так не разговаривал. Сьюзи, очевидно, сумела влиться в это общество. – Иди! – Она мазнула по мне рукой, будто смахивала букашку, и я вспыхнула.

– Мне нужно отправить письмо родителям. – По какой-то глупой причине я вообразила, будто она знает, как это делается.

Она рассмеялась, словно я попросила у нее какую-то мелочь, баловство, вроде шоколадного пудинга.

– И как, по-твоему, я смогу тебе помочь? Я не разговаривала с родителями с тех пор, как они меня сюда заперли. Если тебе не нужны проблемы, ты никому не станешь рассказывать, откуда ты. Теперь ты отсюда. И это единственный совет, который я тебе дам. – Она отодвинула меня и ушла.

Позднее я узнала, что Сьюзи Трейнер была из «хороших девочек». Благочестивые серьезные девушки – даже если они только притворялись таковыми – имели определенные привилегии: например, дополнительное одеяло или добавку за ужином. Кое-кто даже допускался в комнаты сестры Гертруды. Никто не знал, что там происходило, но все были уверены, что в этом задействованы излишества, вроде чая и печенья.

Я хорошей не считалась. Первая ночь здесь разрушила все мои шансы на это. Но и преступницей я тоже не была. Как обычно, я зависла посередине, и никто не принимал меня. Большую часть времени обо мне просто не вспоминали. Да, в мою сторону бросали усталые взгляды, но я была хрупкой, кроткой и безобидной, так что не обращать на меня внимания было просто. В школе мисс Чапин я, по крайней мере, была младшей сестрой Луэллы, а здесь стала невидимкой. Я завидовала другим. Завидовала их товариществу, их женственным фигурам, характерам.

Ирландки держались вместе, как и итальянки, русские и румынки. Все предпочитали своих, как будто границы стран все еще разделяли их. Только Мэйбл и Эдна не обращали на это внимания. Я не знала, из какой они страны, но это не имело значения. Они много знали и многое умели. Им никто не был нужен. Кучка девушек, считавших себя американками (например, Сьюзи Трейнер), тоже держались вместе. Но Сьюзи разрушила все мои надежды на то, что я смогу к ним присоединиться.

– Ты меня не знаешь, ясно? – прошипела она. – Не смей садиться рядом за ужином или в часовне. А если ты посмеешь на меня смотреть, – ее глаза сузились до щелочек, – я превращу твою жизнь в ад.

Ад казался мне понятием относительным. Тоска по семье поселилась в груди, напоминая о себе постоянной болью. Руки тряслись от усталости. Пониже спины все болело, а ноги горели так, что трудно было ходить. Горячая вода кусала потрескавшиеся кровоточащие кисти рук. Как бы быстро я ни работала, куча белья никогда не уменьшалась. Сердце стучало как сумасшедшее. Через несколько недель приступы стали ежедневными, и мне приходилось садиться у корыта, опустив голову между коленями, и ждать, пока я снова смогу дышать.

Довольно быстро все поняли, что для стирки я слишком слаба, и Мэйбл поставила меня на сортировку белья.

– Это не потому, что я такая добрая, – сообщила она, провожая меня к столу, заваленному мешками с бельем. – Девчонка, которая не может угнаться за остальными, тянет назад всех, так что не испорти хотя бы этого.

Мэйбл вообще редко со мной заговаривала. О побеге больше не было и речи. Поначалу я утешалась дикой фантазией: украсть ручку и бумагу у сестры Гертруды и передать письмо одному из тех, кто привозил белье. Но их фургоны не подъезжали к дому достаточно близко.

Девушки считали себя рабынями, учитывая, что на их бесплатном труде прачечная зарабатывала примерно шесть тысяч в год.

– Бесит меня стирать исподнее. – Эдна плюхнулась на узкую кровать и заговорила с Мэйбл, не обращая внимания на меня. – Сестры гребут денежки, а мы кровь соскребаем с панталон богатых дамочек.

– Слышали бы тебя сестры, – заметила Мэйбл.

Мы все знали, как старательно монахини ищут повод выпороть или еще как-нибудь наказать нас. Рассказывали о смирительных рубашках и о «яме» – темном чулане в подвале, где людей забывали на несколько недель. Одна русская девочка с огромным ртом рассказала, что кто-то там даже умер.

– Когда сестры ее нашли, она уже весь пол кровью заплевала. А теперь ее призрак там бродит.

Сегодня я высматривала призрака в лунных тенях. Может быть, хотя бы мертвая девочка будет со мной дружить. Тридцать восемь зарубок! Тридцать восемь ночей – и никто за мной не пришел!

Мне надо было помочиться. Я отбросила одеяло, выдвинула из-под кровати ночной горшок и пописала как можно тише, чтобы не шуметь. Нет ничего унизительнее, чем приседать в комнате, полной девочек, мечтающих над тобой подшутить.